Текст книги "Песчаная роза"

Глава 27

Единственным положительным следствием маминого отъезда было полное избавление от зависимости, которой – это Роман теперь понимал ясно – были его отношения с Ирой. Или, может, прямой связи тут не было, а просто прошла острота физического влечения, и благодарить за это следовало только течение времени.

Ира и сама отдалялась от него, что вызывало, по правде говоря, большое облегчение. Родительская квартира, в которую они переехали, позволяла существовать почти полностью автономно в бытовом отношении. Если бы еще знать, что делать дальше… Роман помнил, как в степной палатке пообещал, что не обидит ее, и это воспоминание лишало его воли. Он надеялся на Ирино решение и готов был принять любое.

А через полгода после переезда понял, что на ее решение рассчитывать не стоит.

Сначала он заметил, что Ира поздно возвращается домой уже не только после своих танцевальных занятий или посиделок с подружками, а просто ежедневно. Потом ощутил, что сквозь запах ее духов все отчетливее пробивается запах вина. Потом – водки. Потом только эти запахи и остались – ей стало не до парфюмерии вообще. Она спивалась так стремительно, как будто в ее организме отсутствовали ферменты, предотвращающие алкоголизм. А может, так оно и было.

Как действовать в такой ситуации, Роман понятия не имел. Когда Ира еще возвращалась с работы хоть и пьяная, однако вменяемая, на его попытки поговорить о происходящем она отвечала беспечно, но категорично:

– Да что ты себя накручиваешь! Посидели с девчонками, что особенного?

Когда бросила работу и начала уже не приходить, а почти приползать непонятно откуда, с мутными глазами и нечленораздельной речью, говорить тем более стало бесполезно, и по утрам тоже: с похмелья она только кричала:

– Что ты лезезшь в мою жизнь?! Как будто тебе не все равно!

В один малопрекрасный вечер ее привел в квартиру сосед с первого этажа.

– В подъезде под почтовыми ящиками сидела, – сказал он. – Плохо стало, наверное.

Сосед знал Романа с рождения, поэтому говорил извиняющимся тоном, от которого хотелось провалиться сквозь землю. Но Ире в самом деле было так плохо, что, скороговоркой поблагодарив соседа, Роман занялся ею.

Врач, телефон которого выдал поисковик, оказался опытным реаниматологом. Поставив капельницу, он сказал:

– Не связывайся ты с этим больше.

– С чем? – мрачно спросил Роман.

Глядя на Иру с иглой в вене, вздрагивающую, что-то бормочущую в лекарственном бреду, он ожидал услышать «брось ее, не мучайся». Но врач ответил:

– С капельницами по вызову. Это же не то что мужик с вечера лишку хватил, утром у него переговоры, хочет здоровье поправить. Она у тебя в такой стадии уже, что на дому выводить из запоя опасно. В стационар надо. На неделю минимум, а лучше на две.

При всей своей отдаленности от подобных проблем Роман понял, что так оно и есть.

– В какой стационар? – спросил он.

– Это как средства позволяют. Хотя в бесплатный, конечно, не советую. И жалко бабу, и толку все равно не будет.

Он дал телефон наркологической клиники, заверил, что в ней не обманут, и велел сослаться на его рекомендацию.

Звонить в клинику пришлось на следующий же день. Наутро после капельницы Ира проснулась не вялая, как обещал врач, а взвинченая до истерики. Принимать оставленные для нее таблетки категорически отказалась, торопливо оделась и ушла, хлопнув дверью. Но, видимо, капельница все же подействовала: вернулась она не ночью, как обычно, а всего часа через три и упала Роману на руки с порога. Он поймал себя на радости от того, что она хотя бы до дому добрела, и ужаснулся такой своей радости.

Транспортировке в клинику она не сопротивлялась. Вернее, не очень поняла, куда он ее везет. Клиника оказалась очень дорогая и очень хорошая. Во всяком случае, выглядела современно, а главное, Роман сразу понял, что работающие там люди воспринимают Ирино состояние как болезнь, требующую лечения, а не как порок, достойный презрения.

Ира провела в клинике две недели. Когда он забрал ее домой, была тиха, ко всему равнодушна, никуда не рвалась и либо спала, либо смотрела в одну точку. Ему стало страшно и стыдно: какое право он имел довести человека до такого состояния? На банальности, которые пытался ей говорить – что это было необходимо для ее же пользы, и прочее подобное, – Ира не реагировала.

К счастью, через неделю все это более-менее прошло, и она стала похожа на себя прежнюю. Но именно похожа – не было в ней больше ни живости ее, ни сексапила. Как будто, став ненужными ему, эти качества выветрились и из нее тоже. Эта мысль обожгла его изнутри сильнее, чем прежде обжигало желание.

