Текст книги "Последнее приключение странника"

Я перекинулся минимумом слов с отдельными пассажирами, проверил у каждого снаряжение, убедился, что ничего в последнюю минуту не поменялось. Я был вежлив с Луизой, ее мужем и членами команды. Мне в определенном смысле стало легче, поскольку я убедился, что мое состояние никак не связано с неудачным браком. Но, если честно, было бы лучше, если бы мне захотелось наорать на экс-жену, выплеснуть ей в лицо свою горечь. Я бы предпочел прийти к выводу, что так и не переварил до конца наш развод, и даже признаться себе, что все еще люблю ее. Со всем этим я бы справился. Я бы принял что угодно, лишь бы не этот страх, сжимающий мне сердце, подкашивающий ноги, перехватывающий дыхание, вызывающий головокружение.

Я отвел глаза от моря и вперился в небо. Меня приводила в ужас мысль, что меня вновь потянет заснуть в пучине. Опасность, что я потеряю концентрацию и не буду готов выполнить доверенную мне задачу, существовала. Если я растеряюсь там, на глубине, а кому-то понадобится моя помощь, неизвестно, успею ли я среагировать. Это недопустимо. А ведь всего лишь час назад я был убежден, что у меня все получится. Я методично все проанализировал. Позавчера я затормозил, но для того были основания: физиологические – усталость, похмелье; и психологические – раздражение, нервозность. Я потерял способность фокусироваться на происходящем и в результате не справился с накладкой при погружении. Позавчерашнее головокружение было вполне объяснимо. Напротив, установить причины моей инертности, мешающей с ним совладать, невозможно. Но, главное, мне нечем было оправдать сегодняшнее отсутствие желания погружаться.

Почему вдруг? Такого со мной еще ни разу не случалось. Я скорее из тех, кто не против нырнуть в любой момент, даже при плохих условиях и даже зная, что не надо этого делать. Я готов был рисковать и рисковал часто, рассуждая, что еще успею постареть, стать по-настоящему старым, и уж тогда буду разумным и перестану геройствовать. Я всегда был не против того, чтобы уйти под воду, пусть хоть ненадолго, со снаряжением или без него – мне нравилось останавливать дыхание, – и я нырял ежедневно. Почувствовать воду, погрузиться в нее было для меня насущной жизненной необходимостью. Как если бы я был способен дышать только в воде, когда меня лишали воздуха, а тот воздух, которым я насыщал свое тело на суше, был ненастоящим. Вода звала меня. Засасывала. Была моим наркотиком. И я не желал, чтобы меня лишали его. Несчастные случаи, неприятные инциденты ежедневно происходят с дайверами по всему миру, но они же не прекращают из-за этого плавать под водой. Меня обезоружило собственное безразличие именно к этому погружению. Остановил меня не страх, а что-то более глубинное. Как если бы то головокружение было спусковым крючком осознания. Вот только чего?

– Ты готов, Гари? – позвала Луиза.

Мы прибыли на место. Запутавшись в противоречивых мыслях, я не только упустил этот факт, но даже не слышал их разговоров. Я обернулся к ним. Все уже надели снаряжение, застегнули гидрокостюмы, натянули ласты, закрепили на спине баллоны. Некоторые сидели на борту и ждали моего сигнала, чтобы откинуться назад и уйти под воду. Я закончил одеваться, и что-то как будто стиснуло тело. Меня облило жаром. Я инстинктивно наклонился и плеснул в лицо водой, молясь, чтобы это меня подстегнуло и привело мои мысли в порядок. У меня перехватило дыхание от боли – злобной, подлой душевной боли.

Какого черта я здесь? Что я тут делаю? Работаю бебиситтером при ученых! Не собираюсь я в ближайшие два часа ходить и прыгать перед какими-то биологами и любоваться тем, как они выпендриваются на глубине! Я достоин лучшего. Когда-то давно я позволял себе проявлять высокомерие корифеев. Теперь это как будто совсем далеко от меня, из другой, не моей жизни. Я брался за все, что мне предлагали, чтобы занять себя и прокормиться, но уже без адреналина, без драйва.

