Текст книги "Лучшие годы Риты"

– Мы мимо шли и увидели, что у тебя в квартире окно открыто, – сказал он. – Ну и решили зайти. Мать твоя сказала, ты насовсем из Москвы вернулась.

– Я… – проговорила Рита.

И замолчала. Теперь она уже не понимала – насовсем, не насовсем… А главное, это было ей теперь неважно.

– Игорь уехал, – сказал Митя.

Рита сразу ощутила внутри себя собранность и почти что спокойствие. Митя говорит спокойно, ну и ей надо спокойно его выслушать.

– Я знаю, – кивнула она.

– Откуда знаешь? – удивленно спросила Ирка.

Рита не удостоила ее ответом. Она требовательно смотрела на Гриневицкого.

– Ир, иди домой, – сказал он.

– С какой это радости? – возмутилась та.

– Я к тебе через полчаса зайду, – не глядя на Ирку, произнес Митя. – Или через час.

«Что он мне целый час рассказывать собирается?» – подумала Рита.

И сама не поняла, спокойно подумала об этом или смятенно.

Ирка сердито фыркнула, что-то проворчала, но ушла.

«Боится, что Гриневицкий ее бросит, потому и паинька», – подумала Рита.

– Игорь письмо мне передал? – спросила она.

– Нет, – пожал плечами Митя.

– А что передал?

– Ничего.

– Совсем ничего? – не поверила она. – А почему же ты…

Но тут сердце у нее ухнуло в пустоту, и она не закончила вопрос.

Она совсем перестала понимать, что произошло. То есть она и полчаса назад этого не понимала. Но полчаса назад у нее оставалась надежда…

– Он меня попросил книжки у него забрать. – Митя понял ее вопрос и в недоговоренном виде. – Вечером зашел и попросил.

– Зачем? – тупо переспросила Рита.

«Зачем мне это знать?» – подумала она при этом.

– Не выбрасывать же их было, – пожал плечами Митя. – Сказал, что в Америку книжки взять не получится, да и некогда уже собирать. Они правда в один день уехали, – помолчав, добавил он.

– Я и не сомневаюсь, – холодным тоном произнесла Рита.

Она уже взяла себя в руки. Каких усилий ей это стоило, Гриневицкому знать было необязательно.

– Его родителей с работы уволили, – сказал он. – Они письмо какое-то написали против партии и попросили, чтобы их в Америку отпустили. Это не решалось, не решалось, а потом вдруг сразу и решилось. Игорь подробно не говорил, конечно. Но я так понял.

Эти слова были – будто из другого мира. Будто с Марса. Они не имели к Ритиной жизни никакого отношения. Но изменили ее жизнь бесповоротно и навсегда.

Все, что происходило в мире взрослых, в устроенной ими жизни, Рита считала белым шумом. Она просто не обращала внимания на то, что говорится по телевизору и пишется в газетах, на все эти съезды КПСС, перестройку и прочее подобное.

Что весь этот ничего не значащий фон можно считать белым шумом, объяснил ей Игорь.

– Когда спектральные составляющие шума равномерно распределены по всему диапазону задействованных частот, то шум называют белым, – сказал он. – Это, например, шум близкого водопада.

– А дальнего? – засмеялась Рита.

– А если дальнего, то это называется «розовый шум», – ответил он.

И стал объяснять еще про неравномерное затухание высокочастотных и низкочастотных составляющих; этого Рита уже совсем не поняла.

Сейчас те его слова вспомнились болезненно и ярко. Вдруг оказалось, что белый шум захлестнул ее жизнь. Ее единственную жизнь, которая до сих пор простиралась перед нею одним лишь бесконечным обещанием счастья.

Ей хотелось подняться и уйти с детской площадки, где они сидели вдвоем, облепленные тополиным пухом. Или не хотелось?.. Этого Рита уже не понимала.

– Почему он ничего мне не сказал? – с тоской проговорила она. – Я ведь была в это время в Москве. Мы могли бы встретиться.

