Текст книги "Глашенька"

Глава 10

В Крым поехали после первого курса всей группой. Подбил на эту поездку Миша Ефанов, ведь он был из Феодосии. Впрочем, никого и уговаривать не пришлось, хотя он предупредил:

– Денег, конечно, много не заработаете. Может, и вообще ничего не заработаете. Зато винограда наедитесь и все лето у моря.

– Виноград у моря не растет, – уточнила Глаша.

– В Насыпном растет, – возразил Миша. – А от Насыпного до моря полчаса езды. Совхоз каждый день автобус для сезонников выделяет. С шести утра до двенадцати дня на винограднике отработали, в столовке пообедали – и на пляж. Плохо?

Что это хорошо, даже отлично, никто и не спорил.

Ехать предстояло в августе. Решили после сессии разъехаться на месяц по домам, потом вернуться в Москву и уже оттуда отправляться в Симферополь. Взять билеты поручили Глаше – Миша сказал, что это задача для самых терпеливых.

Что это означает, Глаша поняла только возле касс предварительной продажи на Курском вокзале. Сразу же выяснилось, что взять билеты в Крым – дело крайне трудное, хотя до августа еще целых два месяца.

Сначала Глаше показалось, что билеты она не возьмет вообще – такая здесь царила неразбериха. Ей понадобился целый час, чтобы понять, что приходить надо к шести утра, тогда есть надежда, что билеты на нужное число тебе достанутся. Именно надежда, а никак не уверенность.

Глаша растерялась. Впервые оказывалось, что дело, необходимое многим, лежит на ней одной. Это было очень, очень ответственно! Она вдруг поняла, что до сих пор ей вообще не приходилось прилагать сколько-нибудь серьезное усилие к быту. То есть она, конечно, умела убирать, стирать и гладить, умела готовить что-нибудь незатейливое вроде овсяного супа, умела даже испечь пирог с яблоками – всему этому мама ее учила. Но усилие… Нет, усилия ее были направлены только на совсем не бытовые вещи. Подготовиться к экзаменам. Сдать сессию. Или разобраться в каких-нибудь сложных исторических хитросплетениях и понять, как они связаны с нынешней жизнью и с ней самой, Глашей Рыбаковой.

А билеты на поезд всегда покупал папа, и она даже не задумывалась, есть за ними очередь или нет.

Но растерянность ее длилась недолго. На следующий день Глаша пришла в кассу ровно к шести утра и ходила так пять дней подряд, каждый раз покупая по пять билетов. Получалось, что в Симферополь их группа прибудет пятью десантами, по-партизански. Но с этим уж Глаша ничего поделать не могла.

К пятому утру она устала так, что даже не обрадовалась своему первому взрослому успеху. Оказалось, что трудности быта не располагают к радости, даже если они преодолены.

К счастью, уже на следующий день она уезжала во Псков; туда-то билеты были взяты давно и без особых усилий.

Странным был этот длинный июль, проведенный ею дома! Именно дома она его провела – ей почему-то даже ходить никуда не хотелось.

Днем она читала, вечерами поливала цветы в палисаднике, а потом сидела там же, среди цветов, и смотрела, как медленно встает луна над рекой Великой. Тень от жасминового куста скрывала Глашу от всего мира, белые его цветы пахли тонко и неназываемо, и так же неназываемы были мечты, которые теснились в ее сердце.

Да нет, это она обманывала себя – внушала себе, что не умеет их назвать, свои мечты. На самом же деле они были ясны, как лунный лик на темном небе.

«Мы с ним в одном городе теперь, – думала Глаша. – Как это странно!»

«Что же странного?» – спрашивала она себя.

