Текст книги "По наследству"

– Привез. Тут еще одно дело к мужикам.

– Договаривайся, – подавляя зевоту, пропела она.

– Да за ради Бога. Прибавляй каждому по две штуки, и всё будет «о̀кей», – запросто сказал старший над могильщиками, – сразу же забьем?

– Что? А-а-а-а, ну да…

Старший сунул молоток и горсть гвоздей в карман фуфайки.

Родственники уныло смотрели из окон автобуса, и каждому ожидание Гоши показалось дольше, чем оно было. Один Анатолий не заметил, как вернулся сын, потому что разговорился с водителем.

К телу бабы Мани не прикоснулась рука ни санитара, ни лаборанта, ни еще кого бы то ни было. Могильщики подхватили покрывало, в котором они вчера принесли и положили в угол морга бабулю, и на котором остались вчерашние складки. Не отделяя бывшую хозяйку от ее покрывала, опустили их в выстланный клеенкой гроб, и старший землекоп красивым движением извлек молоток из кармана.

– Сестрица, родненькая, что ж ты уходишь от нас, – говорила, как песню пела, Анна, – и не было никого рядышком, и мы ничего не знали. Уходишь к своей Валечке. Вместе будете нас ждать…

– Я на очереди. Скоро и меня туда же, – высказался средний брат Федор.

Все остальные молчали, и могильщики приладили крышку. В катафалк внесли единственный венок от внуков, три букета осенних цветов от родственников, поставили гроб и помогли взобраться Анне. Процессия тронулась.

Земле предали быстро. Из слов было произнесено только два: «прости» и «прощай».

Могильщики, в предвкушении хорошей расплаты налегли на лопаты. Гоша решил быстрее автобуса приехать домой, чтобы узнать, всё ли там готово. Но, увидев его машину, бухгалтерша призывно замахала рукой и сошла со своего ветхого порога. «Что еще?» – напряженно подумал Гоша.

– Слу-шай, – смотря лисой и растягивая слово, сказала она, – а помянуть бабушку? Привези чего-нибудь «выпить-закусить».

– Ла-дно, – в тон ей протянул Гоша.

Обед был готов, Саша с Ольгой устраивали рукомойник для тех, кто приедет с кладбища.

– Ну всё, похоронили бабу Маню, – брат подал Саше свидетельство о смерти.

– Хм… Зачем было затевать всю эту проволочку? Оля, посмотри, что они написали.

Ольга прочла: «Причина смерти неустановленна ввиду гнилостного распада».

– Так они даже не подходили к ней. Как всегда поиздевались над мертвой и над живыми. Подлое государство!

– Гоша, ты бы поел, – предложила Ольга, она очень ценила брата подруги.

– Я не знаю, когда теперь есть смогу. Да, Саш, собери чего-нибудь для кладбищенских.

– Ты же вчера им возил.

– Это в контору. Бухгалтерша попросила.

– Ы-их! – какой-то вздох попутный, но за ним мысли: «Ведь заплатили же вчера, и не мало. Сколько можно харлать? Как не стыдно быть дешевкой и крохоборкой», – однако Саша пошла собирать пакет.

К родственникам, которые вернулись с кладбища, добавились соседи, они поленились ехать на кладбище, но помянуть Маню считали святым долгом. Все скамьи и стулья заняли за столом. Крестные отцы внуков: почтенный старик Владимир Иванович – Гошин, и более мелкий, с перекошенным лицом после инсульта – Сашин; их вдовые соседки предпенсионного возраста; Митя, которого все звали Микой – недавно прижившийся на улице, имеющий четыре судимости за карманные кражи; Настя Балаболиха – беспардонная пожилая женщина, большая любительница выпить; чета Плахтюковых, – взяли в руки ложки.

– Царствие небесное, – крестясь, сказала набожная Люба Плахтючиха и зачерпнула кутью.

Саша наполняла последние тарелки вторым блюдом, когда сновавшая между столами и коридором Ольга спросила:

– Что за картины были у бабы Мани?

– Натюрморт и пейзаж, написанные маслом. А что?

– Я так удивилась, когда сваха бабы Ани сказала, что она хочет забрать картины на память.

