Текст книги "Стихотворения"

Чужому горю

 
Что ты глядишь мне в глаза, неисходное,
Страшное, вечное горе чужое,
Над ухом воешь собакой голодною,
Мучишь, грызешь, не даешь мне покою?
Выйду ль на площадь, где лавки богатые
Дразнят и манят прохожих товарами, —
Вижу тебя, как ползешь ты, косматое,
Вижу, как корчишься ты под ударами
Мачехи, лютой судьбы… И гниющие
Вижу я раны твои безобразные;
Вижу, как тянешь ты цепи гнетущие,
Вижу лохмотья зловонные, грязные…
Слышу, как ты в кабаке заливаешься
С холоду-голоду песнью веселою…
Слышу, как с бабой забитой ругаешься;
Слышу, как плачут больные и голые
Дети твои, нищета горемычная,
К плети судьбы от рожденья привычная!..
Дома ль сижу я порою ненастною
В теплом углу, предо мной ты, угрюмое,
Встанешь и шепчешь мне правду ужасную,
Кровь леденя безотвязною думою.
Злобен твой шепот: «Эх, любо вам, сытые,
В теплых хоромах! А я-то, убогое,
Шляюсь, дырявым отрепьем прикрытое,
В тьме непроглядной, безвестной дорогою;
Маюсь под ветром, под бурею грозною;
Путь мой заносят метели суровые;
Мерзну в сугробах и ночью морозною
Гибну… Жарка ваша печь изразцовая, —
Что вам до горя чужого? Для бедного
Жаль вам порою и грошика медного!..»
Чем мне помочь тебе? Руки бессильные
Тяжкий твой крест не поднимут, убожество.
Бабьей слезою, горючей, обильною,
Не омывается ран твоих множество…
Золота нет у меня всемогущего,
Нет и громового голоса зычного.
С чем же пойду против рока гнетущего?
Как я за брата вступлюсь горемычного?
Мне ль разорвать твои цепи тяжелые,
Мне ль осветить темноту непроглядную,
Мне ли пропеть тебе песню веселую,
Вещую, вольную, песню отрадную?..
Что ж ты в глаза мне глядишь, неисходное,
Страшное, вечное горе чужое,
Над ухом воешь собакой голодною,
Мучишь, грызешь, не даешь мне покою?
 

<1881>

Из «Lannee Terrible» Виктора Гюго

 
Преступницу ведут. Свирепо равнодушна,
Изранена, в крови, она идет послушно,
Как зверь лесной, на цепь привязанный за шею,
И ненависть висит, как облако, над нею.
Что сделала она? Ищите в мраке, в стонах,
В развалинах, в дыму строений подожженных…
Зачем и как дошла она до преступленья?
Никто – она сама – не даст вам объясненья.
Быть может, злой совет?.. Во всем виновен «милый»,
Красивый негодяй, которого любила…
Быть может, нищета и горе, в час голодный,
Вдруг мщения огонь зажгли в руке холодной?..
В лохмотьях… без жилья… без хлеба… это больно..
В ней мысли черные роилися невольно:
«Там, у других, есть всё»… С завистливым желаньем
В душе, истерзанной нуждою и страданьем,
Мысль страшная росла…
И вот перед толпою
Она идет теперь, поникнув головою.
Все рады. Поймана! Кругом без сожаленья
Насмешки сыплются, ругательства, каменья…
Она нема, глуха; она окоченела;
Смотреть на солнца свет ей словно надоело;
Не слышны ей толпы неистовые крики;
В ее глазах застыл какой-то ужас дикий.
В шелку и кружевах, увенчаны цветами,
Под ручку с сытыми, довольными мужьями,
Идут за нею вслед разряженные дамы
И весело твердят с улыбкой милой самой:
«Злодейка поймана! Отлично! Так и надо!» —
И, кажется, сейчас разбередить бы рады
Изящным зонтиком прелестные тираны
Несчастной женщины зияющие раны…
Преступницу мне жаль. А их – я презираю.
Они – борзых собак напоминают стаю,
Они противны мне, как яростные псицы,
Терзающие труп затравленной волчицы…
 