Она не стыдилась этих слов, этой тоски, этой своей слабости. Вряд ли именно перед Гриневицким не стыдилась, просто не могла сейчас чувствовать вообще ничего, и стыда тоже.

– Это же понятно, – сказал Митя.

– Что – понятно? – не поняла Рита.

– Почему встречаться с тобой не стал. Что бы эта встреча дала? Стыд только. А стыд не каждому по силам.

Это была правильная мысль. Странно, что она ей самой не пришла в голову. Хотя и не странно… В ее нынешнем состоянии слишком малую роль играл разум.

– Ты в Полиграфический поступила? – спросил Митя.

– Нет, – ответила Рита.

– Провалилась?

– Не стала поступать.

– Понятно…

«Что тебе понятно?! – чуть не крикнула она. – Мне самой – ничего! Я не знаю, как мне теперь жить…»

Вот это было главное. Как ей теперь жить? Не куда поступать, не где работать, не что вообще делать – а как жить?

Рита боялась, Митя скажет, чтобы она не расстраивалась и что поступит, мол, в следующем году. Что на это отвечать?

Но он ничего не сказал. Они учились вместе с первого класса и знали друг друга так, что никакой необходимости в дежурном сочувствии не было.

– Ты сейчас домой? – все-таки спросил он.

– Нет, – машинально ответила Рита. – Потом.

– Ну ладно.

Митя поколебался немного – остаться, уйти? Но, наверное, понял, что она не хочет сейчас никого видеть. Или к Ирке поспешил. Все-таки он ее обидел тем, что домой отослал.

Когда Митя ушел, Рита тоже поднялась с лавочки. Невозможно было сидеть на детской площадке на виду у всего дома. Да еще того и гляди дождешься, что мама выглянет в окно и позовет ужинать.

При мысли о еде Риту чуть не вывернуло наизнанку.

Она вышла со двора и пошла по улице к реке.

Речные откосы были покрыты одуванчиками. В лучах заката они светились, как яркие лампочки.

«Какой он был?» – глядя на одуванчики, подумала Рита.

Эта мысль пришла ей в голову так неожиданно, что сначала показалась даже странной. Что значит – какой был Игорь?

Но в следующую минуту она поняла, что в самом деле этого не знает. Или не помнит? Во всяком случае, не понимает.

«Он казался мне необыкновенным. Почему? – думала она. – В первый день он сказал про лакмусовую бумажку, и я сразу решила, что он особенный. Но что особенного было в тех словах?»

Как полчаса назад Рита поняла, что не знает ни адреса его московского, ни телефона, так теперь она понимала, что не знает об Игоре вообще ничего. Нет, не так – она поняла, что вдруг перестала что-либо о нем знать. Даже то, как он выглядит, странным образом размылось в ее сознании. Он был красивый, но какой?.. Какие у него были глаза, губы? Волосы какого были цвета?

Вместо всех этих черт, которые Рита совсем недавно считала такими знакомыми, теперь перед нею было лишь что-то неясное, бесформенное и почему-то блестящее. Этот мысленный, несуществующий блеск был так ослепителен, что от него болели глаза.

Ей стало не по себе. Ум то заходил у нее за разум, то исчезал совсем.

«А почему я думаю о нем так, как будто его нет на свете?» – мелькнуло у нее в голове.

Но это-то как раз было понятно. Где она, Америка? Разве есть она на свете? Не является ли только частью белого шума, существующего отдельно от настоящей Ритиной жизни?

И что ей теперь считать своей настоящей жизнью?

Глава 9

Рита обустраивала свою московскую жизнь так тщательно и любовно, что изменить в ней что-либо было просто невозможно.

Конечно, эта жизнь складывалась не сразу, а кирпичик за кирпичиком и несколько раз обрушивалась даже. Но в результате получилась полная гармония, какой Рита и добивалась.

