Текст книги "Лучшие годы Риты"

– Тогда поехали, – сказала она.

Глава 5

Машина с надписью «Такси» стояла по правую руку от Ленина. Рита плюхнулась на заднее сиденье, Митя закрыл за ней дверцу и сел впереди. Из города выехали мгновенно – только что была улица, и тут же стал проселок.

– Я на даче этой не была сто лет, – сказала Рита, глядя в окно на темную стену леса, которая тянулась справа вдоль проселка.

– Там ничего не изменилось, – пожал плечами Митя.

– Ты-то откуда знаешь?

– Вчера туда ездил. Оценивал фронт работ. А мы же у тебя там к экзаменам готовились. Ты, Салынский и я с Иркой. Так что я помню, как было.

– А я ничего не помню, – удивленно проговорила Рита.

Удивило ее то, что она действительно забыла про все это начисто.

– А почему Ирка сегодня не пришла? – спросила Рита.

– Не знаю, – ответил Митя.

Риту это не особенно интересовало вообще-то. К тому же они приехали.

– А сюда такси вызывается? – спросила она, выбираясь из машины.

– Конечно.

– Тогда, может, это отпустим? – предложила Рита. – Посидим немного, потом тебе новое вызовем.

Митя кивнул и расплатился с таксистом. Они пошли по узкой тропинке к дому. Кажется, это была даже не тропинка, а межа между маминым и соседним участком; Рита точно не помнила и просто шла за Митей, ведь он здесь был недавно. Она держалась сзади за его ремень, иначе споткнулась бы и упала в кромешной темноте. Хорошо, хоть участки мизерные, по шесть соток, поэтому от дороги до дома идти недалеко.

Кромешной была не только темнота, но и тишина. Лишь шорох травы нарушал ее, да скрип ступенек, когда поднимались на крыльцо, да оборот старого ключа в замке.

– Н-да… – сказал Митя, войдя в дом и щелкнув выключателем. – Зря я тебя сюда привез.

Свет не загорелся.

– Может, просто пробки перегорели? – предположила Рита.

– Когда я вчера уезжал, целы были. С чего им перегорать?

Он все-таки открыл щиток, подсвечивая себе телефоном, и сказал:

– Пробки целы. Значит, свет по всем дачам отключили. Поедем обратно?

– Давай хоть на крыльце посидим, раз приехали, – сказала Рита.

Ей все еще дорога была пьяная идея посидеть на крыльце. Видимо, все-таки не слишком она протрезвела.

– Давай, – согласился Митя.

Они вышли из темного дома на темное же крыльцо и уселись на ступеньках. Молодой месяц сиял в просветах яблонь. Он был так тонок, что не мешал сиять и звездам – над цветущими садами, над просторным лугом, над дальним лесом и рекою.

Молчали минуту, а может, и больше. Молчание не угнетало, и Рита не заметила, сколько оно длилось.

– Как ты живешь, Митя? – спросила она наконец.

– Ты в философском смысле спрашиваешь?

– Да нет, в самом обыкновенном. Кем работаешь?

– Мужем на час.

Ответил он тоже самым обыкновенным тоном, без усмешки. И чему усмехаться, собственно? Муж на час – понятная работа. И ничего в ней нет двусмысленного, и секс ни при чем.

– А почему по специальности работать не стал? – спросила Рита.

– Не сложилось.

Вообще-то Рита не знала, какая у Мити специальность, но в классе он был из первых, и трудно было предположить, что после школы не учился ничему, кроме забивания гвоздей и прилаживания карнизов в квартирах одиноких женщин. Но расспрашивать подробнее она не стала. С одной стороны, ему это, может, неприятно. А с другой – Рита и без расспросов понимала, как это бывает, и все в Мите, даже внешность – от застиранной рубашки до глубокой вертикальной морщины на переносице, – только подтверждало ее понимание.