– Пускай берет. Их покойный муж бабы Ани написал, – и, зная мечту Ольги иметь какую-нибудь картину, добавила, – они бы тебе не понравились.

Последние тарелки Саша сама понесла, чтобы, наконец, освободившись, побыть с родственниками. Она решила не говорить о найденных деньгах, потому что славы покойнице это бы не прибавило. Но если бы деньги были годные, она бы их отдала Гоше и всё равно никому не сказала бы об этом.

– Саша, можно я заберу шкаф для внучек? – спросила жена Фёдора, Лида.

– Каво́? Шифонэ́р мой! – безапелляционно объявил дед Валентин.

– У вас есть. На что вам еще? – возмутилась Лида.

– То будеть Клавын, а этот мой.

– Ну беры, ни детей – ни плетей. В могилу с собой положишь, – было видно, что Лида расстроилась донельзя.

Саше хотелось бы шкаф отдать бабе Лиде, но дед Валентин объявил, что прямо сейчас пойдет за тележкой. Куда ж устоять под таким напором.

– А я одёжу заберу, – сказала баба Аня.

«Хорошо, – подумала Саша, – избавлюсь от этой горы под навесом».

Жадность и небрезгливость родни имели происхождение из детства – так думалось Саше. Дети тянут любую грязь в рот, ссорятся из-за игрушек и всяких пустяков, настырничают. Она почувствовала себя Гулливером в стране лилипутов, умилилась этому сравнению, и опять ее внутренняя свобода преобразилась – воздушный шарик, маленький, не раздутый до своих возможных размеров поблескивал.

– А вы землю взяли? – обратилась Саша к бабе Ане.

– Саша! Миленькая! Забыли.

«Ну, вот, дети неразумные», – сказала сама себе Саша и снова обвела всех с высоты Гулливерского роста.

Валек, тихо наклюкавшийся, оторвал голову от края стола, еле раскрыл мутные глаза и козлиным голосом, которым он всегда говорил, когда напивался, проблеял:

– Т-т-а-а-а-м-м, – и указал скрюченной посиневшей кистью руки в сторону навеса.

Саша просмотрела каждый сантиметр, но нигде ничего похожего на кладбищенскую землю не было. Периодически, она подходила к полусонному соседу, трогала его за плечо и проводила дознание:

– Васильевич, в чем была земля?

– В г-а-а-а-зете, в к-а-а-а-рмане привез.

Валек гримасничал – растягивал рот в улыбке, хмурил брови, ставил их домиком, как у Пьеро, как-то весь корёжился и привлекал к себе озабоченное внимание. Сердобольная баба Аня уговаривала его поесть, он мычал и, глядя на тарелку с борщом, покрытым оранжевой коркой жира, шипел, выпуская пузыри слюны.

6

По традиции на следующее утро после похорон нужно нести на могилу поминальный завтрак. И хоть ду́ши внуков бабы Мани кривились от любых ритуалов, они поехали на кладбище, заодно, Саша собиралась взять горсть земли для церковного отпевания. Холмик свежей глины с венком «от внуков» и тремя букетами осенних цветов был расположен в конце кладбища. «Далеко от мамы», – с сожалением подумала Саша. Она хорошенько огляделась, выискивая приметы, чтобы в дальнейшем не путаться в поисках. Легче всего было ориентироваться по абрикосовым деревьям, посаженным в ряд от одной лесополосы до другой. Вороны, нахально сидящие на крестах и памятниках совсем близко, предвкушали поживу, но Саша, глядя на их крупные тела, решила отдать еду первому встречному. Встреченных было двое – пожилые мужчина и женщина медленно шли, разглядывая памятники. Женщина приняла сверток из рук Саши и перекрестилась, спросив прежде имя умершей.

Гоша привез сестру к церкви, а сам уехал в свой магазин. В церкви шла служба. Немногочисленные прихожане сосредоточенно внимали батюшке. Саша на цыпочках подошла к прилавку, где продавались иконки и крестики, и купила пять свечей.

– Обязательно поставьте себе «за здравие», – порекомендовала довольно молодая служка.

«Стыдновато себе заказывать здоровья. Это должен кто-нибудь другой попросить за меня. Бог сам знает, чего я стою», – подумала Саша. Одну свечу, она воткнула в узелок с землей и поставила его на поминальный стол. Еще одну она зажгла в память о матери, а три остальные поставила перед иконами Спасителя, Божьей Матери и Николая Угодника.