Одной из составляющих гармонии являлось то, что Ритин офис находился рядом с домом. В начале своей не студенческой уже, а взрослой московской жизни она ежеутренне ехала на работу из Медведкова, где снимала комнату, в центр и ежевечерне, соответственно, возвращалась обратно, и все это в часы пик. Каждый раз, стоя на эскалаторе в плотной толпе, втискиваясь в вагон, потом снова на эскалатор, потом в битком набитый троллейбус, она говорила себе, что сделает все от нее зависящее и сверх того, чтобы Москва для нее стала Москвой, а не бесконечной унылой дорогой между работой и жильем.

Так оно и вышло. Как только Рита ушла из Минздрава и открыла первую собственную фирму – тогда она занялась поставками в Москву немецких тонометров и глюкометров, – то разместила ее в доме на улице Чехова и в том же доме, в коммуналке, сняла себе комнату для житья.

Улицу Чехова вскоре переименовали в Малую Дмитровку, вернув ей, таким образом, историческое название – Рита не считала это правильным, ей жалко было чеховского имени, но пусть, – и с тех пор вокруг этой Малой Дмитровки стала крутиться вся ее жизнь.

Фирма работала успешно, и вскоре Рита купила себе квартиру рядом, в Старопименовском переулке, который соединял Малую Дмитровку с Тверской.

Она уже подумывала сделать ремонт в этой квартире – наконец-то в своей собственной! – и увеличить размеры офиса своей фирмы, но тут грянул дефолт девяносто восьмого года. О расширении офиса пришлось забыть, да и о самой фирме тоже – она разорилась. Естественно, пришлось забыть и о ремонте: три года после дефолта Рита ходила в своей квартире по стеночке, опасаясь, что старинная лепная розетка, расположенная вокруг люстры, обрушится ей на голову. Но продать аварийную квартиру в центре и купить что-нибудь более пригодное для жилья хотя бы в том же Медведкове – такую возможности Рита исключала категорически.

С упорством, присущим ей так же естественно, как способность дышать, она выстраивала, выстраивала и выстроила наконец новую свою жизнь – с новой фирмой и с квартирой, обновленной настолько, что ее тоже можно было считать новой.

Розетку вокруг люстры Рита, укрепив, оставила: во-первых, настоящая старина, а во-вторых, напоминает о трудном пути к успеху.

Ну и офис со временем увеличился, само собой. У нее работали шесть сотрудников, не могли же они тесниться в одной комнатке. То есть могли бы, конечно, куда бы делись, но Рита не считала это правильным.

В свой офис на Малой Дмитровке из своей квартиры в Старопименовском и шла она на следующий день после возвращения с Менорки.

На сердце у нее лежала тяжесть, и это было понятно: отпуск отпуском, но за деловыми новостями Рита и на Менорке не переставала следить.

Новости не обнадеживали. Рынок медицинского оборудования падал, скукоживался, как брошенная Иваном-царевичем в печку шкурка Царевны-лягушки. И никаких признаков, никаких даже слабых намеков на улучшение впереди не просматривалось.

Ритин офис был на первом этаже, а на одном из следующих – на каком именно, она точно не знала, – жил после революции архитектор Шехтель. Каждый раз, входя в подъезд, Рита думала: сколько домов он в Москве построил, каких прекрасных домов, а дни свои пришлось заканчивать в убогой коммуналке. Несправедливость даже не столько возмутительная – справедливость ли правит миром вообще? – сколько отвратительная в своей мелочности.

В шехтелевские времена, да, наверное, и много позже на месте Ритиного офиса тоже была квартира. С тех пор сохранилась и прихожая, и длинный коридор, в который выходили двери комнат, и кухня в конце коридора. Кухня была самым светлым помещением – в ней Рита устроила свой кабинет.

И сюда, в кабинет, потянулись сотрудники, чтобы поприветствовать начальницу после отпуска и ненавязчиво выяснить, каковы ее планы на ближайшее время, то есть что их всех ожидает. Подарочный джин оказался очень кстати – одаривать им визитеров было удобно и приятно.

– Вы, Маргарита Николаевна, везде что-нибудь вкусное находите, – сказала, получив свою бутылочку, главбух Седова. – Из Страсбурга фуа-гра привозили, из Брюсселя – шоколад, теперь вот джин с Менорки.

