Текст книги "Город снов. Экзистенциальный роман"

* * *

Тимур позвонил Джею и пригласил на фильм «Мемуары гейши». Джей видел его рекламу еще в России и был очень рад предложению, кино было одним из его пристрастий. Тимур заехал за ним на Камри, они покатались, потом он отогнал машину в гараж, и они взяли такси, чтобы добраться до кинотеатра и по дороге захватить его жену. Доехав до дома, Тимур отравился за женой, Джей остался ждать их в такси.

Диана вышла из-за дома вместе с Тимуром и длинными шагами направилась к автомобилю. Сосредоточенное, чуть нахмуренное лицо, распущенные светлые волосы прилегали к голове и ниспадали на плечи, руки под мышками, богиня эльфов открыла дверцу и ловко забралась на заднее сиденье такси, справа от меня. Ее губы были сочно напомажены и походили на коралловое ожерелье. Она улыбнулась, ее еще детское лицо стало на миг несказанно обворожительным и заискрилось природным током любвеобильной самки. Мы поздоровались. «Какая она красивая, но мне нельзя об этом думать», ─ промелькнуло видение перед глазами Джея.

Вскоре они добрались до кинотеатра и вышли из машины на свежий воздух.

─ Ну, и как тебе здесь, Джей? ─ поинтересовалась Диана, с любопытством заглядывая ему в лицо.

─ Мне не привычно пока, здесь все по-другому…

─ В чем это выражается?

─ Здесь совершенно другое отношение к женщине, ─ продолжал Джей.

─ Сейчас Джохар тебе скажет, что он думает, ─ вмешался Тимур степенно.

─ Какое?

─ Не знаю, может, я ошибаюсь, и все на самом деле не так… В России все иначе.

─ Ну, скажи, ─ настаивала Диана, ─ здесь к женщине относятся как к вещи, да?

─ Здесь женщина ─ потребность тела, в России женщина ─ больше потребность души.

─ Да, ты правильно заметил…

Они вошли в кинотеатр, Тимур купил всем билеты, в буфете они приобрели пиво и отправились в зал, сеанс уже начался. В кинозале было темно и полно народу, они не без труда пробрались к верхним рядам, где было посвободней, и расположились там. Длинный и немного нудный фильм захватил, особенно Джея, парадоксальное понимание любви на востоке разжигало его воображение. Гейши, это ремесло, отточенное до блеска, доведенное до совершенства без тени пошлости или цинизма, искусство владеть мужскими сердцами; «если бы все телки относились к любви так, как гейши, мир, наверное, не знал бы, что такое война», ─ думал Джей.

Вечером Джей набрал номер Тимура.

─ Алло, Тимур.

─ Да.

─ Это Джей. Я говорил, что у тебя красивая жена?

─ Да.

─ У тебя красивая жена. Спасибо, что пригласил меня на фильм, ты спас меня от дурных мыслей.

─ Ладно, Джохар.

─ До завтра.

─ Давай.

─ Спокойной ночи.

* * *

«Ты у меня слабый, но пробивной», ─ вертелось в голове у Джея. Таня как-то сказала ему эти слова, когда они лежали на разложенном диване. Джей, приехав в Тобольск, на две недели спас себя от прошлого. Но на этот раз ему было уже сложнее отрешиться от гнетущих раздумий… Джей чувствовал, что изменился, стал грубее, циничнее, он и рад был быть другим, но не мог ─ весь мир жаждал его падения, вернее, миру было совершенно плевать на него… А Джей хотел казаться, может быть, в последний раз другим для нее, свободным от мира и проигрывал самому себе, и страдал.

