Текст книги "Опыт нелюбви"

– Ну почему черт знает о чем? – не согласилась Кира. – Я, между прочим, три дня назад такую экономическую статью наваляла про инвестиции в морской транспорт Дальнего Востока, что хоть в Штатах публикуй.

– Я про то и говорю, – кивнул Федор Ильич. – Твои таланты должны быть востребованы полностью.

– Федь, мои таланты никому не нужны. Ни полностью, ни частично, – пожала плечами Кира. – И я подозреваю, это потому, что никаких талантов на самом деле нет, а есть обыкновенные средние способности. А то, что ты называешь талантами, просто неадекватные представления. Твои обо мне и мои о себе. Хотя мои о себе уже скорректировались, – уточнила она.

– И напрасно, – заметил Федор Ильич. – Как они могли скорректироваться, если ты себя еще и наполовину не знаешь?

– Расскажи лучше, как ты живешь, – сказала Кира.

Разговоры о каких-то ее мифических способностях были ей неприятны даже в Федькином исполнении. Такие разговоры еще можно было вести в студенческие годы, когда она была лучшая на курсе, можно было даже в аспирантские, когда все восхищались ее диссертацией. Правда, во времена диссертации ей самой уже кое-что на свой счет становилось понятно… А уж за десять почти что лет, прошедших с тех пор, – ну смешно же не видеть очевидного!

И способность к такой отвлеченной науке, как лингвистика, и способность написать статью, которую тебе заказали, – все это совершенно не означает способностей к жизни, к сколько-нибудь востребованным ее формам. Людей с такими способностями, как у Киры, в Москве пруд пруди, и ни на что, кроме полунищенского существования, все эти люди рассчитывать не могут.

Как только она это по-настоящему осознала, как только перестала считать, будто ей кто-то чего-то недодал, жить ей сразу стало проще. Не лучше, не веселее, а вот именно проще.

Может, надо было объяснить все это Федьке, но Кире показалось, он и сам понимает. Как и Люба понимает это про нее, и Сашка. Они всегда всё понимали одинаково, хотя были совсем разные. Эффект общего детства, больше ничем это не объяснишь.

– Как ты живешь, как работа твоя? – повторила Кира. – Как твоя Варя?

Варя, Федькина жена, действительно интересовала ее в этом списке в последнюю очередь, если вообще интересовала. Видела Кира ее только один раз, на свадьбе, и знакомство с ней вызвало одно лишь недоумение; они даже посплетничали потом на эту тему с Сашкой.

Невозможно было сказать, что Варя им не понравилась. В ней не было черт, которые могли бы вызывать неприязнь, во всяком случае, на первый и поверхностный взгляд ничего такого не обнаруживалось. Ну, положим, красота у нее действительно была несколько… преувеличенная. Как на картинке с конфетной коробки. Кира даже удивилась тогда, что Федьке могло такое понравиться; это все равно как если бы ей самой понравилась открытка с котятами. Положим, и взгляд у этой Вари был чересчур ясный и наивный. Но, во-первых, что ж ему не быть ясным и наивным у восемнадцатилетней девочки, выросшей в хорошей провинциальной семье; что-то такое говорила про новую родню Федькина мама Мария Игнатьевна – мол, очень приличная семья. А во-вторых, Кире и Сашке даже волшебная фея показалась бы недостойной их Федора Ильича обожаемого, тем более что и Люба из-за его женитьбы расстроилась. И что же им было, за какую-то постороннюю Варю радоваться или за подругу переживать?

Так что никаких объективных претензий к Варе у Киры не было. Ее в самом деле интересовала Федькина работа, жизнь, ну и жена заодно.

– Варя пошла на курсы ландшафтного дизайна, – ответил он. Вот уж Федька всегда правильно расставлял людей и события по значимости! Его с этого ничем было не сдвинуть, и уж не бабскими сплетнями точно. – Работы у меня много.

По третьему пункту – о своей жизни – он ничего не сказал. Но ведь, наверное, мужская жизнь как раз и состоит из жены и работы? Ну и из детей, когда они появляются. Во всяком случае, Кира предполагала, что это так, а значит, Федькин ответ можно было считать исчерпывающим.