Седова всегда говорила что-нибудь совершенно очевидное, вроде «Волга впадает в Каспийское море». Правда, поделившись однажды этим своим наблюдением с близняшками Олей и Катей – они отвечали за график поставок оборудования в регионы, – Рита с изумлением поняла, что девчонкам, во-первых, неизвестна эта фраза, а во-вторых, информация о том, куда впадает Волга, для них неочевидна. Она догадалась об этом по тому, с каким опасливым недоумением Оля с Катей переглянулись после ее слов.

Говорить Седовой о том, что нетрудно догадаться привезти из Брюсселя шоколад, а с Менорки джин, Рита не стала.

– Что у нас с прибылью за июнь, Инна Андреевна? – спросила она вместо этого.

– Ой, Маргариточка Николаевна! – запричитала бухгалтерша.

И в следующие пятнадцать минут Рита выслушивала развернутый отчет о том, почему фирму хоть закрывай. Это были не лучшие пятнадцать минут в ее жизни.

Если бы она обладала счастливой способностью Скарлетт О‘Хара говорить себе в трудных обстоятельствах: «Я подумаю об этом завтра!»

К сожалению, имея не менее сильный характер, чем у этой выдуманной Скарлетт, Рита ни в малой мере не умела отворачиваться, даже на время, когда жизнь смотрела ей в глаза неумолимым взглядом.

Скрываться от этого взгляда нет смысла, все равно он и под землей тебя найдет, и просверлит твою трусливую спину насквозь.

– Может, правда фирму закроем? – вздохнула она, выслушав бухгалтершу.

Седова всплеснула руками и воскликнула:

– Господь с вами! Как же это?

– Как все, – пожала плечами Рита. – Салон красоты вон на углу закрылся – аренда дорогая. А Господь, похоже, не с нами, – усмехнулась она. – В последний год точно.

Год после крымских событий прошел в точности по сказке Пушкина – как сон пустой. И кошмарный к тому же сон, добавляла про себя Рита.

Седова молчала растерянно и расстроенно. Рите нечем было ее успокоить.

– Ладно, – сказала она, – толку-то переливать из пустого в порожнее? Задача та же, что у всех: дожить до рассвета.

– А он будет? – робко спросила бухгалтерша.

– Наверное, – пожала плечами Рита. – Никогда же такого не было, чтобы ничего не было. Что-нибудь да будет.

«Вопрос, что и когда», – подумала она при этом.

Уже выходя из кабинета, Седова широко улыбнулась и сказала с интонацией мелкой и невинной лести:

– А вы за отпуск так похорошели!

«Придумала бы что-нибудь поправдоподобнее! От депрессии прямо красавица стала, ага», – усмехнулась про себя Рита.

Она чуть не произнесла это вслух. Может, и произнесла бы, да не успела.

– Женщины после сорока только от любви так расцветают, – авторитетным тоном добавила Седова. – Ну, от беременности еще, но в вашем случае точно же от любви, а?

И, лукаво подмигнув, исчезла за дверью.

Сколько раз Рите приходилось убеждаться, что ум не зависит ни от чего, с чем его принято связывать!

Не зависит от генов: она приняла на работу близняшек Олю и Катю по просьбе их отца, умнейшего человека, с которым вместе работала в минздраве, и кто бы мог предположить, что дочки у него окажутся глупыми настолько, чтобы не читать Чехова.

И от квалификации не зависит ум: Седова бухгалтер, каких поискать, а глупости изрекает фантастические. Вернее, банальности, но в ее случае это одно и то же.

Предполагать, что Рита расцвела, глупо. Что расцвела от беременности – еще глупее. Что от любви – вообще не имеет отношения к действительности.

С этой мыслью она начала свой первый после отпуска рабочий день, и это была не лучшая основа для бодрой работы.

Еды дома, разумеется, не было, поэтому поужинать Рита намеревалась в ресторане. Благо, в отличие от салонов красоты, в массовом порядке они еще не закрывались.

