Текст книги "Майя Кристалинская: песни, друзья и недруги"

2. Агитбригада

Подготовка к выборам в Верховный Совет СССР и всякие другие Советы была тщательная, массовая, создавались участковые избирательные комиссии, агитпункты и агитбригады. Больше всего их было в институтах, состоящих из молодняка в несколько тысяч, – а кому, как не охочим до всякой деятельности студентам, замученным экзаменами и курсовыми проектами, ринуться в эти бригады? К тому же, если сам не проявишь желания, имея творческие способности, в комитете комсомола тебя поправят.

И вот такой агитбригадой, «сколоченной» для развлечения избирателей, и руководил тот самый молодой человек, ведущий первого в жизни Майи Кристалинской концерта – Леня Сурис. Был он личностью в институте заметной, и однажды именно ему доверили провести концерт в честь юбилея МАИ – да не где-нибудь, а в Большом зале консерватории. «Командовал» он своей агитбригадой по – деловому, было видно, что для Лени это не просто комсомольская нагрузка, а занятие приятное, которое он еще и хорошо знал.

Таких бригад МАИ преподнес райкому несколько, но Сурис изо всех сил старался, чтобы его была лучшей. И не для того, чтобы выслужиться перед всесильным комитетом ВЛКСМ, нет, – иначе он просто не мог. Не карьерные энтузиасты, стремившиеся попасть в верхние эшелоны комсомольской власти, а светлые люди с чистыми помыслами.

И Леня Сурис набрал агитбригаду, равную которой по составу в комсомоле встречались нечасто. Судите сами: в нее входили одна будущая народная артистка, а другая – заслуженная. Правда, тоже в будущем. Их нашел в институте Леня.

Сердце у Лени было доброе, голова – мудрая, несмотря на возраст, а душа – открытая. Такие бесследно не исчезают из жизни своих друзей и знакомых, их можно не видеть годами, но вспоминаются они именно тогда, когда необходимы.

Именно Сурису позвонила Майя в тот августовский день пятьдесят пятого года, когда поезд Новосибирск – Москва выбросил ее и Валю Котелкину на перрон Казанского вокзала. Леня уже работал в КБ Яковлева и удивился, услышав в телефонной трубке голос Майи. Узнав о том, что произошло, немедленно пригласил беглых девчат к себе домой. Напоив чаем и выслушав их исповедь, Леня тут же дал дельный совет, иначе Сурис не был бы Сурисом: идите, девочки, в министерство, прямо к начальнику нашего главка Тер-Маркаряну, а не в управление кадров к чиновникам, они вас по этапу отправят обратно в Сибирь, да еще в кандалах. Только к Тер-Маркаряну, милые девочки, он человек отзывчивый, добрый и пороть вас не будет.

Так Леня Сурис сыграл еще одну положительную роль в пьесе, которую писала для Майи ее судьба.

А первую роль Леня сыграл несколькими годами ранее, когда предложил прийти в агитбригаду «штатной» исполнительницей эстрадных песен. И было это после того самого концерта в клубе МАИ, о котором мы уже знаем. Ошеломленной успехом дебютантке Леня быстро доказал, что дважды два – пять, певческую славу необходимо обретать сразу, не дожидаясь, пока тебя пригласят на сцену добрые дяди и тети. Леня был настойчив и не обращал внимания на слабые протесты Майи – та лепетала, что не собирается становиться певицей, а мечтает быть только инженером, хочет строить самолеты, поет же лишь из любви к искусству.

И все же Кристалинская согласилась работать в агитбригаде.

Уже полным ходом шла кампания по выборам в Верховный Совет СССР, – все было просто: никаких интриг, разборок, обливания конкурентов грязью, пересмотров итогов.

День выборов в нашей стране считался праздником, но начинался он за несколько месяцев до голосования на агитпунктах, куда приезжали артисты, как профессионалы, так и самодеятельные. Агитбригада Леонида Суриса работала безотказно, ее зрителями были – как и у всех агитбригад – те же пенсионеры, жильцы близлежащих домов помоложе, не знавшие, как убить время после работы, и ребята со двора, курившие в подворотне, – их в агитпункт загонял всесильный домоуправ.