Джей страстно хотел Таню, жаждал ее тела, и стеснялся этого чувства, этой страсти. Таня еще оставалась совсем ребенком, хоть ей и было 18. Джей чувствовал, что ей, по большому счету, хватает его нежных объятий, поцелуев… Она совсем не знала себя как женщина, но именно это и привлекало Джея больше всего в ней, эта нетронутость и чистота. Джей был нежен с ней, ласков как с маленькой девочкой, он все делал, чтобы ей было хорошо с ним, а Таня просто удивлялась и с удовольствием играла отведенную ей роль. Иногда она пыталась казаться взрослой, делала Джею замечания, что он чересчур нянчится с ней, но в большей степени сама склоняла его к такой необузданной нежности и вседозволенности по отношению к нему. Джей сам становился ребенком в ее глазах и уравнивал статус-кво. Он постепенно и аккуратно овладевал ей, будто хотел продлить этот миг блаженства, превратив его в самоцель, в загадку их тел, в изощренность своего желания. Он искал совершенства в их интимной близости, доверяясь ей, сдерживаясь, подчас изнывая и овладевая ею.

«Моя зверушка», ─ так называл Таню Джей, когда ласкался к ней. Будучи еще в Дубне, Джей написал Тане письмо и вложил в него вырезанную из газеты статью о песчанках, это маленький пушистый зверек, любопытный и сообразительный, что-то смежное между хомяком и мышью. Джей обзывал Таню, подзадоривая ее: «Ты моя зверушка», ─ говорил он. ─ «Ну, вот ты меня уже за человека не считаешь!» ─ возмущалась Таня. ─ «Нет, просто ты похожа на маленькую зверушку, у тебя и мордочка такая и глазки, и щечки». ─ «Ну, хватит уже, я человек!» ─ «Ну, я же любя, а ты читала вырезку из газеты, которую я тебе в письме выслал. Тебе понравилась статья?» ─ «Нет, крыса какая-то». ─ «Это песчанки, очень милые и умненькие зверьки… Ну, иди ко мне, капризуля моя, я люблю тебя».

Мадонна и бомба на кухне

Мадонна скачет в телевизоре как 20-тилетняя коза ─ прикольно ей, наверное. Залезла в минивэн с темнокожими телками и рассекает по Лос-Анжелесу, подбирая всяких кретинов и затем выкидывая их на мостовую, неплохой драйв, если учесть, что ей под палтос.

Мадонна и пустая голова с утра вполне совместимые вещи… Когда же, наконец, позвонит Тимур, пропал куда-то, и не дозвониться до него уже 2-ю неделю здесь торчу, а толку ноль без палочки. Хоть дождичек зарядил ─ приятно, а то совсем уже подыхать стал от сушняка степного. Живут же люди.

Маркетинговая концепция, маркетинговая концепция, контрацепция от Вас мне нужна уже. Дэстур Туран, Дэстур Туран ─ брендовая политика организации ─ дезинтеграция анации. На каком языке с Вами разговаривать? Придется же Казахский изучать, нутром чую. О, великий Тенгри, светом небесным мой ум освети!

─ Хаома, хаома, я Асема, ─ сигнал принят.

─ Асема, налей чарочку, ты натуральная казашка, naturlich koz, yeah!

Не услышит, работает типа… где-то на Минводах в отделе маркетинга, чем занимается, черт ее знает, так толком и не объяснила. Не город, а слухи какие-то. Недаром мне Тимур говорил, что их маркетинг основан на «из уст в уста», прямое изустное творчество и работает же как-то, производственные мощности наполовину загружать умудряются! Нет, хватит о работе, башка сразу начинает болеть, в манду пока ее. On Monday or Tuesday or not to be at all if they aren’t interested exactly.

Позвонить что ли Тимуру еще разок, обед скоро на предприятии, похавать можно отменно… Нет, мне нравится, как у них тут дела обстоят, малость попиарить, поринговать и все наладиться, все в шоколаде будут, как же их вразумить начать с оптовыми базами работать, ведь замудохаться можно свои-то склады постоянно тянуть, а проблем-то лишних сколько и гемора… «У нас нет рынков сбыта, на четыре области только работаем… на юг даже не суемся». Хватить истерить, работать надо и все наладиться. У-ух, «позвони мне, позвони… если я в твоей судьбе ничего уже не значу, я забуду о тебе, я смогу, я не заплачу… позвони мне, позвони».

Мало того, что этот жирный поросенок вчера меня накурил с Метисом и бросил в четырех стенах, он и сегодня на меня положил, ингибитор. Ингибитор и точка.

