Текст книги "Лучшие годы Риты"

Глава 10

– Гад! Просто подонок!

Выкрикнув это, Рита запустила в стенку первым, что под руку попалось – вазочкой муранского стекла. Вазочка, понятно, разлетелась вдребезги. Это немного отрезвило.

Никогда она себе такого не позволяла. Даже не то что не позволяла – у нее просто не было потребности швыряться хрупкими предметами для собственного успокоения.

– И я хороша, – громко произнесла Рита. – Будто не знала: ни на кого полагаться нельзя, обо всем самой надо заботиться!

Видок у нее, надо полагать, был еще тот. Сидит растрепанная, в халате над осколками венецианской вазы и в полном одиночестве разговаривает сама с собой, и сама себя в чем-то упрекает.

Но меньше всего Риту заботило сейчас, как она выглядит. Беременность!.. Вот от чего она пришла в неистовство.

Ее ничуть не насторожили повторяющиеся вопросы, не беременна ли она и не оттого ли похорошела. Но уже через неделю после отпуска она поняла, что вопросы эти нельзя считать праздными.

И вот пожалуйста – выясняется, что так оно и есть, не случайные ей делались комплименты!

«Может, тест фальшивый? – трусливо мелькнуло у Риты в голове. – Сейчас кругом подделки, почему бы и эти полоски дурацкие не подделать?»

Но, говоря себе это, она понимала, что все так и есть, как показал чертов тест. И даже к врачу идти необязательно, во всяком случае, для того чтобы определить срок. Понятен он, этот срок: ровно четыре недели. День в день определяется.

Беременность всегда была тем единственным, что могло привести Риту в панику.

Ну, может, только в семнадцать лет, во времена ее романа с Игорем Салынским, это ничуть ее не напугало бы. Но что она тогда знала о жизни? Ровным счетом ничего. Не удивительно, что ничего и не боялась. А через два года, когда в Социальном университете за ней стал ухаживать однокурсник Коля, Рита уже боялась беременности как огня. Потому что прекрасно понимала к тому времени, что она означает. Полную перемену жизни, вот что. Полное подчинение собственной жизни внешним условиям и, соответственно, такие перемены в себе самой, которых не просто не хочешь, а активно не желаешь.

Может, если бы они с Колей прожили вместе подольше, то Рита родила бы. Да, наверное – куда бы делась? Женщины должны рожать, это от веку так, да и Коля был не против… В то время, в двадцать лет, подобные соображения еще имели для нее значение. Но с Колей ей все стало ясно примерно через месяц совместной жизни, и, как Рита себя ни уговаривала, что надо потерпеть, притереться друг к другу, – через год она поняла, что терпеть рядом с собой никчемного, слабого и пустого мужчину, который к тому же склонен к запойному пьянству, у нее нет никаких причин и никто ее не заставит это делать. Так что до беременности от Коли дело не дошло; об этом она тогда, не рассчитывая на мужа, заботилась самостоятельно.

А Петер и сам детей не хотел, и глупо было бы его уговаривать. Всемирная компьютерная игра поглощала его настолько, что он, кажется, не сразу и заметил Ритино исчезновение из его жизни.

Впрочем, Рита была Петеру благодарна за то, что пять лет он не настаивал на официальном разводе, и это позволило ей получить вид на жительство в Германии. А человеческие слабости – у кого их нет?

Но как бы там ни было, забеременеть от Петера ей и в голову не приходило.

«А от Гриневицкого – приходило? – сердито подумала она. – Прямо ночей не спала, об этом только и мечтала! Особенно сейчас».

Время, что и говорить, не назовешь удачным ни в каком отношении. Работа летит под откос, впереди ничего хорошего, настроение унылое. И при этом надо лихорадочно хвататься за любую возможность вытолкнуть свой бизнес на поверхность, а попробуй-ка вытолкни, когда, за что ни возьмись, все под пальцами тут же расплывается, и болото медленно, неотвратимо засасывает все, что ты делаешь… Только беременности ей сейчас не хватало!

