Текст книги "Стихотворения"

Жрецу эстетики

 
Потоком звучных слов, певучею волною
Лились твои стихи. Искусства знатоки
Признали песнь твою волшебной, неземною,
Рукоплескали ей, плели тебе венки.
Ты сладко, звонко пел, как соловей весною,
Про солнце и любовь, цветы и ручейки…
А родина твоя – страдалица немая —
Под снежным саваном стонала, замерзая.
 
 
Ты стонов не слыхал. Мелодия созвучий
Баюкала тебя чарующей красой;
Как царственный орел, свободный и могучий,
Парил ты в вышине прозрачно-голубой,
Купался в облаках, гнался за гордой тучей,
Знать не хотел земли… А в бездне, под тобой,
Рыданья слышались, и вопли, и проклятья:
Без хлеба, в темноте там гибли люди-братья.
 
 
Ты «грязной прозою» считал родное горе;
Восторженной душой ты жил в стране чудес
«Искусства чистого»; в холодном, мертвом взоре
Античной статуи, в сиянии небес,
В колоннах мраморных, в живой лазури моря,
В душистом ветерке, будившем сонный лес,
Да в женской красоте искал ты вдохновенья
И мимолетных грез. Ты пел для наслажденья!
Суд родины настал. Венкам твоим лавровым
Теперь несдобровать… Перед тобой, певец,
Страдалица и мать стоит в венке терновом,
Презрения полна: «Ты не поэт, а жрец
Бездушных идолов! Могучим, вещим словом
Ты мне не послужил; не разбудил сердец,
Умов, забывших долг; огонь любви священной
Не захотел зажечь в них песней вдохновенной.
 
 
Не знаю я тебя. Какой ты хочешь славы?..
Сходил ли ты ко мне с высоких облаков?
Твои певучие красивые „октавы“
Я слышала сквозь стон голодных бедняков;
Как яд насмешки злой, как жгучая отрава,
Лились веселые мелодии стихов
В истерзанную грудь… Прими же в награжденье
Забытой матери презренье и забвенье!
 
 
Ты мог поэтом быть, но чудный дар природы
Унизил, обратил в игрушку для людей…
Поэт – мой щит и меч; меня в былые годы
Он грудью защищал. Он сеятель идей,
Он голос, он язык безгласного народа,
Он первый луч зари грядущих светлых дней!
Будь сам себе судья! Скажи, я жду ответа,
Достоин ли ты был названия поэта».
 

<1884>

Песнь торжествующей свиньи

 
Да, я – свинья,
И песнь моя
В хлеву победная слышна,
 
 
Всегда одна, звучна, ясна
И откровенности полна.
Я гордо, смело говорю
В глаза хоть самому царю:
Хрю-хрю!
 
 
Луны и солнца свет, цветов благоуханье
Пусть воспевает вам какой-нибудь поэт —
Худое, жалкое, голодное созданье, —
А я – свинья – хрю-хрю!.. До них мне дела нет.
 
 
Пусть брешут, будто есть какой-то воздух чистый,
Лесов зеленый шум, простор родных полей.
Душистая фиалка, ландыш серебристый,
Свобода, родина… Хрю-хрю, мне хлев милей.
 
 
К чему нам солнца свет? К чему нам запах розы?..
Как будто бы нельзя отлично в темноте,
Впивая аромат питательный навоза,
Налопаться… хрю-хрю… и спать на животе?
 
 
Что значит родина? По-моему – корыто,
Где пойло вкусное так щедро, через край,
Для поросят моих и для меня налито, —
Хрю-хрю!.. Вот родина, хрю-хрю, – вот светлый рада
 
 
Есть много, говорят, других свиней – голодных…
Так мне-то что ж – хрю-хрю – была бы я сыта.
Какое дело мне до бед и нужд народных,
До поросят чужих?.. Всё вздор, всё – суета!
 
 
Пусть гибнут дураки за бредни, «идеалы»,
За стадо глупое обиженных свиней…
И вовсе нет его. Нас кормят до отвала,
Хрю-хрю. Всё выдумки крамольников – людей!
 
 
Пускай колбасники торгуют колбасою,
Из братцев и сестриц готовят ветчину,
Мне – что? Ведь я – жива. Я жру свои помои
И слышу рев и визг и глазом не моргну.
 
 
Да, я – свинья,
И песнь моя
В хлеву победная слышна,
Всегда одна, звучна, ясна
И откровенности полна.
Я гордо, смело говорю
В глаза хоть самому царю:
Хрю-хрю!
 

1880-е годы (?)

За пяльцами

 
С барыней старой, капризной и знатной,
В скучном салоне сидит приживалка,
Тоже старушка; одета опрятно,
Личико сморщено, кротко и жалко;
Что-то покорное в каждом движеньи,
В бледной улыбке застыло терпенье.
 
