Текст книги "Я рисую ангелов"

10. Сара Опервальд

Весна 1981 года

Треверберг

Нарочито легкой и уверенной походкой тридцатисемилетняя Сара Опервальд шла по длинному коридору тревербергского детского дома. Документы на усыновление нянечка, отдавшая этому месту пятнадцать лет своей жизни, отнесла три месяца назад. С ней долго разговаривали в попытке выяснить, не материальными ли благами продиктовано это желание. Но в итоге поняли, что городская субсидия здесь ни при чем. У Сары родилось два мертвых ребенка. Муж погиб в чудовищной и бессмысленной аварии. Десять лет она жила только своей работой и детьми, которые ее окружали. А с этим мальчиком, которого привезли в дом скорби ровно десять лет назад, у нее возник особенный контакт.

Саре казалось, что Аксель Гринштейн, чью фамилию при регистрации сократили до Грин, – ее надежда и подарок мироздания, который она заслужила как никто во всем городе. К тому же местные не любили усыновлять подростков. У них слишком непростой характер. Но Сара знала Акселя. Знала как никто. Она вырастила его как своего сына, и единственное, о чем жалела, – что не приняла это решение раньше. Она обязана была забрать его сразу. А не ждать десять лет.

Впрочем, ждать для нее естественно. Она ждала, пока ее муж «нагуляется», ждала, пока он «созреет», потом ждала его с работы, зная, что он не на работе, грезя о детях и полноценной семье и надеясь, что, когда у них будет ребенок, он изменится. Она ждала повышения оклада, как ждали все, но ничего не делала, чтобы это случилось. Она ждала знаков там, где их в принципе быть не должно. Сара никогда не считала себя деятельным человеком. Она плыла по течению всю жизнь. А горе прибило ее к земле. Она ждала десять лет, потому что десять лет собирала себя по крупицам. Усыновление – ответственный шаг. Она лучше других знала, как часто детей возвращают обратно в детский дом просто потому, что они не подошли, не оправдали ожиданий. Никто не понимает, что дети – это люди. У них есть свои интересы, свои особенности, свои слабости.

И Аксель отличался от всех. Он отличался внешностью, которая была слишком тонка и благородна, манерами, которые так не походили на все то, что окружало нянечку в детском доме. Своим трепетным и уважительным отношением к ней. Она не смогла родить себе сына, но Бог послал ей этого круглого сироту, чье место было где угодно, но только не здесь.

Она шла по коридору, видя перед собой только темно-коричневую директорскую дверь, и прижимала к груди тонкий портфель из потертой кожи. Ситцевое светлое платье, старенькое, но чистое и идеально отглаженное, ладно и мило сидело на ее фигуре, которая могла принадлежать совсем юной девушке. Сара думала о том, что всего пара подписей отделяет ее от того момента, когда Аксель навсегда покинет эти стены и переедет в ее небольшую, но уютную и добротную квартирку.

Она вскрикнула и упала, когда в нее влетел юноша. Александр Мирдол, восемнадцатилетний выпускник детского дома, испуганно остановился и подал ей руку.

– Прости, Сара, я не заметил тебя, – тихо проговорил он, опустив взгляд.

Сара улыбнулась.

– И ты извини. Сегодня важный день, ты уезжаешь.

– Да. Уезжаю. Возможно, навсегда. Но я буду помнить твои уроки, милая Сара, – рассмеялся юноша, подхватив ее на руки.

Сара смущенно улыбнулась. Она не привыкла к подобным проявлениям эмоций, но пыталась понять, что чувствует паренек, для которого теперь открыты все пути. Он живо интересовался юриспруденцией, прекрасно рисовал и надеялся, что сможет выстроить свою жизнь наилучшим образом, несмотря на то что все детство провел в детском доме и так и не обрел семью. Хотя Александр отказывался от приемных родителей. Сара подозревала, что это как-то связано с призрачной надеждой забрать сестру Эдолу, которая воспитывалась здесь же. Девочки жили в другом корпусе, и Сара, работавшая с мальчиками, их почти не знала.