Она позвонила Леве Марковину, зная, что тот всегда готов составить ей компанию. Их с Левой роман остался в далеком прошлом, зато доброжелательное друг к другу отношение не претерпело изменений. Между ними была не то чтобы дружба, дело глубокое и не менее самоотверженное, чем любовь, но вот именно доброжелательное приятельство. Тоже немало.

Поужинать решили, не мудрствуя лукаво, в проверенном «Пушкине». Когда-то, просыпаясь у Риты в квартире, Лева тащил ее в «Пушкин» завтракать. Он обожал тамошнюю тыквенную кашу, Рита же на приготовление таких изысков чуть свет была не способна. Да и не чуть свет, пожалуй, тоже: кулинарные навыки, полученные в провинциальном детстве, давно уже были ею растеряны, поскольку дальнейшая ее жизнь не подтвердила их необходимость.

Лева пришел пораньше и ожидал Риту на первом этаже, за своим любимым столом у окна. Тверской бульвар, конечно, не Монпарнас и не Пиккадилли, но тоже зрелище не из худших, зачем же себя его лишать? Так он объяснял свое пристрастие именно к этому столику.

– Я думал, ты уехала давно, – сказал он, когда Рита чмокнула его в щеку и уселась за столик.

– Не уехала, а приехала, не давно, а вчера. Я на Менорке отдыхала.

– Да не в отпуск, – пояснил Лева. – Вообще. В новую жизнь.

– А сам чего не уезжаешь? – поинтересовалась Рита.

– Ну так у меня израильский паспорт, – пожал он плечами. – И квартира в Тель-Авиве. Всегда успею. А ты уже решила технические вопросы?

– Сто лет назад. Я же в Германию замуж ходила, – ответила она.

– А, ну да, – вспомнил он. – Тогда можно пока и расслабиться.

– Ага, расслабиться! – хмыкнула Рита. – А жить на что? Работаю практически в ноль. А скоро в минус буду.

– Вот тогда и уедешь. Квартиру только не опоздай продать. А то за копейки отдавать придется.

Это был мимолетный, просто для начала встречи, разговор. Как пять лет назад – о погоде и общих знакомых. Как два года назад – о том, куда будет лучше перебраться от всеобъемлющего краха, который хоть и неизвестно когда настанет, но что настанет, очевидно для всех, у кого есть голова на плечах.

Теперь все это больше не обсуждалось, как и вопрос о том, куда лучше уехать. Все, с кем имело смысл это обсуждать, уже не только знали, куда, но и устроили там свою жизнь, даже если физически еще оставались в Москве.

– Ну, что ты будешь кушать?

Лева с таким явным удовольствием придвинул к себе меню, что Рита улыбнулась. Он придавал значение только простым вещам и делам, поэтому в его присутствии жизнь казалась наполненной смыслом. Может, надо было выйти за него замуж? Впрочем, он не предлагал, да и женат был всегда, сколько она его знала.

– А вот – утиная грудка с темноцветною подливою из заморской вишни, – сказала Рита, мельком заглянув в меню.

– И все? – удивился Лева. – Что так скромно?

– Аппетит плохой. Нервы.

– Нервы – это зря. В нашем возрасте само собой уже не живется. Надо за здоровьем следить.

– Нахал! – засмеялась Рита. – У тебя свой возраст, у меня свой.

– Да ладно! – хмыкнул Лева. – Ты же вменяемая в этом смысле.

– В каком – в этом? – не поняла Рита.

– В смысле возраста.

– С чего ты взял? – усмехнулась она. – Может, я ночами каждую морщинку оплакиваю.

– Ничего ты не оплакиваешь.

– Тебе-то откуда знать?

– Если бы оплакивала, уже ботоксом бы обкололась. Это я условно, что ботоксом, – уточнил он. – Золотые нити, или что там еще теперь выдумали. На Розку мою смотреть уже боюсь, когда просыпаюсь. Как в глубокой заморозке, честно тебе говорю. На двадцать лет моложе меня выглядит, а мы с ней, между прочим, однокурсники.

– Ну и ты ботокс себе уколи, – посоветовала Рита.