<1881>

Обреченная

 
На улицу меня швырнули, как котенка,
В семь лет, – в тот год, как мать в подвале умерла.
Я шустрая была и ловкая девчонка,
Я скоро ремесло доходное нашла.
Уж я была стара в семь лет. Всё понимала.
Позор и нищета мне с первых жизни дней
Открыли тайны все вонючего подвала,
Всё, что богатые скрывают от детей:
Где деньги мать берет; как тянет яд косушки;
Где гривенник добыть ей под залог тряпья;
Что крепче, что больней – пинки иль колотушки?..
Что значит красть и лгать; что значит «дочь ничья»…
Ох, много знала я… Меня не удивляло,
Что мать по вечерам уходит со двора
И возвращается без шляпки полинялой,
С подбитою щекой и пьяная с утра…
Вот азбук да молитв не знаю я, известно…
Не помню, чтоб и мать крестила лоб хоть раз…
Да и когда же нам молиться? Бог – для «честных»,
Для «чистой публики», а не для «подлых» нас..
Что бишь я начала?.. Ах, да… Меня прогнала
Хозяйка, – говорит: «Ступай, на хлеб проси!
У церкви там постой», – и строго приказала:
«Смотри, что соберешь, сейчас ко мне неси!»
Я вышла босиком и в кацавейке рваной,
А улица была темна и холодна,
Лишь фонари карет мелькали средь тумана
Да церковь ярко вся была освещена.
Был праздник у людей. На паперти я стала,
Когда от всенощной валил народ толпой;
Орава нищая в бока меня толкала;
Никто не услыхал плаксивый голос мой.
Тут я на хитрости пустилась… И дорогу
До кабака нашла и звонким голоском
Запела песенку, каких я знала много…
Одну из тех, что мать певала под хмельком.
Услышали внутри… Зазвали. Всем забавно,
Что «Казимира» им такая мразь поет;
Кто дал пятак, кто грош; хохочут… «Вот так славно!
Ай, девка! Умница! Она не пропадет».
А пьяненький один мне налил рюмку водки
И, путаясь рукой в курчавых волосах,
Погладил их, сказал: «Для прочищенья глотки,
Хвати! Будь молодцом… Как есть во всех статьях!»
И целовальник сам посмеивался глухо
Своим разъевшимся, расплывшим животом.
«Почаще заходи, – шепнул он мне, – воструха!»
И тоже наградил зеленым медяком.
За выдумку меня хозяйка похвалила,
Когда вернулась я, вся красная, домой.
«Ну, девка, – ты шустра…» И в вечер тот не била,
А медяки взяла, в сундук сложила свой.
С тех пор на промысел во всякую погоду
Она меня гнала пинком по вечерам.
И стала я расти… Шли за годами годы.
А вместе с красотой рос мой позор и срам.
Я хороша была… Эх, барыня, начало
Истории моей уж огорчило вас…
Просили «всё» сказать… Прослушали так мало…
И слезы уж текут из ваших добрых глаз…
Да и к чему, к чему?.. Вы ласково и мило
Сказали, что «спасти» меня хотите вы…
Оставьте, барыня! Меня спасет могила…
Иль спички серные, или вода Невы…
Рассказывать?.. Ну вот… Старик какой-то славный,
Добрейший сжалился над бедной сиротой:
Увел меня к себе и содержал исправно.
Учил, ласкал, рядил… А кончилось бедой…
Пятнадцать было мне, когда я убежала
От «доброты» его… Господь ему судья…
Я, глупая, его за дедушку считала…
Почтенный, весь седой… была жена, семья!..
Тут я в провинцию попала… В оперетке
Играла я пейзан, матросов и пажей.
Антрепренер сказал: «Такие ноги – редки!..
Беру вас, душенька, на роли без речей».
Известно, что потом… Рассказывать нет силы
Всю грязь, весь смрад, весь чад, что я пережила…
Я память пропила… Я всё перезабыла…
Куда обречена – туда я и дошла…
Да, да! Обречена от самого рожденья
Быть «падшей женщиной»! И мачехи-судьбы
Не смоется клеймо… Какое мне спасенье?
Устала я… Больна… Не выдержу борьбы.
Когда вы в первый раз Евангелье читали,
Я плакала, а вы сказали: «Спасена!»
Нет, барыня моя, вы с книгой опоздали…
Теперь уж не спасет погибшей и она…
Вот… знаете ли что?.. Ступайте-ка в подвалы,
В трущобы, где жила я с матерью моей…
Есть девочек таких там и теперь немало,
Есть «обреченные»! Спасайте их, детей!
Меня нельзя спасти!.. Простите, дорогая, —
Быть «честной» не могу… К работе не годна…
А книга хороша… Я вспомню, умирая,
Что в ней написано: «Ты будешь прощена!»
 

<1881>

Хата

 
Согретая полымем ярким заката,
Стоит, зарумянившись, белая хата;
Под крышу взобрался подсолнух громадный,
Сияя, как солнца лубочный портрет;
Весь в золото садик вишневый одет
И блещет осенней листвою нарядной;
Вдали расстилается степь неоглядно —
 