И сама себе отвечала: «Странно, что мы так отдельны друг от друга, что мы даже не встречаемся. Ведь Псков совсем маленький. Только в Москве я поняла, какой он маленький, как тесно соединены здесь люди. Мама утром приходит с рынка и рассказывает, что у нашей бывшей соседки внук родился. А соседка давно уже на другой конец города переехала, но мама ее все равно на рынке увидела. И я могла бы его увидеть…»

При мысли о том, что она могла бы увидеть Лазаря – может быть, даже прямо сейчас, а почему же нет, ведь мог бы он прямо сейчас пройти мимо их дома, весь освещенный луною, и она увидела бы его, и он увидел бы ее, сидящую под жасминовым кустом, – при этой мысли сердце у Глаши начинало биться так, что едва из груди не выскакивало.

Но луна светила, жасмин благоухал, а Лазаря не было. Глаша вставала с маленькой скамеечки и шла домой, чтобы поскорее уснуть. Во сне она видела его часто, и сны она за этот месяц полюбила поэтому больше, чем явь.

В Москве была учеба, друзья-подружки, в Москве вообще каждый день что-нибудь происходило, отвлекая от томительных мыслей. А здесь, дома, не отвлекало ничего, и Глаша уже с нетерпением ожидала поездки – надеялась, что Крым отвлечет ее так же, как Москва.

До Феодосии ехали больше суток, и жара все это время стояла такая, к какой Глаша у себя в северных краях не привыкла, да и в Москве она такой жары не видала. Из поезда выгрузились потные, невыспавшиеся, вдобавок оказалось, что машина, о которой Миша твердо договорился в совхозе, их почему-то не встречает и добираться до Насыпного придется своим ходом. Искупаться, прежде чем отправляться в этот «свой ход», почему-то не сообразили, а потом уж только удалялись от моря в местность жаркую, степную, поросшую сухой и пыльной травой. Вдобавок пришлось трижды пересаживаться на разные автобусы, потому что на прямой рейс не было билетов, а последние три километра до места и вовсе шли пешком, сгибаясь под тяжестью рюкзаков.

Во всем этом ничего страшного, конечно, не было. Ну подумаешь, жарко, пыльно, рюкзаки будто камнями набиты, но ведь Крым же, и впереди что-то новое, интересное!

Крым был для Глаши вместилищем особенных тайн. Он был переполнен историей, весь из нее состоял, античность соединялась в нем со всеми войнами, которые за него велись, и со всеми стихами, написанными на его горячих берегах.

Она шла по пыльной дороге и то думала о Херсонесе – призрачно-прекрасном мертвом городе, который стоит где-то здесь над морским обрывом, – то вспоминала простые, но отмеченные таинственной силой слова Чехова: «Огни Ялты поразили меня больше всего»…

Но лишь тонкий и пронзительный запах сухих трав каким-то непонятным образом свидетельствовал о том, что все это было именно здесь. В остальном же все, что происходило с нею, происходило как-то обыденно и, хотя Глаша боялась даже потихоньку произносить это слово, – довольно бессмысленно.

Дело было не в бытовых трудностях. Отсутствие смысла было связано с чем-то другим. Но с чем? Глаша не понимала.

Это ощущение только усилилось, когда после долгих, до самой ночи переходов и переговоров наконец устроились в общежитие для сезонников, которое представляло собою щелястый сарай, стоящий на отшибе, и особенно на следующее утро, когда совхозный грузовик привез их на виноградники.

Кривые, мелкие, какие-то разрозненные кустики тянулись, казалось, до самого горизонта. И вправо они раскинулись, сколько взгляда хватало, и влево. К этим некрасивым растениям совсем не подходило чудесное название «виноградная лоза». И виноград на них рос мелкий – может, просто потому, что еще не созрел? Как бы там ни было, таким виноградом не только наесться было нельзя, несмотря на Мишины уверения, но невозможно было его даже попробовать.

– А как же его собирать? – удивленно спросила Наташа Семиреченская, Глашина соседка по общежитской комнате в Москве. – Он же еще не вырос!

– Кто тебе сказал, что его собирать надо? – как ни в чем не бывало пожал плечами Миша. – Сейчас катаровку делают, а собирать только недели через две начнут, да и то не эти сорта, а ранние. Не волнуйся, домой увезешь сколько захочешь.