Может, не закончил учебу – закружила Москва, завалил сессию, не пересдал, надеялся восстановиться, но не сумел. Может, учебу закончил, а работы по специальности не нашел. Или нашел, но не поладил с начальством, думал найти получше, но опять-таки не сумел. Да мало ли причин, по которым человек позволяет ветру жизни сбить его с ног, надеясь, что это временно, а там заботы, и обиды, и усталость, и, бреясь по утрам, уже не замечаешь следов уныния у себя на лице, а потом и бриться начинаешь от случая к случаю.

Рисунок деревьев в небе, освещенном тонким месяцем, делался все более знакомым. Как будто не было огромного, в целую жизнь, разрыва между сегодняшней ночью и той, когда она смотрела на этот небесный рисунок в прошлый раз.

– Не понимаю я все-таки… – удивленно проговорила Рита.

– Что не понимаешь?

– Здесь ведь ничего не изменилось. Я и раньше это видела – дорога в ухабах, лавочка на детской площадке сломана. Все ведь и двадцать лет назад таким было, и десять, понимаешь?

– Понимаю. Но – что?

Вообще-то она не произнесла «но», которое он расслышал.

– Но ни двадцать лет назад, ни даже десять я такого отторжения не чувствовала, – ответила Рита. – Ну, ямы, да, ну воду отключили, подумаешь, дело большое… Почему ж меня теперь все это так из себя выводит?

– Потому что ты стала столичная штучка, – усмехнулся он.

– Я и десять лет назад была столичная штучка. И даже заграничная штучка. Нет, не поэтому.

– Конечно, не поэтому. Просто десять лет назад тебе казалось, жизнь на подъем идет и все это скоро переменится. Ухабов не будет, лавочку починят. А сейчас ты понимаешь, что все, наоборот, под гору катится. Потому и на лавочку эту косую уже иначе смотришь.

– Вообще-то да… – Рита удивленно посмотрела на него. – Да, так и есть! А почему ты знаешь, что для меня это так? – с интересом спросила она.

– По себе.

Она снова замолчала.

– Холодно, однако! – Рита поежилась. – Там пальто какое-нибудь есть в доме, не знаешь?

– Плед есть. Принести?

– Давай.

Плед, который принес Митя, она узнала: сама же привезла его маме из Коста-Рики лет пять назад. Рита завернулась в плед, но это не очень-то согрело.

– Чайник электрический, так что не вскипятить. – Митя заметил, наверное, что она ежится. – А печки здесь нет. Хочешь, костер разведу?

Дачные участки давали когда-то на папином заводе без права строить на них что-либо кроме летних домиков, в которых печки были запрещены. С тех пор этот запрет, скорее всего, был или отменен, или многими обойден, но мамой, значит, нет.

– Да ладно, без чая обойдусь, – махнула рукой Рита.

– Есть текила, – сказал Митя. – Если тебя она согреет.

– Согреет! – обрадовалась Рита.

Текила была теплая – Митя достал бутылку из кармана пиджака. Да, поверх клетчатой рубашки он носил пиджак. Выглядело это, конечно, кошмарно, но вышло кстати, иначе ему не в чем было бы вынести бутылку из ресторана.

– Холодильник разморожен, закусывать нечем, – сообщил он, вернувшись из дома со стаканами. – Правда, лук зеленый вырос уже. Будешь луком закусывать?

Рита ничего не имела против лука, и, снова подсвечивая себе телефоном, Митя принес его с грядки. Она зажевала текилу молодыми, мокрыми от вечерней росы луковыми перьями и не столько согрелась, сколько перестала думать о холоде. Жизнь наладилась.

«Если бы я отсюда не уехала, то, может, алкоголичкой стала бы», – весело подумала она.

Это вряд ли, конечно. Алкоголизм – это все-таки гены, а у них в роду никто как будто бы не спивался.

Митя сел рядом на ступеньки и выпил тоже. От него шло тепло – Рита чувствовала это даже на некотором расстоянии, даже через плед, – но не исходило уюта. Впрочем, никакого уюта она от него и не ожидала.