– На концерт ко мне завтра придете? – спросила Сашка. – В консерваторию.

– Придем, – ответил Федор Ильич.

Люба тоже кивнула.

– А меня, кажется, в командировку посылают, – вспомнила Кира. – На Север, что ли.

– На лыжах идешь? – хмыкнула Люба.

– Все может быть, – пожала плечами Кира. – Может, мой начальник считает их самостоятельным видом транспорта.

Глава 5

На лыжах идти, конечно, не пришлось. Но предстоящая поездка – выяснилось, аж на Сахалин – и без лыж казалась Кире немалым испытанием.

Вообще-то при мысли о том, что ей предстоит путешествие, которого она никогда не затеяла бы сама, – при одной этой мысли любопытство ее возбуждалось настолько, что начинало расцвечивать будущее яркими красками. Не так уж много в Кириной жизни было путешествий, и главное, все они были одинокими, а потому какими-то неполноценными.

Кира и сама не понимала, почему не умеет и не любит ездить куда-либо одна. При ее-то органическом неприятии любого на себя давления – казалось бы, что может быть лучше самостоятельной поездки? Иди куда глаза глядят, любуйся любыми красотами сколько душе угодно, хочешь, проведи весь день перед какой-нибудь скульптурой Микеланджело, хочешь, сиди в уличной кафешке и глазей на прохожих. Никто тебе слова не скажет, никто не поторопит, не вывалит на тебя груз собственных проблем в случайном разговоре и не разбудит чуть свет.

Все это было так, и все эти виды времяпрепровождения Кира вообще-то попробовала: и перед «Пьетой» в одиночестве стояла, и в парижском уличном кафе сидела, и даже на рафтинг в Турции съездила – до сих пор без ужаса не вспомнишь. И когда по возвращении из турпоездки в Париж или в Рим она кому-нибудь обо всем этом рассказывала, то путешествие уже казалось ей вполне интересным.

Но в тот момент, когда все это происходило… Да, в тот момент это воспринималось ее сознанием без всякого интереса. Сидела она, к примеру, в парижском кафе и тайком от самой себя поглядывала на часы, и непонятно ей было, зачем она здесь сидит, и от понимания, что сидит она здесь, потому что положено получать удовольствие от сидения в парижском уличном кафе, потому что она читала об этом в куче хороших книг, – от этого понимания Киру охватывала тоска.

Поэтому немалую долю в ее теперешней душевной приподнятости составляло то, что командировка организуется для целого десятка журналистов, а значит, предстоит новое общение, которое окрашивает любые события какой-то новой живостью.

К тому же Кира давным-давно, со школьной поездки в Америку, не летала на такие дальние расстояния. А воображение у нее все-таки было посильнее, чем физическая леность, поэтому даже затекшие в самолете ноги не перебивали мыслей о том, что перемещается она не только в пространстве, но и во времени – прямо в завтрашний день. Вот у всех в Москве еще сегодня, а у нее – все больше и больше завтра. Это изумляло и захватывало.

– Могли бы и бизнес-классом журналистов отправить. Почему я должна восемь часов ноги под подбородком держать?

Кирина соседка по имени Элина высказывала недовольство поминутно – жидким чаем, колючим пледом, тусклой лампочкой, теперь вот недостаточным расстоянием между креслами. Еще в Домодедове, в очереди на регистрацию, она сообщила всей группе, что пишет о российском бизнесе для «Файнэнш Таймс». В Кирином представлении это означало, что девушка имеет непримитивный умственный аппарат. И как при этом можно предъявлять ежесекундные претензии к мироустройству, то есть быть очевидной дурой, – было Кире непонятно. Что ж, следовало, наверное, в очередной раз признать, что ее знания о жизни и людях неполны.

– И к тому же я не успела пиджак в химчистку сдать, – сказала Элина. – Придется на Сахалине сдавать.

– Какой пиджак? – машинально спросила Кира.

