Текст книги "Охота на последнего дикого мужчину"

Глава 14

Моя бабушка уже в возрасте, но физически она очень крепкая, должно быть, ее консерванты в отличном состоянии, хотя иногда у меня возникает ощущение, что она немного теряет чувство реальности или реальность представляется ей в странном свете. Она демонстрирует здравый взгляд на жизнь, когда выбирает номера для лотереи или сверяет их с теми, которые выиграли. Остальное время она пребывает в воспоминаниях и собственных мелких заботах, перемещаясь от кухни в нашем доме до «Корте Инглес»[9]9
  «Корте Инглес» – крупный универсальный магазин.


[Закрыть] и обратно. Ее короткие, тщательно причесанные, с проседью волосы кажутся произведением мастера инкрустации, у нее поджарое тело и нервные, угловатые движения; лицо мягкое и дружелюбное, как будто она все понимает или же, наоборот, абсолютно ничего не понимает. Мне бы хотелось признаться ей, что я богата, что в настоящий момент я владею настоящими сокровищами, кладом, который позволит оказаться нам двоим очень далеко отсюда, в каком-нибудь месте, где я смогла бы купить ей красивые платья пастельных тонов, которые будут элегантными, легкими и удобными, такими, как ей нравятся, а еще кровать два на два метра с москитной сеткой, которая придаст романтический колорит ее комнате. Мне бы хотелось ей сообщить, что настало время посмотреть мир и что я могу помочь ей это сделать. Она никогда не покидала этот город, с тех пор как приехала сюда в возрасте семнадцати лет с юга страны. Мне бы хотелось отправиться с ней в путешествие и слушать ее комментарии по поводу пейзажей, людей и разных мест, когда она будет их сравнивать с нашими. Страны, народы, храмы, руины, реки, базары… С чего бы начать? Малабо, Ямайка, Стамбул, Карачи?

Названия бурлят в моей голове, известные и чувственные, как обещание возможной любви. У меня есть деньги, бабушка. Ладно, не деньги, но кое-что дороже денег, которые в конце концов просто бумага, чья стоимость варьируется в зависимости от чьих-то капризов и колебаний каких-то индексов. Как говорят, золото – это не все, существуют еще и бриллианты. Подумай, бабушка: Огненная Земля, Москва, Фиджи, Острова Зеленого Мыса, Самарканд. Представь, бабушка: больше чем полкило бриллиантов и полная свобода, дорога, по которой можно идти до бесконечности.

Потому что мир велик, а жизнь просто игра.

Если бы я предложила ей такой план, бабушка поначалу пришла бы в восторг, но боюсь, после подумала бы, что слишком стара, чтобы столько передвигаться, и не захотела бы ехать со мной. Она бы предпочла, чтобы я однажды повезла ее по магазинам, здесь, поблизости. Я уверена. А потом она бы мне сказала «прощай» с балкона на этаже тети Мари и наблюдала бы, как я скроюсь из виду.

– Останови, останови скорее! – торопит меня Бренди, буквально вырывает у меня пульт дистанционного управления видеомагнитофона и сама быстро останавливает пленку. – Привет, бабушка.

Внутри аппарата, на маленькой пленке домашнего видео мой свояк Виктор пытается удовлетворить огромную матрону, настолько же горячую, насколько и уродливую. Тем не менее, похоже, сеньору не заботит собственное уродство, кажется даже, что она о нем не догадывается. Или, возможно, она поняла, что красота – лишь отправная точка уродства, и с тех пор стала любить себя, довольствуясь тем, что имеет.

Мы выяснили из разговоров, которые слышны на пленках, что Виктор сотрудник сети бесплатных сексуальных услуг, свободных контактов без всяких обязательств, угрызений совести и религиозных ограничений; эта деятельность не только снимает эмоциональное напряжение и стресс, но и предоставляет возможность взбираться на самые разные женские тела, которые можно вообразить. В действительности у него была не единственная любовница, как подумала Гадор, увидев несколько эпизодов с одной и той же партнершей, заснятых с разницей в пару лет. Как стало ясно, он обслуживал значительную часть женского населения, достигшего совершеннолетия, трудясь и в нашем городе, и в некоторых пригородах. И, что еще хуже, возможно, у Виктора нет собственной видеокамеры, и он пользуется аппаратурой своих партнерш, которые любезно делают ему копии, хотя он пока не может позволить себе купить видеомагнитофон.