Саша не понимала, насколько глубока ее вера, но, посмотрев на иконы, представив мучения Христа и услышав певчих, она бросилась в омут совести, который, казалось, не имел дна. Слезы бежали по лицу и скатывались на воротник черной водолазки. Остановить их – она знала – не сможет, как нельзя изменить свои прошлые поступки. Старушки заметили ее горе и не стали шипеть за непокрытую голову.

Узелок с землей нужно было отнести обратно на кладбище. Теперь, уж никуда не спеша, Саша проведала могилки матери и деда Тимофея – мужа бабы Нюси. Ноги так устали, что чувствовался любой мелкий камешек через подошвы туфлей. «Приду домой и завалюсь спать», – мечтала умиротворенная Саша, бредя к автобусной остановке.

– Па-ра-зит, – словно раскачивая слово на качелях и выползая из резко растворенной двери, так, что чуть не зашибла Сашу, сказала Нюся.

«Опять нелады», – подумала внучка, вздохнула и остановилась.

– Уже яку́сь бабу прыволо́к.

В природе все стихии зреют постепенно: вулкан долго копит силы, чтобы потом в одно мгновение извергнуть лаву; где-то на просторах рождаются ураганы и гонят разрушительные волны океанов; Саша вошла в дом к отцу не из бестактности, а из-за накопленного негодования.

Она услышала какой-то шорох в боковой зашторенной комнатке, и тут же вышел отец. Он с петушиным вызовом смотрел на дочь.

– Ты что нам в душу плюешь? – сверля глазами отца, спросила она.

– Я вас не трогаю, – бросил, как лозунг, он.

– Моральное издевательство не в счет, по-твоему?

Вышла женщина лет сорока пяти, в черной колоколом юбке и ростом вровень с отцом, посмотрела на него вопросительно.

– Толик, что это такое?

– Уходите! И как можно скорее, – приказала ей Саша.

– Сейчас же извинись, – потребовал отец.

– Извинений не будет, – с ровным гневом сказала дочь. – У нас траур, и нечего в такой момент шастать по чужим домам.

– За что она так со мной, Толя? – всхлипнула женщина и схватила сумочку.

– За то, что нужно думать сначала, а потом уже делать, – и Саша пошла к выходу.

– Я с тобой разберусь, – пригрозил ей вслед отец.

– Ты с собой разберись.

Досада засосала умиротворенность и мысли об отдыхе. Накормив Нюсю, Саша тупо выслушивала бурчание бабушки, складируя воспоминания о похождениях отца на пыльную полку с названием «скука».

Любовные авантюры Анатолия уже год донимали домочадцев. На второй день после похорон жены он сделал безобидное предложение двоюродной сестре Валентины, когда поджидали южный поезд для отъезда сестры. Услышав, как отец уговаривает тетю остаться, Саша расценила это как заботу о бедной родственнице, которая приходилась ей крестной матерью. К счастью, подошедший поезд унес эту бредовую идею вместе с крестной.

«Неужели он имел на нее какие-то виды? – задумалась Саша, – она моя крестная, а ему кума и вдова его младшего родного брата».

Крестная для Саши в детстве была человеком, который вызывал жажду видеть его, увидев – не отпускать от себя, а, расставаясь – мечтать снова увидеть. Крестная вышла замуж гораздо позже сестры, часто бывала в доме удачливой, как всем казалось, Валентины, и познакомилась с Виктором – младшим братом Анатолия. Какие-то чувства возникли, но Виктор неожиданно женился на другой. Маленькая Саша, не понимая любовных терзаний, заметила только, что крестная стала худеть и блекнуть, и уже нельзя было хвастать фотографиями, на которых красавица превратилась в вымученную женщину. Наконец, она тоже вышла замуж и родила двоих детей. Потом, все-таки развелась с непутевым мужем. Приехав к родственникам с младшим сыном еще до замужества Саши, бывшие влюбленные увиделись. Виктор тогда жил в теперешнем Сашином флигеле. Из «многоженца» любовь к вину сделала его одиноким человеком. После отъезда гостьи он немного воспрял, иногда показывал письма от крестной и даже спрашивал у Саши совета – не переехать ли ему к ней.