– Здесь правда все как было, – сказала она. – Даже дорога до сих пор такая же. Из сбитой пыли.

– Мне в детстве казалось, сбитая пыль конфетами пахнет, – сказал Митя. – Потом стал думать, что это только казалось, а недавно у Лихачева прочитал – так и есть: старые грунтовые деревенские дороги после жаркого дня всегда пахли ванилью. Странно.

– Почему странно? – спросила Рита.

– Потому что состояли они тогда из пыли и сухого конского навоза. И почему такая смесь ванилью пахла, непонятно.

Картина, в общем, вырисовывалась примерно такая, как Рита и предполагала: работает мужем на час, надевает под пиджак застиранную клетчатую рубашку, зато имеет досуг читать академика Лихачева. Можно только позавидовать.

Но Рита не завидовала ему. Он просто был ей приятен, вот такой, как есть. Она поняла это еще в ресторане, когда стала танцевать с ним и почувствовала, что прикосновение к нему нравится ее ладоням. Она понимала это, когда шла по меже, держась за его ремень. И уж точно приятен он был ей теперь – немножко спьяну, под летними звездами.

Ей надоело быть сильной и хотелось немножко побыть слабой. Она понимала, что Митя точно не из тех мужчин, с которыми женщина может это себе позволить. Но ведь только в глобальном, общежизненном смысле он не из таких, а в смысле сиюминутном, в этом вот вечернем мгновении раннего июня, она вполне может придвинуться к нему поближе и даже положить голову ему на плечо.

Что Рита немедленно и сделала.

Митя, кажется, не слишком удивился. Что ж, значит, жизнь и его тоже избавила от пустых иллюзий, и он готов согласиться, что легкий хмель и летний вечер – приемлемый суррогат романтики.

Митя обнял Риту за плечи. Она придвинулась к нему еще ближе. Бок у него был теплый. Губы тоже. Поцелуй помог понять, что физически он ее устраивает и даже, пожалуй, вызывает нечто вроде влечения. Рита не была особенно темпераментной и большего от себя не ожидала. Даже запах лука, которым они закусили текилу, не помешал такому подобию взаимного влечения; тоже кое-что это значит.

– Пойдем в дом? – спросил Митя, когда они поцеловались еще раз, уже подольше и с более отчетливым удовольствием.

– Ну, не здесь же, – кивнула Рита.

В доме было холодно – дневное июньское тепло еще не было достаточным для того, чтобы он прогревался на ночь.

– И диван все тот же! – ахнула Рита.

Диван был кожимитовый, конторский. Когда-то папа получил его в заводоуправлении по списанию. И с самого детства Рита знала, какой он холодный. Лежать на нем приятно было только в невыносимую жару, при любой иной погоде от прикосновения к его поверхности по спине бежали мурашки. Особенно хорошо Рита помнила это малоприятное ощущение по своим свиданиям с Игорем Салынским. Это еще она была тогда юная, влюбленная, и то заметила. А уж теперь-то, когда ни того ни другого нет и помину, вообще околеет на этом диване, пожалуй.

– А чем тебе диван не нравится? – спросил Митя.

– Да холодный он как змея, – объяснила Рита. – И если раздеться, то к спине прилипает. Мы же разденемся? – уточнила она.

– Конечно, – подтвердил Митя. – Но не волнуйся: я на диван лягу, а ты на меня.

Прозвучало смешно, зато возбуждающе.