Выяснилось, что каждое лето Миша устраивается в совхозную контору, где его бабушка работает бухгалтером, потому и знает все тонкости выращивания винограда и работы сезонников.

В катаровке ничего хитрого не было: надо было просто отрезать у корней виноградных лоз лишние отростки. Бригадир Тамара Ивановна, очень спокойная и молчаливая женщина, показала, как это делается, выдала каждому по секатору для работы и развела всех по назначенным им делянкам.

Эти делянки оказались так обширны, что казалось, будто каждый остался на винограднике в одиночестве. Во всяком случае, Глаше именно так и показалось: она не видела вокруг ни единой живой души.

Она двинулась вдоль первого ряда. Работа была, конечно, нехитрая, но, как выяснилось уже через пятнадцать минут, совсем не легкая, потому что отрезать корешки надо было либо согнувшись, либо на корточках, либо вообще ползком, и именно в таком положении приходилось передвигаться от куста к кусту, по шажку в минуту и по километру в день.

«Стыдно, если не выдержу, – стиснув зубы, говорила себе Глаша; пот заливал ей глаза. – Что я, неженка? И тут ведь… не шахта… воздух… свежий».

К полудню уговорить себя считать воздух именно свежим, а не раскаленным, каким он и являлся, было уже невозможно. К счастью, в конце виноградного ряда появилась Тамара Ивановна и объявила, что рабочий день окончен. Что Глаша не успела сделать и половины нормы, бригадиршу нисколько не огорчило.

– Ничего, милая, научишься, – сказала она.

Тамара Ивановна была немногословна и доброжелательна, но радости от этого не было никакой.

«Зачем я сюда приехала?» – с недоумением подумала Глаша.

Она так устала, что ей даже есть не хотелось. Глаша вообще была малоежка, да к тому же еда в совхозной столовой оказалась как раз такая, какую она терпеть не могла, несмотря даже на год питания в студенческой столовой: щи, пахнущие тряпкой, гуляш из жилистого мяса, серые макароны, бесцветный кисель.

В автобусе, раздолбанном «лазике», выяснилось, что сезонников только отвозят на пляж в поселок Орджоникидзе, а добираться обратно в Насыпное им предоставляется самостоятельно. Но искупаться хотелось так сильно, что на такую подробность никто не обратил внимания.

И напрасно.

На пляже пробыли до самого вечера. Уходить совсем не хотелось, особенно после того как пляжники разошлись по домам, и берег наконец опустел, и стало даже почти незаметно, как замусорен этот дикий пляж. Спохватились только когда наступила темнота – она сгустилась мгновенно, словно упала с неба. Глаша никогда не видела, чтобы вечер наступал вот так, буквально в пять минут. Она бывала у моря только в детстве, в Анапе, и там, кажется, темнело по-другому. Или просто она забыла?

Во всяком случае, пора было домой. Тем более что когда Глаша последний раз купалась в теплой, как свежее молоко, воде, то кожу уже покалывало – наверное, сгорела. А как убережешься, если на пляже даже спрятаться негде? Ни навеса, ни хоть какой-нибудь стенки, которая давала бы тень.

Когда вместе с еще двумя девчонками шли к автобусной остановке, плечи у Глаши ныли, щеки пылали и даже кости ломило, как от температуры.

На остановке не было ни души. Будет сегодня автобус до Насыпного или нет, выяснить было невозможно.

– Написано, через десять минут, – сказала Наташка, с трудом прочитав расписание на облезлом «флажке» у обочины. – А может, вранье. Людей-то никого.

Конечно, вполне могло быть, что расписание висит здесь уже лет десять и не имеет никакого отношения к действительности. Но что толку гадать понапрасну? Девчонки уселись на щербатую лавочку под навесом.

Все-таки, наверное, автобус должен был прийти: к остановке подошел еще один пассажир.

– Подвинься, – буркнул он, подойдя к лавочке с того края, на котором сидела Глаша.