– Будь счастлив, Александр. Неважно, каким образом достигается счастье. Найди свое и добейся его во что бы то ни стало.

Юноша замер с неопределенной улыбкой. Помолчал, глядя ей в глаза. От этого взгляда стало жарко, потом холодно, но Сара списала ощущения на волнение перед подписанием документов.

– Во что бы то ни стало.

Оставшиеся метры до кабинета директора она не заметила. Постучала в дверь, дождалась приглашения и вошла. Директор комиссии, он же директор детского дома Дерек Смол встретил ее с улыбкой. Вдовец, он недавно отметил свой сорок пятый день рождения и, кажется, начинал новую жизнь. С младшим персоналом, к которому относилась Сара, он общался редко, но если и общался, старался делать это настолько доброжелательно и просто, насколько мог. Доктор медицины, когда-то давно был хирургом-кардиологом. Он имел дело с самыми сложными случаями, пока не женился и не подрался в баре с одним из ухажеров жены, который начал стрелять. Дерек перенес несколько операций, но не смог восстановить работоспособность правой руки полностью. Дорога в хирургию для него оказалась закрытой навсегда. А через несколько лет жена сгорела от лимфомы. Доктор Смол остался один, лишенный жены, нерожденного ребенка и страстно любимой профессии. На одном из приемов, который устроила жена министра здравоохранения, Дерека познакомили с заместителем мэра по социальной политике. Директор центрального и единственного детского дома Треверберга ушел на пенсию, так и не подобрав замену. Смол согласился не раздумывая. Он работал здесь с 1976 года. И для Сары это были лучшие пять лет из всех, что она посвятила детям.

Дерек встретил ее пристальным взглядом каре-зеленых глаз. Темные волосы с проседью аккуратно расчесаны, удлиненная стрижка ему невероятно шла. Сара смущенно опустила глаза к носкам тщательно вычищенных туфель.

– Мисс Опервальд, – низким грудным голосом проговорил директор. – Изумлен вашей настойчивостью и добротой. Комиссия единогласно приняла решение в вашу пользу. Я подписал необходимые бумаги. Осталась лишь ваша подпись, и мистер Грин сможет отправиться в новый дом. Вы знакомы с правилами, но я должен их повторить.

– Конечно, господин директор.

Каре-зеленые глаза блеснули. Дерек щелкнул зажигалкой, закурил, отложил папку с документами в сторону и откинулся на спинку кожаного кресла.

– Вы должны пройти три контрольные точки. Один месяц, пять месяцев и один год. Сначала оформляется опекунство. Если по итогам комиссий в указанные даты не будет выявлено никаких отклонений, то ровно через год мы встретимся здесь для того, чтобы подписать документы об усыновлении.

– Отклонений, господин директор?

– Мальчик должен ночевать дома не реже чем пять ночей в неделю. Он должен ходить в школу и пропускать ее только по уважительной причине. Никаких приводов в полицию, наркотиков и алкоголя. Хотя бы в течение этого года. Полноценное питание, чистая и заштопанная одежда. Вы сами тысячу раз рассказывали эти правила приемным родителям.

– Но сейчас я – приемный родитель, а не ваша сотрудница, – неожиданно для самой себя улыбнулась Сара. – И я хочу, чтобы вы это говорили, мистер Смол. Это важный шаг для меня. Уверена, он важен и для Акселя. Мальчик многое пережил, и я хочу, чтобы он наконец обрел дом. Семью.

– Как и вы, мисс Опервальд. Как и вы.

Дерек толкнул к ней папку. Дрожащей рукой Сара подписала документы на каждой странице. Мистер Смол следил за ней внимательным, учтивым взглядом. Сара в очередной раз подумала о том, как красив и далек этот мужчина. Забрав свой экземпляр документов, она опустошенно замерла, еще не веря в то, что произошло. Они говорили с Акселем об этом дне. Мальчик уверял, что ей не обязательно брать на себя такую ответственность, что ему осталось всего пять лет и он справится, а потом уедет. И все же он был благодарен. В его темно-синих удивительного оттенка глазах Сара видела эту благодарность.