Интересно, как там катенок. Позавчера звонила, сказала, что на шашлыки ее пригласили с девчонками. Малявка моя сладкая, так соскучился по твоей попке. Надо все устроить, тогда она сможет приехать ко мне через пару месяцев и… Я не хочу ее забывать, затирать в памяти. Она как волшебный целительный источник, от которого уже не в силах оторваться, когда-то припав к нему губами.

* * *

Мне страшно… Там на кухне бомба, когда я подхожу к плите, я боюсь, что она вот-вот взорвется. На стене висит часовой механизм, стрелка часов застряла в одном положении и пищит уже несколько дней, если она стихнет, что может произойти, я не знаю… бомба с сжатым газом взорвется? Комната живет по своим законам, где мне познать их ─ я всего лишь сторонний наблюдатель, робко взирающий на происходящее. Холодно, мне холодно и скверно болит живот, я спрятался в другой комнате и накрылся одеялом, только бы не слышать пикающий механизм. Я пытался заставить часы работать, но они упорно меня не слушаются: стрелка застревает на пол пути и не желает гулять по циферблату – эти часы угнетают меня, но больше всего меня пугает баллон с газом под раковиной, что если он просто дожидается положенного часа, и эти часы на стене с ним заодно? Ржавый и красный баллон, я успокаиваю себя, что я ему не враг.

Сегодня ночью выпал снег, в квартире стало холодно и отключили воду. Я не могу думать, но мысли лезут в мою голову как назойливые мухи. Какой-то демон постучался ко мне и спросил электрическую лампочку в подъезд; я как раз обнаружил одну незадолго до этого в ванной совершенно случайно, когда искал плоскогубцы, чтобы открыть бутылку красного вина, у него были странные глаза, косые и разные, он поворачивал в сторону голову, чтобы разглядеть меня, пришлось ему отдать лампочку и снова спрятаться в комнате. Я здесь совсем чужой… Этот город показался мне знакомым сперва, но теперь я так не считаю. Мне не найти тут ни одного знакомого лица.

Вчера я долго смотрел телек, и у меня затекла спина и плечи так, что захотелось размяться. Я отважился задрать к потолку ноги и покувыркаться на диване, но диван тоже оказался предательским: я неудачно перевернулся через голову и потянул мышцу в районе ключицы, а может, сместил себе шейный позвонок ─ теперь мне жутко больно поворачивать голову, а когда я развожу руками, раздается странный хруст в позвоночнике… Пожаловался Асеме, она посоветовала сходить к специалисту по восточной медицине, если боли не пройдут в течение двух дней. Она такая участливая и быстро учится меня понимать, мне нравится Асема, ее крупные черты лица и штокание, и белые крупные зубы, и карие вопрошающие глаза.

Сегодня из подъезда часто доносятся чьи-то голоса, мужские и женские, постоянные споры, причем говорит сразу несколько человек, перебивая и не слушая друг друга, может это какой-нибудь обряд, мужик сказал, что у них собрание сегодня, что можно так долго обсуждать уже на протяжении нескольких часов, не разобрать ни слова. Сверху этажом выше изо дня в день раздаются бухающие гулкие удары, чувство, будто ломают стены или долбают пол. Я решил для себя, что это, скорее всего, ремонт, но теперь я уже сомневаюсь в этой версии. Меня спасает телевизор, это, наверное, самое разумное существо во всем доме, но и он иногда странно себя ведет, начинает шипеть или вовсе выключается, но это случается редко, к счастью.

Часто звонит телефон и говорит разными голосами, задает один и тот же вопрос по поводу квартиры, и приходится всем отвечать, что она уже сдана, а иногда пояснять, за какую цену. Шторы у меня постоянно задернуты, чтобы не видеть происходящее за окном, я живу на первом этаже, и никакой растительности под окном нет, сразу открывается перспектива двора. Два больших кресла стоят вдоль стены как два танка, телек в левом углу от окна, в противоположном углу от входных дверей, справа от них разложен диван.