Как выпутаться из этой ситуации? Я отказывался принуждать себя, снова превращаться в ничтожество. Не может быть и речи о том, чтобы выглядеть трусом. У меня осталось еще немного гордости и самоуважения. Но речи о том, чтобы погружаться, и быть не может: тех, кто меня окружал, я боялся больше, чем акул, которые могли прогуливаться под нами. И вдруг я внутренне рассмеялся. Как они отреагируют, если я скажу им, что погружение отменяется, поскольку недавно в окрестностях были замечены акулы? Каким же я сделался жалким, если ищу себе оправдание. Требовалось быстро соображать. По-прежнему наклонившись над водой, я всматривался в свое отражение и видел замкнутое, несчастное лицо. Грустное лицо. Это был не я. Во всяком случае, тот, кто уставился на меня, не имел ничего общего с тем, кем я был когда-то, как и с тем, кем я должен быть сегодня. Для меня здесь нет места. Следовательно, отныне моя задача – найти его. Я шумно вдохнул, как будто готовился задержать дыхание. В воздухе, наполнившем мои легкие, я искал мужество, чтобы ответить на вызовы действительности. Чтобы принять на себя ответственность. Я пробовал убедить себя в том, что в признании своей слабости нет ничего позорного.

Снова обретя уверенность в себе, я выпрямился.

– Извините, я не буду погружаться.

– Чего? – возмутились некоторые. – Ты о чем?

Я был готов дать им отпор. Совершенно того не желая, я встретился взглядом с Луизой, она обеспокоенно нахмурилась, хотя я скорее ожидал, что она проявит неудовольствие. Я даже приготовился к ее наезду.

– Я не стану погружаться, – продолжил я. – Я не в форме. Я считал, что все будет в порядке, но, увы, ошибся. Мое отсутствие не должно помешать вам, большинство из вас опытные дайверы. Я еще раз проверю ваше снаряжение и погодные условия, чтобы убедиться, что они благоприятны. Я буду курировать вас с лодки. Предполагалось, что я буду только страховать вас. Вы позвали меня для координации.

Не дав им отреагировать, я спустил верхнюю часть гидрокостюма и взялся за работу. Ее было немного. Я заново распределил всех по парам с учетом уровня каждого участника, уточнил порядок погружений и подъемов. Судя по всему, я был достаточно убедительным, поскольку никто не пытался спорить. Я отвел в сторону мужа Луизы, лучшего ныряльщика из них. У меня возникло подозрение, что ей пришло в голову устроить между нами состязание. Плевать, пусть развлекается, как ей нравится.

– Пойдешь первым и будешь ими руководить внизу. Это твоя работа! Давай.

Он был настолько робким, что не решился возразить. Позвал своего нового партнера, и они начали погружение. Вслед за ними я отправил следующую пару, потом по очереди остальных, пока на борту не остались только Луиза, моряк и я. Не обращая на нее внимания, я оперся о шканцы и следил за происходящим на глубине. В моем поле зрения еще оставались почти все дайверы, и я контролировал хронометраж. Все шло нормально. Мне не придется себя заставлять, так как никто не позовет меня на помощь. Меня напрягала потенциальная возможность того, что мне все же надо будет выполнить какие-то свои обязанности. Я слышал, как у меня за спиной Луиза готовит посуду для образцов. Я боролся с непривычными для меня слезами. Плакал я редко, и не из стыдливости или неправильных представлений о мужском характере, а скорее из-за отсутствия потребности. А сейчас я плакал, это было сильнее меня, потому что я понял, насколько испакостил свою жизнь. До моего голого плеча дотронулась чужая рука. Я, как мог, вытер слезы.

