Текст книги "Самая шикарная свадьба"

Ирония судьбы! Надо же было этому дураку принести бабушке мою последнюю книжку. Теперь она узнает и об истинном количестве маминых кошек, и о том, что я курю, – короче, обо всем, что мы с мамой от нее так тщательно скрываем.

И все-таки, почему я пишу романы? Ничего не лезет в голову. Любочка просила покороче.

Придумала! Записала. Д-зззззззз…. Неужели бабушка уже прочла мое сочинение? Нет, металлический голос автоответчика выдал номер моей подруги – Анжелки Поликуткиной (в девичестве Огурцовой).

– Маша, здравствуй. Мне надо с тобой поговорить. Ты свободна завтра в пять часов? Можно я к тебе заеду? – В трубке слышался детский рев, а Анжела говорила как-то странно, растягивая слова.

– Да, конечно. У тебя что-то случилось? Как Михаил? Вы так и не помирились? Как Стеха?

– Нормально. Пока.

Анжелкин звонок показался мне в высшей степени подозрительным. Во-первых, голос какой-то не ее, во-вторых, про Михаила даже ничего не рассказала – это совсем не похоже на Огурцову.

Дело в том, что ее благоверный после того, как данный им адвентистскому пастору обет «не пить три года» истек, пьянствовал по сей день. Он, кажется, до сих пор не ведает о том, что стал отцом во второй раз – месяц тому назад Анжела родила девочку и назвала ее в честь героини моего романа «Убийство на рассвете» – Степанидой. Как только Анжелка появилась дома со Степанидой, она тут же выгнала Михаила и теперь в воспитании двухлетнего Кузи и месячной Стехи ей помогали родители и свекровь. Бедная Анжела! Нужно что-то срочно делать с этим чернобровым детиной – Михаилом, который добивался руки моей подруги целый год.

Тот факт, что Анжелка продолжает страдать, и известие о том, что моя книга оказалась в руках Мисс Бесконечности, неизбежно привели меня к холодильнику – в последнее время я стала замечать, что во мне проявляются не самые лучшие мамины пристрастия – когда я нервничаю, на меня вдруг нападает дикий голод, и в этот момент не имеет никакого значения ни качество, ни количество заглатываемой пищи. Перед тем как взяться за ручку холодильника, я закрыла глаза, чтобы не видеть плакатики-памятки, которые я знаю наизусть: «Прежде чем открыть эту дверь, посмотри на себя в зеркало!», «Если и это не помогает, встань на весы!», «Заклей рот скотчем!» Раз, два, три – открываю…

Холодильник пуст – мамаша здорово сегодня постаралась! И мне ничего не остается, как лечь спать на голодный желудок.

* * *

На следующий день я надела свой любимый крепдешиновый сарафан густо-шоколадного цвета с приглушенно-желтыми, размытыми подсолнухами, на широких бретелях, с юбкой, скроенной по косой, который мама вместе с моими вещами соблаговолила привезти из деревни. Нацепила крупные янтарные бусы, светло-коричневые босоножки на шпильках и вышла из квартиры. У двери, в предбаннике, как обычно, валялись мешки с мусором, в подъезде дурно пахло, как из выгребной ямы. Чертовы соседи! Вечно бросают мусор у порога! Неужели трудно спуститься по лестнице и выкинуть в мусоропровод?! И поговорить с ними невозможно – если мы одновременно собираемся на улицу, соседи стоят за дверью и терпеливо ждут, наблюдая за мной в глазок, пока я не войду в лифт. «Дикари!» – подумала я и, переступив через мешки с мусором, отправилась в издательство.

На улице вот уж который день стоит невыносимая жара. Ненавижу жару. Люблю, чтоб было пасмурно или целыми днями лил дождь. Жара убивает, иссушает меня.

Я стояла у кабинета, взмыленная, словно загнанная почтовая лошадь, и думала, как бы поэффектнее предстать пред Любочкины светлы очи. Я решила не обращать никакого внимания на ее глупые обиды, расправила плечи, высоко подняла голову, открыла дверь, и вдруг увидела Кронского. Не знаю, как получилось – то ли оттого, что я никак не ожидала увидеть здесь «Лучшего человека нашего времени», то ли из-за проклятых босоножек, то ли по собственной неуклюжести, – но я, зацепившись шпилькой о край ковролина, растянулась посреди кабинета у ног своей редакторши.