– Вот этот, что на мне. Я его в бутике на бульваре Пуассоньер купила. И он, видишь, вот здесь, где прошивка, вином залит. А в химчистку я перед отъездом опоздала. Теперь придется на Сахалине сдавать. Как ты думаешь, там у них химчистки есть?

– Думаю, есть, – ответила Кира.

Почему нельзя было надеть в поездку другой пиджак, она спрашивать не стала. У Элины явно имелись в жизни какие-то резоны, которых Кире все равно было не понять.

– А в химчистку опоздала потому, что в парикмахерской целый день просидела, – сказала Элина.

Хотя о причинах опоздания в химчистку Кира ее тоже не спрашивала.

– Да? – неопределенно проговорила Кира.

Ей все-таки казалось неудобным совсем никак не отзываться на этот поток сообщений.

– Я там волосы развивала, – объяснила Элина.

Тут даже Кира заинтересовалась. Как это – развивать волосы? Что они, дети?

– Ну, в смысле, выпрямляла, – последовало очередное разъяснение. – Мне их приходится раз в неделю специальными щипцами выпрямлять. А то они у меня вьются, как шерсть у барана. Генотип, ничего не поделаешь.

Генотип у нее был азиатский, но какой именно, было непонятно.

– Я из Улан-Удэ, – в очередной раз не дожидаясь Кириных расспросов, сообщила она. – В Москве десять лет живу. Малую родину вспоминаю как кошмарный сон.

«Сейчас начнет рассказывать почему», – с тоской подумала Кира.

Но вместо рассказа о малой родине Элина вспомнила другое.

– Ой, а знаешь, как мы недавно с подружкой в театр ходили! – воскликнула она.

«Не знаю и знать не хочу!» – едва не простонала Кира.

Но Элина уже рассказывала о своем замечательном походе.

– Мы с ней опоздали. И не успели поесть. И она взяла с собой селедку.

– Какую селедку? – оторопело спросила Кира.

– Копченую. И когда свет погасили, то на коленях у себя ее развернула и стала чистить.

– Это что, эпатаж такой? – недоверчиво проговорила Кира.

– При чем здесь эпатаж? Она селедку любит как безумная. И как раз есть захотела. – Элина посмотрела с недоумением. – Что же ей было делать?

Кира могла поклясться, что недоумение в ее взгляде было совершенно искренним.

Как объяснить, что делать в случае голода человеку, который считает возможным чистить в театре селедку, Кира не понимала. Что вообще такое этот человек, она не понимала тем более. Списать эту святую простоту на азиатское происхождение было так же невозможно, как на эпатаж.

Это такое сознание. Вот такое.

Кира уже привыкла к тому, что немалое число человеческих поступков определяется только сознанием – непонятным, чуждым и неприемлемым, от которого при этом некуда деваться, потому что никуда не денешь его носителей.

Мир, в котором было разлито такое сознание, простирался перед нею шире, чем поля облаков под крылом самолета.

– В общем, это было дико смешно, – заключила Элина. – Знаешь что? Я попрошусь к бизнесам. Там у них места есть, я видела. И шампанское наливают, и вообще удобнее. Хочешь, вместе попросимся?

За шторками салона бизнес-класса в самом деле виднелись свободные кресла. Летели в этом салоне в основном мужчины, и по всему их виду было понятно, что они-то и есть бизнеса. Ну, не учителя же математики.

– Нет, – поспешно сказала Кира. – Я спать буду. Ты иди одна.

Она и не надеялась, что удастся так неожиданно избавиться от Элининого соседства. Обычно носители такого сознания оказывались куда более назойливыми.

Элина не вернулась ни через пять минут, ни позже; видимо, ее натиск на бизнесов оказался удачным. И Кира уснула, успев удивиться, что сон дался ей легко. Она и в своей-то кровати засыпала с трудом, не говоря про самолетное кресло. Даже странно, что бессонница имела над ней такую власть – на недостаток воли она ведь не жаловалась.

Ей снились львы и сороки, бегущие по синим дорожкам, и что сама она бежит с ними, и она при этом не львица и не сорока, а такая, как есть, но со львами и сороками ей на синих дорожках легко и хорошо.