Полагаю, мой бывший свояк – персонаж, о котором можно было бы сделать телевизионную программу и порассуждать в семь тридцать утра о сексе.

Наблюдая за его действиями в домашнем порнофильме, я вспоминаю мужскую особь мухи дрозофилы в разгар ритуала спаривания.

– Привет, девочки, – говорит бабушка, оставляет сумку на буфете и направляется в сторону кухни, потому что не слишком любит смотреть телевизор.

Я ее целую, и она исчезает за дверью. Я ее очень люблю.

Я снова сажусь перед телевизором и говорю Бренди, что, по-моему, у Виктора комплекс Эдипа: он пытается утолить свою жажду, имея многочисленные сексуальные контакты с женщинами почти всегда старше его.

– Комплекс Эдипа? – Бренди с ужасом округляет глаза; в дверях появляется наша собака Ачилипу, она подходит к Бренди, прижимается носом к ее коленям и нюхает. – Ты имеешь в виду того греческого парня, верно? Который убил своего отца, женился на матери, а потом вырвал себе глаза? Хочешь сказать, что Виктор следует его примеру? Разве можно предположить, что кто-то пожелает себе такой судьбы? – Она сурово качает головой, гладит животное одной рукой, а другой крутит прядь волос, немного ее послюнив. – Я считаю, что дело совсем не в этом, просто он таким уродился. Он, черт возьми, без этого не может. Когда он ходил в школу, у него было зеркальце, прикрепленное к ботинку, он ставил ногу поближе к девчонке, чтобы видеть ее трусы. Мне рассказала Гадор, он ей говорил. Парень, который в одиннадцать лет придумывает такой трюк… Я бы сказала, это уже определенный признак. Ясно, что из него мог получиться насильник-маньяк. Нужно благодарить Небо, что он нашел выход для того, что копится у него внутри.

– Чего именно? – спрашивает Бели, недавно пришедшая с улицы с грудой пакетов, которые она сваливает на стол в углу.

– Я не могу все тебе повторить.

– Но что вы смотрели по телевизору? Вы обе.

– Ничего особенного мы не смотрели.

– Уверяю тебя, ничего особенного, – подхватываю я с недовольным и усталым видом.

– Ладно, давайте включим; я хочу увидеть, что вы смотрели. – На лице Бели появляется скорбное выражение матери семейства, которая пытается подловить своих дочерей и вывести их на чистую воду.

– Вот еще! Это можно смотреть только после восемнадцати лет.

– Мне уже почти восемнадцать. Включите видео, мне до совершеннолетия осталась пара месяцев. Не думаю, что сюда явится судья и арестует нас за просмотр этой кассеты. Я на улице видела вещи и похуже.

Бренди отказывается запускать пленку, Бели пытается перехватить у нее пульт дистанционного управления, но ей не удается, и она включает агрегат вручную, а мы обе стараемся ей помешать. Собака начинает лаять, возбужденная этой возней, она не знает, что ей делать: то ли покусать нас троих, то ли убежать и укрыться от всех на своем коврике около двери. В процессе борьбы мы случайно несколько раз задеваем видеомагнитофон, и в результате на экране появляется убыстренная версия сношений Виктора. Ускоренное прокручивание пленки превращает его в персонажа-эпилептика времен немого кино, его жалкие, судорожные наскоки на бесстыдную сеньору желто-зеленого цвета придают ему вид придурка, старающегося разрушить своими тычками китайскую стену.

– Матерь божья! – комментируем мы почти хором, парализованные таким зрелищем.

– Нашей семье только такого не хватало! – говорит Бели, медленно поднимаясь и ища взглядом ленту для волос, которая упала во время сражения. – Не врач, не адвокат, не биржевой маклер… Мерзкий каменщик, вот кто утер нам нос, а мы считали себя такими важными. Если вас это утешит, я никогда не выйду замуж за каменщика. Пойду перекушу что-нибудь на кухне. – Бели выходит, бросив украдкой последний взгляд на телевизор. – Знаете, он у него не такой длинный, как кажется.