 
К пяльцам нагнувшись седой головою,
Гладью букеты по белому шелку
Шьет она молча, привычной рукою,
Словно рисует послушной иголкой:
И как живые выходят букеты,
Пестрые, полные блеска и цвета.
 
 
Медленно идут часы за часами;
Слышен лишь изредка крик попугая,
Да, осторожно скрипя башмаками,
Чинно по мягким коврам выступая,
Старый лакей с этикетом старинным
Курит духами в салоне пустынном.
 
 
Барыня дремлет над скучным пасьянсом;
Входят на цыпочках в комнату внучки
С льстивым приветом, с большим реверансом,
Крепко целуют ей желтые ручки.
«Тысячу первую шьете подушку?» —
Дразнят они приживалку-старушку.
 
 
Молча стегает она, как машина.
Им не видать, как пред нею в молчаньи
Счастья былого проходят картины,
Как оживают былые страданья.
В сердце под ветхою тканью капота
Скрыта мудреная эта работа.
 
 
Шьет она пышные алые розы.
«Как он любил их, Сережа мой милый!» —
Вспомнила вдруг. Навернулися слезы,
Грезится счастье, разлука, могила.
Барыня к ней обратилась с вопросом:
«Что ты, голубушка, шмыгаешь носом?»
 
 
Шьет приживалка опять, вспоминая:
«Бедно мы жили, а славно, чистенько…
Он на уроках, а я вышиваю…
Знали мы счастье, хоть, правда, частенько
Класть приходилось нам зубы на полку…»
Снова быстрей заходила иголка.
 
 
«Вася родился… И тут-то вот вскоре
С неба упало и нас поразило,
Молнией словно, нежданное горе.
Точно во сне, в страшном сне это было…
Взяли его у меня… Он в остроге…
Голову бреют… Закованы ноги…»
 
 
«Милая, встань! Покажи, что нашила…
Как ты испортила этот бутончик…
Мокрый весь!.. Чем ты его замочила?..
Дай табакерку мне… Где мой флакончик?..» —
Барыня с кашлем глухим проворчала…
Спирту нюхнула и вновь задремала.
 
 
Шьет приживалка опять, как машина.
«Он не доехал туда, слава богу…»
Грезится ей снеговая равнина,
Грезится в саване белом дорога…
Там успокоился он – ее милый…
Есть ли хоть крест над безвестной могилой?..
 
 
«Много тогда их, несчастных, погибло…
Как только бог посылал мне терпенье,
Как это горе меня не пришибло?..
Вырос мой Васенька мне в утешенье…
Жизнь воротил он мне ласкою детской…
Приняли Васеньку в корпус кадетский.
 
 
Уж и любила его я без меры!..
Ах, вот опять я закапала розу…
Перед войной вышел он в офицеры…»
Режут глаза неотступные слезы,
Замерло старое сердце от боли…
«Шейте же, милая, спите вы, что ли?..»
 
 
«Помню, влетел он, восторгом сияя:
– Вот выступает дивизия наша…
Полно, не бойтесь… Не плачьте, родная…
С крестиком белым вернусь я, мамаша!.. —
С крестиком белым!.. Ох, мальчик мой бедный,
Вот он. Свалился кровавый и бледный…
 
 
Двадцать два года… Веселый, красивый…
Нет его… Пуля скосила шальная».
В комнате рядом раздался визгливый,
Громкий, бессмысленный крик попугая,
Вздумал некстати дурак разораться:
«Здравья желаю!» и «Рады стараться!»
 
 
Снова очнулась бедняга; проворно
Шьет; и никто не имеет понятья,
Как на душе у ней больно и черно…
Сколько страданий, какие проклятья,
Сколько тут скорби и жизни разбитой
В пестрых, веселых цветочках зашито.
 
 
Раз, впрочем, тотчас заметили люди,
Что побледнела она, вышивая.
Вырвался стон из надорванной груди…
 
 
Свесилась набок косичка седая,
Н_а_ пол катушка из рук покатилась,
С сердцем неладное что-то случилось.
 
 
Лопнула жила… Досадно ужасно
Барыне было. Сердилась старушка:
«Сколько шелков накупила напрасно,
И, не докончивши даже подушки,
Вдруг умирает моя приживалка!
Вы не поверите, как это жалко!..»
 

1880-е годы (?)

К портрету Фелицы на сторублевой бумажке

 
Недаром мудрую Фелицу
Маститый воспевал певец, —
Сия немецкая девица
Была, ей-богу, молодец.
Ну что ж, что там она шалила
С солдатиком под старость лет
И пол-России закрепила?
На ком, скажите, пятен нет?
Луна в серебряной порфире
Гуляет средь небесных тел,
И та вся в пятнах, – в здешнем мире
Быть с пятнышком и бог велел.
 