Концерт всегда открывал Леня – чтением стихов своих любимых поэтов Симонова и Щипачева («Любовью дорожить умейте, с годами – дорожить вдвойне, любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при луне» – очень уж популярны были эти стихи).

А потом выступали певицы. Их было две. Майя Кристалинская выходила «на публику» немного волнуясь – к прилюдному пению она еще не привыкла. Здесь не было софитов, люстр, да и сцены как таковой не было – так, закуток перед стульями, на которых сидели зрители. Майя становилась к пианино, и уже не девочка-первокурсница сидела за ним, а аккомпаниатор из хоровой секции клуба. Разучить песню с профессионалом для Майи было делом быстрым, слух ее и музыкальная память никогда не подводили, но все же девушка подумывала о том, что надо научиться читать ноты, а то получается нечто вроде сельской самодеятельности…

Следующая певица исполняла романсы. Да какая певица! Статная, с правильными чертами лица, взгляд ее карих глаз был серьезен и мог показаться даже холодным, но теплом от него веяло сразу, как только она начинала петь. В девушке была изысканность, чувство собственного достоинства, будто происхождения она была княжеского.

Звали певицу Галиной, и она пела низким грудным голосом, ему было тесно в жэковском зальчике, но впечатление было такое, будто поет она не в агитпункте, а на сцене Большого театра или по крайней мере в консерваторском зале на улице Герцена. Галина пела романсы, «Хабанеру», и сама Кармен, казалось, стояла, подбоченясь, перед поедающими ее глазами случайного зрителя:

 
У любви как у пташки крылья,
Ее нельзя никак поймать.
Тщетны были бы все усилья,
Но крылья ей нам не связать…
 

Это была настоящая Кармен, не хватало только алой розы в ее волосах.

Вскоре она уйдет из МАИ и поступит в музыкальное училище.

Покинув Москву, Галина уехала в Куйбышев, где быстро стала ведущей солисткой оперы, а затем уже в Ленинграде, в Кировском, пела двадцать лет ведущие партии.

Она быстро завоевала славу одной из самых ярких вокалисток страны и пела с оглушительным успехом не только оперные партии, но и старинные романсы.

Теперь ее имя было известно всем – Галина Карева…

Вот каких будущих звезд собрал неутомимый Леонид Сурис в своей скромной труппе, именуемой агитбригадой.

В пятидесятом Галя Карева работала в лаборатории моторостроительного факультета. И ее, так же как и Майю, приметил всевидящий Леня Сурис, услышав однажды на концерте в институтском клубе. А уговорить красивую девушку прийти к нему в агитбригаду неотразимый Леня, как мы уже знаем, мог без большого труда.

Галя была немного старше Майи, всего на два года, их можно было принять за подруг-сверстниц, а вот что касается пения, Галя оказалась поопытнее и стала для Майи несомненным авторитетом.

…Обычно заправские артисты уходят с рядового концерта после своего номера, но у агитбригады был другой закон – пришли вместе, вместе и уйдем, слова благодарности зрителей после концерта – на всех; потом шли к троллейбусу всей компанией, а вожак – Леня Сурис – впереди. В троллейбусе Галя и Майя садились рядом, вместе ехали до метро и весело болтали. Но однажды Карева вдруг прервала «дамскую» болтовню и, взглянув на Майю, серьезно сказала:

– Слушай, Майка, а тебе ведь учиться надо.

– Ну а я что делаю? – удивилась Майя.

– Я не про институт, я – про вокал.

Она так и сказала – «вокал».

– А что, – насторожилась Майя, – я плохо пою? Ты честно скажи…

– Нет, что ты. Хорошо поешь… И голос – есть. Я бы даже сказала – редкий у тебя голос. Тебе разве не говорили?

– Ну, так… – Майя смутилась. – Иногда.

– Вот и я говорю. Тебе педагог нужен. Мне кажется, из тебя хорошая певица получится. Будешь петь на эстраде… «у любви как у пташки крылья…» – пропела, улыбнувшись, Майя. И вдруг, озорно взглянув на Галю, предложила: – Давай дуэтом споем?