– Видишь, Бренди? – говорю я своей сестре, указывая на экран и нажимая кнопку «пауза». – Знаешь, кого мне напоминает эта тетка?

Бренди пожимает плечами, снова усаживается на пол у дивана и обнимает собаку.

– Не имею ни малейшего понятия.

– Жену одного цыгана – невестку старика, которого мы похоронили. Не то что они абсолютно одинаковы, но если смотреть вот так, под таким углом, страшно похожи. Забавно, верно?

– Посмотри, может, это она, – предлагает Бренди.

– Нет, не она. Когда смотришь на нее в движении, сразу заметно, что сходство не слишком большое. Но что-то общее есть, точно есть… Если бы их обеих сфотографировали в одинаковых позах, они бы казались близняшками. Правда, цыганка убирает волосы, и они у нее более красивые и ухоженные. У этой глаза вытаращены, как будто она видит призраки, а прическа хуже, намного хуже… Короче, эта тетка не цыганка, я уверена, но очень ее напоминает. – Я отрицательно качаю головой, рассеянно разглядывая на экране широкий зад, выставленный перед Виктором. – Потом, ты бы видела мужа цыганки! С таким мужем нельзя заводить любовников, и они просто не нужны: если у нее и бывает передышка, она о них и не думает.

Я рассказываю Бренди о семействе Амайа и о яростном Антонио, чей заряд агрессии ощущается на расстоянии.

– Как жаль, что Виктор не трахал Лолес Амайа, жену Антонио Амайа, – коварно улыбаюсь я, – тогда бы мы послали Антонио копию пленки, и он сам убил бы Виктора, оторвал бы ему голову и показал, как обманывать Гадор.

– Да, а заодно, конечно, убил бы и свою бедную жену, – отвечает Бренди, оценив эту идею и догадываясь, какой она может причинить вред третьим лицам. – Его жена невиновна. Мы не станем впутывать тех, кто не имеет к этому отношения.

– Жена Антонио сыта по горло своим мужем. Они дерутся и могут даже убить друг друга. – Я пристально смотрю в пол.

– Не обязательно быть цыганом, чтобы бить свою жену, – убеждает меня Бренди, которая, как и мой шеф, научилась политкорректности на работе, хотя, если говорить о моем начальнике, не только работа способствовала его политической гибкости. – Если хочешь знать, моему боссу пришлось восстанавливать челюсть жене одного импресарио. После четырех операций в травматологии, где ей старались вернуть кости на место, потребовалась еще и пластика. Муж буквально разбил ее о бортик бассейна. Ей было тридцать лет. Судя по фотографиям, которые мы видели, до того как женщину изуродовали, она была так красива, что все оборачивались ей вслед. Но благодаря супругу ее лицо напоминает теперь блюдо с прокисшим фуагра.[10]10
  Фуагра – гусиная печень, французский деликатес.


[Закрыть] Еще немного, и он бы ее убил. – Она пожимает плечами, целует собаку, которая прикрывает от удовольствия глаза. – Забудь об этом, милая. Я не хочу навлечь гнев мужа на бедную женщину.

– Скажем, не такую уж бедную.

– Нет? – Она смотрит на меня с ужасом, и ее глаза расширяются так же, как у любовницы Виктора.

– Не совсем. Я уже говорила, что она его поколачивает. Хотя он, конечно, тоже не остается в долгу, и обычно у них ничья. Мне рассказал его брат, Амадор. Они достойная пара. В любом случае это только совпадение.

– Черт, черт, черт… – вздыхает Бренди. – Что за жизнь, верно? – Немного подумав, она добавляет: – Тогда, если они в равном положении, пожалуй, нам стоит отпечатать один снимок с пленки и отправить ее пылкому мужу. Я могу попросить ординатора нашей клиники отнести фотографию. Только чтобы немного досадить Виктору, да? В будущем он будет морщиться каждый раз, как вытащит свой член.

Глава 15

Я сплю уже долго, и хотя моя шея стала затекать и болеть, мне снится один из тех снов, которые делают меня счастливее, чем самые лучшие моменты моей жизни.

Бриллианты находятся в безопасности, в каком-то неопределенном месте, которое я все же точно знаю. Они начинают множиться, увеличиваясь в числе, как армия блестящих крыс.