 
Ты велика, Екатерина!
Мы чтим и ныне твой портрет;
Ты сторублевая по чину
И всем ты дорога, мой свет!
На фоне радужном прекрасны
Твой лик, твой царственный наряд;
Как прежде, манит взор твой ясный
И офицеров и солдат.
Да, все в России: старый, малый
На твой портрет глядят любя;
По смерти ты милей нам стала:
Мы все хотим иметь тебя.
За оду заплати поэту,
Прошу, Катринхен, будь мила!
Ах, если б ты хоть полпортрета
За эти вирши мне дала!
 

1880-е годы (?)

Литературному прохвосту

Б<уренин>у

 
Грошовый юморист, скандально знаменитый,
Пародий, пасквилей известный фабрикант,
Со злобой ты плюешь слюною ядовитой
На дело честное, на молодой талант.
С нахальным хохотом шкодливой обезьяны
Чужую мысль и труд злорадно в клочья рвешь,
Глумишься и свои подвохи и обманы,
Доносы, клевету ты «критикой» зовешь!
Да разве грязных рук искусство в «подтасовке»
И в «передержке» карт бесчестная игра
Зовется «критикой»? Ты шулер, и неловкий,
Достойный уж давно хорошей потасовки,
Как прочие твои собратья – шулера!
 

1880-е годы. (?)

Юродивая

 
С блуждающим взглядом, бледна и страшна,
В рубахе дырявой, босая,
Опять под окошком явилась она,
Седой головою мотая…
Не просит она ничего, но в окно
С улыбкой безумной и бледной
Глядит и грозит… На дворе холодно,
Лицо посинело у бедной.
Глядит на картины в гостиной, цветы,
Портьеры, ковры, позолоту;
Потом на лохмотья своей нищеты,
На дыры, – заплаты без счету, —
Глядит и хохочет, тряся головой,
Бормочет с усмешкою дикой
Угрозы кому-то; кулак свой худой
Сжимает со злобой великой…
– «Юродствует, – вишь ты, – а раньше была
Богачкой, в каретах каталась,
Да вольною-волею все раздала, —
В чем мать родила, – в том осталась…
Душа ее, вишь ты, у бога давно, —
А тело живет, – для искуса…
Ей, стало быть, подвиг свершить суждено
Во имя Христа Иисуса…»
Ее зазывают на кухню, в тепло;
Покормят, наденут ей платье;
Согреется дурочка, взглянет светло, —
Промолвит: «Спасибо вам, братья!»
Дадут ей обносков, – уйдет с узелком.
Проходит неделя, другая;
Вдруг смотришь: старуха грозит кулаком
В рубахе опять и босая.
– Где ж платье, Дашутка?.. В кабак отнесла? —
Смеются лакеи над нею.
«Нельзя мне быть в платье!.. Нельзя… Отдала…
Есть люди меня победнее!..»
 

Зимою

 
Метель завывает уныло. Кругом
Все спит подневольным и тягостным сном.
Холодные хлопья несметною тучей
Несутся и вьются, как саван летучий.
Мороз все сгубил, – все заковано в лед;
А вьюга над всем панихиду поет.
Во мгле непроглядной не видно дороги.
Глаза залепляет, не движутся ноги;
Постелью пуховою смотрит сугроб,
А ляжешь – постель обращается в гроб…
В степи разгулялись туманы-бураны;
Повсюду – опасность; повсюду – обманы;
Повсюду – в засаде невидимый враг:
Бездонная круча, болото, овраг,
Глубокая прорубь, – все гладко, все бело…
Забитая кляча, замерзшее тело
Мужицкое – скрыты… Сугроб снеговой
Одел их в прекрасный покров гробовой.
Все глухо и немо. Лишь воронов стая
Кружится в потемках, друг друга скликая,
И каркает громко, – да жалобный вой
Голодных волков раздается порой.
И трудно поверить, что спит не навеки
Красавица степь, что замерзшие реки
Воскреснут опять, что головки цветов
Не сгинут под гнетом тяжелых снегов,
Что песнь соловья зазвучит заливная,
Что пышно пшеница взойдет трудовая,
Что листья зашепчутся в чаще лесов,
Погнутся деревья от зрелых плодов,
Что жизни зародыш, природой хранимый,
Под саваном смерти таится незримый.
 