Кира видела это и сознавала, что спит. Наверное, все это было слишком необычно, чтобы она могла поверить, будто подобное может происходить с нею наяву, и изумление, которое она от этого испытывала, не давало ей отдыха.

Во всяком случае, к моменту приземления она была такой сонной, будто и не спала вовсе. Это было даже хорошо: из Москвы вылетели вечером, на Сахалине тоже сейчас вечер, значит, можно будет сразу упасть в кровать, выспаться, и назавтра разница во времени окажется уже неощутимой.

Правда, прежде чем лечь спать, предстояло еще добраться до гостиницы, а до этого получить багаж. Это оказалось непросто: транспортер в багажном отделении был один, прилетели сразу два рейса, и люди встали вокруг транспортера так плотно, что Кира не могла не то что приблизиться к нему, но даже краем глаза разглядеть, что там по ленте едет. Когда она попыталась втиснуть голову в случайно образовавшийся просвет между телами, то голову ее сжали так, что она тут же вывинтилась обратно и больше таких попыток не предпринимала.

Она стояла перед сплошной стеной широких спин, ресницы ее схлопывались сами собою, в голове плыл сонный туман, и всего ее терпения, всей воли не хватало на то, чтобы относиться ко всему этому как к должному. Но и сделать с этим хоть что-нибудь было невозможно.

– Девушка, ваш который чемоданчик? – услышала она сквозь пелену сна. – Цвета какого?

Спрашивал ее об этом незнакомый парень. Можно было бы сказать, что вид у него разбитной, если бы он не был таким высоким и широкоплечим. Прямо как Федор Ильич.

– Клетчатый, – с трудом шевеля губами, ответила Кира. – В красно-зеленую клетку.

– Виктор Григорьевич распорядился, чтобы мы журналистам помогли, – объяснил парень.

И, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, могучим и бесцеремонным движением раздвинул – чуть не расшвырял – стоящих у транспортера людей. Несмотря на сонливость, Кира отметила, что те даже сопротивляться не попытались – восприняли этот натиск как само собой разумеющийся и правильный.

– Идите к автобусу, – сказал ей еще один незнакомый парень, по виду родной брат первого. – А чемодан ваш мы принесем.

Кира поплелась к выходу из багажного зала, от выхода – к автобусу, который еле разглядела сквозь темную пелену снега.

Сахалинский октябрьский снег если чем и отличался от московского, то лишь более крупными и мокрыми хлопьями, да еще тем, что на асфальте и не лежал, и не таял, а создавал сплошную мокрую жижу. Жижа эта была такой глубокой, что залилась Кире в сапоги, а мокрые хлопья, летящие сверху, сразу же попали за шиворот и некстати ее взбодрили.

Так что по дороге до гостиницы она наслаждалась всей полнотой этого состояния: текущие по спине талые струйки, насквозь мокрые ноги и насквозь же ясное сознание, позволяющее всю эту прелесть ощущать.

«Из каких глупых мелочей состоит моя жизнь, – вдруг поняла она. – Ничего в ней цельного, большого, сильного – только пустая каша. И что, так теперь всегда и будет?»

Ответа на этот вопрос она не знала. Или просто старалась не давать себе ответ.

Глава 6

Обидно было – ну просто невыносимо!

Стоило ли ехать за тридевять земель, чтобы с утра до вечера чувствовать себя сонной мухой?

Это состояние длилось у Киры с первого ее дня на Сахалине, и не похоже было, что оно закончится до отъезда. Ей не то что даже хотелось спать – она просто чувствовала себя спящей. Не живущей, а спящей. Никогда с ней такого не бывало, ее интерес к жизни всегда имел высокий градус, разум всегда работал, и то, что эта работа вдруг прекратилась и всякий интерес исчез напрочь, – это было неожиданно и крайне неприятно.

Но самое обидное начиналось к вечеру. Часов в девять по-сахалинскому времени Кира вообще переставала осознавать реальность.