Я нахожусь на северо-востоке Бразилии, сегодня Страстная пятница. Моя бабушка тоже со мной, но когда ей все надоедает, она открывает дверь белой комнаты и небрежно мне объявляет, что отправляется на кухню нашего дома – достаточно просто открыть и закрыть дверь. Благодаря чудесам, возможным во сне, она пересекает океан и попадает на другой континент, чтобы поужинать с моей матерью и сестрами, а может, и провести ночь под одной крышей с ними.

А пока она гуляет, я остаюсь в Бразилии. Я наблюдаю за соломенным Иудой на площадях маленького городка, полного цветов и веселого шума, слушаю трубадуров, сообщающих о новостях песнями и аккомпанирующих себе на тамбуринах. Я влюбляюсь в местного пастуха, у которого такое же лицо, тело и горячий, глубокий голос, как у Амадора, но, конечно, речь идет совсем не об Амадоре.

Пастух велит мне раздвинуть ноги, потому что хочет доставить мне удовольствие, и я послушно выполняю его приказания, не противясь, хотя и знаю, что он собирается зубами стянуть с меня трусы. На самом деле я именно этого и желаю, и мне очень приятно осознавать, что я наконец нашла страну, где общение с людьми является не тяжкой общественной обязанностью, а приятной возможностью получше узнать друг друга. Когда бразильский пастух с лицом Амадора склоняется к моим ногам, я чувствую, что мое тело покрывается горячей и влажной испариной, а в области таза возникает покалывание, которое поднимается выше, к груди. Тогда он мне говорит:

– Я рожаю. – И эта фраза снижает мое возбуждение, преобразуя его в безграничную ярость. Кто-то хватает меня за плечо, как раз когда я собираюсь дать пощечину улыбающемуся пастуху, который уже не похож на Амадора: его лицо превратилось в нечто неясное, без определенных черт, без рта, чтобы целовать, без глаз, чтобы смотреть, без носа, чтобы нюхать. Только какие-то призрачные разводы, которые мне хочется растоптать и развеять по ветру.

Я открываю глаза, но пока могу только различить ржаво-оранжевый свет и неясную серую фигуру, которая трясет меня с непонятными намерениями.

– Что, что?

– Я рожаю, Кандела. Рожаю.

– Но… дай мне поспать! – приказываю я довольно сердито. – Что тебе нужно?

– Уже. Понимаешь, Кандела? Проснись и помоги мне!

Мне наконец удается разглядеть лицо моей сестры Гадор среди обманчивых теней, которые создает ночная лампа в моей комнате. На ее щеках появились симпатичные ямочки, как будто ее что-то рассмешило, и она едва сдерживается, хотя на самом деле это не улыбка, а гримаса боли, потому что Гадор корчится от все усиливающихся схваток.

– Воды отошли.

– Ничего… – успокаиваю я ее, – ты просто пописала. Ты почти все ночи проводишь в туалете. – Я останавливаюсь, потому что плохо понимаю, что говорю. – Ты перепугала. Ладно, теперь тебе лучше заснуть.

– Я не писала, у меня отошли воды! Разве от меня пахнет мочой?

Она хватает мою голову и насильно притягивает к своей ночной рубашке; мой нос упирается в ее вздутый живот.

– Нет, не пахнет. – Мне хочется снова уснуть, вернуть лицо Амадора-пастуха и продлить сон, начав с того места, где мы остановились, как раз когда мы стали ближе узнавать друг друга.

– Кандела!

– Но у тебя еще целый месяц! Успокойся и возвращайся в постель.

– Месяц? Ты хочешь, чтобы я ждала целый месяц? – Гадор приходит в ярость и издает крик боли. Ты… Ладно, можешь спать. Спасибо за помощь, эгоистка!

Ее стоны окончательно лишают меня сна, и я с трудом отрываюсь от кровати.

– Гадор, Гадор, подожди! Ты рожаешь?

– А ты что решила, дура?

– Слушай, не злись, это не я бросила тебя беременной.

– А! Будь проклята мать, родившая этого козла! – стонет она, задыхаясь под грузом массивной полусферы, в которую превратился ее живот. – Мне бы хотелось, чтобы он был здесь, чтобы он был на сносях и должен был вот-вот родить… Но… Ай! Но еще больше мне бы хотелось, чтобы этот мерзавец обрюхатил своих шлюх, которые стали такими жирными еще до того, как получили право голосовать, и чтобы им пришлось произвести на свет… Ай! Ух!