– Я ведь тебе серьезно говорю, Майка. Ты будешь классная эстрадная певица. Начни с вокальной студии хотя бы… Или нет, не стоит. Там тебе всю твою природу испортят. Ты ведь не ширпотреб… Иди лучше в хор. Да, почему бы не пойти в хор? Займешься сольфеджио, научишься читать ноты. В институте хором занимается Ира Колик, очень толковая девочка. Иди к ней.

Глава пятая
Наставники

В конце 1956 года вышла на экраны «Карнавальная ночь» – фильм «на все времена», потому что Новый год никто отменять не собирается. Ну чем не подарок студийцам из самодеятельности? Это ведь о них такой веселый фильм и о косном директоре Дома культуры с хваткой цензора (даже на самодеятельном уровне тоже должна быть цензура) – хорошо, что его сумели отсечь от концерта, но, увы, такое бывает только в кино.

В клубе Московского авиационного института первокурсникам предлагали на выбор все то, что положено в типовом столичном клубе. Будущий авиаинженер на пять счастливых студенческих лет мог стать драматическим артистом, хористом, вокалистом и даже мог записаться в оркестр русских народных инструментов.

Хор в МАИ был не один, а несколько. Диву даешься – вот в таком институте, как авиационный, хоры были чуть ли не на каждом факультете, и можно даже предположить, что на приемных экзаменах мог быть задан вопрос по голосоведению. И не ответивших на него в институт не брали…

Естественно, что факультетские хоры соперничали друг с другом, причем вполне корректно, и хор на хор стенкой не ходил. Ежегодно устраивались смотры, выводя на плац – клубную сцену – хоровые коллективы. В жюри входили строгие ценители этого вида искусства, и уж не дилетанты из МАИ, а приглашенные профессионалы.

На сцене перед хором стояла невысокая светленькая девушка, чьи руки мастерски управляли голосами доброй сотни выстроившегося на сцене этого замечательного братства, знаменующего человеческое единение. Девушку звали Рина – и не в честь известной киноактрисы и мастера детской имитации Рины Зеленой, а просто упрощая в экзотическое и ласково-уменьшительное имя Ирина.

Она была миловидна, женственна, но мягкость девичьих движений сочеталась в ней с упругостью жеста дирижера.

Еще до поступления в консерваторию Рина Орлова-Колик появилась в МАИ, где требовался дирижер-хоровик. Ее привели друзья. И Рина горячо принялась за дело, да с таким усердием, что за нее боролись факультеты. Ей предложили более сбалансированный по составу факультет – пятый, инженерно-экономический, девушек здесь, естественно, было много, и вот там-то и обосновалась надолго Рина. И правильно сделала – именно этот хор ее стараниями сделался наиболее гибким и управляемым – и на ближайшем смотре оказался в числе лауреатов.

Одно было плохо: не хватало хорошей солистки, знающей советскую песню и обладающей голосом, который не нужно было ставить. Это задача педагогов-вокалистов.

А где взять ее, солистку?

Не через деканат же искать…

Досады своей Ирина не скрывала, выдвинуть кого-то из хористок не могла – в хоре они хороши, но петь соло – совсем другое дело, не каждый же солдат может стать фельдмаршалом. В программе хора классики не было, только советские песни – время обязывало, да к тому же песни наши были хороши. Она не помнит, кто вдруг впервые произнес это имя – Майя. Услышала его еще и еще. И кого бы ни спросила, все называли не задумываясь – Майя и добавляли фамилию: Кристалинская…

«Подошла ко мне очаровательная девочка, – запомнилось Ирине Орловой-Колик, – лет восемнадцати, глазастая, не очень застенчивая, очень обаятельная. Мы с ней очень подружились».

Познакомившись с Майей и приступив к репетициям, Рина сразу же обнаружила две вещи. Первое: Майя человек явно незаурядный, обладающий голосом, не похожим ни на один, слышанный ею когда-либо. Голос не сильный, не оперное меццо, но тем не менее с трогательной эстрадной интонацией, к тому же – «полетный». Что-то в ней было такое, что заставляло слушать, забыть все, когда она пела.