 
Безбрежная ширь, необъятный простор,
Да небо над нею, как синий шатер.
Стара ты, убогая белая хатка!..
Давно ты поставлена: лет три десятка.
Ах, много с тех пор и воды утекло
И рухнуло зданий гораздо повыше…
А ты под своею лохматою крышей,
Которую вихрем и солнцем сожгло,
Жилище работы, жилище терпенья,
Гнездо человечье, растишь поколенья
Забитых судьбою и темных людей,
На каторжный труд обреченных детей,
Всё тихо: знать, хата осталась пустая.
Семья на току, все молотят с утра;
Народ дождался наконец урожая:
Веселая, спешная ныне пора;
Слезами и потом людским облитая,
На диво пшеница взросла золотая.
Все, все на работе…
А что там в углу,
Под грудою тряпок, лежит на полу?..
Там плачут и стонут…
То бабка больная
Да рядом в корзинке девчонка грудная;
То старый и малый, то лишние рты.
До них ли во время такой суеты?
Старуху с Петровок гнетет лихорадка,
Всё стонет… С душой расставаться не сладко.
Уж, видно, не встать ей. Ее причащали
И земского фельдшера два раза звали,
Да он не поехал… И правду сказать:
К чему ей, сердечной, мешать помирать?
Чего ей еще? Пожила, родила,
И сына и внука в солдаты сдала,
И так уже видела горя немало!
Довольно, небось уморилась, устала;
Всю спину с работы согнуло дугой,
Пора ее бедным костям на покой.
Вот бредит старуха: «Водицы, водицы…
Ох, господи!.. Ох! Христа ради напиться!..»
И в угол глядит, где стоят образа…
В глубокой морщине застыла слеза,
Девчонка в корзинке пищит что есть силы:
Знать, грязную соску из рук уронила.
Обида! Найти не сумеет никак…
А жить, видно, хочешь, голодный червяк?
Нишкни, теперь скоро дождешься ты мамки!
Она тебя любит, она там спешит;
Небось она – мать. У «мужички», у «хамки»
Душа, как у барынь, по деткам болит.
Жалеет… Придет… Обливаясь слезами,
К убогой корзинке твоей припадет
И к груди больной, иссушенной трудами,
Заморыша грязного крепко прижмет…
Нишкни, приучайся к нужде и лишеньям…
Чего, как галчонок, разинула рот?
Ты – русская! Знай, что на свете «терпеньем»
Прославился наш православный народ!
Вот смерклось. Вернулись – и, первое дело,
Мать бедную «детку» спешит накормить
(Сама голодна, а за ужин не села).
Ну, видишь, галчонок, знать, будешь ты жить
И вырастешь, станешь сильна и здорова;
Авось не сожрет тебя злая свинья,
Авось на рога не поднимет корова,
Авось не убьет тебя нянька твоя,
Бедовая нянька – малютка-сестра
(Ей пятый годочек и больно шустра);
Авось тебя минуют корь с дифтеритом
И вовремя фельдшер приедет хоть раз;
Авось тебе тятька не вышибет глаз,
С крестин, именин возвращаясь сердитым;
Авось не затреплет тебя лихорадка,
Авось не сгоришь вместе с белою хаткой
И тиф всю семью не повалит голодный;
Авось вся беспомощность жизни народной —
Крестьянское горе, беда и нужда —
Сойдут с тебя, девка, как с гуся вода,
Ты вырастешь, словно былиночка в поле;
Не бойся, не будешь ты мучиться в школе:
У вас ее нет верст на двадцать кругом
(Ступай-ка, ищи ее днем с фонарем!).
Минуют, пройдут твои детские годы —
Не долги они у простого народа…
И разом в работу тебя запрягут,
И скоро, как водится, «девку пропьют».
И станешь ты бабой. Известное дело —
Устанешь, завянешь, износится тело.
Ты вся изведешься, как бедная мать,
Придется ребят на кладбище таскать,
А после придется, как бабке в углу,
Без помощи сдохнуть на грязном полу.
И только святых почерневшие лики
Услышат рыдания, стоны и крики.
Судьба твоя: горе, работа, страданье,
Болезни, невежество, мрак и молчанье!
Зачем же, галчонок, так жадно сосать?
Не лучше ли с бабкой сейчас помирать?
 

26 августа 1881

Мои пациенты
^{Из дневника}

1

 
Как это сделалось? От них мне нет отбою…
Знахаркою меня считают все они;
Проведали, что есть лекарство кой-какое, —
Идут… Я не звала, – господь оборони!
Я знаю, что лечить их и учить опасно
И что невесело морошку собирать…
Что много городов, где холодно ужасно…
Всё знаю, – да идут; нельзя же их прогнать?
Нельзя. Написано в одной хорошей книжке,
Которую люблю, что я им всем «сестра»,
Что эти мужики, и бабы, и парнишки —
Меньшая братия…
Рабочая пора;
Но в праздники они ко мне приходят в гости.
Вот бабушка пришла. В чем держится душа?
Лишь кожа от нее осталася да кости,
А с молоду была, должно быть, хороша!
Жар лихорадочный во всем иссохшем теле, —
Дрожит под кофтою залатанной своей;
Ввалилися глаза, плетется еле-еле…
Недолго так страдать еще придется ей…
Лицо, как сеткою, подернули морщины,
Терпения, труда печать на нем легла.
«Ну, здравствуй, бабушка, – что надо?»
– «Дай мне хины,
Дай хины мне такой, чтоб горькая была:
Я, бачь, тебе яиц в гостинец принесла».
– «Ведь фельдшер есть у вас?»
– «Эх ты, чудная, право…
До хвершала семь верст! Да лытки задрожат,
Как он загавкает, что пес… Да и слащава,
Бачь, хина у него – все люди говорят…
Гостинец-то возьми!»
– «Голубушка… Не надо…»
– «Бери, пошто не брать! Ведь дашь лекарство ты?»
– «Я, бабушка, помочь тебе и даром рада».
Должно быть, можно брать у этой нищеты?..
Привыкла голь платить, приучена веками
Не ждать сочувствия и даровых щедрот,
Боится подойти с пустыми к нам руками
И даром помощи не чает от «господ»!..
Зачем рассказывать, зачем писать всё это?
Про баб, про мужиков известно всё давно,
И надоело всем, и критику-поэту —
Мосье Буренину покажется смешно…
 

2

 
Подходит шустрая, красивая бабенка.
«Я, тетонька, до вас… Резачке вот помочь
Не знаете ли чем? Измаяла робенка —
Не спит, не пьет, не ест, кричит и день и ночь.
Уж я и парила, и маком-то поила…
Пора рабочая! Как сделать, чтобы спал?
Я, барыня, двоих вот этак схоронила…
Уж знаю – не жилец… Смотри, как исхудал…
А я бы, милая, вас так благодарила, —
Хошь сделали бы вы, чтоб бог скорей прибрал…
Робенку всё одно – недолго до погоста…
Рабочая пора – вот горе-то мое!»
Всё это сказано наивно так и просто,
И доброе лицо такое у нее…
А на меня глядит живой скелет ребенка:
Он улыбается, он тянется ко мне,
Он просит помощи иссохшею ручонкой…
Улыбка страшная мне грезилась во сне
В ту ночь… Мне слышалось:
«Зачем же, тетя, яду
Нам с мамкой не дала? Дай, тетя, будь добра…
Ты слышала?.. Мне спать – спать долго, долго надо…
Ты слышала – у нас рабочая пора…
Голодных лишних ртов и без меня здесь много,
А там, на небе, есть прекрасные сады,
Где ангелы поют и прославляют бога,
Где нет ни голода, ни горя, ни нужды…»
 