– Не повтори прошлых ошибок, – предупредила племянница, искренне желая двоюродной тете по матери и родному дяде по отцу семейной идиллии.

Виктор, как и всегда с ним случалось, начал хорошо на новом месте. Подремонтировал кое-что в квартирке крестной, устроился снабженцем во всесоюзный пионерский лагерь «Орленок», и расписался с очередной женой. Но пристрастие к вину и вздорность после его употребления уничтожили мир и покой в новой семье. Нашли его на берегу горной речушки мертвого с недопитой бутылкой водки.

Валентина, Саша и Георгий опасались, что старая Нюся не перенесет смерть своего любимчика, младшенького. Однако Нюся выдержала. Ровесница века, пережила раскулачивание родителей, а потом их голодную смерть на чужбине, бомбежки и лишения отечественной войны, послевоенную нелепую смерть старшего сына, куски которого от взрыва найденного им авиационного снаряда, собирала по всему полю, она и в этот раз покорилась суровой неизбежности.

Анатолий забыл о сестре Валентины раньше, чем она ступила на перрон своего Туапсе. Потому что прямо в этот же вечер он подходил к двум вдовым соседкам предпенсионного возраста присвататься. Соседки хоть и были немного польщены, но сказали, как отрезали, что возиться с мужем они отвыкли.

«Наверное, это шутка», – подумала Саша о сватовстве, и с рвением заботилась об осиротевшем отце. Каждое утро наглаживала ему брюки и рубашку, разнообразила готовку, в то время как себе самой было некогда постирать единственное платье, благо, то было не маркой расцветки. Заботу Анатолий не только не ценил, но даже придирался без повода.

– Валя лу́че готовила, – говорил он Нюсе.

– Н-е-е-е. Саша лу́че, – спорила Нюся.

Поехав в Ростов в числе делегатов от мебельной фабрики на конференцию, дочь выискала в универмаге две рубашки благородных серых тонов в редкую полоску, и надеялась обрадовать отца.

– Тюремные, – с раздражением заметил он и небрежно швырнул на стул. А на замечание, что нужно переодеваться, когда работаешь во дворе, отец истерически заявил:

– Я сам буду себе стирать.

Саша знала, что это фарс, поэтому утром принялась чистить его костюм и гладить свежую рубашку, только делала это без души. Мостики, связывающие ее с отцом, каждый день расшатывались и редели, возвещая о том, как река неприязни совсем разделит их на два берега – крутой левый и равнинный правый.

– Батько жэ́нэтся! – с холерическим выражением лица сообщила Нюся на двадцатый день после похорон Валентины.

– Не рано ли? Не зря мне приснилась крупная сучка в нашем дворе, – не удивилась Саша, так как доверяла своим снам, однако, за уточнением отправилась к отцу. Тот еще лежал под одеялом, но не спал, а как показалось ей, пребывал в мечтательном настроении.

– Ты собираешься жениться?

– Ну да.

– Когда была жива мама, у нас случился доверительный разговор, она, наверное, предчувствовала свою смерть; так вот, – после паузы, Саша продолжила, – я дала ей слово, что в этом дворе не будет жить какая-то там новая жена, а моя мачеха. Обещания свои я привыкла выполнять, – она вдруг почувствовала, как не в силах удерживать гнев, и он дуется и торчит, будто свитер из чемодана, – и потом, еще не было сорока дней. Где же приличия?

– Сорок дней отметим, а после я постараюсь всё устроить так, чтобы вас с Гошей не обидеть.

Анатолий, помимо сжигания старого бурьяна, когда разозлился на дочь за совет переодеваться, еще для дома привез машину чернозема и два мешка капусты. Когда разворачивался грузовик с черноземом, то нечаянно повредил угольный сарай Насти Балаболихи. Хорошо, что хозяйка считала главным предначертанием в своей жизни приятно провести время в компании собутыльников. Анатолий загладил трещины на стенах сарая раствором, а сердце Насти смягчил бутылкой водки, которую они вместе и распили под обширным кустом сирени Балаболихиного палисадника. Капусту Саша с Ольгой порезали на засолку – но, доверяясь подруге-повару, Саша поняла, что они переборщили с солью, и капуста не удалась. Сорок дней Валентине отметили достойно – в кафе, Анатолий принимал большое участие, однако, на этом список его добрых дел для семьи закончился. Теперь он занялся строительством личного счастья.