Роман взял недельный отпуск, чтобы следить, принимает ли Ира таблетки; врач сказал при выписке из клиники, что принимать их критически важно. Возможно, это было глупо, но он не видел другого выхода – только не отходить от нее ни днем, ни ночью и контролировать каждый ее шаг. Собирался отказаться от полугодового гранта, полученного в Бонне, но выяснилось, что в этом нет необходимости.

Вернувшись однажды с работы, он еще в прихожей услышал, что в комнате на полный звук включен телевизор и что Ира с кем-то разговаривает, причем не по телефону. Это его удивило: она никогда не приглашала приятельниц домой – говорила, что в кафешке гораздо приятнее, можно болтать в свое удовольствие, а не метать на стол еду.

Оказалось, приехала из Астрахани ее мать. Роман общался с тещей только однажды, но этого ему хватило, чтобы понять, что трудно найти человека, более ему чуждого.

– Приехала с дочушкой побыть, – окинув зятя неприязненным взглядом, сообщила та. – Загнется она тут у тебя.

Он был так подавлен своим нынешним положением, образовавшимся постепенно и вместе с тем для него неожиданно, что не стал возражать. Да и обрадовался, что можно сохранить грант и сбежать от всего этого подальше.

В боннской размеренной жизни Роман начал приходить в себя. Изучал развитие поселений в границах исчезнувшей Римской империи, с радостью сознавая, что его по-прежнему волнует то, что никак не связано с отчаянием собственной жизни – движение людей по крупным рекам, возникновение городов на берегах… Германия давала простор для волнующих мыслей о том, как устроена жизнь народов, и мысли эти становились потом основой исследований.

Ире он звонил раз в неделю – главным образом для того, чтобы убедиться, что она не запила. Он был почти уверен, что она с собой не справится, но она была трезва, во всяком случае, во время его звонков. Безразличие в ее голосе давало надежду на то, что отношения между ними сошли на нет и по его приезде это примет определенную форму. Громыхающий постоянным фоном телевизор свидетельствовал о материнском присутствии, и это тоже было неплохо, так как означало, что Ира не одна.

Но все-таки Роман возвращался домой с тяжелым сердцем. Он не знал, что его ждет, и догадывался, что ожидать хорошего не приходится.

Теща едва повернула голову, когда он вошел в комнату. По телевизору шло ток-шоу цвета «вырви глаз».

– Люди вон по-человечески замуж выходят, – сказала теща Ире, кивая на телевизор. – А у тебя и свадьбы даже не было. Одел тебе кольцо, как собаке, и ручки ему целуй.

Где она видела на собаке кольцо, Роман уточнять не стал.

Ему было не до этого – бездна предстала перед ним. Он не понимал, как так вышло, что покатился в эту бездну, но это было для него очевидно.

Теща расположилась в квартире как дома, и Роман не представлял, как от нее избавиться. Как жить под постоянно включенный телевизор, не представлял тоже. К счастью, телевизионная повестка – все эти ток-шоу про то, какие хорошие русские и какие плохие все остальные, как следует жениться, разводиться, лечиться, зарабатывать деньги и вообще жить, – исчерпала его терпение так же быстро, как тещины одобрительные комментарии ко всей дичи, которая неслась с экрана. Однажды воскресным утром, услышав, как человек, назвавший себя научным журналистом, рассуждает о том, что Земля с большой вероятностью плоская, потому что по круглой не могли бы течь реки, Роман выдернул шнур телевизора из розетки и попросил тещу отправиться домой. Та подняла крик, в котором упреки, казавшиеся Роману бредовыми, причудливым образом смешивались с почерпнутыми из всех этих телепередач представлениями о том, «как надо». Но в результате теща уехала.

– Если она хочет перебраться в Москву, – сказал он Ире, – пусть продает квартиру в Астрахани и покупает здесь. Деньгами я помогу. Но от жизни с ней меня уволь.

– А со мной? – спросила Ира.

Она спросила это ночью. Открыла дверь в кабинет, куда Роман перебрался спать еще во время ее запоев, подошла к его дивану.

– Ир, прости меня, если можешь, – помолчав, ответил он. – Скажи, что я могу для тебя сделать.

– Толку-то говорить? – усмехнулась она.

И вышла из комнаты.

Роман боялся, что она снова начнет пить. Это означало бы, что расстаться с ней не получится, и что в таком случае делать, было непонятно до отчаяния. Но Ира отдалась другому, причем в самом прямом смысле слова.