3

 
Еще один больной. Он что-то под тулупом
Несет. «Вот, матушка, и я до вас – с рукой».
Он распахнул тулуп, и вдруг запахло трупом…
«Пора рабочая, а вишь ты – грех какой!
Уж только вылечи, не постоим за цену,
Бог хлебца уродил… Рука нужна для нас!»
Как я ему скажу, что узнаю гангрену,
Что нужно доктора, – скорей, скорей, сейчас?!.
Сказала… Он махнул здоровою рукою,
Взглянул в мои глаза с отчаянной мольбой,
С усмешкой бледною, помикнув головою,
Спросил: «А дохтур где?»
И поплелся домой.
Не к доктору идет… До города далеко,
А он шатается от ветра, как хмельной.
Кругом немая степь раскинулась широко
И колос клонится головкой наливной,
Прощаясь с пахарем…
Унылый, но покорный,
Идет он: «В животе и смерти бог волен,
А вот пшеничку – жаль!»
Под гнетом думы черной
Заныла больно грудь, – о хлебе думал он!..
И пробегала дрожь в его усталом теле,
И пожирающий огонь горел в крови…
О господи! да кто ж хозяин в гнусном деле?
Взгляни же ты на них, бог правды и любви!
 

4

 
Тумана саваном окутано селенье.
Сквозь ночи мрак густой, из желтых камышей
С болота крадутся толпою привиденья
В деревню сонную и носятся над ней.
«Мы избавители, мы посланные неба,
Мы помощь им несем, – поет незримый клир. —
Мы прекратим навек их муки из-за хлеба,
Дадим свободу им, забвение и мир.
Они боятся нас, но мы – благие силы,
Мы не мучители, не божий бичи,
Хотя и валим их в глубокие могилы…
Мы – исцелители, мужицкие врачи!
Зовут нас: дифтерит, горячка, лихорадка,
Холера, оспа, корь, голодный тиф, запой…
Мы взглянем – и уснут навек страдальцы сладко;
Утомлены они, пора им на покой!
А вы что дали им при жизни, люди-братья,
За целые века тяжелого труда?
Лишь право посылать вам горькие проклятья,
Когда их душит гнет, болезнь или нужда!
Спасем мы их от вас!..»
Раздался хохот дикий,
Шум крыльев, стук костей и погребальный звон,
Плач женщин и детей, стенания и крики, —
И я проснулася…
Какой нелепый сон!
Вновь радостно горит бессмертное светило,
Всё ожило кругом от неба до земли;
Желанье им служить проснулось с новой силой.
«Вставайте, барыня, больные к вам пришли!»
 

30 июня 1882

Деревня Веселая

Перед рассветом
^{Из В. Гюго}

 
Бывают времена постыдного разврата,
Победы дерзкой зла над правдой и добром;
Всё чистое молчит, как будто бы объято
Тупым, тяжелым сном.
 
 
Повсюду торжество жрецов тельца златого,
Ликуют баловни бессмысленной судьбы,
Ликуют образа лишенные людского,
Клейменые рабы.
 
 
Жизнь стала оргией. В душонках низких, грязных
Чувств человеческих ничто не шевелит;
Пируют, пляшут, пьют… Всё пошло, безобразно,
А совесть крепко спит!.
 
 
Нахальный хохот, крик нелепый опьяненья
Все речи честные, все мысли заглушил.
Бойцы за истину лежат, полны презренья,
На дне сырых могил.
 
 
Такие времена позорные не вечны.
Проходит ночь; встает заря на небесах…
Толпа ночных гуляк! ты скроешься, конечно.
При солнечных лучах!
 

1882

Поэт
^{Из Ж. Ришпена}

 
Приходи ко мне, голь непокрытая,
Спокон века бедою повитая,
Под забором, в грязи нарожденная
И горючей слезою вспоенная!
 
 
Я – певец векового страдания!
Псалмопевец я ваш по призванию;
Я – твой брат, бессловесная тварь!
Я – поэт, я законный твой царь!
 
 
Приходите ко мне, голоштанники,
Побирушки, бродяги, карманники,
Потаскушки базарные, грязные,
В синяках, лишаях, безобразные!
 
 
Я – певец векового страдания!
Псалмопевец я ваш по призванию;
Я – твой брат, бессловесная тварь!
Я – поэт, я законный твой царь!
 
 
Рвань базарная, вошью богатая,
Всё отродье, в утробе проклятое,
Приходи ты ко мне, незаконное
И судьбой-палачом заклейменное!
 
 
Я – певец векового страдания!
Псалмопевец я ваш по призванию;
Я – твой брат, бессловесная тварь!
Я – поэт, я законный твой царь!
 
 
Приходите ко мне, горемычные,
Ко кнуту, словно стадо, привычные!
Подымися, проснися, убожество:
Нужно войска мне многое множество…
 
 
Я – певец векового страдания!
Псалмопевец я ваш по призванию;
Я – твой брат, бессловесная тварь!
Я – поэт, я законный твой царь!
 
 
Встань, проснися, отребье народное!
Ополчимся мы в войско свободное,
Завоюем мы счастье и долюшку
Да широкую, вольную волюшку…
 
 
Я – певец векового страдания!
Псалмопевец я ваш по призванию;
Я – твой брат, бессловесная тварь!
Я – поэт, я законный твой царь!
 