Тимур раньше часто звонил мне и не давал оставаться одному, но теперь вернулся его отец, и его неподдельный интерес поубавился. Его друзья вообще пропали из виду.

Асема всегда охотно болтает со мной, но это всего случилось пару раз, поэтому я не уверен, что так будет всегда, ведь у всех бывают проблемы и сложные дни. Вот у Альбины почти всегда какие-то нерешенные дела, ей до меня совсем дела нет. Парни из отдела тоже любопытные черти, но я им интересен постольку, поскольку меня пригласил в Кокшетау Тимур, а он их непосредственный начальник… Асан косится на меня, когда я общаюсь с Асемой, Арман почтителен, Юрбол приветлив, но замороченный какой-то. Неужели мне придется работать с ними бок о бок, я такой ранимый, они будут постоянно рядом, если их не замечать, они подумают что-нибудь неладное, а обманывать их постоянно я не смогу… Эх, как хорошо бы работать только с Асемой, она такая умница, просто прелесть. Уже почти готова заняться мной, показать всякие достопримечательности. Сказала, что в Боровом очень красиво, и иностранцы сравнивают их горы со Швейцарией. Тимур так меня и не свозил туда.

Надоедливые комары искусали меня ночью, так что я пожалел о том, что пожалел их вечером и не поубивал. Пришлось их поубивать накануне полотенцем в руке, парочку я, конечно, оставил для поддержания популяции, мне нравиться смотреть Discovery…

И все-таки меня беспокоит баллон, когда я вернулся с работы и открыл дверь в квартиру, газ ударил мне в нос, я не мог ошибиться; я приоткрыл окно на кухне и проветрил, но с этого дня я буду всегда настороже с баллоном, мне боязно подходить к плите и зажигать конфорку, но я проделываю это. Я наклонялся к баллону и прислушивался ─ тишина, откуда же этот запах, может небольшая утечка в природе вещей, и в этом нет ничего страшного? Баллон пока не агрессивен и лучше его, наверное, не трогать. Тимур подвез меня до дома с работы и спросил про газ, хватает ли мне газа, вернее, все ли в порядке. Он как будто знал, что это может оказаться актуальным вопросом для меня сегодня. Черт! Надо быть осторожней с этим баллоном, может, он лицемерит и ждет удобного случая, чтобы взорваться, тогда я обречен. Я не боюсь смерти, но умирать почему-то мне не хочется, это было бы странно и необъяснимо в эту минуту в данном месте. Ведь нет ничего хуже бестолковой смерти, но разве смерть бывает разумной? Думаю да, в определенных обстоятельствах разумно умереть, чем мучиться. Что если баллон решит, что для меня эти обстоятельства уже наступили, и как долбанет на всю Ивановскую. Эх, пути господни неисповедимы. Забавно, что нос привыкает к запахам, и наступает момент, когда разум находит его концентрацию вполне допустимой, зажигается спичка и… каюк, тут уже не до философии. Не хочу об этом думать, все хватит, не так часто я пользуюсь газом, чтобы подвергаться опасности, по теории вероятности я не должен умереть в ближайший месяц, а там, может, и на другую хату переберусь.

* * *

Джей опять остался один, и волна глубокого одиночества накрыла его с головой. Планы, которые он строил, теперь представлялись для него бесконечной вереницей борьбы с самим собой, с каждодневным пробуждением в холодной безымянной комнате. Лишь воспоминания о том немногом, недолгом счастье, которое он выцарапал у судьбы, когда жил с Таней в Тобольске, согревали его изредка. Джей сильно привязывался к любимому человеку, настолько, что потом был неспособен жить иначе, он доводил себя до исступления этой невозможностью близости с Таней. Упрекал себя в том, что и ей постоянно навязывал это исступление. Он не требовал от нее абсолютной отрешенности от мира ради любви, он полагал его как некий безусловный императив своего внутреннего я, его неспособности быть включенным в реальность его окружающую. Джей отчасти сознавал, что это безумие, это невыносимо, ведь он не сверхсущество, которое может жить одной надеждой, одной мыслью о грядущей встрече, готовый разорвать пространство и время в угоду этой потребности, этой участи.