Он был высокий, худой, прыщавый; с виду лет на десять старше ее.

Глаша уже собиралась сдвинуться чуть в сторону – хотя все равно не очень-то было понятно, куда он собирается сесть, ведь лавочка рассчитана на троих, – когда этот мрачный тип плюхнулся чуть ли не ей на колени, а чтобы было попросторнее, изо всех сил ткнул ее локтем в бок.

– Вы что? – сердито воскликнула Глаша. – Здесь же места нет!

– Ну так вставай, раз места нет! – рявкнул он; злоба выросла в нем мгновенно. – Че расселась, корова?

Он двинул Глашу еще дальше – так, что сидящая на другом краю лавочки Наташа от неожиданности свалилась на асфальт.

– Вы… вы… Просто хам!

Глаша вскочила. Она в самом деле не находила слов. Нет, неправильно ей показалось, будто злоба выросла в нем неожиданно. Хамство было для него так обыденно, что даже не могло считаться злобой.

– Че-о?.. – протянул он, развалившись на лавочке и глядя на Глашу. – Че сказала?

И вдруг он схватил Глашу за руку, а другой рукой отвесил ей пощечину – быстро, коротко, не очень-то даже и сильно, но так уверенно, словно это было самым обычным делом. Да для него это, конечно, и было самым обычным делом.

Но для нее это оказалось так неожиданно, что она застыла, не находя слов, только хватала воздух ртом, как глупая рыба.

– Огребла? – ухмыльнулся он, отпуская ее руку. – Будешь не по делу выступать – еще огребешь.

Все это – и пощечина, и пивной перегар, которым он дыхнул, и, главное, его обыденная уверенность в своем праве сделать с любой девушкой все, что ему вздумается, – ужаснуло Глашу так, что у нее потемнело в глазах.

– Глаша! – Наташка схватила ее за руку. – Автобус!

– Гы-ы, Глаша!.. – заржал он. – У меня сучка Глаша!

Автобус открыл скрипучие двери. Наташка за руку втащила ее внутрь.

В салоне было почти пусто. Глаша села на ближайшее к двери сиденье. Ее трясло, ноги ослабели так, что она их не чувствовала. Ощущение своей полной беззащитности перед всем, что составляет худшую, омерзительнейшую сторону жизни, ошеломило ее.

– Ну он же пьяный! – сказала Карина, которая до сих пор испуганно молчала. – Хорошо еще, вообще не убил.

– Это не хорошо! – вдруг вскрикнула Глаша; голос у нее срывался. – Это же страшно всё, вы что?!

Она не понимала, как можно относиться ко всему этому с той же обыденностью, что и этот мерзавец! Ей хотелось выть от бессилия, биться головой о тусклое автобусное стекло!

Но, похоже, девчонки не только не разделяли, но даже не понимали ее возмущения.

– Надо было без мальчишек не ехать, – со спокойной рассудительностью заметила Наташа.

Мальчишки из их группы после обеда завалились спать и на пляж не поехали.

– А если бы и с мальчишками, так что бы они против него сделали? – таким же спокойным тоном возразила Карина. – Он вон какой здоровый. А они же у нас гуманитарии, хлипкие все.

О чем они говорят, Глаша не понимала. А главное, не понимала, почему они рассуждают так, будто ничего особенного и не произошло, будто все это – пощечина, грязные, как блевотина, слова, смрадное дыхание – не выбивается из естественного порядка жизни.

«Завтра же уеду! – Глаша чувствовала, как внутри у нее закипают бессильные, отчаянные слезы. – Я не хочу!..»

Автобус дребезжал по пустынному темному шоссе. Огромные звезды сияли на просторном небесном куполе от выси над морем до широкого степного горизонта.

Глава 11

Но назавтра Глаша никуда не уехала. Хотя и кожа, обожженная в первый день, болела утром нестерпимо, и все мышцы ныли от непривычных вчерашних усилий, и на душе было так гадко, словно она наглоталась гнилой воды.