– Дыши, Гадор, дыши… – Я подхватываю ее под руки и опускаю на кровать. Я очень нервничаю и поэтому не могу сообразить, что предпринять. Мне кажется, я в состоянии справиться с кучей покойников, даже самых зловонных, или с бандой разъяренных родственников, которых я лишила состояния; пожалуй, я даже могу вернуться на факультет и сдать все экзамены, какие нужно для получения диплома, но… по правде сказать, я не уверена, что смогу сделать все, что необходимо, с плацентой.

Нужно вскипятить воду и принести чистые полотенца и простыни? Нужно положить щипцы в печку на кухне, чтобы их простерилизовать?

– Нужно разбудить Кармину, чтобы она отвезла меня в больницу, – с трудом произносит Гадор между схватками.

– Сейчас.

В этом доме только Кармина водит машину. Тетя Мариана и я тоже получили права, но лишь потому, что нам засчитывали очки за каждого пешехода, на которого мы чуть не наехали на практических занятиях, и за другие наши трюки. Мы не смогли даже доехать до местной автоинспекции – Кармина выступала в роли шофера.

Когда я в полном смятении выхожу из комнаты, хлопнув дверью, моя сестра издает громкий стон, вызванный новой схваткой.

Потом я слышу, как она говорит:

– Ай, Рубен, поспокойнее, твою мать! Полагаю, никогда не рано начинать воспитывать ребенка.

Глава 16

Тетя Мари сидит, пьет вермут и прерывисто дышит. Ее волосы образуют подобие венчика вокруг головы. Они слишком длинные и кудрявые, их нужно подстричь и немного подкрасить, чтобы избавиться от седины. В былые времена в ее волосах сочетались все оттенки ослепительно-медного цвета, а сама она была одной из тех пожилых дам, которые фанатично увлечены пляжем и чья кожа иссушена солнцем. Такие обычно живут в Бенидорме и выглядят на все свои шестьдесят пять, хотя постоянно и безуспешно стремятся казаться сорокалетними.

Однажды в ее жизни что-то произошло – подробности я не знаю – и пережитое заставило ее измениться: она решила, что лучше стариться, сохраняя достоинство, не пряча следы возраста, а только смягчая их.

Она не хочет быть смешной, и я ее за это не упрекаю. С тех пор она не сделала больше ни одной подтяжки, и хотя продолжает красить волосы, но только отдельные пряди, так что светло-каштановый оттенок удачно смешивается с абсолютно белым, и она выглядит спокойной, уважаемой и достойной женщиной. Она бы могла быть такой, если бы не стала жертвой собственного характера.

Тетя сидит в двух метрах от Рубена, которого полностью игнорирует с самого его рождения, а он мирно спит, безучастный к внешнему миру, любви и нелюбви, которые он вызывает. Беззащитность ребенка трогает меня до глубины души, но мне совсем не нравится его имя. Мне кажется, что это глупая выдумка Гадор и ее бывшего мужа, который несколько дней назад вернулся от своей матери и явился сюда, ища свою женушку и абсолютно не подозревая о скандале, который вызвала информация о его личной жизни в нашей семье. Его встретила разъяренная Кармина и практически спустила его с лестницы, не совсем справедливо обзывая насильником, убийцей и рогоносцем. И еще она сказала нашему Самому Развратному Каменщику Года, чтобы он навсегда забыл о Гадор и о своих детях, если хочет остаться в живых, но, как и следовало ожидать, Виктор не последовал совету и все время звонит по телефону, жалуясь на то, что тратит кучу денег, потому что говорит по мобильному.

– Ну так не звони, придурок! Тогда сэкономишь деньги! – доносится из коридора голос Бренди.

Тетя Мари не склонна приближаться к малым детям. Она начинает уделять им внимание, когда те уже могут умножать числа и спрягать неправильные глаголы. По крайней мере так было со всеми нами. Из детства я помню единственный случай общения с ней: тогда она разъярилась и даже стала заикаться, потому что я залила пепси замечательную шубу из меха какой-то растрепанной собаки. Теперь тетя относится к Рубену и Пауле так же опасливо, как к паре простуженных крыс. Оставлять детей с ней наедине, вероятно, опасно для их жизней.