Джей понимал, что сражается за свои иллюзию любви, сражается со всем миром, с Таней, с ее тамошними друзьями, сражается с самим собой, со своими страхами, сомнениями, похотью, любопытством по отношению к другим людям, окружающим его теперь здесь в Кокшетау. Джей сделал себя упрямым заложником своего чувства, возведенного в абсолют, видя угрозу ему во всем: в добродушии и участии новых друзей, которых он показно презирал подчас, в открывавшихся новых возможностях и перспективах. Джей как будто боялся сделать шаги навстречу незнакомому, потому что не знал, как это отразиться на его чувстве к Тане. Джея угнетало расстояние, путь, который он должен проделать в одиночестве, ради короткой встречи с ней, а потом опять пучина неизвестности, он не мог насладиться настоящим, повсюду видя соблазн, опасность потерять себя, смешаться со всеми, кричащими ему, что любви нет. Но для него было очевидно, что это всего лишь их кич, у них то как раз было, было что-то родное сокровенное, у Тимура, например, его семья, его двухлетняя дочь. Они находились у себя дома в окружении близких, родных, любимых и говорили ему, что любви нет, отбирая у Джея его последний приют, его последнюю надежду. Они требовали от него любви, говорили «полюби нас», они требовали от него души, подкупали его гостеприимством, заинтересованностью, но Джей видел поверхность этого интереса, походящего больше на каприз, на желание кича перед ним… Они всеми силами пытались сделать его своим, но Джей знал, что никогда не сможет быть таким, как они. Джей ненавидел себя за то, что уже вынужден разделять их кич, хотя бы для того, чтобы поддерживать видимость близости. И Тимур чувствовал это, оскорблялся и пытался принять Джея таким, какой он есть, поддержать его, как-то облегчить его страдания, неудобства. Но и это лишь соблазн, лишь поволока, за которой Тимур скрывал свою зависимость от отца. Он пригласил Джея, вызволил его из России, чтобы не заниматься тем, что водрузил на его плечи отец. Он хотел, чтобы Джей этим занимался вместо него, взял на себя это дело, эту ответственность продвигать компанию, разрабатывать маркетинговую концепцию развития. У Тимура есть задача, которую поставил ему отец, и он просто пытался решить ее всеми доступными способами.

* * *

Астана! Меня отправляют в Астану. Слава богу, а то я уже так устал от тупого ожидания чего-то. До Тани толком не дозвониться с тех пор, как она ездила на шашлыки. Тимур весь в своих проблемах, ни у кого нет времени на меня, на мои идеи, все заняты проблемами, такое чувство, что я единственный свободный человек на планете Земля, который это вполне осознает и не может это вынести, пытаясь найти объяснение и причину такому глупому состоянию. Деньги платят за зависимость, за умение платить по счетам, за исполнение обязательств. Мне, похоже, готовы платить за свободу от меня. Пожалуй, все же у меня есть одно обязательство личного характера, которое и определяет эту «свободу» от всего мира, который рассматривается, как средство, позволяющее мне жить любовью к этому человеку, к этой малышке-капризуле. Именно она, такая гордая и наивная, делает возможным мое отношение к миру вещей.

Мне не дано видеть, я слепец, бредущий на ощупь, цепляющийся за воздух во мраке бытия. Я открываю глаза, но темнота застилает их, и я смотрю на все изнутри, через призму больных кишков. Я закидываю в себя еду без разбора, чтобы заработали внутренности и жду себя, погружаясь в бесприветный день, жду любви, жду света, но откуда ему взяться, если я не привык видеть, а вернее делать вид, что не вижу этого чудовищного абсурда, этой мимолетной лжи самому себе во имя чего-то высшего. Я никогда не смогу здесь быть счастлив, это бредовая мысль, чем я себя успокаиваю, как можно быть счастливым в аду? Как? Мы творим ад по законам ада в надежде стать счастливыми, цепляясь за мгновение, которое ускользает ежесекундно.