Она поняла, что уехать было бы еще нестерпимее, чем остаться. Ненависть к тому, что она назвала про себя омерзительнейшей стороной жизни, та ненависть, которая в первые минуты лишила ее сил, – теперь, наоборот, силы ей придала.

«Я не буду этому потакать! – стиснув зубы от боли в ногах и в плечах, твердила она себе, отщелкивая секатором виноградные корешки. – Они мне не хозяева!»

Непонятно, кого она отказывалась считать своими хозяевами – корешки, что ли? Да всех вместе – и корешки, которые напоминали ей о собственной неумелости, и гнусного типа, который присвоил себе право ее ударить, и нестерпимо палящее солнце!

И доказать, что она может победить свою слабость перед злыми солнечными лучами, было для нее то же самое, что доказать свою независимость от примитивного чудовища, которое осталось в темноте на остановке.

Она ползла по бескрайнему и безлюдному винограднику, щелкала секатором, вытирала льющийся со лба пот, на самый нос надвигая белую косынку, и собственная жизнь казалась ей никчемной.

Поглядывая в небо, Глаша видела, что солнце давно уже стоит на полуденной высоте. Но Тамары Ивановны все не было, и с каждой минутой секатор у нее в руке становился все тяжелее, все более напоминал ей неподъемный меч Ильи Муромца.

– Совсем немного… осталось… – проговаривала она уже не про себя, а вслух. – Я вы-выдержу-у…

Последнее слово она уже не проговорила, а прорыдала. И одновременно со своим рыданием почувствовала, как взлетает вверх. Взлетает! Это было так неожиданно, что она не успела ни испугаться, ни хотя бы удивиться.

– Глашенька, вы что? – услышала она. – У вас же сейчас тепловой удар будет!

Она почувствовала, как ее разворачивают на сто восемьдесят градусов, и в то же мгновенье увидела перед собою лицо Лазаря. Нет, не лицо его увидела – оно было где-то высоко, в ослепительном небе, – но его руки у себя на плечах, его… Все его сильное, огромное явление в ее жизни! Оно было таким же зримым, как небо и солнце, и даже еще более зримым оно было.

Прежде чем Глаша успела что-нибудь сказать – хотя она ничего и сказать-то не могла, – Лазарь снял с нее косынку. Зачем, Глаша не поняла, да это было и неважно. Она замерла, боясь поднять голову и не в силах это сделать.

Через мгновенье Глаша почувствовала, что Лазарь обтирает ее лицо чем-то мокрым – ага, как раз ее косынкой. Следующим движением он накинул мокрую косынку ей на голову и сказал:

– Пейте, только не залпом.

Вода в запотевшей бутылке, которую он ей протянул, была холодная, как из родника. А может, она и была из родника – Глаша ничуть не удивилась бы, если бы с его появлением родник забил прямо посреди прокаленного солнцем виноградника.

Вода влилась в нее таким живительным потоком, словно родник переместился к ее губам. Руки у нее дрожали, бутылка чуть не выскользнула из них. Лазарь перехватил бутылку и сам стал держать ее у Глашиных губ.

– Какая вкусная… – с трудом оторвавшись от воды, задыхаясь, пробормотала Глаша. – Где вы ее взяли?

– В ста метрах здесь родник, – сказал Лазарь. – И почему вы без воды на солнцепеке, непонятно.

Она наконец подняла глаза вверх. Его лицо стояло в зените, как солнце. Загар, которым оно золотилось, был такой легкий, что, наверное, появился за час, не больше. Глаша представила, как выглядит ее собственный загар не загар, а багрово-красный ожог, заставляющий вспомнить о печке Бабы-яги, да и сама она как сейчас выглядит, растрепанная, пыхтящая, опухшая от жары, – и чуть не заплакала.

– Пойдемте, – сказал Лазарь.

– Но еще не время… – пролепетала было Глаша.

– Себя решили испытать? – оборвал он. – Идея увлекательная. Но в основе таких идей – дурость, если не чего похуже. Держите.