1882

Сказка про то, как царь Ахреян ходил Богу жаловаться

 
Не бояр, не вельмож тороватыих,
Не боярынь-красавиц приветливых
Потешать я хочу сказкой новою,
Красным словом, что бисер нанизанным;
Гусляру-молодцу, парню вольному,
Не корыстны подачки боярские —
С гордых плеч дорогие обносочки,
Со столов со вельможных – объедочки,
Милость барская – сытость кисельная!..
 
 
Ох ты гой еси, голь перекатная,
Перекатная голь, непокрытая!
Для тебя моя сказка сложилася,
Чтоб и ты, голытьба, распотешилась
Да сквозь слезы свои вековечные
Хоть разок от души рассмеялася!..
 

1

 
Далеко ли от нас – догадайтеся,
И давно ли – смекните, ребятушки,
Было царство издревле крещеное,
Спокон веку веков православное,
Спокон веку большое, могучее;
В берегах во крутых, во кисельныих
Протекали там реченьки быстрые,
Всё молочные речки, медовые,
Что моря-окианы глубокие;
Золотые ли горы высокие
Поднимались до синего до неба;
Зеленели леса изумрудные
Выше облака в небе ходячего;
Рожь-пшеница, кормилица-матушка,
Вся-то красного, чистого золота,
Что морская волна разливалася.
А привольные степи широкие,
Что ковры дорогие персидские,
Расстилалися от моря до моря.
Города – золоченые маковки
Там росли, что грибы во сыром бору;
Нарождалось там люду крестьянского,
Да такая несметная силушка, —
Звездочеты считали, да сбилися…
 
 
Всё-то было в той дивной сторонушке, —
Одного только, братцы, там не было:
Не жилось там святой Правде-матушке,
А с того и всё царство в разор пришло.
 
 
Обмелели совсем, пересякнули
Те молочные речки, медовые;
Золотые всё горы высокие
Обернулись в пески рудо-желтые;
Вековые леса изумрудные
На корию засыхали-валилися;
 
 
Рожь-пшеница, кормилица-матушка,
Зарастала полынью-крапивою,
Лебедою-травой ядовитою;
Теснота-духота подневольная
Развилась во степном во раздольице;
В городах – золоченые маковки,
Да и в селах больших со приселками
Бесталанному люду крестьянскому,
Люду темному, люду бездольному,
От неправды лихой житья не было…
И то царство большое, могучее
(Прозывалось оно «Ахреяновкой»)
У соседушек в грош не считалося,
У заморских лихих пересмешников
Не в добре, не в чести было исстари;
Величалось лесной деревенщиной,
Деревенщиной – глупой засельщиной…
Как про то разоренье-стыдобушку,
Про несносные беды народные
Знали-ведали все люди добрые, —
Слухом вся-то земля переполнилась;
Да не ведал, не знал православный царь,
Той страны государь недогадливый,
Ахреян, по отцу Ахреянович.
Он сидел во своем стольном городе
На престоле отцовском и дедовском,
В золоченых хоромах украшенных,
За высоким за тыном железными, —
Для народу неслышно, невидимо;
Прохлаждался с лихой полюбовницей,
Разноглазою Кривдой проклятою,
Да с своею опричиной подлою,
Со князьями-боярами глупыми —
Дармоедами злыми, беспутными,
С неразумною Думой боярскою,
С завидущим поповским отродием,
С загребущею сворой холопскою.
За высоким за тыном железныим
Не слыхать ему стону народного,
Не слыхать ему хохоту вражьего,
Не видать разоренья-стыдобушки…
 
 
Долго деется дело, ребятушки,
Да не скоро и сказка расскажется:
Нашей сказке еще не конец пришел,
Наша сказка сейчас начинается…
 

2

 
Не гроза в небесах собиралася,
Загорелась не яркая молния,
Да не гром грохотал во поднебесьи, —
Собиралася свет Правда-матушка
Во великий поход на врагов своих:
Ахреяна, царя-недоумочка,
С полюбовницей Кривдой проклятою
Да с опричиной царскою подлою.
Светит Правда – что яркая молния,
Созывает дружинушку храбрую
Громче страшного грома небесного:
«Уж ты гой еси, войско великое,
Удалая дружинушка храбрая,
Люди добрые, люди крещенные
Духом истинным света небесного,
В ком живая душа не померкнула,
Не застыло еще сердце честное, —
Соберитеся все, содружитеся,
Заступитеся грудью могучею,
Теплой крови своей не жалеючи,
За моих обездоленных детушек,
Разноглазою Кривдой замученных,
За меня ли, за Правду, за Истину!»
 
 
С четырех со концов света белого —
И с Востока, и с Юга, и с Запада,
И с холодного дальнего Севера —
Откликалась дружина могучая.
Собралась-содружилась, сплотилася,
Становилась в ряды неразрывные,
Под святыми знаменами светлыми
Подступала ко стольному городу
Ахреяна, царя-недоумочка,
Повалила высокий железный тын,
Начинала сраженье великое,
Рукопашный бой: грудью могучею,
Теплой крови своей не жалеючи,
Заступалась за Правду, за Истину,
За несчастный народ обездоленный.
Ахреяну-царю за беду пришло;
Больно колет ему Правда-матушка
Оловянные очи бесстыжие;
Услыхал Ахреяныч народный стон,
Увидал разоренье-стыдобушку;
Зашатался под ним золотой престол,
И тяжелая шапочка царская
С головы неразумной свалилася.
Закричал он со страху великого,
Завопил, словно боров зарезанный,
Заревел, как медведь на рогатине:
«Ох ты гой еси, душенька милая,
Полюбовница царская верная,
Разноглазая Кривда проклятая!
Ты вставай со пуховой постелюшки,
Одеяльца шелковые скидывай;
Собери-ка опричину подлую —
Вишь она на карачках расползалась,
Подхватив животишки трусливые, —
Выручайте меня, царя-батюшку!..»
 