Пейзаж

 
Лесное озеро, как зеркало большое
В зеленой рамке мхов, блестящее, легло,
И, отраженный в нем со всею красотою,
Глядит сосновый бор в волшебное стекло.
Торжественно идет в лесу богослуженье:
Курятся под росой кадильницы цветов
И тихий стройный хор жужжания и пенья
Несется высоко – молитвою без слов.
Теплынь и тишина. Вот бледная, большая
Звезда затеплилась пред алтарем небес
И трепетно горит, как свечка трудовая.
Замолкло все. Луной посеребрился лес.
Теплынь и тишина. Скользят ночные тени
В тумане радужном; в мерцании лучей
Проснулся целый рой таинственных видений.
Русалки чудятся меж дремлющих ветвей.
Какой волшебный свет и кроткое сиянье!
Как мирно все кругом! Поверить нелегко,
Что существует смерть, и злоба, и страданья,
И холод, и нужда… там, – где-то, далеко!..
 

Отрывки

Последний удар

 
Мне грезилось, что я – случайно позабытый
На поле битвы, между мертвых тел
Израненный боец, врагами недобитый…
Настала ночь; завыли волки; прилетел
Зловещий ворон. Надо мной в тумане
Плыла холодная красавица луна
И в лица бледных, страшных трупов на поляне
Глядела царственно, спокойствия полна.
«Когда же смерть придет? Когда конец мученья?
Добейте, люди-братья! Сжальтесь надо мной!»
Вдруг – шорох, свет… Идут! В груди моей больной
Блеснул горячий луч надежды на спасенье…
Вы подошли ко мне… любимая рука
Ударила меня ножом без сожаленья,
И верен был удар, – и рана глубока.
 

На прощанье

 
В рудниках – в холодном мраке под землею —
Бледный каторжник припомнит вдруг порой
Небо родины, приветно голубое,
И ласкающий луч солнца золотой;
Иногда – родных, заветных песен звуки
Грезятся ему под звон его цепей…
Так и мне впотьмах и холоде разлуки
Снится голос твой и свет твоих очей…
 

Разбитая ваза
^{(Из Виктора Гюго)}

 
В осколках на полу лежит Китай мой бедный,
Та ваза нежная, как моря отблеск бледный,
Вся в сказочных цветах и птицах невозможных,
Изображенье грез волшебных и тревожных,
Та ваза чудная, красивая, смешная,
При ярком свете дня луною облитая,
Казавшаяся мне чудовищем порою
И существом живым – почти живой душою —
Нечаянно рукой неловкой Мариетты
Разбита. Как мне жаль, как мне обидно это!
На набережной я купил ее случайно,
Любил ее, берег; внучатам чрезвычайно
Понравилась она, на ней стада большие
В фарфоровой траве паслися золотые;
Я часто объяснял ее своим малюткам,
И не было конца расспросам, смеху, шуткам:
«Вот, детки, это бык, а это обезьяна;
Кругом нее сидят болваны, истуканы.
Вон доктор на осла зеленого похожий,
Вот толстый мандарин – преглупые все рожи…
Какой большой живот! Должно быть, он ученый!
А вот и попугай на ветке золоченой;
Вот черт в своем аду; вот богдыхан нарядный,
На троне дремлет он… Гляди, какой парадный!»
Теперь все чудеса, все прелести разбиты,
И ваза умерла. Вбегаю я сердитый
И горничной кричу: «Кто смел… Кто сделал это?»
Сконфузилась, стоит, краснея, Мариетта.
Вдруг, глядя на меня с улыбкой детской, милой,
Сказала Жанна мне: «Я, дедушка, разбила!»
И Жанна говорит Марьетте: «Я уж знала,
Что дедушка простит, и на себя сказала…
Он добрый, славный наш. Ему все скажешь смело,
Притом у дедушки ужасно много дела,
И времени ему не хватит, чтоб сердиться.
Он должен по утрам цветочкам дать напиться;
Нам говорит, чтоб мы по солнышку без шляпы
Не бегали; не дергали за лапы,
За хвост и за уши его большой собаки;
Чтоб не ушиблись мы, не заводили драки;
Чтоб мухи страшные в саду нас не кусали;
Чтоб мы на лестнице впотьмах как не упали;
И под деревьями гуляет он день целый;
Когда ж сердиться тут? Ему так много дела!»
 

«Все великие истины миру даются не даром…»

 
Все великие истины миру даются не даром;
Покупают их люди всегда дорогою ценой;
Не найдешь их случайно, гуляя по шумным базарам, —
Там, где пошлость торгует дешевою «правдой людской».
Не навеет их на душу легким приветным дыханьем
Мимолетного ветра попутного; с бою – под бурей – грозой, —
Добывается истина тяжким трудом и страданьем, —
Как жемчужина светлая в мрачной пучине морской.
И в истерзанном сердце, стерпевшем все раны и боли,
В час тяжелый сомненья, отчаянья, – в час роковой
Всходит Истина вдруг, словно колос на вспаханном поле,
И воскреснет душа, истомленная долгой борьбой.
 

1897