Я хочу быть ближе Тане, но все больше отдаляюсь от нее. Чем больше я хочу понять ее, тем меньше ее понимаю. Чем больше я уверен в том, что не смогу жить без нее, тем меньше я верю в то, что люблю ее всем сердцем, потому что до сих пор еще жив. У меня нет цели, нет плана, нет определенного будущего, нет денег, нет постоянного жилья, моя девушка за 1,5 тысячи километров от меня, до которой я не могу дозвониться и которую убеждаю, что люблю ее больше жизни. Я как-то умудряюсь жить, путешествовать и убеждать себя в том, что хватит уже, пора остановится, зачем это все. И четко знаю, что это всего лишь отсрочка моей добровольной смерти, которую я сам оформил в виде любви к бедной девчоночке, которая не виновата в том, что мне незачем жить и в том, что я выбрал ее в качестве единственного оправдания своему существованию. Но больше всего меня угнетает то, что необходимо постоянно убеждать себя и других в своем праве на жизнь в аду, это жесткое условие борьбы за достойное место в аду. Ведь чем ты прочнее стоишь на ногах, чем ты увереннее, тем больше тебя пытаются разуверить в этом положении вещей, акцентируя тебя на твоих слабостях. Вообще, второе правило ада ─ это умение играть на слабостях другого, ведь только чья-то слабость служит доказательством чьей-то силы. Люди титанически сражаются за право умереть, в конце концов, развенчав себя перед тем, кого они называют для себя богом.

Желание казаться кем-то другим преследует меня. Я не способен быть собой, так как давно бы пришлось покончить с собой. Я все время пытаюсь оправдаться перед собой, найти какие-нибудь разумные доводы в пользу жизни, зачем? Я так смертельно устал от этого самообмана, от этой двуличной игры с самим собой. Как долго это продлится, что еще изобретет мой ум… У меня достаточно ограниченный ум, он способен только на всякие выходки и заморочки относительно сущего, это очень жестко, так как наоборот отвлекает меня пустыми измышлениями о том, чего как бы нет на самом деле, но что может случиться при определенных действиях с моей стороны. Такая неугомонная железа, которая хочет все за всех решить, а потом прикрыться адом всеобщим, в случае неудачи, такой вот шутник. Бывало, как зароется в себя и шныряет по закоулкам темным, трудится подонок, и ничем его не проймешь, только раззадорить можно, как я его ненавижу, честное слово, взял бы и удушил гада, ведь он всегда одну напраслину гонит, это он во всех моих несчастьях виноват, все хочет на себя взять, все за всех решить, за весь мир подумать и отозваться, и что из этого получается ─ боль в кишках, да и только. Если бы просто взять и записать, что там с ним твориться ─ это была бы, наверное, самая абсурдная книга бытия, не выражающая ничего и отражающая все. Вот то ли дело разум, это штука тонкая и одухотворенная, уж он глаголит устами всевышнего на языке озарений. С ним всегда сложно, так как ум всегда пытается вклиниться из личного интереса и все испортить. Разум же взирает свысока на всю эту возню, на весь этот мартышкин труд ума. Разум больше предпочитает дрыхнуть, пока там уже совсем хреново не настанет не вмешивается, дескать, умишко есть, такой благородный типок ─ не то слово. Ни на что не претендует и непогрешим, собака такая. К нему сложно обратиться с безделицей какой-нибудь ─ статус не позволяет, очень стратегический ресурс и расходуется всю жизнь. Интересно, степень разумности влияет на продолжительность жизни. Гегель бы заявил, что нет, с его «все действительное разумно, все разумное действительно». В действительности тысячи смертей, кажутся неразумными… Смерть разумна тогда или нет, мне кажется смерть ─ устрашающее свидетельство того, что мы не внимаем разуму, который идет через сердце. Разум бессмертен как эйдос Платона. Но как ему внять, если он постоянно спит собака, и включается только в экстренных случаях, когда уже все ─ деваться некуда. Это просто сейчас не в моде, умный ─ другое дело, человек обреченный на долгую мучительную смерть, а разумный ─ бессмертием попахивает, кто на такое решится, ломать привычки тяжело. «Хорош уже», ─ это мне подсказывает разум, послушаю-ка я его.