И второе. С ней следовало работать. Дать элементарные понятия о музыкальной грамоте, о которой она имела самое смутное представление, распевать ее или, как говорят вокалисты, разогревать. И конечно, работать над программами.

Рина сразу же заметила, что Майя не робкого десятка. И не боится сцены. Занятия с ней начались сразу же.

«Учительница первая моя» – так могла бы назвать Рину Майя Кристалинская и спеть для нее школьный вальс Дунаевского, без которого и по сей день не обходится первое сентября. Но Майя в ту пору не задумывалась о том, будут ли вторая, третья учительница. Она пела, потому что не могла не петь, и аккуратно ходила на лекции, семинары и лабораторные работы, в сессии сдавала экзамены и зачеты, числилась студенткой успевающей и переходила с курса на курс в полном соответствии с планом учебной подготовки специалистов в области самолетостроения.

Первый курс, второй, третий… Кажется, так будет до самого окончания института – учеба в «сопровождении хора». Два-три раза в неделю оставаться после занятий на репетицию. Но в конце четвертого курса Орлова-Колик объявила, что покидает институт. И действительно, ее уход стал болью для доброй сотни студентов, влюбленных в это потрясающее изобретение человечества – хоровое пение.

Рина попрощалась с МАИ, но институт все равно прочертил след в ее жизни – там остались ее бывшие хористы, забыть которых было невозможно. Но для Майи Рина не исчезла. Она могла снять трубку, позвонить ей и, услышав доверчиво-деликатный голос Рины, тихо сказать: «Рина, это я. Можно к вам?» И услышать радостное: «Да, Майка!» И Рина, готовая немедленно распахнуть двери, уже торопила ее: «Давай быстрее! Ждем!» Следующей наставницей Майи стала Елизавета Алексеевна Лобачева. Она была художественным руководителем хора в ЦДРИ, но однажды, обидевшись на несправедливость, покинула свой пост хорошо известного в Москве хора, созданного и поставленного на ноги ею же, и ушла, хлопнув дверью, и весь ее хор – все сто пятьдесят человек бросили свой уютный и престижный дом и пошли за ней, чтобы снова быть рядом и снова петь по взмаху только ее руки, и ничьей другой. Такого в Москве еще не бывало. Хор в этот день сменил всего лишь свое название.

Е. Лобачева. 1954

Елизавета Алексеевна рассказывала: – На конкурсе мы прослушали огромное количество тех, кто хотел у нас петь, – более пятисот человек. Это были сливки Москвы. Мало того, пришел студенческий хор ЦДРИ – семьдесят человек. А всего cтo пятьдесят человек были в хоре. Мы с моими хормейстерами отбирали…

– А когда Майя к вам пришла?

– В первый же день конкурса. А пятого сентября была уже первая репетиция.

Майю я заметила как-то сразу. Девочка с чудесными добрыми глазами. Запела, понимаете, и первое, что я почувствовала, – в душу лег ее голос. Тембр необычный, красивый, голос не очень был сильным, грудные, мягкие ноты. И вся она была такая обаятельная, такая женственная девуленька. Все туры она прошла без натяжек, я ее посадила в партию меццо-сопрано, у нее был высокий альт, и она начала заниматься вместе с девочками. А полюбили ее сразу, она излучала теплоту, скромная, никуда никогда не лезла.

Был случай, единственный, когда я ей сказала: «Майечка, ты нечисто поешь». Она была возмущена и – заплакала. Я ее оставила после репетиции: «Иди сюда, говорю, моя хорошая».

– А как вы почувствовали?

– А я ходила и слушала. Это был первый год работы. Ее всегда хвалили, а тут… «Давай, говорю, мы с тобой попоем». И когда я начала с ней петь, она сразу же поняла разницу между моей интонацией и своей. «Все поняла», – говорит. И больше никогда подобного у нас не было.

– Она не была солисткой?