Он дал ей бутылку с водой, поднял с земли свой рюкзак – необычный, яркий и со множеством карманов; Глаша только сейчас его заметила – и двинулся вдоль кустов к началу поля. Глаша поплелась за ним.

Тамару Ивановну догнали на дороге к Насыпному – Лазарь сказал, что автобус, который должен забирать сезонников, наверняка уже уехал и ждать нечего.

– Забыли про тебя! – ахнула Тамара Ивановна. – А я ведь подумала: вроде еще девчоночка маленькая была, где ж она? Да закрутилась и не спросила. Час уже, как уехали. Иди себе, детка, домой. Пообедай да отдыхай.

Как могло получиться, что никто про нее не вспомнил, Глаша не поняла. А впрочем, в этом похожем на марево дне могло произойти все, что угодно.

Только Лазарь разбивал эту призрачную сущность. Зря Глаше показалось, будто он похож на солнце. Не ослепительность в нем была, а ясность.

– Посидим у родника, – сказал он. – Иначе до дому не дойдете.

Наверное, вид у Глаши был такой, что Лазарь не мог быть уверенным, что она поняла его слова. Поэтому, на слова не полагаясь, он еще и взял ее за руку.

Как его рука могла оставаться такой прохладной в сплошном палящем жаре? Непонятно! А как загар у него мог сразу быть ровным и золотым, а не ложиться красными пятнами?

Его естественность была так же необъяснима, как очевидна; это Глаша поняла еще в ту ночь, когда они разговаривали в тамбуре и его лицо светилось рембрандтовским светом, а потом он подарил ей розу.

Родник бил из расщелины в небольшой скале, стоящей в стороне от дороги. Вокруг него образовалось озерцо размером с обруч и зеленела трава. Лазарь и Глаша подошли к дикой яблоне, растущей рядом с озерцом. Это Лазарь сказал, что дерево – яблоня; Глаша и не догадалась бы, несмотря на то что оно было покрыто мелкими зелеными яблочками.

– Ну здравствуйте, Глашенька, – сказал он, когда они сели в кружевной яблоневой тени.

– Здравствуйте! – Она тоже вспомнила, что поздороваться-то они и не успели. – А как вы здесь оказались?

– Это вы как здесь оказались? – усмехнулся он. – С чего вас вдруг на трудовой подвиг понесло?

– И никакого подвига. – Его насмешливый тон показался ей обидным. – Самая обыкновенная работа на винограднике. Почему бы мне ее не делать?

– Потому что вы книжная девочка, – пожал он плечами. – И на винограднике умудряетесь работать так, что это становится опасным для жизни. Нет, если вам нравится – на здоровье, конечно.

Снова он относится к ней как к несмышленышу! Глаша сразу вспомнила, как он сказал, что ей нечего делать возле осажденного Белого дома… Но стоило ей об этом вспомнить, как и весь тот день встал в ее памяти ясно, ярко, в такой ослепительной силе, с которой не могла сравниться даже сила здешнего палящего солнца, – день, когда большая и свободная жизнь смотрела на нее его широкими глазами.

И картошка ей сразу вспомнилась, и как пронзило ее тепло его куртки, и театральные кресла, из которых он составил для нее кровать, и каждое его слово… И любовь, которую она почувствовала к нему в первую же ночь их встречи в поезде, и во вторую ночь их московской встречи, и во все те северные июльские ночи, когда она мечтала о нем, сидя в тени жасминового куста…

Эта любовь и теперь была так же сильна в ее сердце, хотя не романтическая ночь стояла вокруг, а изнуряюще жаркий день в степи Восточного Крыма.

Но все-таки надо было разговаривать о чем-нибудь обыденном, иначе он сразу догадался бы, как она к нему относится, а этого Глаша не хотела. Да она сквозь землю провалилась бы, если бы он догадался!

– У вас отпуск? – спросила она светским тоном.

– Да.