Рита собрала с пола осколки, подумала, что муранского стекла ужасно жалко, и, когда будет в следующий раз в Венеции, обязательно купит такую же вазу, отогнала от себя мысль о том, что сроки ее появления в Венеции совершенно неясны, и пошла в ванную, чтобы привести себя в порядок. Она за этим и забежала после работы домой – привести себя в порядок и ехать на новоселье к Беттине.

Злые языки говорили, что настоящее имя Беттины – Валя, а фамилия Спицына. Но Риту не интересовало, правда ли это. Как хочет человек, так себя и называет, тем более если этот человек художник.

Беттина художницей и была. Талант ее Рита, правда, оценивала невысоко. Хоть сама она и забросила свои художества двадцать пять лет назад, но кое-какие представления с тех времен остались, и они позволяли ей понимать, что Беттина не столько создает новое, сколько копирует, чуть переиначив, созданное другими.

Но это казалось Рите не более существенным, чем выдуманное претенциозное имя. Главным в Беттине было не ее имя и не ее картины, а то свойство, которое, как Рита однажды узнала, англичане называют «получаешь все, что есть». Когда Беттина болтала о пустяках, или расспрашивала о серьезном, или даже просто улыбалась при встрече, не могло быть сомнений: она отдает себя собеседнику всю, ничего не приберегает для другого случая. Рита считала это свойство драгоценным, потому и любила бывать у Беттины.

Квартира на Лесной улице, в которой сегодня праздновалось новоселье, строилась года два. Вернее, два года достраивалась над домом мансарда – часть Беттининого творенья.

Что квартира эта – именно творенье, Рита поняла, как только вошла в нее. Она находилась на последнем этаже старого дома, достроенная мансарда стала вторым ее уровнем.

Мансарда оказалась прозрачной. То есть это сразу у Риты создалось такое впечатление, приглядевшись же, она поняла, что стены здесь самые обыкновенные, а прозрачны только пол и потолок. Но и этого было достаточно, чтобы каждый входящий в квартиру непроизвольно восклицал что-нибудь изумленное.

Рита тоже воскликнула и несколько минут стояла, задрав голову, пытаясь сориентироваться в пространстве.

Над головой у нее парили прозрачные кресла на тонких серебряных ножках. Они стояли вокруг такого же прозрачного столика. В креслах сидели, то есть не сидели, а тоже парили в воздухе люди. Над всем этим – и над людьми, и над креслами – светило ясное предзакатное солнце августа.

– Правда, интересно получилось?

Беттина вышла навстречу Рите из гостиной.

– Необычно, – наконец опустив взгляд, ответила Рита.

Она взглянула на всякий случай и себе под ноги. Здесь-то пол хоть обыкновенный или тоже прозрачный и соседи снизу разглядывают ее сейчас из своей квартиры?

Пол был обыкновенный. На нем лежал персидский ковер. Беттина рассмеялась, поймав Ритин опасливый взгляд на этот ковер.

– Мы только в мансарде прозрачный пол сделали. И то в одной гостиной, – сказала она. – Славно, правда? А если надоест, то можно и там ковер положить, и будет обыкновенно. Поднимешься наверх?

– Конечно, – кивнула Рита.

Любительницей острых ощущений она не была, но новые впечатления любила, а гостиная с прозрачным полом таковым впечатлением как раз и являлась.

Но, уже войдя в эту гостиную, Рита поняла, что сделала это напрасно. Она непроизвольно взглянула себе под ноги, и голова у нее сразу же закружилась. Да еще как закружилась! Наверное, Рита и на ногах не удержалась бы, видя под собою пропасть, если бы Беттина не поддержала ее под руку.

– Ритуль, что ты? – испуганно спросила та. – Я думала, ты с высоты смотреть не боишься, раз сюда пошла.