– Нет. Пела только в хоре. Вот, может быть, поэтому она и ушла. Были голоса посильнее и шире по диапазону. А у Майи был камерный голос. Она никогда не претендовала на то, чтобы быть солисткой. А вот на вечерах хора я видела ее совсем в другом плане. Из скромной девочки она превращалась в такую актрису, такую Лолиту Торрес! Она ее очень любила и пела ее песни бесподобно.

Часто я занималась с нею у себя дома, на Неглинной, я жила в коммунальной квартире, и когда Майя приходила, ее соседи мои хорошо встречали, а это с ними не всегда бывало.

А еще на вечерах она пела русскую песню, народную – «Не велят Маше на реченьку ходить». Я еще удивлялась, как она из шаляпинского репертуара попала к ней? С большой душевностью пела. Помню, я подумала: девочка она совсем молоденькая, а чувства такие взрослые…

Чем дальше уходит время, тем о нем труднее писать. И вовсе не потому, что наша память несовершенна, что целые пласты событий выветриваются из нее. Приходят новые поколения, они любопытны, это свойство молодости, но любопытны только к тому, что окружает их, и не очень – к ушедшему.

Как же так случилось, что Майя Кристалинская, бывая в пятьдесят четвертом в ЦДРИ, могла пройти мимо его афиш об открытии эстрадной студии и конкурсного набора в эту студию?

Оказывается, могла, хотя афиши читала и знала условия конкурсного приема, которые вполне ей подходили в вокальной части.

Конкурс Майю не страшил – трагедии не случится, если ее не примут, а вот если примут, значит, нужно расстаться с хором и Елизаветой Алексеевной. Как же так? Только пришла в хор, только включилась в репетиции – и до свидания? Хорошо бы, если примут в эстрадную студию, еще остаться при этом в хоре, но где тогда взять время для института? Это как в детском стишке: «Драмкружок, кружок по фото, мне еще и петь охота». Петь-то очень охота, вот и останется Майя в хоре; раз начала – нужно продолжать.

А студия – придет время, посмотрим.

Будучи человеком серьезным, Майя Кристалинская не так легко расставалась со своими привязанностями. С ее точки зрения, это граничило с легкомыслием, а с последним, если вдруг проявится, надо решительно бороться.

Она твердо решила: в конкурсе участвовать не будет, петь будет только в хоре Лобачевой – и баста. Никаких колебаний. И на приглашение одной из девушек-хористок, красотки и хохотушки, вместе пойти на конкурс – одной, дескать, страшновато – Майя только подняла свои большие, ставшие сразу холодными глаза и ответила коротко «нет»!

И продолжала ездить на Кропоткинскую после лекций, наскоро выпив чаю с подвернувшимся еще горячим пирожком в институтском буфете – стоять в очереди в столовой и тратить время на обед было некогда; она мчалась к метро, а потом на Кропоткинской, втиснувшись в переполненный трамвай, ждала объявления кондуктора: «Левшинский переулок» – и выскакивала из трамвая. Тем временем на Пушечной вовсю кипели страсти. Во-первых, появились незнакомые завсегдатаям этого дома лица – сплошь молодые и симпатичные и облепили дверь в зрительный зал, где проходил просмотр; во-вторых, будто яблоко раздора прокатилось по столу, за которым сидели мэтры эстрады: Утесов, Набатов, Смирнов-Сокольский, Рина Зеленая, даже профессор консерватории, долгое время прославлявшая Большой театр, Барсова, – спорили в рамках приличий, но яростно. Последнее слово оставалось за Леонидом Осиповичем как председателем комиссии. Первый тур, второй, третий… Победителям не выдавали дипломов, не награждали звания ми лауреатов, их зачисляли в эстрадный ансамбль ЦДРИ, и с этого момента они становились «артистами».

Кого только не было в толпе осаждающих заветную дверь! Тогда имена многих из них не были знакомы ни членам жюри, ни их ревнивцам-соперникам – просто потому, что имен еще не было. Их узнали потом, спустя годы, им необходим был разбег, и они получили его в эстрадном ансамбле ЦДРИ.