Лазарь кивнул так, что смех должен был, казалось, выплеснуться из его глаз.

В одном романе девятнадцатого века про героиню было написано, что она тонная барышня. Глаша не поняла, что это означает, и специально посмотрела в дореволюционном словаре. Оказалось – барышня хорошего тона.

Вот таким тоном тонной барышни она и задавала теперь вопросы.

– Вы приехали в Крым отдыхать? – поинтересовалась она.

– Нет, – уже не просто смеясь, а хохоча глазами, ответил Лазарь. – Я приехал, чтобы увидеть вас.

Он произнес это так, будто ничего удивительного в этом не было. А Глаша от его слов чуть в обруч-озерцо не свалилась.

– Ме-меня?.. – пролепетала она.

– Ну да, – кивнул Лазарь. – Я год в Америке жил, поэтому увидеть вас не мог. А теперь вот временно вернулся. Ваша мама сказала, где вы. А адрес ваших родителей я узнал, потому что вы называли номер вашей школы, и я туда наведался, – предупреждая ее вопросы, добавил он.

Впрочем, вряд ли она стала бы о чем-то спрашивать. Она не способна была ни на какие внятные высказывания.

Она наклонилась к озерцу и погрузила в него лицо. Ей жарко! Да, жарко. Или – она хочет пить. Именно так пусть и думает.

– Мало вам, что чуть тепловой удар не получили, теперь ангину зарабатываете?

Лазарь вынул ее из озерца под мышки, как бестолковую зверушку. Наверное, он был прав насчет ангины. Но все же Глаше стало получше от того, что она окунула голову в холодную воду. Во всяком случае, к ней вернулось самообладание.

– Но ведь я работаю, – сказала она сравнительно спокойным тоном.

– Ну так бросайте работу, – пожал плечами он.

Его слова Глашу уязвили. Он сказал, чтобы она бросала работу, так, словно само собой разумелось, что она должна бросить все, раз он приехал, чтобы ее увидеть.

– Я не могу, – дрожащим от обиды голосом проговорила она.

– Интересно почему?

Он то ли не заметил ее обиды, то ли заметил, но не придал ей значения.

– Потому что пообещала, что буду работать до конца августа, – твердо заявила она.

– Кому пообещали?

– Ну… – Глаша замешкалась.

– Ну кому, кому? Совхозному начальству?

– Однокурсникам. – Она все же нашлась с ответом.

– Ваши однокурсники забыли вас на поле, – жестко заметил Лазарь. – Значит, они-то никаких обязательств перед вами не чувствуют.

– Все равно, – упрямо возразила она. – Это их дело, что они чувствуют. А я обещала.

Его широкие глаза стали сердитыми. Она никогда не видела, чтобы они были такими. Впрочем, она ведь видела его только два раза в жизни. Сегодня – в третий.

– Ладно, – сказал он, глядя на Глашу этими неожиданно сердитыми глазами. Сердце у нее замерло. – Раз вы так полны сельскохозяйственного энтузиазма, завтра будем работать вместе.

– Как вместе? – оторопело спросила она.

– В едином трудовом порыве, – хмыкнул он. И сказал, поднимаясь с травы: – Пойдемте. Вы пообедаете. Я устроюсь куда-нибудь жить. А потом мы с вами поедем на море.

Глаша вспомнила свою вчерашнюю поездку и чуть не вскрикнула: «Не надо на море!» Но, к счастью, не успела вскрикнуть.

«Я поеду на море, – медленно, как облака в небе, проплыли в ее голове его слова. – С ним. С ним!»

Это и было самое главное. То есть это было – единственное. Все остальное не имело значения, и как она могла сразу этого не понять, и что за одурь на нее нашла!.. От жары, не иначе.

– Где же вы устроитесь? – изо всех сил сдерживая счастливый звон в голосе, спросила Глаша. – Ведь август, даже койку не снять.

– Не беспокойтесь, найду, – коротко и по-прежнему сердито ответил он.

И сердитый его голос пронзил ее счастьем.