Одно дело смотреть с высоты, и совсем другое – стоять ногами на пустоте. Этого она, оказывается, не может.

Но объяснять такие тонкости Беттине Рита не стала. Зачем нагружать пусть и участливого, но постороннего человека ненужными ему сведениями о тебе?

– Да вот, оказывается, боюсь… – пробормотала она. – Затошнило даже.

И только сказав это, поняла, что тошнит-то ее, возможно, совсем не от вида пустоты под ногами. Или, вернее, пустоты она испугалась по той же причине, по какой ее тошнит.

Напоминание о досадном недоразумении, случившемся с нею, будто с глупой школьницей, было не из приятных. Рита поскорее выбросила мысль о своей беременности из головы.

– А все остальное можно посмотреть? – веселым тоном спросила она. – Или вы только на экстремальные аттракционы гостей водите?

Осмотр всего остального жизненного пространства оказался куда более приятным. Оно было здесь таким светлым, что беззаботность охватывала каждого, кто в него входил.

Мастерская занимала всю мансарду. Стены в ней были расписаны самой хозяйкой – большие, от пола до потолка, женские лица, пантера, ветер в ивах. Пол напоминал палитру – на него были нанесены эффектные пятна масляной краски. В кадке росло дерево, на его ветвях висели на длинных шнурах светильники.

– Очень красиво получилось! – восхитилась Рита.

– Вообще, конечно, я хотела бы сделать такой дом, как в высокой пустыне, – сказала Беттина.

– Что такое высокая пустыня?

– О, такое прелестное место в горах Аризоны. Там поселяются очень богатые люди, когда уходят на покой. Мы с Андреем однажды там были. Ты бы видела, какие там дома! – Беттина даже прижмурилась. – Пустынные дома и пустынное искусство, вот как это называется.

– А что в этих домах особенного? – спросила Рита.

– Все особенное. Они огромные, как пустыня, а внутри абсолютный минимализм, ни одной лишней вещи. И вместо стен картины. Такие, знаешь… Видно, как слеза дрожит на щеке, хотя это просто портрет.

«Как тебя-то занесло в пустынные дома Аризоны?» – чуть не спросила Рита.

Но спрашивать, конечно, не стала. Даже не столько потому, что не любила бестактных вопросов, сколько потому, что Беттина путешествовала постоянно, причем ни одно из ее путешествий не было предсказуемым. Рите даже неловко было бы ей рассказать о своем отдыхе на Менорке. Пожалуй, Беттина посмотрела бы на нее с недоумением: что можно делать в таких общеизвестных местах?

– В новую квартиру вселились, теперь поедем по Трансильвании, – словно в ответ на ее мысли, сказала Беттина. – На велосипедах.

Рита не сразу сообразила, где это – Трансильвания? Но вспомнила про графа Дракулу и поняла, что речь идет о Румынии.

– Почему по Трансильвании? – удивилась она. – Да еще на велосипедах.

– А почему нет? – Очередная улыбка мелькнула на губах у Беттины. – Мне показалось это забавным. Там просторы. Луга. По ним на автомобиле не проедешь. Гостиницы есть не везде. Будем ночевать в стогах или в чем-то вроде. Славно, правда?

Она смотрела открыто, говорила доброжелательным тоном. Да и в самом деле, почему не отправиться в велосипедное путешествие по Трансильвании? Или не забраться в горы Аризоны? Или не придумать для себя еще что-нибудь в том же духе? На свете немало мест, о которых потом приятно будет говорить, что они славные и забавные.

«Почему я злюсь? – с удивлением подумала Рита. – Что плохого в том, что люди хотят развлечь себя?»

Ничего плохого в этом, конечно, не было, а если бы и было, то с чего бы она вдруг взялась оценивать чужие занятия и интересы? У Андрея, мужа Беттины, был какой-то крупный бизнес, которым он, как Рита понимала, непосредственно уже не занимался; может, охладел к нему, а может, еще по какой-нибудь причине.