Неизвестно, для чего советский конторский диван сделали таким длинным и широким, но сейчас это оказалось очень кстати. Митя вытянулся во весь рост, раскинул руки, и Рите от этого чудилось, что под нею какой-то подводный остров. Или риф. Нет, риф каменный, она бы всю спину себе исцарапала. А остров может быть и песчаный, приятно лежать на нем голой спиной, и может он быть не в море, а в реке, лежишь на подводном песчаном холме, а волны ласкают тебя сверху, снизу, отовсюду и сразу всю…

Рита легла вот так, на спину, только потому, что ей показалось неловким смотреть Мите прямо в глаза. Не обязательно же он их закроет, может, сам станет ее разглядывать, а это тоже неловко, хоть и в темноте. Но вышло хорошо: она не видела его совсем, только чувствовала под собою, под всей собою его тело, и тоже сразу все – растревоженное, возбужденное. Есть у него жена или нет, она не спросила – дочка, сказал, есть, но, может, он в разводе, – а теперь решила, что наверняка в разводе, иначе вряд ли прикосновение к женщине завело бы его так сразу и так сильно, все-таки им не по семнадцать лет и даже не по тридцать.

Он положил руки ей на живот, медленно провел ими вниз, и это оказалось так волнующе для всего ее тела, что сжалось даже горло, но все-таки не настолько, чтобы не смогла она вскрикнуть, и она вскрикнула, застонала, перевернулась, забыв уже о том, что не хотела встречать его взгляд.

Глаза у него были прикрыты, а губы приоткрыты, и все время, пока их то вдавливало друг в друга, то друг от друга отталкивало, они пытались поцеловаться, но это не получалось, для этого надо было оставаться неподвижными, они же, наоборот, вскидывались, садились, оплетали друг друга руками и ногами, а потом падали на диван снова, но и это их не обездвиживало, а заставляло биться друг в друге так, будто свет наконец дали, подключив прямо к их телам.

Света не было, но Рита видела теперь Митино лицо отчетливо – привыкла к темноте, – и это больше не казалось ей неловким. Наоборот, нравилось: он не пытался скрыть своего возбуждения, вожделения, в какой-то момент, ей показалось, даже восторга, и это саму ее заводило еще больше, хотя и так, без его реакции, без того, чтобы видеть, как закушены его губы, – желания в ней было достаточно.

Невозможно было представить, что это закончится. Но закончилось, конечно. Отзвуки, искры прошедшего удовольствия Рита чувствовала в себе лишь несколько мгновений после того, как легла рядом с Митей на разогревшуюся поверхность дивана. Потом затихли и они.

Стыда, пожалуй, не было. Но неловкость от происшедшего была. И вряд ли могла пройти, пока Митино плечо и бок Рита ощущала к себе вплотную. Хорошо, что он по крайней мере не стал целовать ее после того, как все кончилось.

Рита села на диване, опустила ноги на пол.

– Что ты? – не открывая глаз, спросил он.

Она не ответила. Но дотянулась до брошенного на пол пледа и завернулась в него.

– Я сейчас уеду, – сказал Митя.

«Ну и хорошо, что он понял», – подумала Рита.

Она пересела в кресло из ивовых прутьев и стала ждать, пока Митя оденется.

– Ч-черт!.. – ругнулся он.

– Что? – спросила Рита.

– Телефон разрядился. Аккумулятор слабый. Давно хочу поменять.

Рита засмеялась.

– А ты – что? – в свою очередь поинтересовался Митя.

– Водевильная ситуация, – ответила она. – Мой – еще в ресторане. Мне с работы позвонили, долго разговаривала, он и разрядился.

Она там же, в ресторане, собиралась подзарядить айфон, но тут как раз и стала танцевать и забыла это сделать.

– Ладно, пешком дойду, – сказал он. – Не обязательно такси вызывать.

– Ты марафонец, что ли? – хмыкнула Рита. – Десять километров – пешком?

– Марафон сорок два километра.

– Все равно. Чего ради? Я, помнится, матери раскладушку в «Икее» покупала. Она точно где-то здесь, больше негде ей быть. Поищи.

Глаза у обоих так привыкли к темноте, что поиски не представляли затруднения. Раскладушка обнаружилась за шкафом.

– Только на раскладушке я лягу, – сказала Рита. – А ты на диване.

Митя не стал спорить.