Даже не глянул Анатолий на двух промежуточных невест, со слов дальних родственников, женщин степенных, со своими домами, с взрослыми, отдельно живущими детьми. Но они выдвинули одно требование: чтобы супруг был непьющий или малопьющий.

– Пил, пью, и пить буду, – просил передать он невестам.

Получается, Нина Михайловна Багряницкая, главный бухгалтер фрунзенского продовольственного магазина приснилась Саше в образе собаки, пришедшей во двор. Познакомила Анатолия с бухгалтершей свояченица Михалыча Галя – продавщица, преследуя две цели: выдобриться перед начальницей, и чтобы хороший мужик не пропадал. Она расхвалила на все лады Анатолия, и бухгалтерша, учитывая, что Михалыч не будет дружить абы с кем, рискнула на знакомство.

Саша изредка видела эту женщину в магазине. С узкой костью и довольно сухая, она всегда держалась так строго, что казалась суровым человеком, а ее лицо с правильными чертами, было ощущение, не знало улыбки.

Учитывая желание отца обязательно жениться, дочь ничего не имела против Нины Михайловны, потому что была уверена – жить к ним она не пойдет, а у отца будет хоть какая-то цель в жизни. Саша не испытывала ревности к подаркам, которыми отец задабривал свою пассию и ее дочь – студентку, тогда как собственную дочь он на протяжении нескольких лет забывал поздравлять с днем рождения. К негодованию Нюси, он отдал ножную швейную машинку родственнику Нины Михайловны.

– Сашок, давай втя́нэм до тэ́бэ ма́тэрину машинку.

– Ба, пусть отдает.

– Ну як жэ пусть?

Переругавшись с Нюсей дома, Анатолий пришел по ее следам к Саше.

– Мать сказала, что тебе нужна машинка.

– Не нужна, – с театральным восторгом ответила дочь.

– Я эту машинку покупал…

– Конечно, ты. Ты и эту покупал, – Саша указала на шкаф, где стояла старенькая подольская машинка, которую Валентина подарила ей еще в пятом классе, – маминого ничего не было, всё только твое. Так что забирай.

Оскорбленный непониманием, он пошел за родственником Нины Михайловны и вместе они увезли машинку.

Саша много потворствовала отношениям отца с бухгалтершей. Не раз уговаривала его не увлекаться выпивкой и следить за своей внешностью. Поначалу у родителя все складывалось неплохо. Он даже ходил кормить кур и работал в саду, пока Нина Михайловна гостила у родни на Украине. Сашу многое удивляло; в первую очередь то, что теперь отец приходил вовремя с работы. «Мама всю жизнь его поджидала да выглядывала, а он не торопился». И поражала нестыковка между тем, как он убивался на похоронах – дети опасались, что он не переживет горя, – и тем, как быстро стал искать замену жене. Но удивляйся – не удивляйся, а куда денешься от отцовских штучек.

– Пода́ркы йэы́ но́сэ, а обсти́руешь ёго ты, – ворчала старуха.

– Так не зря она бухгалтер – всё прикидывает, да рассчитывает, – с оптимизмом в голосе поясняла внучка.

Домашние ждали – вот скоро Нина Михайловна заберет Анатолия к себе, и заживут они тихо – мирно. Но это событие отодвигалось и отодвигалось. То кто-то сказал жениху про какие-то давние ее отношения с кем-то, и он устроил разбирательство. Саша увещевала:

– Зачем ты собираешь сплетни? Человек жил без тебя почти шестьдесят лет, и чего ты хочешь от нее? Она не гулящая, это точно. Так что извинись, и больше спрашивай с себя, чем с других. Опять в подпитии?

– Ну, выпил пять капель… Ладно, пойду мириться.

«Молодые» помирились, но Саша продолжала обстирывать отца, а Нину Михайловну продолжал точить червь сомнения. Только ее дочь-студентка свыклась с бой-френдом матери, как зависла новая угроза – старший сын скооперировался с Анатолием, и повадились они «соображать» на бутылку.