Дело было не в том, что ей нравился или не нравился образ жизни Беттины и ее мужа. Дело было вообще не в них.

Рите показалось вдруг, что перед ней простирается пустота. Эта пустота была даже нагляднее той, которая открывалась под прозрачным полом, и голова при взгляде на нее кружилась сильнее.

Это была пустота будущего. Каждый день самому, изнутри себя выдумывать, чем бы себя занять, потому что никакие сторонние обстоятельства от тебя усилий не требуют… И каждый день знать: стоит тебе только остановиться в этих поисках саморазвлечения, как ты сразу же повиснешь в пустоте, без единого ориентира, потому что если занятие для себя еще можно изнутри себя выдумать, то ориентиры, даже обыденные, житейские, выткать из одного лишь собственного воображения невозможно. Даже если воображение занято этим непрерывно, как вот Беттинино.

«Я так не смогу, – чувствуя внутри знакомый противный холодок, подумала Рита. – Я свихнусь, если со мной случится такая праздность!»

Именно об этом она размышляла все последнее время. Что будет, если ее бизнес остановится? Даже вопрос, на что она в таком случае будет жить, волновал ее при этих размышлениях меньше, чем другой вопрос: что она будет делать? Некоторое количество денег у нее отложено, некоторое время, положим, проживет даже совсем без доходов. Но что делать ежечасно, ежедневно, недели и месяцы напролет, когда никакого объективно существующего дела у тебя нет?

А подобное положение вырисовывалось у Риты впереди все отчетливее. Затеять какое-то новое дело? Но если бы это было возможно, то и нынешнее не пошло бы прахом. Занимать себя вояжами по Трансильвании и общением с жителями высокой пустыни? Даже если она предпримет что-нибудь такое, вряд ли это ее увлечет.

Нет сейчас у нее внутри того вещества, из которого она могла бы вылепить для себя внешнюю жизнь.

– Рит, – спросила Беттина, – ты о чем задумалась? Велосипедное путешествие планируешь?

Вопрос отвлек Риту от ее мыслей. Тем более что мысли эти были смутны, неясны и почти неуловимы. Они пугали – в этом была их единственная определенность.

– Путешествие не планирую, – улыбнулась она. И соврала: – Работы много.

– У тебя прелестное платье, – сказала Беттина. – Как всегда, впрочем.

Рита и сама знала, что природа наделила ее завидной способностью интересно одеваться. Одежду элегантную или хулиганскую, единственную в своем роде или вызывающую у любого человека ощущение, что он и сам надел бы точно такую же, – она находила в любом городе мира, причем без усилий и быстро.

– С тобой невозможно по магазинам ходить! – возмущались приятельницы. – Ты за час успеваешь весь гардероб обновить, а потом только ноешь: да хватит, да пойдем отсюда!

На сегодняшнюю вечеринку Рита надела платье-футляр, которое купила этой весной в Париже. Это вышло неожиданным образом: ей попалось на глаза не платье, а магазин на бульваре Пуассоньер. И даже не магазин, а малозаметная дверь в него. Название магазина – Kati – было написано на ней от руки. Дверь была открыта, на пороге стояла крошечная старушка. Рите показалось, что она фарфоровая. Старушка кивнула ей одуванчиковой головкой и сделала приветливый жест, приглашая войти. Рита вошла, конечно.

Магазинчик был такой же маленький, как его хозяйка. Выяснилось, что ее и зовут Кати, что родом она из Эльзаса, поэтому может говорить по-немецки, если мадам так удобнее, что сама она выставленные здесь наряды и придумывает, и шьет, и продает. Эти наряды были так неповторимо хороши, что Рита все подряд и купила бы, если бы размеры подошли. Но размеры подошли не все, и пришлось ограничиться лишь частью предложенного.

– Вам подойдет вот это платье-футляр, мадам, – окинув Риту быстрым взглядом, сказала Кати. – Фасон не нов, безусловно. Однако в этом платье есть драматичность, привычная форма словно раскачивается, не правда ли?