– Почему? Почему? Ты прекрасно знаешь, почему, свинья! – Голос Бренди поднимается и набирает децибелы, а я себя спрашиваю, почему бы ей просто не повесить трубку.

Гадор высовывается из дверей ванной комнаты и возмущенно жестикулирует; Бренди раздраженно машет рукой и пожимает плечами.

– Он говорит, что вернется и что мы не сможем помешать ему увидеть детей, – бормочет Бренди и вешает трубку. – Если бы он не узнал, что ребенок родился преждевременно, мы бы могли отдыхать еще целый месяц.

Я выхожу в коридор и в свете, который проникает в дом через окно ванной комнаты, вижу Гадор. Она по-прежнему носит одежду для беременных. Ее грудь еще больше набухла и приобрела преувеличенно игривый вид. На ее платье, в районе сосков, проступили влажные пятна, потому что к моменту кормления ребенка у нее начинает подтекать молоко. Она являет собой настоящую аллегорию плодородия и изобилия.

Глаза Гадор тоже кажутся влажными, как будто ее кто-то незаметно ласкает, доставляя удовольствие. После рождения сына она больше не плачет, как и обещала. Ее кожа стала более гладкой и похожа на поверхность молодой дыньки.

– Неужели этот тип все еще не понял, что ты не желаешь его видеть и хочешь развода? – Бренди в туфлях на платформе, мини-юбке из меланжевой ткани и зеленом топе, который подчеркивает бюст, очень маленький, несмотря на попытки его увеличить, с отвращением смотрит на телефон, как будто все еще говорит с Виктором. – Он неспособен сделать выводы, даже после всего, что ему было сказано и в лицо, и по телефону? Не может сообразить?

– Если бы Бог хотел, чтобы мужчины соображали, он бы наделил их разумом. – Тетя Мари прокладывает себе путь между нами, направляясь в сторону кухни, наверное, в поисках мартини и оливок.

Это редкий случай, когда я с ней полностью согласна. Если бы Бог, или природа, или еще кто-то хотел, чтобы Виктор – этот образец настоящего мужчины – думал, его бы наделили большей мозговой массой, а не большим потенциалом фаллоса. Я не претендую на обобщения, как тетя, но что касается моего свояка, это очевидно.

– Я не хочу его видеть, не хочу, не хочу… – настойчиво повторяет Гадор, глядя на нас своими огромными карими глазищами.

– Ты ему теперь ничем не обязана.

– Она не обязана его видеть, но как же дети? – спрашиваю я с легким беспокойством. – Любой судья даст ему разрешение на встречи с детьми по крайней мере каждые пятнадцать дней. Он их отец.

– Когда меня заставят, тогда я это сделаю.

– Гадор, ты должна поговорить с адвокатом и подать заявление на развод. Все нужно делать по правилам.

– С адвокатом? И как я буду ему платить, если у меня нет ни одного евро?

– Мы все скинемся… – говорю я, наблюдая за Бренди, которая кривит рот, как будто ей такая идея не слишком по душе.

Мы, Кармина, Бренди и я, работаем и живем в этом доме, поэтому каждый месяц отдаем маме половину нашей зарплаты. По правде сказать, того, что остается, недостаточно, чтобы что-то скопить или позволить себе вести веселую жизнь, никак себя не ограничивая. Но у бабушки положение еще хуже, ведь она отдает моей матери всю пенсию и никогда не жалуется.

– Лучше всего позвонить Эдгару Ориолю. Он адвокат и возьмется за дело, потому что знает нас. – На моем лице расцветает широкая улыбка. – Наверное, он сделает тебе скидку или что-то в этом роде.

– Да… – Бренди тоже сияет улыбкой, но по ее виду я бы не сказала, что это проявление радости, скорее, в ней есть оттенок злобы. – Естественно, тебе, Кандела, он делает скидку, ведь ты всегда предлагаешь ему что-то взамен.