Может быть, не другому, а другим – появился у нее один любовник или они менялись, Роман не знал, да и знать не хотел. Когда Ира стала время от времени оставаться где-то на ночь, он лишь вздохнул с облегчением. Правда, она не производила впечатления влюбленной, но воодушевленной все-таки выглядела. Боясь спугнуть удачу, он не спрашивал ни о причине ее воодушевления, ни о том, где она проводит дни и ночи.

Она возвращалась домой все реже, пока наконец не исчезла на неделю. На его звонки не отвечала, но ответила на сообщение, в котором Роман спрашивал, все ли с ней в порядке, иначе он обратится в полицию с заявлением о розыске.

«Все в порядке, – написала она. – Я нашла свой путь».

Только этого не хватало! Что означает такое объяснение?

«А главное, что я должен делать?» – подумал он с усталостью и злостью.

И решил, что, должен или не должен, а не может с этим сделать ничего.

Однако уже через несколько месяцев что-то делать пришлось, да и не что-то – пришлось напрячь все силы, потратить все деньги, на которые собирался купить машину, и задействовать все связи для того, чтобы выпутаться из дурацкой и опасной ситуации.

Свой путь Ира нашла в секте, адепты которой веровали, что конец света будет счастливым и светлым для тех, кто отдаст свою душу и тело ее руководителю. Кроме души и тела следовало отдать также и собственность. Особенно приветствовалась недвижимость.

Все это было так уныло и глупо, как будто вылезло прямо из телевизора, из самых бессмысленных программ. Как это могло проникнуть в его жизнь? Он не понимал.

Ира подписала документы, согласно которым передавала принадлежащую ей долю семейной собственности каким-то людям, фамилий которых не могла вспомнить. Роману казалось, что о таких уловках осведомлены уже и малые дети, и даже они на это больше не ведутся. Но Ира повелась.

Когда уже после всех юридических ухищрений, после судов и полицейских рейдов в какие-то сектантские квартиры она вернулась в Сокольники, то выглядела как выпотрошенная рыба. Глаза потускнели, как у старухи, голос был еле слышен.

– Что я натворила? – сев на пол в прихожей, сказала она. И, подняв на него глаза, добавила: – Что мы оба с тобой натворили?

Этот вопрос, заданный с растерянностью и болью, был хуже пощечины. Что на него ответить, Роман не знал.

Как так вышло, что последовательные действия, каждое из которых само по себе было честным, привели к тому, что два человека, их совершавшие, оказались теперь глубоко и безвыходно несчастливы? Если бы он понимал, что сделал не так в самом начале, ему, возможно, было бы теперь легче. По крайней мере он знал бы, в чем виноват перед Ирой и собой. Но можно ли считать виной физическое влечение, с которого все началось? Роман не мог ответить, и это вызывало у него злость – на нее, на себя, на то, во что превратилась его жизнь.

Между тем Ира устроилась работать в регистратуру стоматологической клиники и, кажется, решила жить, как все люди живут. Так называла это ее мать, которая продала-таки квартиру в Астрахани, купила комнату в коммуналке в Балашихе и, приезжая навестить дочь, каждый раз громогласно рассуждала о том, что одни в самом центре в хоромах шикуют, а другие у черта на рогах с соседями теснятся, не то что при Сталине, все справедливо было, поровну, и теперь бы так.

По сути, коммунальной была теперь и квартира в Сокольниках – с жизнью в разных комнатах, с редкими разговорами, да и не разговорами даже, а так, репликами, которыми приходилось перебрасываться во время бытовых действий. Когда Роману случалось окинуть эту жизнь отстраненным взглядом, становилось так тошно, что хоть об стенку головой. Но случалось такое очень редко – все дни он проводил на работе, которая по-прежнему увлекала его. К тому же он пользовался любой возможностью куда-нибудь уехать – на конференцию, на раскопки, да куда угодно. Это позволяло не думать, что он пустил свою жизнь под откос. В поездках иногда случались романы, вернее, то, что можно было условно так назвать. Пыла, необходимого для того, чтобы название перестало быть условным, он в себе не ощущал, понимая с некоторым даже страхом, что ощутить уже и не хочет.

Когда выяснилось, что Ира сохранила способность ощущать этот пыл, он должен был, наверное, почувствовать облегчение. Но не почувствовал ничего. Вообще ничего.