Примерив платье, Рита поняла, что именно так и есть, как сказала Кати. Темно-фиолетовые асимметричные пятна, заключенные в футляр из кружевного полотна, казалось, пульсировали на плечах и у колен, разрезы делали походку летящей, и все это как нельзя лучше Рите подходило.

Не удивительно, что Беттина оценила ее приобретение.

Гости все прибывали, два приглашенных официанта уже в третий раз обходили их с аперитивом и птифурами на зеркальных подносах. Вечер был пущен; когда-то в школе Рите нравилась эта фраза из «Войны и мира». Тогда она мечтала побывать на таком вечере, какой был там описан, и даже сердилась на Толстого: зачем он говорит так презрительно о людях, которые собрались, чтобы разговаривать о всяких интересных вещах, а не водку пить?..

Сейчас подобный же вечер был ей не в радость.

Рита взяла у официанта с подноса коктейль, но, отпив глоток, поставила бокал на резной столик рядом с китайской вазой.

«Не стоит пить, – подумала она. – Мне надо родить».

Она и не подумала это даже – слова появились в ее сознании так, будто кто-то написал их перед нею прямо на стене. При этом Рита не испытала ни ужаса, ни досады, ни хотя бы удивления своим странным намерением, которого только что и в мыслях у нее ведь не было. Просто встали вдруг перед глазами слова, заставили себя прочитать.

Это следовало осмыслить. Вечеринка у Беттины для такого осмысления явно не подходила.

Рита тихонько выскользнула в прихожую, оттуда на лестницу, по лестнице на улицу.

Глава 11

Когда Рита училась на третьем курсе, она нашла себе отличную подработку: два раза в неделю возила тихого шестилетнего мальчика Васю сюда, на Лесную улицу, в Дом культуры имени Зуева, где он занимался в студии творческого развития. Неизвестно, была ли Васе какая-нибудь польза от того, что два часа напролет ему позволяли рисовать что в голову взбредет вымазанными в краске пальцами и раскрепощаться, играя в джунгли, но Рита благословляла желание его мамы дать мальчику все самое лучшее и передовое.

Пока Вася занимался, Рита сидела в мрачноватой забегаловке возле трамвайной остановки, читала конспекты, разглядывала людей, пила чуть теплый кофе, который посетители называли бочковым, и ела упругие, как резина, пончики. Два раза в неделю она позволяла себе эту общепитовскую роскошь.

И забегаловка, и резиновые пончики вспомнились потому, что улица Лесная переменилась теперь до полной неузнаваемости – стала респектабельной и буржуазной. Рита считала, что это хорошо. Не так уж много в мире людей, которые живут в удобном и красивом пространстве, и нечего делать вид, будто маленькие интерьерные магазинчики, и фермерские лавки со всяческими вкусностями, и этнические кафе, в которых сидят веселые, хорошо одетые люди, смеются, пьют что-то разноцветное через соломинку, – нечего делать вид, будто это нечто само собой разумеющееся.

Только в последний год, когда вдруг стало понятно, что привычный антураж повседневности может ведь и исчезнуть, что жизнь может вернуться к прошлому убожеству, Рита поняла, как все это ей дорого.

Она прошла по Лесной ко входу в метро. Он находился не прямо у Белорусского вокзала, а в недавно появившемся пешеходном квартале. Рита давно собиралась здесь побывать, но до сих пор не было случая.

И вот случай представился. Она стояла посередине маленькой площади между огромными домами и озиралась в некотором изумлении.

Нигде в Москве не видела она пространства, в котором разнообразие было бы таким парадоксальным и таким при этом гармоничным.

Два длинных треугольных здания лучами из стекла и металла сходились к белой церкви с потускневшим золотым куполом и темной островерхой колокольней. Очертания церкви были так строги и старинны, что это даже для Москвы, где церквей все-таки сохранилось немало, казалось удивительным. А треугольные здания, наоборот, были резко современны, и тоже по-настоящему, без пошлости, притворяющейся богатством.