Сразу после приезда журналистов повезли на приветственный ужин в ресторан, а она, хоть и сидела вместе со всеми за столом, лишь назавтра узнала от Элины, что угощали, оказывается, камчатскими крабами, морскими гребешками и морскими же ежами, о существовании которых ей было известно только понаслышке. Не распробовать, не запомнить и даже не заметить всю эту экзотику было очень обидно.

Да, к девяти вечера Кира падала на кровать уже просто без сознания и засыпала как мертвая. Но часа через три – в Москве к этому времени наступал белый день – она просыпалась абсолютно бодрая, и непонятно было, что с этой некстати пришедшей бодростью делать.

Кира то вертелась в постели, то вставала и пила воду, то открывала окно и дышала так старательно, будто в ночном воздухе разлито снотворное, – все было бесполезно. Она маялась до утра и только часов в шесть – к московскому вечеру то есть – наконец засыпала. Через два часа приходилось вставать, куда-нибудь ехать, и все начиналось с начала в том же сомнамбулическом ритме.

Сегодня пошел уже третий день, проживаемый ею в качестве не человека, а бессмысленной биологической единицы.

В этот день предстояло ехать на пятидесятую параллель. В названии слышались отзвуки Жюля Верна и каких-то приключенческих первооткрывателей, в нем была та же волнующая тайна, что и в названии острова Монерон или пролива Лаперуза. И Кире ужасно было жаль, что все это счастливое, детское ощущение загадки растворяется в тусклом болоте ее сонного сознания.

В городок Поронайск и в поселок Смирных, где проходила эта самая параллель, повезли не на автобусе, а на поезде – как объяснили, потому что примерно на половине пути от Южно-Сахалинска асфальт заканчивается и начинается то ли гравийка, то ли грунтовка; Кира не расслышала. Странно ей все-таки показалось, что к началу двадцать первого века чуть не половина огромного богатого острова не имеет асфальтовых дорог, и тем более это было странно, что рядом, на японском острове, пролегали дороги, похожие на космические трассы.

Впрочем, подобные вещи давно уже стали для Киры привычными, так что Сахалин, можно считать, лишь укрепил ее способность ничему не удивляться.

– Ну, если у них тут срочная химчистка считается четыре дня, то откуда возьмется асфальт? – хмыкнула Элина. – Пиджак, представляешь, только завтра привезут. И неизвестно, как еще почистят. Я уже жалею, что сдала.

Рассказом о горькой участи своего пиджака она изводила всех окружающих. Единственное, чем хорошо было Кирино состояние, это безразличием к Элининым сетованиям. Не будь спасительного сомнамбулизма, Кира ломала бы голову над тем, что это за существо такое, чем оно живет, откуда у него берется разум для того, чтобы работать и даже быть, как принято говорить, успешным, – и размышления эти раздражали бы ее своей навязчивостью.

А так – она лежала, свернувшись калачиком, на верхней вагонной полке и слышала Элинино зуденье как сквозь вату. Поезд шел берегом моря, и красота его – огромного, с набегающими суровыми волнами – ошеломляла и завораживала даже сонный взгляд.

Снег, валивший в первый день, оказался не окончательным. Той же ночью он растаял, и сахалинская осень сияла теперь таким солнечным золотом, что куда Москве. Растения здесь были огромные и странные. Лиственницы, стоящие на открытых пространствах, так привыкли к ветру, что приняли форму флагов, и даже когда ветра не было, они напоминали о нем. Только флаги эти были как-то слишком корявы и тощи.

«Ну да, Чехов ведь так и писал – что лиственницы здесь жалкие, точно огрызенные», – думала Кира.

Память у нее была избыточная, Чехова она любила, и его мысли, его слова о тех местах, которые она теперь сама видела воочию, были для нее такой же реальностью этих мест, как Охотское море, качающееся в невидимых берегах, и отливающие сталью скалы, и флаговые лиственницы. И даже большей реальностью они были, эти чеховские слова, потому что меняется рисунок берегов, и деревья, и травы, и любая часть видимого пространства может измениться или даже исчезнуть совсем, а то пространство, невидимое, из которого его слова пришли и в котором они теперь существуют, – не исчезнет никогда.