Что Ира «в отношениях», Роман узнал из ее инстаграма, на который подписался, когда искал ее по сектантским квартирам. В сториз вынырнула и фотография возлюбленного – молодого, с наглыми веселыми глазами, накачанными мускулами и самоуверенной ухмылкой. По внешности это был типичный охранник, приезжающий в Москву для посменной работы. Так это или нет, Роман выяснять не стал. После истории с сектой знакомый юрист оформил его имущественные отношения с Ирой так, чтобы она больше не могла устроить ничего подобного, а до происхождения и профессии ее возлюбленного ему не было дела.

Когда Ира сообщила, что перебирается жить к Вите, в ее голосе звучало торжество: вот ты на мне крест поставил, а я вполне себе ничего и даже нарасхват.

– Так что в полицию не обращайся, – добавила она. – Витя сам там служит.

– Не буду, – кивнул Роман. – Я в командировку уезжаю.

– Ну и уезжай, – фыркнула она.

«У меня все хорошо!» – читалось в ее глазах.

Роман впервые за последние годы почувствовал надежду на то, что его жизнь может пойти иначе. Он не думал, в чем могли бы выразиться перемены, его просто охватило чувство свободы. От Иры с ее незадачливостью, в которой он необъяснимым образом виноват, от тещи с ее расхожей пошлостью… И от себя самого, такого, к какому стал уже привыкать – придавленного тяжелой пустотой той части жизни, которую у людей составляют чувства.

Свобода длилась полгода. Все это время Роман по капле впитывал ее в себя, радуясь каждому признаку исцеления. Приближающееся сорокалетие, которое, он слышал, некоторые не празднуют из какого-то суеверия, нисколько его не пугало. Силы просыпались в нем, мысли прояснялись, физическое здоровье тому способствовало. Он стал ходить после работы в спортзал, в бассейн – ловил в себе бодрость…

Из бассейна Роман и возвращался вечером, когда ему позвонила Ира. Точнее, позвонили с ее номера – звуки, которые он услышал, не позволяли определить звонящего. Это были судорожные всхлипы и хрип такой жуткий, что он казался предсмертным.

– Ира! – закричал Роман. – Что с тобой?!

– Помоги мне… – наконец донеслось из телефона.

Тоже хрипло, едва различимо, но хотя бы ее голосом.

– Где ты?! – проорал он.

После этого ее телефон, кажется, упал в снег: в нем что-то зашуршало, потом затихло. Но по крайней мере он был доступен. Роман активировал поиск, который включил на своем айфоне еще во время Ириных запоев. Местоположение ее айфона высветилось сразу. По какому-то зловещему – или наоборот? – совпадению он находился здесь же, в Лужниках, недалеко от бассейна. На такси Роман доехал за десять минут.

Ира, одетая в домашний халат, сидела на пружинной уточке в углу дворовой детской площадки и, согнувшись в три погибели, мерно на ней раскачивалась. Когда Роман подбежал к ней, она не распрямилась. Он сам попытался ее распрямить – и в ужасе отшатнулся.

Она была избита так, что неразличимыми стали черты ее лица. Кровь текла из носа, пузырилась на разбитых губах, глаза превратились в щелки. Когда Роман прикоснулся к ней, она тоненько, по-щенячьи взвизгнула от боли и стонала все время, пока, завернув в свою куртку, он нес ее до машины.

Роман только по дороге сообразил, что надо было вызвать «Скорую» и полицию прямо во двор. Но когда сказал об этом Ире, она, морщась от боли, проговорила разбитыми губами:

– Не надо… полицию… он сам… полиция…

В приемном покое травматологии, где Роман два часа ожидал, пока Иру осмотрят, ему сказали, что у нее сотрясение мозга, сломано два ребра, и что дома она должна будет находиться в полном покое. Врач смотрел на него с отвращением, хотя Ира сказала, что ее избили на улице неизвестные хулиганы.

Дома, укладывая ее в кровать, Роман спросил:

– Где он живет?

– Не надо, Ром, – морщась от боли, проговорила Ира. – Ничего ты ему не сделаешь. Мент же.

– За что он тебя избил?

Ему сразу же стало стыдно от бессмысленности и бестактности этого вопроса. Ира, кажется, бестактности не заметила. Во всяком случае, ответила с какой-то обреченной безучастностью:

– Так. На нервяке. Выпил, приревновал. – И добавила: – Я к нему не вернусь?

От интонации, просительно-собачьей, с которой она произнесла последнюю фразу, Роман готов был сквозь землю провалиться.

Она вставала только для того, чтобы сходить в туалет. Еду он приносил ей в кровать. Лицо заживало, ребра тоже, но выздоровления не происходило – взгляд оставался мертвым.

– Тебе надо с психотерапевтом поговорить, – сказал он наконец.

– Зачем?

Голос был таким же мертвым, как взгляд.