– Поздравляю, – проверив бумаги, проговорил директор. – Вы всегда были единственной, с кем он говорил. Теперь вы единственная, кому он доверяет. Счастья вам и вашей семье.

* * *

Осень 1984 года

Треверберг

Аксель пил крепкий черный чай и смотрел в окно. Сара тоже смотрела окно. То, что он сказал несколько минут назад, не укладывалось в ее голове, и это непонимание и обида выливались жгучими слезами, которые женщина даже не пыталась скрыть. Она чувствовала себя так, будто ее душу вынули из тела, хорошенько измарали в ближайшей луже и бросили обратно, как ненужную ветошь. Саре было невыносимо смотреть на юношу, который так неожиданно повзрослел и так резко начал принимать решения. А еще вчера она с наслаждением рассматривала выточенные самим богом черты его молодого лица, заглядывала в темно-синие глаза, в которых до сих пор светилась благодарность. Его не тяготила жизнь в детском доме, но собственная комната и постоянная «мама» стали приятным сюрпризом.

– Армия, – в сотый раз повторила Сара, будто пробуя слово на вкус. – Зачем тебе армия в шестнадцать лет? И как ты вообще смог обмануть всех и получить эту чертову бумажку?

Юноша неопределенно пожал плечами.

– В Треверберге призыв с шестнадцати лет, и ты это прекрасно знаешь. Я получил базовое образование, а на колледж и университет у нас нет денег, – спокойным, выверенным тоном проговорил юноша. – Армия даст эти деньги. Я буду высылать тебе их, ты сможешь купить новый дом. А когда вернусь, поступлю в университет.

Она отмахнулась от него и снова отвернулась к окну. Конечно, Сара понимала, что такой человек, как Аксель, не будет сидеть спокойно дома, прилежно учиться и строить скучную карьеру. Он мог бы стать ученым. Его успехами в точных науках восхищались все преподаватели, пророча ему великолепное будущее. Но Аксель не верил, что мальчику из детского дома кто-то позволит получить заветное городское место на потоке, и знал, что нужны свободные деньги на тот случай, если учебу придется оплачивать. Сара осознавала, что взяла не самого обычного и не самого послушного подростка, но и представить не могла, что он так быстро покинет ее. Что он выберет такой опасный путь.

Темно-синие глаза юноши остановились на ее лице. В них горело искреннее сочувствие пополам с решимостью довести начатое до конца.

– Когда ты вернешься?

– Контракт на пять лет. Я буду писать тебе каждый месяц. И уже через полгода приеду в отпуск. Ты и не заметишь!

Сара отвернулась и смахнула с щеки очередную слезинку. Солнце вызолотило ее русые волосы, собранные в косу, ореховые глаза стали почти зелеными от слез. Она чувствовала себя ровно так же, как в день, когда узнала, что ее первый ребенок родился мертвым. Что муж мертв. Что она наполовину мертва. С Акселем она была целой, живой. А без него боялась, что забудет, как дышать.

– Ты не передумаешь?

– Нет. – Он покачал головой, сделал еще глоток чая. Посмотрел на нее и улыбнулся. – Все будет хорошо.

* * *

Сборы были короткими и неловкими. Аксель не мог взять с собой вещи, которые приносила Сара, а Саре не удавалось принести ничего из того, что действительно требовалось. Она плакала, но из последних сил старалась держаться. Аксель молчал. Ей страшно было осознавать, что их маленькая семейная жизнь подошла к концу. Три года назад она вошла в кабинет Дерека Смола и подписала документы на оформление опеки. Два года назад она сдала все экзамены, прошла все проверки и усыновила Акселя. Полгода назад он выиграл городские олимпиады по физике, химии и математике. А сегодня он уезжает для того, чтобы воевать на чужой войне. В Треверберге не существовало обязательной воинской повинности, и Сара даже в страшном сне не могла представить, что ее сын выберет этот непростой, опасный, убийственный путь. Она поощряла его увлечения боевыми искусствами, ей нравилось, что он может часами пропадать в технической библиотеке за изучением чертежей стрелкового оружия. Казалось, это нормально для подростка. А вышло вот так.