Вне всякого сомнения, мое появление получилось куда эффектнее, чем я ожидала. Кронский бросился ко мне как ошпаренный и прошептал на ухо:

– Ну куда же ты опять пропала, моя Марья-Искусница? И почему ты села тогда, после презентации, в чужую машину? Что, перепутала?

– Ничего я не перепутала, – шепотом прорычала я.

– Мария Алексеевна, вы себе ничего не повредили? Все цело? – спросил он громко, явно работая на Любочку, следовательно, моего романа он еще не читал.

– Господи! Маша! Да как же ты умудрилась-то?! Наверное, каблуком за ковролин зацепилась. Я давно говорила, что этот половик выбросить надо, и так дышать нечем! Не ушиблась? Алексей Палыч, ну что вы рядом с ней-то улеглись? – спросила Любочка и замолкла. Она с нескрываемым любопытством смотрела на нас, боясь пропустить любую мелочь, вместе с тем нервозно поглядывала на дверь – вдруг кто-то случайно заглянет?! Наконец наступил предел – дальнейшее наблюдение могло бы привести к самым неожиданным последствиям, и она в негодовании воскликнула: – Кронский! Что это вы у нее под юбкой ищете?! Поднимайте ее, поднимайте!

– Я ощупываю, целы ли кости, нет ли переломов, – спокойно ответил он, продолжая лежать рядом со мной.

– Прекратите! Я не позволю в редакции и тем более в моем кабинете! – опомнилась Любочка – она, зная теперь о нездоровых наклонностях Кронского, наверное, испугалась, как бы чего не вышло. – Все, все, встали, успокоились. Маш, давай фотографии.

– Ах, да! – Я наконец-то вспомнила, зачем приехала. – Вот, все здесь – и текст, и снимки.

Любочка минуты две рассматривала фотографии, потом прочла мое признание и воскликнула не своим голосом:

– Мань! Ну ты совсем, что ли, свихнулась?! Ты меня, конечно, извини, но ты девица с такой придурью!.. С такой!.. – Она никак не могла подобрать нужного слова для определения разновидности моей придури и сказала так: – Ну с такой глубокой, что на тебя нельзя обижаться, потому что на таких, как ты знаешь, не обижаются. Так что мир! – и она протянула мне руку в знак примирения.

Сначала я почувствовала облегчение от того, что Любочка наконец-то перестала дуться, но потом до меня вдруг дошло – меня обозвали дурой, и мне стало ужасно неприятно.

– Интересно, это почему я – дура?!

– Да! Какое вы имеете право обзывать дурой известную писательницу? Если бы вы были мужчиной, Люба, я бы вам дал, извините, по физиономии! – заступился за меня «Лучший человек нашего времени».

– Нет, скажите на милость, нормальный человек предоставит подобные фотографии для оформления своих книг? Я вас спрашиваю, Алексей Палыч?

– А чем тебе фотографии-то не нравятся? – удивилась я. – Самые лучшие, между прочим. Тебе что, обязательно цветные нужны?

– Ну-ка, ну-ка, дайте мне взглянуть. – Кронский схватил со стола снимки и разразился диким хохотом. Любочка не удержалась и тоже хихикнула.

– Ты не могла принести еще более раннюю? Ну, например, где ты на горшке или в пеленках? Корытникова, сколько тебе лет на этом снимке? – строго спросила она.

– Лет десять. Ну и что. Зато я тут хорошо получилась! – настаивала я.

– Какой замечательный ребенок! Просто нимфетка!

– Кронский! – угрожающе прикрикнула Любочка. – Прекратите!

– Что, я так сильно изменилась с тех пор? У меня тут даже прическа такая же, как сейчас! Посмотрите! Ну, если вам не нравится, возьмите другую, там я значительно старше.

«Лучший человек нашего времени» снова захохотал.