 
Откликалася Кривда проклятая,
Говорила царю льстивым голосом:
«Не тужи, не горюй, православный царь,
Ахреян ты мой свет Ахреянович!
Я тебя, ненаглядный мой, выручу;
Правде с Кривдой вовеки не справиться:
Ведь дружина у ней – голь кабацкая,
Неумытая голь, непокрытая;
Не хитро нам ту челядь ледащую
В табачок растереть да и вынюхать!
У меня ли войска все отборные,
Тридцать тысяч полков без единого;
У меня ли оружие бранное,
Самопалы, пищали заморские;
У меня ли подвалы глубокие,
Пытки страшные, казни позорные!
Погоди-посиди, ненаглядный мой,
Я как раз это дельце обделаю, —
Заживем мы с тобою по-старому».
И пошла на расправу жестокую
Разноглазая Кривда проклятая.
Недоумок-царек приосанился,
Подобрал свою шапочку царскую,
Зычным голосом молвил на радостях:
«Не страшна ты мне, Правда великая!»
 
 
Ополчалася Кривда проклятая,
Собирала всю силушку темную,
Созывала войска все отборные,
Тридцать тысяч полков без единого,
За тридцатым сама становилася;
Нападала на Правду, да с хитростью:
В чистом поле капканы ей ставила;
Полонила-взяла Правду-матушку,
Изловила святую арканами,
Всю опутала цепью железною,
Кандалы надевала тяжелые,
 
 
Запирала в подвалы глубокие,
В погреба ли, в застеночки крепкие,
Отдавала на муки великие
Палачам-молодцам в поругание:
«Чтоб не видела ты свету божьего,
Чтоб вовеки у нас в Ахреяновке
Не слыхать было духу постылого,
Того духу святого, правдивого!
А дружину твою, голь кабацкую,
Мы искрошим-зарубим без жалости.
А кого не побьем, так в полон возьмем,
Запытаем-замучаем до смерти!»
 
 
Ну и диво тут, братцы, случилося!
Во подвалах во темных, глубокиих
Правда-матушка все-таки светится
Ярче летнего солнышка красного,
Ярче светлого месяца нового,
Ярче молнии в ноченьку бурную, —
Палачам-молодцам не убить ее.
Голос вещий в застенке гудит-гремит
Громче страшного грома небесного:
«Стой, дружинушка храбрая, верная!
Стойте, братцы, за Правду, за Истину!»
И стоит удалая дружинушка,
Вся рядами стоит неразрывными
Под святыми знаменами светлыми;
Напролом идет грудью могучею,
Теплой крови своей не жалеючи;
Бьют ее, а она прибавляется,
Разрастается грозною тучею.
Осерчала тут Кривда проклятая,
Возвращалась домой к полюбовнику
Ахреяну, царю-недоумочку,
Говорила ему таковы слова:
«Ох ты гой еси, царь-недоумочек,
Неразумный ты мой полюбовничек!
Знать, сильнее нас Правда постылая!
Мне не справиться с голью кабацкою;
Бьешь ее, а она прибавляется,
Разрастается грозною тучею,
До тебя, до царя, добирается!
Надевай-ка ты шубоньку царскую,
Надевай сапоги скороходные,
Снаряжайся-ка в путь во дороженьку —
Во далекий путь, в царство небесное.
Сбегай господу богу пожалуйся
На неверный народ ахреяновский,
На великую Правду постылую;
Захвати с собой свечку семи пудов,
Ставь к престолу его ко пресветлому, —
Ведь недаром ты божий помазанник!
Пусть пошлет он нам силы небесные,
 
 
За тебя, за царя, пусть заступится,
За твое за величество царское,
Заживем мы с тобою по-старому!»
 
 
Испугался царек-недоумочек,
Снаряжался в дорогу живой рукой,
Надевал сапоги скороходные,
Брал тяжелую свечку семи пудов,
Шел во светлое царство небесное
С челобитьицем, слезною жалобой
На неверный народ ахреяновский.
 

3

 
Мало ль, долго ли шел он, ребятушки,
Шел всё по небу, словно по лесенке,
Со звезды на звезду перешагивал,
Белы облачки вскок перепрыгивал,
И взобрался-таки до седьмых небес,
До пресветлых врат царства небесного
Глядь-поглядь, ан калитка затворена,
Петр-апостол с ключом на часах стоит.
Ахреян-царь апостолу кланялся,
Ожидал себе пропуску скорого.
Петр-апостол вскричал грозным голосом:
«Человече! Откуда пожаловал?
По какому ты виду здесь шляешься?
Здесь у нас, в небесах, ноне строгости:
Выпускаем, впускаем с оглядкою, —
Не сбежали б без спросу угоднички,
Не зашли бы сюда беспашп_о_ртные.
Покажи-кась свой вид – не фальшивый ли?
На тебе, вишь, одежа-то царская,
А по роже видать, что холоп-прохвост!»
 
 
Ахреян на ту речь обижается,
Гладит с гордостью бороду царскую,
Отвечает апостолу с дерзостью:
«Аль ослеп ты, Петруша, на старости, —
У царя вздумал пашпорта спрашивать?
Не признал, что ль, знакомого сослепу —
Ахреяна, царя православного?
Али свеч тебе мало мы ставили?
Мало риз золоченых поделали?
Аль не пели молебнов с акафистом?
Не чадили, что ль, в нос тебе ладаном?
Аль ты, старый, не знаешь, не ведаешь,
Что и все мы, цари, богом данные,
Спокон веку веков – беспашп_о_ртные?»
 