Подушки и одеяла лежали на том же месте, где и двадцать пять лет назад, – в шкафу. Может, это были даже те самые подушки и одеяла, что и во время Ритиных свиданий с Игорем.

«Хорошенький у нас получился юбилей окончания школы! – подумала Рита, укладываясь на раскладушке. – Интересно, Гриневицкий храпит?»

К счастью, храпа она не услышала, хотя до рассвета, как назло, не могла уснуть. Может, Митя тоже не спал, но спрашивать его об этом не хотелось. Хотелось, чтобы поскорее прошла эта тягостная ночь.

Глава 6

В Москву Рита приехала к вечеру. Полдня выветривала из себя алкоголь, прежде чем выехать из Меченосца.

Утром на соседней даче появился какой-то незнакомый мрачный мужик, Митя попросил у него телефон и вызвал такси. Пока он все это делал, Рита умывалась у рукомойника, прибитого к стене дома, и старалась не смотреть на него. Он тоже почти на нее не смотрел, только заметил, когда она вышла на крыльцо:

– Платье у тебя необычное.

Ну, это немудрено было заметить. Платье Рита купила в маленьком дизайнерском магазинчике в Берлине. На нем была изображена сине-золотая стрекоза. Она вытянулась от горла до колен, а крылья раскинула от правого плеча до левого. На купленных в том же магазинчике туфлях были нарисованы босые ступни. Впрочем, о туфлях Митя ничего не сказал. Внимания не обратил, наверное.

Едва войдя в мамину квартиру, Рита упала на диван и уснула мертвым сном. А потом всю дорогу до Москвы испытывала облегчение оттого, что все это кончилось наконец. И что это вообще было, что на нее нашло?

«Ну, нашло и нашло, – решила она, подъезжая к Кольцевой. – Не так уж много я делаю в жизни глупостей, иногда можно».

Если быть честной, она не то что не много делала в своей жизни глупостей, а не делала их вовсе. История с Салынским навсегда отбила у нее романтическую охоту совершать необдуманные поступки. Во всяком случае такие, последствием которых являются решающие перемены в жизни.

Переспать с забытым одноклассником – этот поступок не относился к числу решающих, поэтому Рита и позволила себе вычеркнуть его из памяти сразу же, как только Москва встала перед нею, как лист перед травой.

Отдохнуть она решила на Менорке. Это выходило дороже, чем на любом из Балеарских островов, не говоря уже о Греции. И конечно, сейчас было совсем не время для дорогого отдыха. Но поскольку никакого финансового улучшения впереди не просматривалось, Рита решила, что откладывать посещение Менорки незачем. Неизвестно, что следующим летом будет. Может, от безденежья вообще в Москве придется отдыхать. В Парке Горького.

Никогда она не видела такого сонного острова! Наверное, бестрепетный покой как раз и являлся частью его дороговизны – так же, как сложенные из камней невысокие изгороди, которыми он расчерчен был весь, и беленые одноэтажные дома, и ярко-синие оконные рамы. Кое-где, впрочем, рамы были охряные, в цвет земли, а кое-где зеленые. Но все дома, построенные у моря, только синими окошками смотрели из кипенной белизны своих стен.

В одном из таких домов Рита и поселилась. Это был отель, но такой маленький, что ей казалось, она живет у родственников. И даже, может, у слишком заботливых родственников: из-за того что тишину здесь соблюдали как-то прямо панически, ее преследовало ощущение, будто она нездорова, причем ощущение это было таким явственным, что с утра ее мутило, а к вечеру начинала болеть голова. И это притом что в дом она уходила только спать, а все остальное время проводила у моря!

Впрочем, остров был такой маленький, что у моря ты находился в любой его части. И даже в столице, в городке Маон, куда Рита отправилась потому, что ее любопытство оказалось все-таки чуть сильнее апатии, – море ощущалось так же явственно, как у мыса Кавалерия, где она жила в своем беленьком отеле.