– А это вообще порнография! Меня убьют, если я помещу этот снимок на обложку.

– Если я в постели – это уже порнография?

– Да ты посмотри! Откровенная ночная рубашка съехала, одно плечо совсем голое, волосы распущены… Вывод напрашивается сам собой.

– Ты просто завидуешь!

– Чему?

– Моей красоте!

– Слушай, Люб, возьми ты этот снимок. Сделаете на компьютере другой фон, подправите чуть-чуть – и будет прекрасная фотография для обложки, – сказал «Лучший человек нашего времени» и посмотрел на меня так, будто я была аппетитным пирожным и он вот-вот собирался меня проглотить.

– Ну, а с этим что делать? – пропищала Любочка. – Это ж надо было такую чушь написать: «Я пишу романы, потому что больше ничего не умею, а кушать-то всем хочется!»

Алексей снова засмеялся.

– Ну вас! – обиделась я. – Ничего вы не понимаете!

– Да что тут понимать-то?! Все это никуда не годится!

– Я привыкла быть честной по отношению к читателям и не собираюсь придумывать всякую чепуху о музах и вдохновении.

– Правильно, Марусь, извините, Марья Лексевна. И потом, краткость – сестра таланта.

– Вы оба ненормальные! – прокричала Любочка и вдруг бухнула ни с того ни с сего: – Может, помиритесь, а? Нет, Мань, ну а чего ты на меня так смотришь? Ты мне приносишь какие-то дурацкие фотографии, Кронский вообще переключился с детективов на любовные романы!

– Правда? – поразилась я.

– Правда, правда! Зачем мне тебя обманывать? Это он попросил вытащить тебя сегодня в полдень. Все канючил: «Устрой нам встречу, устрой нам встречу!» Что, скажете, не так было, а, Алексей Палыч?

– Вы, Люба, Иуда! – будто сделав для себя вывод, проговорил «Лучший человек нашего времени».

– Какая наглость!

– Марусь, а что тут наглого? Я ведь никогда не писал любовных романов, думал, ты мне поможешь. Я и дискету тебе с первой главой привез, чтобы ты почитала.

– Ой, ну ладно, идите, сами разбирайтесь! Мне работать надо, – сказала Любочка, а Кронский схватил меня за локоть.

– Пусти меня! – прошипела я.

– Я тебя держу, а то снова грохнешься.

– Не грохнусь!

– Марусь, ну не будь такой жестокой! – говорил он мне в лифте. – Вернись ко мне.

– Кронский, оставь меня в покое, я замуж собралась, – выпалила я, а когда посмотрела на него, вдруг почувствовала то же, что чувствовала год тому назад, когда впервые увидела его в коридоре редакции – высокого, стройного, с зачесанными назад вьющимися светло-русыми волосами, соболиными, почти черными бровями и носом, чуть похожим на клюв хищной птицы. От него и теперь слабо веет его любимой туалетной водой…

Он сказал мне тогда: «У-у, какие музы сюда заглядывают!» И сейчас, когда я стояла так близко от него, у меня, как и тогда, закружилась голова. Двери лифта раскрылись, и тут я вспомнила его измену: как застала его в новогоднюю ночь вот в таком же лифте с толстенной вульгарной теткой. Они стояли в недвусмысленной позе, полураздетые… Этого я не смогла простить. Встряхнув головой, я будто сбросила с себя вновь нахлынувшее чувство любви и нежности к «Лучшему человеку нашего времени» и твердо сказала: – Пока, Кронский, я тороплюсь.

– Нет! – В его голосе слышался ужас – казалось, он больше всего боялся того, что я сейчас уйду и он никогда не увидит меня.

– Ну что, что тебе нужно-то?

– Поговорить, – сказал он серьезно, что ему было совершенно несвойственно. – Я подвезу тебя.

Я долго не решалась сесть к нему в машину.

– Не съем же я тебя, в конце концов! Садись! – и он буквально запихнул меня в салон.

– Говори!

– Ты правда выходишь замуж?

– Ой, ну какого еще от тебя разговора можно было ожидать! – усмехнулась я и попыталась выйти, но дверца была закрыта. – Выпусти меня!