– Что с тобой? – прошептала Луиза.

Я забыл, что она, как ни крути, была единственным человеком на этой земле, который читал меня, как открытую книгу. С ума сойти. Когда она произносила эту фразу, в ее голосе неожиданно прорезалась та мягкость, какой я не слышал уже десятилетия. Была ли она искренней? Мне хотелось надеяться на это, иначе пришлось бы усомниться в том, что когда-то я любил хорошего человека. Тем не менее я сбросил ее руку. Я не нуждался в ее опеке. Она больше ничем не могла мне помочь.

– Я устал, вот и все.

– Наверное, мне не надо было просить тебя сопровождать нас.

– Что об этом говорить… но вообще-то, по-моему, это никак не связано с тобой…

– Что ты будешь делать?

– Уеду куда-нибудь.

– Сбежишь… Ты всегда сбегал, Гари.

Я выпрямился и смотрел на нее сверху вниз с высоты моего роста. Она не отступила. Вся власть была в ее руках.

– А разве меня что-то удерживало?

Впрочем, меня по-прежнему ничего не удерживает.

Та же мысль у меня промелькнула, когда я в последний раз погружался. Она становилась все более навязчивой.

Луиза опустила глаза:

– Пожалуйста, Гари, будь осторожен.

– Это ты должна позаботиться о вас обоих. – Я выразительно кивнул на ее живот. – Извини, мне нужно следить за подъемом.

По дороге в порт мы не обменялись ни словом.

3
Эрин

Пронзительная мелодия терзала уши. Этот звук рождал смутные воспоминания. Какие? Не знаю. Таившийся в глубинах памяти рефлекс велел натянуть одеяло на голову. Что это за звук? Мне он был неприятен, но тем не менее я его не отвергала. И все равно нервничала, пытаясь определить источник помехи. Я вертелась под простынями, ожидая, пока все прекратится. Но нет. Звон звал меня, вырывал из сна…

Сон…

Я спала?

Я не шевелилась, будто меня постепенно парализовало. И заодно сбивало с толку. Любой на моем месте стукнул бы по будильнику и выключил его. Только не я. Он наконец-то выполнил свою задачу. Поэтому я вслушивалась в него снова и снова, желая убедиться в том, что он мне не снится. Я слушала его растроганно. Этот звук был самым красивым, самым невероятным из всех, что я когда-либо слышала. Больше семи лет я не давала ему выполнить свою задачу, всегда просыпалась раньше. И все равно каждый вечер исправно его включала. Мне было необходимо сохранять какие-то привычки, чтобы устоять, остаться на поверхности.

Я запрещала себе открывать глаза. Ночь должна была длиться и длиться. Я ужасно боялась, что все это мне снится. Такой сон не был мне в новинку. Мирный и безмятежный, который в реальности бежал от меня и был для меня под запретом. Неужели я и впрямь проспала всю ночь, обойдясь без кошмаров, не вздрагивая и не шаря руками по постели? Неужели мое дыхание не прерывалось от холода пустого места рядом? К моим векам вернулась жизнь, они затрепетали, и тут по щекам потекли слезы. Я зарылась лицом в подушку, сдерживая громкие рыдания, которые освобождали меня и восстанавливали силы. Эти слезы приносили радость, облегчение, восторг. А еще удивление. Я чувствовала себя такой легкой. Глухой страх, разросшийся в глубине моего тела, словно опухоль, наконец-то растворился. Как если бы последняя ночь обезболила меня и последний кусок опухоли был удален. Ни одна хирургическая операция не приносила столько счастья.