– Что я, на голову больной? Яд в организм вводить – чего ради? Я себя и так люблю.

Так они болтали, попивая красное вино, пока официант не принес Рите утиную грудку, украшенную вишнями, а Леве борщ из гусятины и большую тарелку разнообразного тушеного мяса. Потом ели, перебрасываясь короткими репликами. От Левиного увлеченного отношения к пище у Риты улучшилось настроение.

– Я тебе в Израиле мужа найду, – пообещал он, выпив коньяку для завершения ужина.

– Вот спасибо, друг!

– Зря фыркаешь, я серьезно. Там незамужних женщин не бывает.

– Ну да! – не поверила Рита.

– Только исключительные случаи. А вообще-то всем понятно, что должна быть семья, желательно большая. Это же норма, Рит. А Израиль – страна человеческой нормы.

– Хорошо, – улыбнулась она.

– Естественно.

– Меня в Израиле замуж не возьмут, я же не еврейка, – сказала Рита. – Дети, значит, тоже не евреи будут. Кому там это нужно?

– Это по Галахе не евреи. А так, по жизни, – кровь не водица, как-нибудь да проявится. Неважно, от матери или от отца. А дети всем нужны. Так что приезжай, замуж выдам, – заключил он.

– Ой, Лева, была бы у меня цель выйти замуж, вышла бы давно, – вздохнула Рита.

– А какая у тебя цель?

– Если бы знать! Но уж точно не завести себе мужа. Я и собаку-то никогда не хотела в доме иметь, а мужчину тем более. И опыт у меня на этот счет отрицательный.

– Тебе просто не повезло, – уверенно сказал Лева.

– Два раза?

– А что такое два раза? По теории вероятности…

– Не знаю, что там по теории вероятности, но мои мужья, причем оба, назавтра после женитьбы укладывались на диван и полностью расслаблялись. Нет, ну точно тебе говорю! – сказала она, заметив Левин недоверчивый взгляд. – Притом я им никаких поводов для этого не давала. Однако же – «майне шетцляйн, давай заплатим штраф с твоей карты», – передразнила она.

– Это кто так говорил?

– Представь себе, Петер.

– А что такое майне шетцляйн?

– Сокровище мое. По-немецки. Я бы еще поняла, если б Николай, первый мой, такое предложил. Русский народный менталитет, то-се. Но немец!.. Пока не поженились, работал как часы, а потом бизнес продал, купил две квартиры, стал сдавать.

– Тоже усилий требует, – заметил Лева.

– Да, первое время от Варкрафта еще отвлекался. А дальше – «шетцляйн, звонили жильцы, у них что-то с отоплением, ты не свяжешься с управляющей компанией?».

– Ты, Рит, даешь для этого повод самим своим существованием, – философским тоном произнес Лева. – На тебя только глянешь, сразу понятно: с этой женщиной можно ни о чем не беспокоиться. А мужчинам этого показывать нельзя, – заключил он.

– Значит, пластику все-таки сделать? – усмехнулась Рита. – Для изменения внешности.

– Дело не во внешности. Это флюиды.

– И что теперь?

– Будь слабой. Хоть притворись.

– Притвориться не получится.

– А ты пробовала?

– Конечно! Я же не совсем дура, не хуже тебя все это понимаю. С одним сердечным другом продержалась дня три. Потом он начал распоряжаться, что мне делать, что нет – пришлось открыть карты.

– Тяжелый случай, – покрутил головой Лева. – А я ничего особенного в тебе и не замечал.

– Вот спасибо!

– Видимо, нам с тобой просто изначально было суждено стать друзьями, – тем же философским тоном проговорил он.

Рита наконец не выдержала и засмеялась.

– Лева, никто лучше тебя не поднимает мне настроение! – сказала она. – Спасибо за прекрасный ужин.

– Да ты же толком и не поела, – пожал плечами он. – И не пила почти. Случайно не беременная?

– Ты уже второй человек, который это предполагает, – удивилась Рита. – А почему?