Все линии этого квартала были так точно выверены, так стремились вверх и вдаль, что церковь будто на просеке стояла.

По этой городской просеке Рита и шла сейчас, удивленно озираясь. Вот какой, оказывается, была бы вся Москва, если бы ею занимались талантливые люди! Вот как стройно и точно соединялось бы в ней старое и новое – лучшее из того и другого!

Навстречу ей шли трехметровые фигуры из огромных стальных листов – замысловатые создания авангарда. Конечно, они были неподвижны, но все-таки именно шли посередине улицы, странные, выбивающиеся из всего обыденного, сплошь состоящие из угловатых, тускло переливающихся металлических плоскостей. Их присутствие окончательно убеждало в том, что ты попал в особенный мир – он необычен, но тебе в нем хорошо и свободно.

Во всяком случае, хорошо и свободно было здесь Рите.

В первых этажах домов располагались магазины и кафе. Краем глаза Рита увидела устричный ресторан и улыбнулась. Если бы не церковь – старообрядческая, кажется, – она подумала бы, что идет по Берлину или Нью-Йорку. Но церковь была, и ее старинная стройность придавала улице вид очень московский, очень близкий. И то, что понятный глазу московский вид состоит из таких необычных, таких талантливых линий, было Рите радостно.

«Погоди, – сказала она себе. – Не время архитектурой любоваться. Ты думать сюда пришла? Вот и думай».

Внутренний голос прозвучал своевременно. Рита села на лавочку возле фонтана. Фонтан, правда, еще на несколько секунд отвлек ее внимание. Это даже не фонтан был, а плоскость, вода не била вверх, а веером стекала по круглой черной зеркальной поверхности.

Глядя на плоские водяные струи, думать было естественно – мысли сами собою приобретали стройность.

«Разве я не хотела иметь детей, то есть вообще не хотела, никогда? – думала Рита. – Нет, категорического нежелания я за собой не помню. Но мысль об этом меня всегда почему-то пугала. А почему, собственно? Ну просто… Просто дети всегда были не ко времени. То училась, то за Москву цеплялась, то Германию осваивала, то фирму открывала, то укрепляла, то расширяла… И как я могла во всем этом остановиться? Никак. Тогда – никак. Но теперь-то…»

Теперь ни открывать какое-либо дело, ни расширять имеющееся было невозможно, даже если бы она этого захотела. Это был бы бессмысленный и бесплодный риск.

Простая логика – а Рита давно уже поняла, что в жизни следует руководствоваться только ею, а не смутными предположениями и желаниями, – подсказывала ей: если рожать, то сейчас.

«От нечего делать? – подумала она. – А если да-же так, ну и что? Неплохая причина. Не хуже других многих».

Рита вспомнила, как двадцатилетняя дочь ее приятельницы родила для того, чтобы закрепить за собой некоторую часть состояния своего престарелого любовника. С женой он разводиться не собирался, то есть, может, из-за чего-нибудь и собрался бы, но младенец на стороне не являлся тем обстоятельством, которое могло его на это подвигнуть. Был он не просто богатым человеком, а миллиардером, с двадцатилетней девчонкой жил открыто, водил ее повсюду и всем с гордостью показывал, значит, от ребенка не отвертелся бы. В любом случае проще ему будет выплатить этому ребенку солидную сумму, чем ввязываться в хлопоты и скандалы с его предприимчивой мамашей.

Такую причину рожать девица считала железной, что и сообщала всем знакомым. Услышав это, Рита только плечами пожала и подумала, что рационализм и экстремизм, сойдясь в одной ничтожной личности, образуют опасную для окружающих смесь.

А вот рациональный выбор жизненного промежутка, подходящего для рождения своего собственного, никому не навязываемого ребенка, ничего плохого собою не представляет.