Мое подсознание и я сама наконец-то были готовы отпустить его. Мы никогда ничего не забудем, в этом нет никаких сомнений, но мы сможем с этим жить. Или, точнее, жить без. Без него. Без его тени, парящей над нами. Он пометил нас, набил татуировки на нашем сознании. Он потребовал, чтобы мы хранили о нем память, пережевывали воспоминания о нем, возвращались к нему мыслями. Потребовал, чтобы он стал нашим наваждением, управлял нашей жизнью и моим сном. И вот это кончилось. Злость больше не одолевала меня. Мне уже давно чудилось, будто она съеживается, пусть иногда снова поднимает голову. Долгое время боль безжалостно кусала меня в самый неожиданный момент. И вот укусы утратили свою власть. Моя кожа достаточно огрубела, и зубы боли больше не могли в нее вонзиться. Я сделалась более жесткой, менее доверчивой, но снова стала счастливой и больше не вспоминала о том, что утратила.

Умершего часто называют ушедшим.

Это неправильно.

Мертвый не уходит. Мертвый больше не присутствует в жизни. Отличие выглядит слишком тонким, но оно есть. Я уже семь лет раздумывала над этим каждую секунду, каждую минуту, каждый час, каждый день, каждую ночь… Если повезет – пожалуй, говорить о везении в такой ситуации неправильно, – с мертвым ты попрощаешься, побудешь с ним в последние мгновения его жизни. Мертвый оставляет после себя тело, холодное, конечно, и с замолчавшим сердцем, но все же тело. В твоих силах обнять его в последний раз, поделиться с ним мыслями, выкрикнуть ему свою ярость из-за того, что он тебя оставил, и убедить себя, что где-то там он тебя слышит. Мертвый не предает. Мертвого хоронят в земле или сжигают, известно, где он покоится, где его пепел. Ты можешь даже прийти к нему. Мертвый существует, он оставляет после себя отпечаток, след своего пребывания на земле.

Ушедший – нет.

Ушедшего как будто бы никогда не было. Как если бы его существование было плодом фантазии, а не реальностью. Ушедший превращается в химеру. В мифологическое существо.

Об ушедшем больше ничего не известно. Не известно, где он, что делает, с кем он. Ушедший заставляет тебя вздрагивать при малейшем щелчке двери. Самим своим отсутствием ушедший налагает на тебя обязанность быть всегда начеку. Никто и никогда не сообщит тебе, жив он еще или уже мертв. Сделать это некому. Остается только гадать, почему он так поступил. Однажды вечером ты ложишься в постель с человеком, которого, как ты полагаешь, знаешь. Занимаешься с ним любовью, засыпаешь в его объятиях. А назавтра просыпаешься в одиночестве, в холодной постели, и этого человека больше нет. Он испарился, не оставив ни следа. По собственной воле.

Нельзя быть вдовой ушедшего.

Только женой ушедшего.

С ушедшим не за что ухватиться. Воспоминания утрачивают всякую ценность, ими завладевает предательство. Ты остаешься в одиночестве, винишь себя, пребываешь в растерянности. За тобой наблюдают, тебя судят и иногда, гораздо реже, утешают, но это удается не многим.

С ушедшим надо учиться жить и в конце концов смириться с тем, что никогда о нем не услышишь. На это нужно время, много времени.

Я полагала, что на это, наверное, уйдет вся жизнь. Я ошиблась.

Мой муж, отец троих моих детей, ушел семь лет и несколько недель назад. И я наконец-то заинтересовалась вопросом: что красивого, нежного, веселого меня предположительно ожидает.

Эта ночь, завершившаяся звоном будильника, который ненавидят все, кроме меня, положила конец моей бессоннице последних лет. Помимо всего прочего, он украл у меня мои ночи и мои сны, навязав мне кошмары. Но я отвоевала свои ночи и смогу отныне насладиться покоем.

– Мама?

Я улыбнулась сквозь слезы, услышав за дверью спальни тонкий голосок Мило, моего младшего, который никогда не видел меня по утрам в постели. Ему исполнился год, когда я утратила сон.