Он улыбался и шутил, уверяя ее, что все будет хорошо. Но Сара, чувствуя себя полной дурой в своем ситцевом платье под цвет его глаз, не могла поверить, что ее маленькое счастье закончилось так нелепо. Она не понимала, что если в эти минуты из них двоих кто-то и был подростком, то только она.

Юноша упаковал рюкзак, завязал его, пересек комнату и положил руку ей на плечо, чуть наклонившись, чтобы заглянуть в глаза. За два года он существенно вырос и стал выше почти на две головы.

– Что бы ни случилось, помни, что я до конца своих дней буду благодарен тебе за тепло. И дело не в бумагах. С первых дней после смерти родителей ты была рядом. Я это помню. И сделаю все, чтобы отплатить тебе добром за добро.

– Просто останься живым.

Он кивнул, снова улыбнулся своей серьезной улыбкой, которая никак не вязалась с возрастом, взял рюкзак и молча вышел за дверь. Он запретил себя провожать. Не сказал, куда летит. Саре не нужно знать деталей. Ей нужно было осознать только один простой факт. Она осталась одна.

* * *

Весна 1987 года

Треверберг

Эдола Мирдол смотрела на Сару странным взглядом существа, которое настолько в себе, что не полностью осознает, где находится. Девочке было тринадцать, она жила здесь уже десять лет. Александр навещал ее по мере возможностей, но не стремился оформлять опеку. Сара не осуждала – сиротам сложно устроиться в этом мире и намного правильнее остаться в детском доме, чем перебиваться с хлеба на воду со старшим братом, который пока не встал на ноги. Эдола понимала. В свои тринадцать она казалась совсем взрослой, неуловимо напоминая Саре поспешно повзрослевшего Акселя.

Пять лет назад Дерек Смол отправил Сару на переквалификацию. Она получила специальность детского психолога, сменила должность и теперь работала не только с мальчиками. Из простой нянечки, которая десятилетиями не смела ни о чем мечтать, она превратилась в осторожного, но внимательного специалиста, который любил детей и подростков и умел с ними общаться. Она вела арт-терапию, все время училась, узнавала новое. И уже несколько раз приходила к директору для того, чтобы повторить слова благодарности за то, что именно ее он отправил на учебу, хотя в детском доме, практически лишенном финансирования, с любыми активностями было сложно.

В 1985 году детский дом получил существенный транш от лорда Кеппела, главного архитектора Треверберга. А вместе с деньгами – еще одно здание неподалеку, куда перенесли классы. Саре выделили собственный стол в большом кабинете, где сидели все психологи. И по определенным дням ей переходил в безраздельное пользование небольшой приемный кабинет, где можно было поговорить с детьми наедине. Жизнь перевернулась, но не закончилась.

Аксель писал ей письма, и женщина уже почти смирилась с тем, что его нет рядом. Ей нравилось думать, что ее мальчик совсем вырос. Сколько ему было? Восемнадцать. Она бы многое отдала, чтобы его увидеть, но, к сожалению, отпуска не вышло. Юноша написал, что не сможет сообщать о своем местоположении. На конвертах не было отметок почтовых отделений, и Сара решила, что письма передает внутренняя военная почта. В мире постоянно шли войны. Значит, он где-то там. Но он был жив. Жив и здоров, она чувствовала.

Эдола потянула ее за рукав. Сара, задумавшаяся об Акселе, вздрогнула.

– Александр не приехал? – спросила девочка, тряхнув тугими кудрями небрежно скрученных в хвост волос.