Нельзя сказать, что Пушечная потрясла Москву чем-то не виданным доселе в цивилизованной советской столице. В те годы эстрадные обозрения, исполняемые театриками, состоящими из энтузиастов, были на прицеле у студенческой части цивилизованной советской столицы. Кроме старшего по возрасту «Телевизора» в МАИ шумел – сначала на всю Большую Пироговскую, а потом и за пределами Садового кольца – ВТЭК, где впервые публично оттачивали свое остроумие Аркадий Арканов, Григорий Горин, Альберт Аксельрод. Их ВТЭК, конечно же, не занимался вопросами установления инвалидности, его делом было смешить студентов, и он выполнял его весьма и весьма успешно: зал хохотал навзрыд, а в расшифрованной аббревиатуре угадывалось истинное при звание его создателей – «Врачебный театральный эстрадный коллектив».

И все же на Пушечной создавалось нечто новое, не виданное в середине пятидесятых годов в Москве. Настоящий, многоликий по жанрам и внушительный по количеству самодеятельных артистов эстрадный ансамбль. Он был призван создавать всевозможные обозрения. И первое такое обозрение было символично названо «Первый шаг» – название это прикрепилось потом к ансамблю надолго. Он так и остался в истории ЦДРИ и. московской эстрады – «Первый шаг», несмотря на то, что дальше были сделаны второй, третий, рождались программы с другими названиями, но первенец оставил самый яркий и глубокий след. Юбилей подобной «шагистики» отмечался зимой девяносто девятого; в зале ЦДРИ сидели, как теперь любят говорить, «седые ветераны», но далеко не все, кто составлял этот дружный ансамбль сорок пять лет назад: иных уж нет, а те далече…

Об этой ораве способных и увлеченных Илья Суслов вспоминал так:

«Среди нас был и Илья Рутберг, умевший делать пантомиму и дико смешно изображать студента, который сдает экзамены по шпаргалке незадачливому профессору; и Савелий Крамаров, тихий еврейский мальчик, который лихо изображал хулиганов, и Майя Кристалинская, и Гюли Чохели, и Майя Булгакова, и А. Некрасов, певший песни Ива Монтана, и квартет “Четыре Ю”, и негритянский артист Геля Коновалов (его папа был нег ром, но это единственное, что отличало его от русского) – он был пантомимист, и красивые девушки, которые вели нашу программу (что с ними стало?), и танцевальная группа, и джаз. Вот джаз наш был великолепен! Тут были и Гаранян, и Зубов, и Капустин, и Бахолдин, и Журавский, и Салганик, всех и не упомнишь, но все – замечательные музыканты! И руководили ими молодые тогда Борис Фиготин, Юра Саульский и В. Людвиковский. И не могу не упомянуть в этой связи заслуженного тогдашнего директора ЦДРИ Б. М. Филиппова и его помощника Э. С. Разниковского».

Этот «привет из прошлого» – статью в газете – Илья Суслов прислал из Соединенных Штатов. Статья называется «И битвы, где вместе… Очерки о бывшей сатире».

Столько лет прошло, память может и подвести.

В день, когда в ЦДРИ вспоминали времена давно минувшие и тот «Первый шаг», который знала тогда Москва, в зрительном зале среди горстки немолодых людей возвышался, словно сидел не в кресле, а на боевом хоне, как маршал, осматривающий свое войско, высокий, крепкий человек, с ясными глазами, в которых никогда не пряталось равнодушие. Такие запоминаются сразу, как только по жмут руку – сильно, по-мужски, и вы услышите не сколько отрывисто брошенных вам приветственных слов. Звали его как-то странно, то ли он был иностранцем русского происхождения, то ли русским – иностранного, во всяком случае некая смесь французского с нижегородским в его имени была. А если точнее – английского.

Джон Иванович Гридунов (оказывается, имя он получил в честь некогда почитаемого в Советском Союзе американского журналиста Джона Рида, автора бестселлера «Десять дней, которые потрясли мир», вышедшего вскоре после октябрьского переворота) – майор Советской армии, в отставке. Он – живая память уже сошедшего с дистанции некогда знаменитого коллектива. «Политкуплетист». Гридунов был в нем до последней минуты. И кого бы я ни спрашивал из бывших «первошагоцев» об истории ансамбля, все без исключения меня отсылали к Гридунову – «он все знает».