– Мило! Замолчи! Мама спит, не нужно ее трогать. Это отличная новость…

Это Улисс, мой старший, мой защитник, мой взрослый шестнадцатилетний мальчик, мужчина в доме, хоть я изо всех сил старалась помешать ему взвалить на себя эту ответственность.

– Мама спит?

В голосе Лу, моей милой дочки, звучало беспокойство – она вообще всегда беспокоится: о своем мире, своих ориентирах, своих братьях и обо мне.

Вот они, мои трое детей, трое моих самых любимых, три мои причины продолжать жить и владеть собой.

– Все в порядке, дети, все в порядке…

– Правда? – спросили они хором.

– Клянусь, просто было трудновато проснуться. Завтракайте без меня, я скоро приду.

Я пришла к ним на кухню и расцеловала их крепче обычного. Мило порадовался горячему поцелую, не копаясь в причинах. Напротив, во взглядах Улисса и Лу загорелся вопрос; их поразило мое лицо, которое, как я себе представляла, выглядело более отдохнувшим. При этом я догадывалась, что потребуется больше одной ночи, чтобы окончательно стереть с него следы напряжения. Они плохо помнили меня нежащейся в постели по утрам, и я вместо ответа широко улыбнулась и подсела к ним. Собака Дус улеглась у моих ног. Я мелкими глоточками пила кофе и любовалась детьми. Глядя на них сейчас, трудно было вообразить, что им пришлось вынести и в каких обстоятельствах они росли. Меня можно упрекнуть в том, что я нахожу своих детей более зрелыми, чем их ровесники. Но мне наплевать на чужое мнение, важно только мое собственное, и я принимаю их раннюю зрелость. Если ты в курсе их истории, то вынужден смириться с реальностью. Они стали взрослыми, оставаясь детьми. Я предпочитала считать их уравновешенными, по крайней мере, так они, по моим наблюдениям, себя вели. Я, конечно, понимала, что они стараются оградить меня от лишних переживаний, но не могла же я все это сочинить, все вообразить. Это было на самом деле. Я смотрела на них сегодня, продолжая удивляться, что мне удалось проспать целую ночь, и не сомневалась, что этого бы не произошло, если бы моим детям было по-прежнему так же плохо. Эта уверенность гнездилась в самой глубине моего существа.

Улисс как будто примирился со сложившейся ситуацией. Теперь у него получалось, пусть и крайне редко, вспоминать своего отца без негодования, без раздражения, без желания крушить все что под руку попадется. В тринадцать лет Лу наконец перестала ждать возвращения своего героя, она больше не кидалась защищать отца, когда старший брат цинично напоминал, что он их бросил. Она израсходовала запасы оправданий, заступаясь за отсутствующего. Что до Мило, моего восьмилетнего младшего, он больше не задавал мне вопросов о нем, не стремился любой ценой познакомиться с отцом, тем отцом, который оставил его, когда ему едва исполнился год, и больше не требовал от меня объяснить необъяснимое.

Мои дети были в полном порядке. Они ссорились по пустякам, смеялись, скандалили. Мы были нормальной семьей, самой обыкновенной, со своими заморочками, как все семьи. И это бесценно.

Каждый день, пока они находились в школе, я шла в свой бар “Одиссея”. И сегодня, как всегда, впереди бежала Дус, знавшая дорогу не хуже меня. Бар выходит на бухту Солидор, и нас по пути сопровождали старые суда на приколе. Чуть дальше нас охраняла скала Бизе со статуей Девы Марии, а плотина Ля-Ранс связывала с Динаром. Здесь было наше гнездо, здесь мы были в безопасности. С места моей работы открывалась довольно впечатляющая картина. Сегодня море было серо-зеленым и все в барашках. Я подняла воротник пальто и уткнулась носом в шарф. Отвратительная погода. Меня это не волновало. Северо-западный ветер налетал порывами, сек лицо и доказывал мне, что я жива и способна чувствовать. Я блаженствовала, ощущая капли дождя на щеках – они окончательно смывали все мои печали и избавляли меня от прошлого. Предлагали мне начать все с начала. По крайней мере, я на это надеялась. Зимняя буря, накрывшая сегодня Сен-Мало, должна прогнать последние тучи.