Так же, кстати, как рациональный выбор мужчины, от которого стоит родить.

Рита полагала, что в этом смысле не ошиблась тоже.

Конечно, Гриневицкий не тот, с кем она стала бы связывать свою жизнь. Все у них разное, и все, значит, разное в них. И даже то, что он выглядит старше своих лет – не особенность его внешности, а особенность его жизни. Совершенно Рите не подходящая особенность.

«А вот для ребенка внешность у него как раз подходящая, – подумала она. – В смысле, чтобы от него ребенка иметь. Общий вид, конечно, понурый, но если от этого абстрагироваться… Черты лица правильные. Нос вообще практически римский. И рост высокий. Ну, рост, положим, только для мальчика хорош, а для девочки из-за этого круг подходящих мужчин сужается».

Ей стало смешно и немножко стыдно, что она думает о Гриневицком таким образом. Но в конце концов, не замуж же она за него собралась. А в том качестве, в котором он ее так неожиданно заинтересовал, почему не оценить его со стороны и трезво?

И Рита принялась размышлять дальше.

«Умный он хотя бы? В школе прилично учился, да. Но что я тогда в этом понимала? По математике пятерки, значит, умный, а как оно не в математике, а в жизни… Ладно, будем считать способности к математике некоторой гарантией ума, тем более другие его таланты все равно мне неизвестны. А, вот – кое-что и руками умеет делать, тоже пригодится, ну, если мальчику. Хотя почему именно мальчику? Мне бы, например, тоже не помешало что-нибудь такое уметь. Хоть током бы не стукнуло, когда патрон в торшере меняла. Муж на час!.. А ведь так и вышло».

Она говорила себе все это, в то же время посмеивалась над собой и в то же время понимала, что странное решение, принятое ею без всякой предварительной умственной подготовки, вообще-то не такое уж и странное.

Не верится, что безумная власть, разрушающая сейчас все, что с таким трудом создали для себя обычные люди – интересную работу, уют и отдых, да мало ли что еще! – это навсегда. Невозможно в это поверить, глядя на маленькую площадь со старинной церковью и авангардными фигурами – площадь, сделанную из таланта, как из первоначальной глины. Но верь не верь, а время-то идет. Драгоценное, невосполнимое время своей единственной жизни уходит бессмысленно, мучительно тянется в пустоте непонятного и зловещего ожидания.

И все лихорадочно ищут, чем бы это время занять. Так, чтобы с пользой, если не для настоящего – на это мало кто надеется, – то хотя бы для будущего.

Кто помоложе, едет учиться – в Бостон, в Лондон, в Будапешт. Выучившие заблаговременно немецкий благославляют судьбу: Германия принимает в университеты бесплатно. Не выучившие – спешно учат.

Не имеющие ни энергии, ни денег, ни талантов сдают квартиры и уезжают в Таиланд или на Гоа. Как ни дешевеет рубль, но московских арендных денег на растительную жизнь в этих блаженных краях пока хватает, а дальше видно будет.

Кто-то устраивает для себя растительную жизнь прямо в Подмосковье, в дачном доме, из которого во внешний мир старается выбираться пореже.

И все бегут, бегут от бессмысленности существования, головой, руками, ногами пробивают стенку тупика, в котором неожиданно оказались все, у кого есть обычный здравый разум.

«Ну и я устала от уныния, и мне нужен для жизни какой-то смысл. И он у меня будет».

Подведя таким образом итог своим размышлениям, Рита поднялась со скамейки и, бросив последний взгляд на плоский фонтан, который так замечательно помог ей думать, направилась к ближайшему ресторану. Сквозь его сплошную стеклянную стену она разглядела, что в нем яблоку негде упасть, а официанты носят тарелки с такими стейками, которые будущей мамаше явно не повредят.

Как неожиданны способы, которыми разум подсказывает верные решения! И как тебе повезло, если ты готов понимать его подсказки.