 
Осерчал Петр-апостол, разгневался,
 
 
Начинает ротитиси-клятися:
«В очи_ю_, смерд-прохвост, завираешься!
Знать не знаю тебя и не ведаю, —
 
 
Отродясь ваших свеч я не видывал,
Отродясь и молебнов не слыхивал,
Золоченыих ризок не нашивал!..
Ох ты гой еси, стража небесная, —
Все святые архангелы-ангелы!
Эй! Хватайте бродягу-охальника,
Самозванца-царя беспашп_о_ртного!
Закрутите ему белы рученьки
Да стащите к Михаиле в участочек,
Пусть-ка ввергает его в тьму кромешную,
В ту геенну-кутузку вонючую!»
 
 
Налетали архангелы-ангелы,
Ахреяна-царя брали за руки,
Прикрутили веревками накрепко;
Брали царскую шубку за шиворот,
 
 
Повели Ахреяна в участочек,
К самому ли Михайле-архангелу.
 
 
Им навстречу во образе странника
Чудотворец Микола-угодник шел.
Увидал он царя да и сжалился
Над бедою его неминучею,
Над людскими слезами горючими,
Над мученьем души человеческой;
Вопрошал Ахреяна он ласково:
«Человече! Почто тебя мучают?
За какие грехи твои тяжкие
Волокут во геенну вонючую?»
Падал царь Ахреян на коленочки,
Слезно плакал, молился угоднику.
«Ох ты гой еси, божий угодничек,
Милосердный святитель Микола-свет!
Аль и ты не признаешь знакомого,
Своего ли молельщика верного,
Ахреяна, царя православного?
Али свеч тебе мало я ставливал?
Мало риз надарил золоченыих?
Аль ленились попы толстопузые —
Не певали молебнов-акафистов?
Не кадили тебе божьим ладаном?..
Заступись за меня, горемычного,
Повели развязать руки белые,
Проведи меня к господу в светлый рай!..»
Отвечает угодник с усмешкою:
«Хоть не знаю тебя и не ведаю,
Хоть молебнов поповских не слыхивал
И не нюхивал вашего ладану, —
Всё ж тебя, Ахреян, я помилую,
Из беды неминучей повыручу,
Провожу тебя к господу в светлый рай.
Ох ты гой еси, стража небесная,
Отдавай-ка царя на поруки мне!»
Разлетелась тут стража небесная,
 
 
Ахреяна с Миколой оставила.
Вопрошал Ахреяна угодничек,
Сам развязывал рученьки белые:
«Ты зачем же к нам, милый, пожаловал?»
Отвечал Ахреян, низко кланяясь:
«Я пришел, вишь ты, к господу с жалобой
На неверный народ ахреяновский,
Захватил с собой свечку семи пудов
Ко престолу его ко пресветлому…»
 
 
Вопрошает Микола-угодничек:
«Да тебе, слышь, которого надобно?
Ведь уж наши давно разделилися,
На три дома живут, и скотинушку —
Вопиющу, поющу, взывающу —
И людишек – скотину глаголющу —
Поделили, родимые, поровну…
Бог-отец-то, старик, – не у дел теперь;
Знай себе день-деньской на перинушке
Чистых облачков белыих нежится
Да у солнышка красного греется…
Что ж, к нему, что ль, вести тебя, миленький?»
 
 
Призадумался царь-недоумочек,
Долго в царском затылке почесывал:
«Уж веди по порядку ко всем троим…
Кабы, дядя, знатье мне да веданье,
Захватил бы три свечки семи пудов;
Набрехала мне Кривда проклятая,
Чтоб я к Троице шел с одной свечкою.
Вот теперь мне как будто и совестно…»
Отвечает Микола-угодничек:
«Им такого дерьма и не надобно!»
 

4

 
Не хоромы стоят не высокие,
Златом-серебром все изукрашены, —
Твердь небесная синяя высится.
Изукрашена частыми звездами;
Во святом-то углу не лампадочка —
Светел месяц серебряный теплится,
Да не печка в другом углу топится —
Красно солнышко жарко растоплено;
На печи-то лежит не перинушка,
Не высокая пуху лебяжьего —
Лежат чистые, белые облачки,
А на облачках чистых, на белыих
Сам господь Саваоф держит свой престол.
Падал царь Ахреян на коленочки,
Не стерпел того света великого;
От несносного страху от божьего
Задрожали поджилочки царские;
Молча клал он свечу воску ярого,
Дорогую свечу-то семи пудов,
Ко подножью престола пресветлого…
Глядь – от солнца свеча растопилася
И чадит на всё царство небесное.
 
 
Пробуждался господь, беспокоился:
«Эй! Какой тут дурак неотесанный
Начадил-навонял на всю горницу!
Али нонче на небе блины пекут?»
Отвечает Микола-угодничек:
«Не блины пекут, господь-батюшка,
А пришел человек с челобитною;
Приносил он тебе, не прогневайся,
Дорогую свечу воску ярого,
Да на солнце свеча растопилася, —
Вишь, чадит на всё царство небесное!»
Усмехнулся господь, молвил ласково:
«Ну, чего ж ему, глупому, надобно?»
В бок толкнул Ахреяна угодничек:
«Говори же, зачем пришел, сказывай!»
Ахреян за Миколу хоронится,
Взговорил, – сам дрожит как осинов лист:
«Ох ты гой еси, отче наш, батюшка!
Грозный царь всех царей и господь всех господ!
К тебе, господу богу, я с жалобой
На неверный народ ахреяновский;
Заступись за меня, за избранника,
Ахреяна-царя православного,
За мое за величество царское!
Дай победу ты мне, одоление
На великую Правду постылую,
Накажи супостатов-крамольников!
Ведь недаром же я твой помазанник!»
 