В побегушках да в ухаживаниях прожил Анатолий осень, зиму и весну. Летом, Гала продавщица пригласила его с Ниной Михайловной на свадьбу своей дочки. Анатолий не сдержался в рамках приличий – из-за пустяка поссорился с Ниной Михайловной, и даже сделал попытку замахнуться на нее. Вор в законе Стародубец, как почетный гость и кум Гали, дал указание вывести скандалиста из-за стола. Привыкший «держать верх», Анатолий только благодаря водке и тиранству над дряхлой своей матерью вернул душевное равновесие.

Почти всегда под градусом, он вспоминал былые грешки матери: что была деспотична к покойной жене; что вовремя не искала потерянных при раскулачивании троих детей от первого мужа. А она пыталась тщетно их искать сразу, но были трудности того времени, да новая семья, и еще посыпались дети от Тимофея один за другим, так что сын и две дочери выросли без нее. И вообще, в данный момент было жестоко терзать почти столетнюю старуху, которая всегда о себе говорила к любому случаю: «я, грешница, сказала» или «я, грешница, подумала». Ко всем скелетам из шкафа, прибавилась еще одна проблема – Анатолий стал забывать, куда спьяну кладет деньги. Вместо того, чтобы искать свои капиталы, он вначале устраивал скандалы Нюсе.

– Сашок, зно́ва ка́же: «Убью. Дэ мои гро́ши?» «Та нэ знаю, нэ ба́чила. Та и на шо воны́ мэни́? Я пенсию Саше виддаю́, а от тэбэ́ вона́ нэ возьмэ́».

Саша шла и прорабатывала отца, и конечно, в его глазах была дрянь – не человек. Для дочери отец был мрачноватой загадкой очень давно. И если раньше мрачноватое впечатление освещалось матерью, которая будто фонариком подсвечивала его достоинства – а они, конечно, были, – то теперь разница не характера, а интеллекта никак не могла зажечь даже искру. В потемках отцовской души дочь только натыкалась на кучи строительного мусора того, что осталось от его достоинств.

То ли упорство, то ли, в самом деле, романтическое чувство погнало Анатолия в конце лета мириться с бухгалтершей. Саша была этому только рада, как шансу приличного, а не пропойного существования родителя. Она не смогла отбиться от его просьбы срезать розы, которые выращивала для годовщины смерти матери.

– Саш, ну срежь розы… Как я пойду на день рождения без цветов? А завтра мы купим.

– Ты, наверное, думаешь – умер человек и ничего не знает. Мертвые больше нас знают. Нельзя мертвых обижать.

– Саш, ну срежь розы. Завтра я лучше этих куплю.

Она, стыдясь своего малодушия, срезала цветы и подала их повисшему на забор палисадника отцу. Чуть позже, не столько из любопытства, а сколько для порядка, пошла в магазин и навела справку – действительно, у бухгалтерши был день рождения.

Вскоре, умная Нина Михайловна сделала правильный выбор – не стоит связывать жизнь с человеком, который не может контролировать свои пагубные страсти, и дала Анатолию окончательную отставку. Дома он усилил террор против Нюси и огрызался на каждое слово дочери.

– Пропа́лы мы, пропалы, – приговаривала сникшая Нюся, – вин мэнэ́ убье́.

Саша тоже не ждала хорошего. Как-то, по возвращении с фабрики со второй смены ее встретила встревоженная старуха:

– Хтось прыхо́дыв, и ба́тько сив у машину и уи́хав.

Саша уже два дня переживала за Гошу, который уехал в командировку на Урал. Так далеко брат еще никогда не ездил, и если сестра начинала беспокоиться о нем, когда он задерживался на полчаса, то теперь ей виделись дорожные катастрофы и бандитские нападения.

«Этот кто-то, наверное, принес дурную весть о Гоше, и поэтому пьяный отец уехал. Может, на опознание?»