Киру несколько смутила патетичность собственных размышлений, и она завертелась на своей полке. Но это же правда! Подумав так, она успокоилась.

В Поронайске часть журналистов из поезда выгрузилась: их везли на местный рыбзавод. Кира наскоро просмотрела информацию о нем в брошюрке, которую раздали перед поездкой, и уяснила, что там производят, и даже все это запомнила, хотя и непонятно зачем; для работы это было ей не нужно. Избыток памяти, избыток.

Она оставалась в той части группы, которая ехала поездом дальше, в поселок Смирных. Для нее это была чистой воды экскурсия: региональную малую авиацию, ради описания которой Кира была отправлена в командировку, собирались показать журналистам позже, а на пятидесятой параллели ничего производственного показывать не обещали. Но именно там была разбита японская армия и закончилась Вторая мировая война, и хотелось посмотреть дзоты и вообще разобраться, что там происходило. Кира имела об этой части войны весьма смутное представление, поэтому ей было интересно.

Да, она вдруг почувствовала интерес к происходящему, и по этому своему интересу поняла, что наступил вечер. То есть для нее утро, значит.

Что ж, раз уснуть не удастся, то имеет смысл хотя бы воспользоваться неурочной бодростью и успеть увидеть что-нибудь интересное.

Но увидеть хоть что-нибудь, интересное или не очень, оказалось невозможно. Вышли из поезда на маленькой станции, сели в автобус и поехали в кромешной темноте через лес.

Кира приоткрыла окно и слушала, как шумят листья. Ей казалось, что шумят они совсем не так, как по дороге на дачу в Кофельцы, а похож их здешний шум на шум охотских осенних волн.

Но, может, шумели они обыкновенно, как везде листья шумят, а все остальное было лишь игрой ее перенасыщенного воображения.

Она сидела прямо за водителем и видела через лобовое стекло огни идущих впереди машин – огромных японских внедорожников.

– Спонсоров везут, – сказал фотограф из «Коммерсанта», сидящий рядом с Кирой. – На «Лэнд-крузерах».

Огромную сумку с фотографическими принадлежностями он не выпускал из рук ни на минуту. Теперь она лежала у него на коленях, придавив Киру острым боком.

– Чьих спонсоров? – спросила она.

– Наших. Которые пресс-тур проплатили. Длугач и К^о. Длугач основной, остальные – К^о на побегушках.

Что поездку оплатил Виктор Длугач, глава холдинга, название которого представляет собой какую-то бессмысленную аббревиатуру из латинских букв, Кира знала. Казалось странным, что этот холдинг занимается и речными перевозками, и региональной авиацией, и портами, и банковским делом. Но что она в этом понимает и что ей до этого вообще? Удалось Сахалин увидать, и на том спасибо господину Длугачу вместе с его Ко.

На ночь их везли, конечно, в гостиницу, но Кире не очень-то было понятно, откуда она здесь возьмется. Ей трудно было представить, что по этой темной дороге тянется сплошной поток туристов или коммерсантов, которым постоянно нужна была бы гостиница.

Когда лес наконец закончился и показались впереди редкие огоньки, она решила, что на ночлег, наверное, разместят в деревенских домах. В университете, когда всех студентов посылали в колхоз картошку убирать, то как раз таким образом и расселяли, и если везло с хозяевами, то жилось совсем неплохо: пили парное молоко, ели домашнюю грибную похлебку и тыквенную кашу.

За широкими воротами, в которые въехал автобус, в самом деле были разбросаны невысокие домики, но на деревенские они похожи не были. Кира сидела в начале автобуса, поэтому оказалась в числе тех, кого разместили в первом из них.

Войдя в этот домик, она ахнула.

Посередине большой комнаты был накрыт стол. Он действительно был накрыт – вышитой скатертью. И поверх этой скатерти уставлен едой.