– Пока нет, – покачала головой Сара. – К его приезду придется приготовиться.

Эдола остановила на ней свой неподвижный, не по-детски холодный взгляд. В глубине этих глаз читалась смутная угроза. И такого уровня ярость, которую можно увидеть только здесь, в детском доме. Подобную ярость испытывает раненый зверь. Подобную ярость испытывает брошенный ребенок. Эдола не помнила своих родителей, в детский дом попала малюткой. Она не говорила ничего плохого, не жаловалась и не строила планов мести всему миру. Она была тихой и спокойной девочкой, но Саре рядом с ней становилось не по себе. Она даже хотела смалодушничать и отказаться от работы с Эдолой, но пересилила себя. Дерек для нее столько сделал, она не могла его подвести. Эдола ходила в группу арт-терапии, но ее рисунки оставались совершенно нечитаемыми. Иногда они были ужасными, много черного и красного, нарисованные тела, аварии, веревки для висельников. Иногда на них была природа или счастливые зарисовки о минутах, когда приезжал Александр.

Интересно другое: Эдола определенно ждала встреч с братом. Но так же определенно она от них не зависела. Она вела себя с ним как старшая сестра, а не младшая. А он тушевался под ее взглядом. Сара чувствовала между ними странную, неестественную и нелогичную связь, но не могла до конца понять, чем вызвано это ощущение, а поэтому старалась просто не думать.

– Ты уделяешь мне много времени. У тебя нет других детей?

Вопрос прозвучал так буднично, будто девочка спросила, где лежат краски.

– Мой сын в армии. Я рассказывала.

– А. Аксель. Я его помню. Он жил здесь. Ты его усыновила. Не хочешь удочерить меня?

– Ты не хочешь, чтобы я тебя удочеряла, но спрашиваешь. Зачем тебе это?

Девочка пожала плечами, потянула себя за хвост, вздохнула и стащила резинку с тугих волос.

– Мне интересно услышать ответ.

– На моих устах печать молчания.

Сара постаралась улыбнуться, но не смогла. Холодный взгляд Эдолы резанул ее по лицу. Губы девочки растянулись в жуткой ухмылке. Взгляд не изменился. Он по-прежнему походил на мутное стекло. Острый. Странный. Нечитаемый.

– Значит, не хочешь. Тревербергу не нужен был бы детский дом, если бы ты могла всех нас забрать к себе. У тебя есть сын. Аксель красивый. Но далекий. Он ни с кем тут не общался, был сам по себе. Даже с Александром. Я помню. Это было давно, но я помню.

– Он много учился. А друзья у него были. Старшие мальчишки, они давно ушли из детского дома.

– А возвращаются?

– Никто не хочет сюда возвращаться, – развела руками Сара. – Мы смогли сделать ремонт, стало уютно. Но мы не можем заменить вам дом или семью. Очень стараемся. Иногда получается. Но…

– Не оправдывайся, оправдания от взрослых – это глупо, – прервала Эдола. – Это обычный детский дом. Место, где собираются те, кто никому в этом мире не нужен. Ты хорошо с нами обращаешься. Не обижаешься, когда мы тебя подводим. Когда воруем краски или портим бумагу. Никогда не кричишь. Ты не мама. Но ты… Я читала книгу, в ней к таким женщинам обращались «кормилица». – Девочка хмыкнула. – Раньше ты не работала со мной, но сейчас ты почти как кормилица.

Сара улыбнулась. Ей стало легче, как только пристальный взгляд ребенка сфокусировался на бумаге.

– Большего мне и не нужно. Скоро начнется занятие. Нужно подготовить класс. Поможешь мне?

Эдола вскочила с места.

– Да. Я люблю обустраивать комнату.

* * *

Вечер того же дня

«Саре Опервальд, Треверберг. Лесная улица, 4. Детский дом имени Люси Тревер.

Лейтенант Грин в госпитале по причине ранения. Штаб».