 
Не по нраву пришлось слово царское
Саваофу-творцу, вседержителю;
Распалился господь гневом праведным,
Из очей его молнии сыплются,
Молвит слово – гроза разыграется,
Топнет ножкой – весь мир содрогается:
«Ах ты подлый червяк, ядовитый гад,
Вошь ползучая, мразь кровожадная!
В очию ты, червяк, завираешься!
Не избранник ты мой, не помазанник!
Отродясь твоей глупой головушки
Я святым своим миром не мазывал!
 
 
Было время, царек, было старое,
Наказал я народ свой Израилев
За его ослушанье великое
Самуилу, пророку премудрому,
И за все прегрешения прежние
Избирал пастушонка ослиного,
Ставил на смех царем над Израилем,
Чтоб казнились людишки безмозглые,
Не просили б царей себе – идолов!
 
 
Вот с тех пор и пошла ложь великая:
Брешут ваши попы толстопузые,
Будто я всех вас, дурни, помазывал!
Да я знать вас не знаю, не ведаю,
Кровопийцы, отродие Каина,
Палачи, душегубы, грабители!
Вас помазала подлость холопская,
За гребущая лапа поповская!
Да уж скоро вам, сволочь, конец придет!»
 
 
В бок толкнул Ахреяна угодничек:
«Ну пойдем, пока цел, Ахреянович!
Видишь, дело твое здесь не выгорит!»
 
 
И повел он царя в вертоград Христов…
 

5

 
У Христа, спаса нашего, батюшки,
 
 
Во его вертограде зеленыим
Ликование шло, радость велия:
Принимает Христос дорогих гостей,
Дорогих ли гостей, души праведных,
Разноглазою Кривдой замученных.
Принимает Христос, обнимает их,
Раздает им венцы светозарные,
Говорит им господь таковы слова:
«Ох вы гой еси, воины храбрые!
Честь и слава вам всем, память вечная,
Да Христово спасибо великое!
Постояли вы грудью могучею,
Теплой крови своей не жалеючи,
За моих обездоленных детушек,
За мою ли за братию меньшую,
Да за матушку Правду, за Истину!»
 
 
Как тут входит Микола-угодничек,
Ахреяна-царя ведет за руку.
Падал царь Ахреян на коленочки,
Не стерпел того света великого;
От несносного страху от божьего
Задрожали поджилочки царские, —
Ни словечка не смеет он вымолвить…
 
 
Оглянулся Христос, милосердный спас,
Увидал он Миколу-угодничка,
Усмехнулся с великою ласкою;
А взглянул на царя да признал его —
Осерчал, милосердный, разгневался:
«Белены, что ль, объелся, Миколушка,
В вертоград мой привел царя Ирода,
Моей братии меньшей мучителя,
Моей Правды великой гонителя?
Уводи его, Ирода, с глаз долой!»
В бок толкнул Ахреяна Миколушка:
«Ну пойдем, пока цел, Ахреянович!
Вишь, и здесь твое дело не выгорит…
Видно, дело твое, брат, неправое!..
Уж не знаю – вести ль тебя к третьему?..»
 
 
Вот подходят они ко святым вратам
Вертограда Христова небесного,
А навстречу идет богородица,
Сама матушка наша заступница,
Разливается-плачет сердешная.
Вопрошает угодник пречистую:
«Ох ты гой еси, свет наш, заступница!
Да почто ты слезами горючими
Отуманила очи пресветлые?..»
Отвечает ему богородица:
«Как не плакать, Миколушка-батюшка?
Ведь у нас, слышь, беда приключилася:
Святой дух-то, голубчик мой беленький,
На войну полетел на кровавую
В Ахреяновку ту бесталанную,
Заступаться за Правду, за Истину,
 
 
Постоять за нее грудью белою,
Теплой крови своей не жалеючи.
Разноглазая Кривда проклятая,
Ахреяна-царя полюбовница,
Нападала на господа с хитростью,
Изловила святого арканами,
Посадила во клеточку крепкую,
Что во тот ли острог белокаменный, —
Отдала палачам в поругание!
Вот иду выручать его, батюшку,
Буду сына просить, Христа-господа, —
Посылал бы все силы небесные
Скоро-наскоро в ту Ахреяновку…
Не ровен час, ведь Кривда проклятая
С Ахреяном, царем-полюбовником,
Моего-то голубчика белого,
Духа-свята ощиплют да слопают!»
 
 
«Так ты вот каков? А?» – и Микола-свят
Тут стерпеть не мог, распалялся сам:
Поглядел царю в очи бесстыжие,
Плюнул раз ему в бороду царскую,
Плюнул два, плюнул три, – да и прочь пошел…
Долго деется дело, ребятушки,
Да не скоро и сказка расскажется,
Нашей сказке еще не конец пришел…
 
 
А когда наша сказка покончится,
Слава!
Запоем, братцы, песню мы новую,
Слава!
Что веселую песню, свободную,
Слава!
Духу вечному Света и Истины,
Слава!
Правде-матушке, нашей заступнице,
Слава!
Вольной воле, народу свободному,
Слава!
 

<1883>