– Да я, понимаешь, всегда опасался, как бы кто не решил от меня ребенка заиметь, – объяснил Лева. – Ну и привык приглядываться.

– Странные у тебя опасения. Почему бы женщинам не хотеть от тебя детей?

– Женщины могут хотеть чего угодно. А я выращивание детей без отца не приветствую.

– В Израиль, Левочка, езжай в Израиль! – засмеялась Рита. – Ты чрезмерно патриархален для Москвы.

– Нормален я чрезмерно для Москвы. Особенно для теперешней. Крах и апатия в одном флаконе – это, знаешь ли, рецепт не для меня.

«Он прав, – думала Рита по дороге домой. – Все вокруг будто оцепенели – смотрят, как всё, что сами для себя создавали, рушится. А восстановится ли? Никаких ведь даже признаков нет, наоборот, дальше только хуже будет. Может, лет через десять, если власть переменится. Да хоть бы и через пять! Мне-то не восемнадцать. И что же мне делать?»

Лева предлагал довезти ее до дому – он был на машине с водителем, – но Рите хотелось прогуляться. Она перешла с Тверского бульвара на Страстной, потом на Петровский, на Рождественский…

Москва была непобедимо прекрасна, как ни уродовали ее криво положенной серой плиткой, чахлыми деревцами в массивных, как надгробья, мраморных кадках и прочей безвкусицей.

«Уехать, ну то есть совсем уехать, сказать себе: мой дом теперь будет в другом месте? Да разве я не смогла бы этого сделать и пять лет назад, и десять? Смогла бы, конечно. Но не сделала же».

В Ритиной жизни не так уж много было такого, о чем она сказала бы себе: «Нет, вот этого я сделать не смогу – не придумаю, как добиться, сил не хватит…»

Да она вообще не представляла, к чему могла бы отнести такие сомнения.

«А почему не сделала? Разве в Германии меня ностальгия мучила? – продолжала она размышлять. – Нисколько. Да и что такое ностальгия, когда вот экспресс, вот самолет, вот аэропорт – и вот через четыре часа Москва? Мир давно изжил ностальгию. А я и не знала ее никогда, в советских фильмах только про нее слышала. Я в весеннем лесу пил березовый сок… Что хорошего в березовом соке? Просто сладковатая вода. Нет, но какие же глупости лезут в голову!»

Рита села на лавочку. Стена Рождественского монастыря тянулась прямо перед нею вдоль бульвара. Теперь этот монастырь выглядел как новенький, а когда-то был заброшен – склад какой-то там располагался, что ли. Однажды они увидели в этой стене неприметную калитку и вошли через нее целой студенческой компанией. Отмечали первую сессию, пили шампанское из горлышка, закусывая плавленым сырком, и хохотали так, что, наверное, разлетелись от их смеха все монастырские призраки. А может, наоборот, собрались вокруг них, радуясь их молодости, и веселью, и будущему…

«Не может быть, чтобы у меня больше не было будущего. – Рита почувствовала, как поднимается у нее внутри противный холодок. – Мне всего сорок два года! Это и раньше старостью не считалось, а теперь вообще молодость. Даже не вторая – просто молодость. И что у меня вдруг за глупые мысли?»

Но, пытаясь из головы эти мысли изгнать, Рита понимала: дело совсем не в возрасте. Дух ее пришел в такое состояние, в котором будущего не то что нет – его просто не хочешь. К нему не стремишься. Его себе не представляешь. Не пытаешься угадать. Оно тебе безразлично…

Она поднялась с лавочки так порывисто, словно ее ударило ветром. Но летний вечер был безветрен и полон покоя, которому не мешали даже машины, неторопливо тянущиеся по обеим сторонам бульвара. И такой же покой должен был лежать на Ритиной душе.

В юности она читала странные стихи. «На душе зверей покой лебяжий», – только одна строчка и запомнилась. А у нее на душе лежит теперь лишь уныние, и как ни убегай в ясный мир – Германии, Менорки, здравого человека Левы, – из души своей не выпрыгнешь и от себя не убежишь.