На круглом блюде лежали разноцветные лепестки рыбной нарезки – красные, желтые, серебристые. Рядом стояла большая деревянная миска с творогом. И еще одна, тоже деревянная, с крупно нарезанным хлебом. И сметана белела в маленькой крыночке; наверное, ею надо было заправить салат из помидоров и огурцов, пестреющий в очередной миске. И были еще соленые огурцы и помидоры – отдельно. И соленые грибы. И еще какие-то соленья, которые Кира видела впервые в жизни.

– А горячее-то какое, а!.. – восхищенно заметил фотограф.

Он поднял крышки двух стоящих на плите чугунков и шумно вдохнул пар, поднимающийся над желтыми картофелинами и над тушеным мясом.

Все это напоминало немецкую сказку про маленьких гномов, которые ночами убирают комнаты, пекут хлеб, шьют одежду и исчезают прежде, чем люди успевают их увидеть. И от того, что за окном была не Германия, а пятидесятая параллель, все это еще больше будоражило воображенье.

Вроде бы пообедали не так уж давно, но домашняя еда выглядела до того соблазнительно, что все сразу же уселись за стол, и ели, и смеялись, и болтали, и наконец почувствовали себя не случайно оказавшимися в обществе друг друга, а близкими людьми, которым чрезвычайно интересно рассказывать друг другу какие-то истории из своей жизни и слушать истории из жизни чужой, хотя какой-нибудь час назад никому из них друг до друга и дела никакого не было.

«Неужели все это только из-за домашнего творога?» – с удивлением подумала Кира.

Странно, но похоже, что именно так. Никаких других причин для взаимной любви выявить было невозможно.

Мало она все-таки знает о человеческих отношениях – вот что Кира вдруг поняла.

– Я тут на днях интересную штуку прочитал, – сообщил Денис, фотограф из «Коммерсанта». – Оказывается, по мимике люди распознают всего шесть эмоций: печаль, страх, гнев, отвращение, удивление и счастье. То есть европейские люди. А азиаты почти все это по лицу вообще не распознают. Поэтому им наши фильмы смотреть не очень-то интересно – не понимают, что это артисты изображают, чего лицом хлопочут. Но зато они по глазам могут понять, что человеку стыдно. А наши никакого стыда по глазам не понимают.

Стали спорить, правда это или выдумка психологов, потом доели желтое домашнее сливочное масло с последней хлебной горбушкой, и крошки собрали, и чуть не масленку вылизали, и пили чай с шиповниковым вареньем. Шиповник в этом варенье был такой крупный, какого Кира никогда в жизни не видела. Впрочем, на Сахалине многое было гигантским – лопухи вообще выглядели какими-то марсианскими.

Ей интересно было сидеть за накрытым домашней скатертью столом, говорить о каких-то неожиданных вещах, и из-за всего этого стало ей радостно. Это и было то биенье жизни, которым ее привлекали путешествия.

Спать ей уже не хотелось ни капельки! Она вспомнила и сразу всем захотела рассказать, как лингвистика, изучая отличия в строении языков, однажды установила, что практически все они обладают общими чертами и развиваются схожим образом. Есть, конечно, загадочные исключения вроде баскского или языка айну, но…

Но, наверное, интересный разговор только ее сделал неутомимой. Остальные же осоловели наконец от домашних яств, отвалились от скатерти-самобранки, потихоньку потянулись в свои комнаты… И, едва собравшись рассказать обо всех этих интересных лингвистических штучках, Кира вдруг обнаружила, что за столом остались только она и Денис.

– Ну чего, на боковую, – сказал он, зевая. – Завтра с утречка на японские дзоты повезут, выспаться надо.

Грустно ей стало. Ей каждый раз грустно бывало обнаруживать, что человек человеку в основном и не друг, и не враг, а так.

Денис ушел спать. Кира убрала в холодильник блюдо с остатками рыбы, нашла свою спальню на втором этаже; все здесь было по-домашнему.

И, едва войдя в эту спальню, она поняла, что не заснет даже под угрозой расстрела. То ли отголоски недавних разговоров вертелись в голове чересчур бурно, то ли сахалинское время никак не становилось привычным, но сна у нее не было ни в одном глазу.