Она включила свет в своих двух комнатах и напоминала больше разбалансированный механизм, чем человека. Только слух четко улавливал тяжелую тишину. Примерно через час ночную тишь вспорол рев отцовского «Москвича», и отчаявшаяся Саша побежала к калитке. Выглянула в уличный мрак – «Москвич» смирно стоял перед воротами. Отец не выходил. «Не знает, как сказать», – решила дочь и подошла к машине. Она пригнулась к запотевшему изнутри окну, но в этот момент отец приспустил стекло, и Саша увидела его пассажирку – соседку Раю – жену Валька. Рая стыдливо закрыла лицо руками. Саша, испытывая гадливое чувство, отошла на шаг. В ее голове еще не выстроилась цепочка аргументов против Раи – алкашка, грязнуля, цыганская прислужница, ворующая у себя самой кур, – как отец вылил поток самой отвратительной и последней ругани в ее, Сашин, адрес. Дочь отступила еще на шаг, пребывая в таком состоянии, будто две огромные руки вытрясли из нее все мысли и чувства, и как в бреду, она нашарила в пустой голове одно-единственное слово: «Подонок».

Плюхнувшись на диван, Саша разревелась. Она всегда ненавидела матерную ругань. «Женщине низзя́ каза́ть матэри́нски слова – грих!» – много раз говорила Нюся. Валентина тоже не пользовалась словесной грязью, Анатолий при детях никогда не выражался, поэтому Саша была и предупреждена и ограждена от скверны. Став взрослой, она прицементировала в тот свой ряд благородных суждений и кирпичик мнения: «Низкие плебейские натуры любят ругательства. Слабаки, чтобы вписаться в плебсоколлектив занимаются подражательством. Но я плевать хочу на эту гнусь». И как-то так сложилось в жизни – ее не оскорбляли, иногда из уважения, иногда из боязни. Однажды, вся группа художественной школы увидела – Саша ударом под челюсть свалила с ног довольно крупного своего одногруппника за слово «биксочка», и как бабушка отшептала ему дразниться.

Торчали гнилыми корягами слова-уродины из вековых глубин, но ведь время настало такое, что настоящий октябренок, пионер, комсомолец, а потом рабочий-коммунист или рабочая интеллигенция должны быть красивыми если не снаружи, как на плакате, то внутри обязательно. Ну ругнулся Толик Иванов на Игоря Калашникова, когда они под предводительством их гордости, председателя совета отряда, их Сашки, искали по лесополосам памятник павшим солдатам отечественной войны. Так это же Толя Бу-бу, лупатый троечник в конопушках, безотцовщина. И на стенах клуба с задней стороны написали крупные угольные матюги и набили бутылок хулиганье, тупые двоечники, которые ничем не могут блеснуть.

– А ну, марш во двор, – приказывает Валентина детям, когда напротив, чуть правее, у Великохацких начинается свара.

Саша знает: два сына деда Максима – воры, и к ним пришли блатные, и что-то там выясняют; как говорит баба Нюся «вор у вора дубы́нку укра́в».

От других соседей тоже иногда доносится мат.

– Так воны́ гамаи́, – поясняет Нюся и рассказывает, что Воронеж уже гамайщина, а уж дальше и говорить нечего: гамаи – кацапы клопов не вывели в наше время, готовить не умеют и матерщина у них в порядке вещей.

На хлебокомбинате две пожилые прачки, с которыми подружилась Саша, только по самой острой необходимости стали ругаться, потому что заметили – Саша вообще не ругается, и стеснялись собственной простоты.

Разнузданный отец сделал большую ошибку, что обрушил на дочь скользкие донные слова, потому что когда Саша шла в дом, откуда-то из темного полночного угла вынырнула госпожа-месть и зашептала: «Надо найти в гараже канистру бензина, быстро ливануть на машину и поджечь». Сквозь рыдания, Саша все равно слышала просьбу-приказ, и уже тянулись руки к ослепительному мечу правосудия. Пока она боролась с соблазном покончить одним костром, одним взрывом с мерзавкой Раисой и мучителем отцом, снова взревел «Москвич», и было понятно, что отец уехал.

Благополучно вернувшийся Гоша удивился, что сестра не на работе, и лицо ее бледное, вымученное с большими отеками под глазами.

– Что тут у вас произошло?

Рассказала сестра и об оскорблении, и о преступном желании отомстить, причем она была еще опутана обидой и не могла честно сказать ни себе, ни другому человеку – хорошо или плохо, что не случился поджог?