В Маоне она намеревалась купить для подарков джин, который все очень хвалили за приятный хвойный запах.

Разномастные бутылочки Рита выбрала в фирменном магазине, там джин давали даже пробовать. Но совершенно он ее не впечатлил – только рот обожгло, а легкость в голове не воцарилась, и на сердце не стало веселей.

«Не остров, а сонное царство!» – сердито подумала она, выходя из магазина на улицу.

Длинная белая лестница вела к морю, к порту. Рита шла по этой лестнице вниз, бутылки гремели в полотняной сумке, висящей у нее на плече, солнце било в глаза, и ни капли радости не было в том, что идет она по белому как парус городу, и смотрит на синее драгоценное море, и бриз щекочет ей губы.

Если бы не бриз, то Рита, может, не дошла бы до порта. Голова у нее закружилась где-то посередине лестницы, ее бросило в пот и одновременно зазнобило.

Точно такие ощущения описывала ей однажды приятельница, у которой случилась депрессия. Тогда Рита слушать-то ее слушала, но в глубине души была уверена, что депрессия – выдумка слабых людей, не умеющих держать в руках собственное настроение. Теперь же она с удивлением наблюдала у себя все признаки этой болезни, и ей было стыдно, но не за то, что она скептически относилась к рассказам приятельницы, а за то, что с ней, Ритой Германовой, может происходить подобное.

Чтобы прийти в себя, она выпила полстакана помады – так смешно назывался излюбленный местный коктейль из джина с лимонадом, – попросив лимонада налить побольше. Но и помада не помогла, и тенек, в который она уселась под раскидистым платаном, и даже чудесное зрелище – вереница всадников, скачущих прямо по старинным улицам Маона.

Вообще все кругом плясало, пело, скакало и смеялось. Рита вспомнила, что сегодня на Менорке празднуют день Иоанна Крестителя. Видно, в самое сердце праздника она и попала, оттого тишина здесь наконец нарушена. Но и во всеобщем празднике не было ей ни легко, ни весело.

«Ну и чем эту депрессию теперь лечить?» – испуганно мелькнуло у нее в голове.

При мысли о том, что она больна, что сама не верит в существование болезни, которая ее настигла, что лекарства от этой болезни приблизительны и опасны, Риту снова охватило уныние, от которого, ей казалось, она уже избавилась.

«Вот так во все это и погружаются, – подумала она. – Шаг за шагом, день за днем – в бессмысленность существования. Оглянуться не успеешь, и ничего с этим поделать уже будет нельзя, а там – бульк! – и нет тебя».

Если бы не навыки держать себя в руках, ее, наверное, охватила бы паника. Но навыки были, и немалые, поэтому, превозмогая головокружение, Рита поднялась с лавочки под платаном и двинулась к причалу, где стояли кораблики; на одном из них она приплыла в Маон.

В номере совсем не чувствовалось жары, солнечный свет едва пробивался сквозь жалюзи, простыни были так свежи и прохладны, что Рита плюхнулась на них с облегчением, сбросив всю одежду прямо на пол.

Она лежала, остывая, на этих прохладных простынях, и голова у нее прояснялась, и даже уныние как будто проходило.

«Может, у меня и не депрессия никакая, – с некоторым намеком на бодрость подумала она. – Как нашел морок, так и пройдет, с каждым бывает».

Она приободрилась и собралась уже пойти в ванную, под холодный душ, а потом выбраться на пляж, как раз спадет дневная жара. Но простыни так приятно касались плеч, что вставать совсем не хотелось.

«И не холодные они, и к коже не липнут», – подумала Рита.

А вот это пришло ей в голову совсем некстати. Сразу же вспомнилась ночь с Гриневицким. Это воспоминание само по себе было неловким и стыдным, но мало того, за ним последовали и другие воспоминания, те, которые она считала совсем уже изгладившимися, исчезнувшими, несуществующими и несущественными…