– Он объяснит, что с тобой происходит.

– Я и так знаю, что со мной происходит. Что мне кто еще объяснит?

– Ну, таблетки выпишет, – настаивал Роман. – Депрессия – это же болезнь. Надо поговорить, Ира. Тем более что можно из дому.

– Из дому?

– Так пандемия же. Все в изоляции сидят.

Начало процесса, потрясшего весь мир, она в своем внутреннем мраке пропустила. Да и Роман воспринял пандемию как-то отстраненно – Ирин мрак парадоксальным образом помог и ему. В сравнении с тем, что происходило в его жизни, коронавирус казался не слишком страшным.

– Не буду я ни с кем говорить, – отрезала Ира. – И таблеток с меня хватит.

Выйдя из спальни в кухню, Роман открыл окно и высунулся на улицу чуть не по пояс. Чтобы она не услышала издаваемые им звуки, которые самому ему напоминали волчий вой.

Все дальнейшее слилось в такую однообразную череду дней, что он перестал различать даже смену времен года. Оказаться запертым в четырех стенах с человеком, давно уже тягостным, было сверх того, что он мог выдержать. Вынужденная виртуальность работы лишь усугубляла безнадежное отчаяние, в которое он погрузился. Хорошо хоть теща не приезжала: ей отключили пенсионерский проездной, к тому же она опасалась, что на улице ее задержат и оштрафуют за нарушение режима самоизоляции.

Парк Сокольники был закрыт, но Роман с детства знал, как туда попасть, минуя ворота. Вечерами он бродил в темноте по аллеям, и это было единственное, что помогало ему не сойти с ума.

Летом карантин отменили – как-то межеумочно, но по крайней мере можно было уходить в парк, уже не скрываясь и надолго. Роман проводил целые дни в каком-нибудь открытом павильоне или просто на лавочке с макбуком. Коллеги из спальных человейников завистливо ахали, когда он появлялся в зуме на фоне цветов и под птичий щебет.

Следовало, вероятно, смириться с тем, что теперь в его жизни будут только радости такого рода. Рок, который он давно уже осознал в своих отношениях с Ирой – когда каждый отдельный шаг кажется единственно возможным, но все вместе они образуют парализующую паутину, – был, судя по всему, неодолим.

Роман даже не удивился, когда осенью все началось заново: рост заражений, переполненные больницы, существование в четырех стенах… Жизнь летела в тартарары всем своим составом.

А Ира вдруг этому воспротивилась.

Однажды она куда-то ушла на весь день, а когда поздно вечером вернулась, то показалась ему на себя не похожей. Присмотревшись, он заметил, что у нее какая-то экзотическая прическа и чересчур длинные ресницы.

– Ну и да! – с вызовом ответила она на машинально заданный им вопрос. – А что мне теперь, в мумию превратиться, как некоторые? Ты можешь вот так вот жить, а я не могу. И не буду!

– Где же ты весь этот улучшайзинг сделала? – пожал он плечами. – Вроде все закрыто.

– Где надо, там и сделала! Не все свихнулись от обычного гриппа. А я хочу выглядеть по-человечески. Жить, любить!

Это заявление, сделанное явно в пику ему, разозлило Романа.

– Много ты налюбила, – процедил он.

– Уж побольше, чем ты!

Ночью она пришла к нему в кабинет – впервые после своего возвращения от неудавшегося возлюбленного. Роман во сне почувствовал рядом с собою ее тело, до сих пор совершенное. И ее губы на своих губах.

Ее ласки становились все более страстными. Он несколько минут лежал неподвижно, потом сказал:

– Кончено, Ира. Не вернется. Пандемия пройдет – разменяем квартиру. И забудь о моем существовании, по-человечески тебя прошу.

– Витя и то честнее со мной был. – Она усмехнулась в темноте. – А ты – то жалеешь, то надоела, то опять. По-человечески… Как с собакой на самом деле. Тряпка!

Ее слова привели Романа в такое бешенство, что он вскочил, чуть не столкнув ее с дивана, и хлопнул дверью, выходя из кабинета. Оказывается, Ира ожидала от него удара в глаз! Ярость клокотала в нем.

На следующий день они не виделись, хотя оба не выходили из квартиры. Еще через день Роман услышал, как Ира кашляет в коридоре. Ночью у него поднялась температура, сразу за сорок. К утру он стал задыхаться. «Скорая», которую успел вызвать, приехала через несколько часов. Как его вели к лифту и потом к машине, Роман помнил уже смутно. Как привезли в больницу, сразу в реанимацию, не помнил совсем.

И вот он выжил. Но считать это жизнью не мог.