…На встречу со мной в ЦДРИ Джон Иванович опоздал почти на полчаса. Я, никогда не видавший eгo, стоял в вестибюле у двери и бросался к каждому пожилому человеку мужского пола с одним и тем же вопросом: «Вы не Джон Иванович?» На меня смотрели как на сумасшедшего.

Джон Гридунов появился в тот момент, когда я уже хотел уйти. Он вошел, вытирая с лица пот, задыхаясь– явно от быстрой ходьбы, если не бега, с объемной трубкой ватмана под мышкой, поздоровался, крепко сжав мою ладонь, и бросил. показывая на рулон: «Тут вся наша история».

Потом мы прошлись по дому в поисках удобного уголка, чтобы развернуть рулон. Джон Иванович раскланивался налево и направо, а когда на каком-то неказистом столике в фойе развернул рулон, превратив ero в широкий и длинный лист, я обомлел: на листе с крупным заголовком «Первый шаг» – аккуратно наклеенные, в рамочках, фотографии, рецензии из газет, программки, приглашения на юбилеи. Все сохранено бережно, с любовью – так полагается обращаться с историей. Самая большая фотография – в центре, рядом– приглашение на юбилей – двадцатипятилетие «Первого шага», с перечнем фамилий тех, кто участвует в вечере; Я разглядываю фотографии, вижу лица тех. кто стали известными актерами, музыкантами, певицами: Илья Рутберг, Савелий Крамаров, Майя Булгакова, Гюли Чохели, Ирина Подошьян, Юрий Саульский, Борис Фиготин, Элла Ольховская, Инна Мясникова, Зоя Куликова, Роза Романовская; группа большая – во всю сцену, и почти в центре – Майя Кристалинская. Немного пополневшая, но с тем же светлым лицом, с той же своей неизменной прической – изящная шапочка черных волос, чуть зачесанных назад.

– Майечка – вот она, – Гридунов, проведя пальцем по фотографии, остановился на Кристалинской. – А это наши первые программки, тут Майи еще нет, она пришла позднее, дай бог памяти… И пришла прямо к папе. Вот он, папа, – Гридунов поставил палец на то место фотографии, где стояли двое – Папа и Домовой.

В каждом коллективе всегда находятся записные остряки, умеющие приклеить точное, смешное или ласково-уважительное прозвище. Так, Эммануил Разниковский, застрельщик «Первого шага», стал Папой – как его звали обычно в ансамбле. А вот прозвищем Домовой Бориса Филиппова «наградил» Борис Полевой.

Именно «Домовой» и дал благословение «Первому шагу» еще в ту пору, когда с идеей создания эстрадного ансамбля в ЦДРИ пришел к нему Разниковский. Да и не мог не дать. Это был умный, проницательный, хорошо знавший искусство и самозабвенно любивший его человек, близко знавший и друживший со многими артистами и с писателями (недаром, прослужив несколько десятков лет Мельпомене в ЦДРИ, он долго директорствовал затем в Центральном Доме литера торов); он был маленькой частицей той русской интеллигенции, которая после революции осталась в России.

Филиппов был душой дома на Пушечной. А это означало, что каждому, кто переступал его порог, уходить оттуда не хотелось.

Увы, почти никого из них нет сегодня в живых. Рассыпалась мозаика…

Но дом Филиппова и Разниковского сделал свое дело и был нужен повзрослевшему поколению жаждавших искусства, к которому принадлежала и Майя Кристалинская, – искусства, которое в середине пятидесятых настойчиво нуждалось в помощи. Дом был щедр и соединил их – молодое, сильное и в то же время трепетное племя с другим, великим поколением, уже постепенно уходящим, дав возможность вобрать в себя его дух, человечность, его уникальную культуру, чудом уцелевшую в безжалостной пролетарской битве за «нового» человека.