На набережной Солидор я впервые за долгое время принялась рассматривать свое прибежище и его вывеску. Я проводила здесь каждый день, но обычно не обращала внимания на то, как все выглядит снаружи. Фасад из дерева, окрашенного в полинявший за годы под воздействием стихий бутылочно-зеленый цвет, маленькие квадратики окон, в которых, как стемнеет, загорается свет, приглашают – как я предполагала и надеялась – открыть дверь, войти и погрузиться в атмосферу тепла и гостеприимства. С каких пор я перестала уделять минутку, чтобы полюбоваться этим местом? Пока я не открою, внутри все останется в темноте. Мне была известна каждая деталь, каждая неровность краски, каждая дырочка в маркизе, каждый поворот извилистых переходов к террасе, где нужно соблюдать осторожность, если несешь полный поднос бокалов. Каждая метка старости вызывала воспоминания. Иногда восхитительные. Иногда ностальгические. Иногда ужасные. Возможно, пора приступать к ремонту. Но если я на это отважусь, первый шаг непременно будет в высшей степени символическим. Смена вывески. Большой деревянной доски, покрытой краской, на которой курсивом выведено “Одиссея”. Это слово, это название значило для меня очень много. И все же я подозревала, что, скорее всего, перестала соотносить его с собой. Последняя ночь растолковала мне, какой этап я должна преодолеть, полностью взяв на себя все решения.

Это название я выбрала вместе с мужем семнадцать лет назад. В ночь нашего первого свидания. Бар только-только стал моим. Мрачный мужчина с темными волосами, небрежно одетый, с рюкзаком за спиной появился в нем поздним вечером, перед самым закрытием. Мне он показался красивым, загадочным. Он предложил угостить меня выпивкой в моем собственном заведении. Рассказал о своей тяге к приключениям. Его терзала неутолимая жажда открытий и знакомств, и он отказывался подвергать себя риску их проспать. Он был ожесточенным. Разочаровавшимся. Несчастным. “Опасным”, уточнил он. Мы разговаривали, борясь с подхватившим нас обоих грубым, исступленным желанием, и мне было невыносимо дожидаться, когда я стану принадлежать ему. Немного погодя мы обнаружили, что оба одержимы страстью к “Илиаде” и “Одиссее”, и это открытие одолело наши слабые попытки сопротивления. Он вытащил из рюкзака зачитанный томик. И я угодила в ловушку любви с первого взгляда. Он тоже. Он счел нашу встречу знамением богов, этапом его паломничества к узнаванию, его сражения с тоской. “Эрин, а вдруг ты и есть мое приключение?” – прошептал он мне на ухо, перед тем как довести до оргазма. Я была наивной и нашла в этой фразе романтику.

Зачем мне это имя сегодня? В нем не осталось смысла. Такая простая мысль, совершенно невероятная еще совсем недавно, вдруг пришла мне в голову, перехватив дыхание. Не мешкая, я вошла в “Одиссею”, мне надо было удостовериться в своей готовности. Неужели я сумею отказаться от прошлого? Неужели начну по-настоящему двигаться вперед, без угрызений совести и сожалений? Без желания оглядываться назад. Без горечи. Глубокий сон, такой, как бывал давным-давно, изменил мое ведение будущего. Оно открылось передо мной, и все еще было впереди. Неужто я шагну в новую жизнь – в сорок три года, с тремя детьми, которых я воспитываю в одиночку? Мне оставалось лишь переступить последнюю черту.