Гоша сочувствовал, он знал – за грубоватостью, если присмотреться, проглядывался прозрачный мир справедливости и добра, как и знал – горе тому, кто попытается нарушить эту прозрачную гармонию в душе сестры.

– Успокойся. Я поговорю с отцом.

– Я видеть его не могу.

Нюся, как и положено, для убедительности раскачивала слово: «б-и-и-и-со́вэсный».

Анатолий не считал себя виноватым, но, выслушав двойной упрек, сделал на лице серьезные складки и сухо извинился перед дочерью.

«Что мне это извини», – сказал внутренний голос Саши, сплевывая кровью.

7

В момент, когда душевные силы Саши стройным войском встали перед растрепанной ордой отцовских страстей, – и умерла баба Маня. Ничего не изменила эта смерть на поле враждующих сил – женщина в черной юбке колоколом была призывом боевой трубы, чтобы противники приготовились к очередной атаке. Но, за стройными рядами Сашиного войска стояли хозяйственные обозы, тогда как орда варваров – чувств отца жила по принципу хаоса.

Согревало желание Нади Молостихи купить домик бабы Мани. «Только бы не разгромили его карьерцы!» Поэтому, Саша ходила на бабушкино подворье, показывая внимательным добытчикам, что вот она хозяйка, тут как тут, и днем, и вечером. Много раз даже ночью, с резиновой палкой от щедрот Олега, шла она проверить обстановку.

Приходили дочь и зять Молостихи, ревизскими взглядами осматривали каждую доску, каждый плинтус и каждую трещину. Наследница была спокойна – домик-то ладный, теплый; аккуратная печь обделана нержавейкой, вся столярка добротная, сработанная дедом Валентином.

– Может, немного уступишь? – канючила Молостиха.

– Я и так мало прошу, – стояла на своем Саша, – хотите продать пианино и стиральную машину, но как сравнить обычное пианино и стиралку, пусть даже и автомат, с жилым домом, с землей?

– Ты уж еще подожди. Не давай объявлений о продаже.

– Хорошо. Подожду. Только каждый день дорог. Тяжело мне присматривать, а дома дел по горло – всё хозяйство на мне.

Когда Саша прилаживала кусок рубероида к оштукатуренной и выбеленной стене кладовки, чтобы уж надолго забыть о раскисании и трещинах, ее пёс серьезно на кого-то разлаялся. Уверенная, что во дворе нет чужих, Саша вывела Лютина из вольера погулять под нежным осенним солнцем. Отец размахивал перед мордой собаки лопатой, а сам пытался вывести из своего дома Тамару Бурдючиху. Хозяйка подоспела на выручку разъяренного Лютина, когда отец уже прицеливался его огреть лопатой. Такое Саша не могла терпеть:

– Не трогай мою собаку, – крикнула она.

– А чё он ки́дается?

– На кого? На нее? И ты еще бить собрался Лютина из-за какой-то дряни?

– Сама дрянь.

– Хорошо, сейчас…

Дочь мигом отвела собаку в вольер, подбежала к отцу и вырвала из его рук лопату. Видно было, как он впал в акулье состояние, но Саше захотелось, наконец, правильно расставить акценты. «Я тебе припомню хоть и редкое, но преступно-напрасное рукоприкладство по отношению к матери. Я тебе покажу, как бродяжек в дом приводить», – мысли хлыстом били, будто дрессировщик распалял хищников. Мстительница подхватила стоящее у порога ведро наполовину с водой и, крутанув его, пустила в полет по направлению к идущим к калитке отцу и Бурдючихе. Тамара, ведущая беспорядочный образ жизни, видела в избытке любые гримасы судьбы, но струхнула сильно. Она втянула голову в плечи и громко ойкнула под водяными брызгами, с переполоху не понимая, как открыть калитку. А тем временем отец поднял пустое ведро и прицельно бросил в Сашу. Попытка увернуться не совсем удалась, ведро по касательной зацепило икру правой ноги, и тут же снарядом полетело обратно, черканув дужкой отцовскую скулу. Скула мгновенно расцвела алым пятном. Отец ринулся на дочь, откуда-то взялась Нюся и распялась между сыном и внучкой.