Песни и музыка в ансамбле «Первый шаг» были первыми среди равных. Комиссия отобрала целый оркестр – около пятидесяти человек; такой оркестр можно смело сажать в оркестровую яму оперного театра. Однако состав его в оперу не годился, для исполнения симфонической музыки – тоже, а вот эстрадной – другое дело, на нее он и был нацелен. Утесов в музыке толк понимал – Дунаевский был для него богом, но еще он любил музыку других «божеств» – Моцарта, Баха, Гайдна. Отменный вкус, ничего не скажешь! Ему виделся симфоджаз в «Первом шаге» (поскольку джаз в то время был под запретом, Леонид Осипович ввел термин «эстрадный оркестр», чем на какое-то время отдалил гнев больших начальников от музыки), и потому он остановил свой выбор на саксофонистах Георгии Гараняне и Алексее Зубове, тромбонисте Константине Бахолдине, барабанщиках Александре Кареткине и Александре Салганике – эти студенты самых разных вузов, от Станкина до Физтеха, оказались с большим джазовым будущим. К оркестру, состоявшему из музыкантов-непрофессионалов, большей частью самоучек, был приставлен Борис Фиготин, композитор и дирижер, имевший солидную музыкальную подготовку, что и повлияло на выбор его кандидатуры: самодеятельных музыкантов надо было учить. Фиготин в рвении своем иной раз допускал промашки – так, он расстался с Гараняном, не блещущим звуком и техникой, не разглядев в нем блестяще одаренного музыканта.

Можно, забегая вперед, сказать, что в конечном счете «джазовое направление», избранное Утесовым, и погубило «Первый шаг», но сам Утесов здесь ни при чем, громилами оказались те, кто предпочитал слушать музыку, сыгранную по идеологическим нотам.

Начались репетиции, в оркестре появились певцы-солисты. Первые же выступления ансамбля ЦДРИ прозвучали в Москве долгожданным летним громом. Толпы безбилетников штурмовали вход, пробиться в зрительный зал опоздавшие не могли, для желающих попасть на представление нужен был не клубный зальчик на Пушечной, а большой зал какого нибудь солидного московского театра. «Первый шаг» потом выступал и в Театре имени Вахтангова, и в Театре имени Маяковского. И там тоже мест не хватало.

Все было ново, все было молодо, но не зелено, у исполнителей с первых же представлений появилось невесть откуда взявшееся мастерство. В программе было все и на любой вкус: и песни, и хореография, и куплеты, и интермедии, и конферанс, и стихи, и инструментальный кварте т с любимым «Ручейком» Тихонова… А шутки, а репризы, а пародии! Выходил еще никому не известный Савелий Крамаров и, пародируя само го популярного в Москве конферансье – из «Необыкновенного концерта» в театре Образцова, – жестом показывал на концертмейстера Фармаковского и важно произносил: «Моя маэстрочка…»

Представление называлось «Оглянись по сторонам» и заканчивалось стихами, которые разъясняли несведущим, как создавался «Первый шаг»:

 
И сейчас, возвращаясь домой,
Оглянитесь, друзья, на прохожих.
Каждый третий и каждый второй
Оказаться талантливым может.
 

Однажды, когда «Первый шаг» продолжал свое триумфальное шествие по сценам московских театров и клубов, показывая артистам-профессионалам, что такое настоящий аншлаг, в ЦДРИ, в тесной комнате Разниковского, где теперь обосновался ансамбль, шли обычные посиделки, которые бывали всегда перед репетициями. К Папе любили зайти просто так, поговорить о чем угодно, а потом вместе с ним отправиться в зал на репетицию. На этот раз у него сидели певец Жора Островский и Юлик Бидерман.

Неожиданно дверь распахнулась, проем заполнила ладная фигура Гридунова, а рядом с ним стояла черноволосая девушка с необычным лицом, как показалось Папе.

Гридунов и девушка вошли, и Джон сразу же объяснил, что вот, дескать, эта симпатичная девушка с красивыми глазами (девушка тут же метнула строгий взгляд на Джона) хотела бы петь в «Первом шаге» и что поет она здорово (девушка взглянула на Джона теперь уже удивленно, взметнув бровки), и ему, Джону, кажется, что брать ее необходимо (девушка покраснела).