Я расхаживала по “Одиссее”, зажигая каждый светильник. Загоревшись, они все вместе создавали приглушенное, теплое, обволакивающее освещение бара. Я прогуливалась внутри своего второго дома, и жизнь возвращалась ко мне. Я зашла за стойку и погладила ее потертое дерево, лишившееся за долгие годы своего лака, покрытое патиной от времени, касания локтей, ладоней, стаканов. Я обернулась к огромным книжным полкам, где старые книги соседствовали с бутылками рома и виски. Некоторые бутылки были настолько старыми, что их уже никогда не откроют, но при этом оставались красивыми и рассказывали разные истории. А еще там были вещи, забытые и не востребованные клиентами: зажигалки zippo, записные книжки, связки ключей, почтовые открытки, мастер-ключи от почтовых ящиков, солнечные очки. Я включила музыку – по утрам мне нравилось, чтобы меня сопровождал ирландский фолк, чьи нежные мелодии не вырывали грубо из сна. Я рассматривала висящие на стенах фотографии – свидетелей истории этого места, и моей истории тоже, и истории моих детей. Если я затею ремонт, сохраню ли я их все? Прямо все-все? Оставлю ли те, на которых есть он! Надо ли его вычеркнуть? Отречься от него! Некоторые снимки так и будут висеть на своих местах. Не пора ли мне примириться с ним! Я прошла в глубину зала и приблизилась к камину, единственной защите от влажности, оккупировавшей помещение зимой. Какие бы перемены я ни затеяла, камин останется сердцем этого места. Я разожгла большой огонь, и, как только он разгорелся, пришла Дус и улеглась перед ним, вытянув свои мощные лапы. Я погладила ее по голове.

– Ну что, красавица, какое у тебя мнение? Ввяжемся?

– Ты теперь разговариваешь со своей собакой?

Я рассмеялась. Брат разоблачил меня, и это меня откровенно позабавило. Когда-нибудь это должно было случиться. Даже удивительно, что не раньше. Когда Эрван был на удаленке, он каждое утро приходил в “Одиссею” выпить кофе и поработать. Он знал, что здесь довольно тихо, потому что старые морские волки, включая моего отца, составлявшие большинство утренних посетителей, – публика не шумная, они главным образом читают свои газеты. Эрван уже устроился у стойки. Я присоединилась к нему, приготовив три эспрессо для него и американо для себя. Первую чашку он выпил одним глотком. Потом поставил ее и пристально посмотрел на меня:

– У тебя все в порядке?

– Да, почему ты спрашиваешь?

Судя по выражению его лица, он был озадачен. Разве я имела право сердиться на Эрвана за то, что он сомневается в моем бесспорно хорошем настроении? Я слишком долго разыгрывала комедию, чтобы его успокоить, и он давно научился понимать меня с одного взгляда.

– Как скажешь…

Подхватив кофе, брат прошел к своему столику в глубине зала, рядом с камином и собакой, с которой он, между прочим, тоже разговаривал.

Это моя жизнь, и она прекрасна.

Я была убеждена, что мне никогда не удастся окончательно расслабиться. Поэтому я с головой погрузилась в блаженство свободы, освобождения. Он больше не преследовал меня. Я от него освободилась. Я была одна. Семнадцать лет он был рядом со мной, сопровождал меня неистово, страстно, ужасно. И вот поразившая меня молния любви с первого взгляда погасла. Он больше не будет управлять моей жизнью. И жизнью моих детей. Заодно, кстати, и своих. Нет, Улисс, Лу и Мило больше не его дети, они теперь только мои. Они стали моей жизнью, моим прошлым, настоящим и будущим. Они формировали себя, исходя из отсутствия отца и присутствия матери. Мне удавалось помогать им идти вперед, отодвинув его в сторону. Они были теми, кем были, без него. И я была самой собой без этого мужчины, который когда-то составлял весь мой мир.

Я вышла из-за стойки, подбежала к столику Эрвана и быстрым жестом захлопнула его ноутбук, наплевав на то, что он мог быть в Сети. Он выгнул бровь, демонстрируя недовольство и заодно любопытство.