Сара перечитывала короткую телеграмму, которую принес ей мрачного вида молодой человек в серой шинели, не веря глазам и не понимая, что это значит. Аксель ранен? Серьезно ранен, раз они сообщили. Или он убит, а они просто деликатничают с почти пожилой женщиной? Почва уходила у нее из-под ног, голова кружилась, а мысли неизменно возвращались к желтому клочку бумаги.

Она рано вернулась с работы. Разговор с Эдолой и занятия высосали силы до капли. Сара мечтала о ванне, тишине, хорошей книжке и привычном бокале крепкого вина. А может, и о двух бокалах разом – она заслужила. Заслужила, быть может, больше, чем кто-нибудь другой. До сорока лет Сара не брала в рот ни капли алкоголя. Но после отъезда Акселя поняла, что сойдет с ума, если дома не будет хотя бы маленького запаса. Хотя бы глоток терпкой жидкости, который поможет забыться и уснуть. Сара не могла считаться алкоголиком, она не уходила в запои, не теряла самоконтроль. Но и уснуть без бокала красного вина она уже не могла. Ей казалось, что в вине растворяется ее боль. Но сейчас, держа в руках странную телеграмму, она боролась с желанием дойти до бара, который открылся неподалеку. Ей хотелось чего-то невозможно крепкого, резкого и молниеносного. Страх сжимал сердце, дышать не получалось. Лучше бы не было никакой телеграммы. Лучше бы она ничего не знала. Получила бы похоронку и умерла бы вместе с сыном. Но нет. Судьба жестока, а у военных порядки вообще нечеловеческие.

Сара зло смахнула слезы с щек. Она давно не плакала. Наверное, с тех пор, как Аксель ушел, так и не плакала. Но сейчас хотелось. Хотелось чувствовать себя маленькой девочкой, прижаться к чьему-то плечу и просто плакать, плакать, пока не очистится душа. Она подошла к столу, чиркнула спичкой, подожгла телеграмму и бросила ее в пепельницу. Замерла, наблюдая, как огонь медленно пожирает слова, принесшие ей столько сомнений и боли.

Аксель ранен. Ранен. Ее Аксель ранен. Это невозможно. Это ужасно. Это очень страшно. Особенно ввиду того, что она даже не знает, где он и чем занимается. Лейтенант.

Она достала бутылку вина из специального шкафчика, привычным движением избавилась от пробки, поставила вино на стол. Бокал пришлось искать среди оставленной со вчерашнего дня грязной посуды, мыть. Справившись с этой неприятной задачей, женщина налила напиток и сделала несколько жадных глотков. Успокоилась. Наполнила бокал до краев, посмотрела на бутылку так, словно на той должен был быть написан ответ, поставила ее обратно на стол и села в кресло.

Ей сорок три года. Она психолог и воспитатель в детском доме, где проработала всю жизнь. Она похоронила мужа и ребенка. Она усыновила ребенка и почти сразу его потеряла. А теперь она может похоронить и его. У нее не было друзей, любимого мужчины, высоких целей в работе. Ее жизнь замкнулась в синих глазах Акселя, а сейчас женщина чувствовала себя так, будто кто-то вынул из нее душу. Вино уничтожало это ощущение, заменяя его болотистым теплом. Она мягко погружается в тину. По грудь. По шею. Уходит в нее с головой. Все остается где-то там. За пределами этой комнаты. Этой жизни. Вино в бокале заканчивается, Сара доливает. Скоро заканчивается и бутылка. Косметика размазалась по лицу, слезы льются градом. Ее сын может умереть. Или уже умер, и ей врут. Надо открыть еще бутылку. Этой не хватает. Ей по-прежнему страшно и больно, а должно быть никак.

Она засыпает на стуле, положив голову на сложенные на столешнице руки. Последней мыслью становится, что все это выше ее сил. Ей хочется просто покоя и тишины. Ей просто хочется, чтобы не было боли.