– Что, например, лгунья? – С моего лица исчезла улыбка, она уступила место ярости в чистом виде. Гнев заставляет меня густо покраснеть. Я чувствую, что стала такой же красной, как декоративная бутылка, которую моя мать поставила на полку в коридоре. Она украшена рельефным изображением Дон-Кихота, изображенного сумасшедшим и пьяным бродягой. Я сразу проникаюсь лютой ненавистью к бутылке и решаю предложить Пауле, в жизни своей не разбившей ни одной тарелки, уничтожить ее при первой же возможности. – Что, например?

– Фелация! – разъяренно бросает мне Бренди.

– Слушайте, слушайте… Остановитесь, что это вы разошлись? – говорит Гадор, размахивая в воздухе одной рукой, а другой вытирая молоко, которое обильно сочится из ее сосков. Ясно, что если она и знает, о чем говорит Бренди, то только теоретически. У нее двое детей, но боюсь, ее муж всегда сразу переходил к сути и не слишком баловал ее разнообразием. Он был слишком занят другими сеньорами, чтобы терять время в собственной постели.

– Я никогда не встречалась с Эдгаром, – раздраженно уточняю я.

– А я и не говорила, что вы встречались. – Бренди смотрит на меня с чувством превосходства, и ей удается меня смутить, потому что она накрашена, а я нет; она одета, как Золушка, едущая на бал, чтобы поразить принца, а на мне старый плюшевый халат, который скрывает мои формы и совсем не повышает самооценку. Она всегда хорошо причесана и завита, а мои волосы взлохмачены, и создается впечатление, что я рвала их на себе, оплакивая покойника, что выглядело бы вполне правдоподобно, если учитывать специфику моей работы.

– А! – восклицаю я, вызывая в сознании свой самый привлекательный образ – например, когда я навела красоту, чтобы сопровождать Колифлор на дискотеку для негров-иммигрантов. Мне удается так высоко поднять самооценку, что я могу дальше доказывать свою правоту. – У меня никогда не было связи с Эдгаром, он меня не интересует.

– Ты, – контратакует Бренди на глазах у пораженной Гадор, которая наверняка уже задумывается, не начать ли ей снова плакать, чтобы не останавливаться уже до конца своих дней, – ты неплохо умеешь разогреть, детка.

– Я? Что ты про меня сказала? Хитрая зараза! – На какой-то момент я забываю о самоуважении и мечтаю вцепиться ей в волосы и вырвать клок.

– Все, все, все! – У Гадор дергаются губы.

Мы успокаиваемся, испугавшись, что она снова откроет шлюзы своих слезных желез, но напоминаем двух драчунов, которым достаточно одного щелчка, чтобы возобновить дуэль.

– Перестань меня оскорблять, – говорю я Бренди, тыча в нее пальцем.

– Я тебя не оскорбляю. Ты обнадежила бедного парня, а когда он собрался что-то предпринять, сбежала, как лицемерная ханжа.

– Но я и есть ханжа! Разве ты еще не поняла? – Я притворяюсь удивленной и приподнимаю свои ненакрашенные брови. – Даже слово «размер» заставляет меня краснеть.

– Правда? А меня это слово возбуждает, – отвечает мне Бренди, сразу ухватившись за тему.

– Неудивительно.

– Вы можете сделать мне одолжение и заткнуться? – Гадор с упреком смотрит на нас.

– Что за скандал? – В комнату заглядывает тетя Мари, и мы видим в проеме ее ночную рубашку с золотистой вышивкой и изображением черной пантеры.

Мы уверяем ее, что ничего не происходит, и она снова исчезает в сумраке кухни, бормоча, что хочет принять аспирин. Она всегда с нами, хотя обычно не поддерживает нас. Думаю, это потому, что некоторым людям, несмотря ни на что, нравится находиться рядом со своей семьей, особенно если им, как сейчас тете, нужен прилив новой крови. Не буду врать, она, наш старый попугай, принадлежит к этому типу.

– Очень хорошо, – наконец говорю я, отступая и позволяя Бренди почувствовать себя значимой фигурой, я указываю на нее пальцем, как будто у меня в руках пистолет и я легко могу спустить курок, – звони Эдгару и проси его заняться разводом, если тебе так хочется, делай все сама.

– Договорились, – отвечает Бренди, движением руки отстраняя мою руку. – Не беспокойся, позвоню. Никаких проблем, и кому нужно твое участие? Тем более, что я ничем не хуже тебя.