– Эрин…

Я широко-широко улыбнулась:

– Эрван, с этим покончено. С “Одиссеей” покончено.

– Ты о чем?

– Я организую ремонт и изменю название. У этого места будет другое имя, не “Одиссея”.

Он откинулся на спинку стула, потер лоб, как будто пытаясь избавиться от головной боли. Ну, а я была в отличной форме. После стольких лет существования внутри отравленного сна я наконец-то проснулась.

– Эрин, что ты такое говоришь? Изменить название? Ты серьезно? Что бы ты там ни утверждала, еще до того, как ты придумала его с… ним, ты сама его выбрала, мне-то известна твоя страстная любовь к этой книге.

Вздох облегчения сорвался с моих губ:

– Со всем этим покончено, я поворачиваюсь спиной к тому, что было. “Одиссея” слишком полно воплощает нас двоих, наше сближение, нашу историю. Тех, кем мы были… Он не Улисс, и он никогда не вернется домой… Впрочем, я этого и не хочу.

– Точно?

– Клянусь тебе, Эрван. Пусть он остается там, где есть… Улисс – это мой сын. Вот почему это место не должно больше так называться. Бар получит имя, отражающее мою новую жизнь и новую жизнь моих детей. Моей семьи. Той, что состоит из Мило, Лу и Улисса…

Он дотронулся пальцем до губ, явно не до конца мне веря. После чего вскочил, причем так резко, что стул опрокинулся. Он не обратил на это внимания и ринулся за стойку. Начал рыться на книжных полках, и несколько бутылок закачалось. Цель его поисков была очевидна. Подойдя ко мне, брат посмотрел на меня твердо и непреклонно и швырнул на разделяющий нас столик книжку.

– Это означает, что чертова книга исчезнет отсюда? Не будет больше бередить тебе душу? Станет одной из многих?

Брат подстроил мне ловушку. Он был прав, проверяя мою решимость двигаться вперед. Слишком часто я убеждала себя, что готова к этому, а затем снова отступала. Хватит ли мне мужества на этот раз раскрыть старый томик, ответственный за мою любовь с первого взгляда и за имя моего старшего сына? Если я это сделаю, мой поступок докажет, что я и впрямь выздоровела, снова обрела себя и готова принять будущее. Не отрывая от брата таких же голубых, как у него, глаз, я сжала дрожащий кулак. Когда силы более-менее восстановились, я уверенно схватила свой экземпляр “Илиады” и “Одиссеи”. С дыханием я справилась без труда. Никакой взвинченности. Никакой боязни. Ни капли страха. Я пролистала пожелтевшие, с загнутыми уголками, затертые страницы книги, которую за семь с лишним лет не открывали ни разу. Она впервые вызвала мой восторг, когда мне было восемнадцать. Я восхищалась приключениями, о которых она повествует, невероятно человечными недостатками ее мифических персонажей, их гордыней, ревностью, хитростью, жестокостью. Описанными в ней эмоциями, проявлениями плотской любви и любви детей к родителям. Завораживающей меня мифологией. Всем, что она может поведать о нас, людях. Я улыбнулась, потрясенная новой встречей со словами, фразами, песнями, пришедшими к нам из Античности и тесно связанными с моим прошлым. Этой книге настала пора занять свое, принадлежащее ей по праву место в моем настоящем и будущем. С каждой секундой я поднималась на новый уровень безмятежности.

– Гомеру найдется место на полке в моей гостиной, – сообщила я брату, широко улыбаясь.

Установилась тишина, нарушаемая только звуками его дыхания, такого прерывистого, будто брат преодолел бегом несколько километров.

– Есть какие-то идеи насчет названия? – наконец спросил он севшим голосом.

– Думаю, найдутся. Вы все поучаствуете, никто не отвертится!

Дверь “Одиссеи” распахнулась, и появился мой первый “настоящий” клиент.