– Марусь, выходишь замуж – выходи, это твое дело! Что ты так возмущаешься? Я хотел поговорить с тобой насчет своей будущей книги.

– Ты что, и вправду переключился на любовные романы?

– Ага.

– У тебя так хорошо идут детективы, а любовные романы пишут в основном женщины.

– Мои любовные истории предназначены для мужчин. Почитай начало, ладно?

– Ну, хорошо, – согласилась я. – А ты уверен, что твои сочинения будут пользоваться спросом?

– Конечно, моя «Уходящая осень».

– Перестань вспоминать этот дурацкий салат!

– Замечательный салат! И назвала ты его романтически – «Уходящая осень», – мечтательно протянул он и тут же спросил: – Не поделишься рецептом?

– Яблоки, крабовые палочки, подсолнечное масло, мускатный орех. Все перемешать и украсить листьями татарского клена…

– Слушай, выходи лучше за меня замуж, ты ведь на самом-то деле меня любишь.

Вылезти из машины я не могла – дверца была закрыта, к тому же мы ехали на большой скорости – оставалось лишь молчать.

– Я тебе обещаю исправиться. Я ведь теперь, Марусь, лечусь. Хожу регулярно к сексопатологу и психотерапевту, – исповедовался он мне.

– И как, помогает?

– Откуда я знаю?! У меня ведь с зимы никого не было. Давай эксперимент проведем?

– Какой еще эксперимент?

– Ну, ты сейчас пригласишь меня в гости, и мы посмотрим, помогает или нет. А то, может, я деньги на ветер выбрасываю?

– Пошляк, – заметила я и, подумав, добавила: – Не буду я тебе с романом помогать.

– Это почему же?

– Потому что роман – повод сбить меня с пути истинного, а я замуж собралась.

– Призналась! Призналась! – он обрадовался, как мальчишка. – Ты сама боишься своих чувств, боишься с пути сбиться, потому что еще любишь меня!

– Вот глупости! – фыркнула я.

– Значит, не пригласишь меня к себе? – спросил он, остановив машину у подъезда.

– Вот глупости! – повторила я и пробкой вылетела на улицу.

Я ворвалась домой – щеки пылали, внутри все дрожало. «Эх, ты – Любочка, Любочка! И зачем тебе нужно, чтобы мы с ним помирились?» – все крутилось у меня в голове.

Может, я не замечаю очевидного – того, что видят все вокруг, может, я обманываю себя, вбив в голову, что люблю Власа?

Кронский для меня, что маленький комочек варенья на самом кончике чайной ложки, варенья не простого, а дающего на время беспредельное счастье и блаженство – варенья, приготовленного не из сливы или клубники, а из индийской конопли. Зелье, к которому хочется прибегать снова и снова, чтобы вновь побывать в поддельном, суррогатном рае, подобно неисправимому гашишисту, который жизнь отдаст за зеленоватый комочек «варенья» на кончике чайной ложки. Но, как обычно, за любое удовольствие и наслаждение следует платить. В данном случае безволием и самоуничтожением.

Кронский – это соблазн, который сравним только с запретным плодом – если вкусить его, потеря спокойствия и благополучия обеспечена.

Жизнь с Власом есть воплощение земного рая, только без дерева с запретными плодами. А какой рай без дерева с запретными плодами?

Кронский снова ворвался в мою жизнь; он подобно цунами сносил в моей душе все благочестивые намерения и правильные, удобные для жизни мысли и представления о безмятежном будущем. И что я за человек такой непостоянный и отходчивый? Как пластилин! Из меня может кто угодно слепить все что заблагорассудится. Нет! Так нельзя! Я не желаю думать о Кронском! Это губительные мысли – они разъедают мое сердце, как соляная кислота (одна из самых сильных), которая растворяет все металлы, стоящие в ряду напряженности аж до водорода! В конце концов, он меня предал, променял на жирную крашеную блондинку с черными у корней волосами и маленькими, невыразительными глазками. Я сказала себе еще полгода тому назад, что никогда в жизни не свяжусь с «Лучшим человеком нашего времени» и не намерена менять своего решения. Влас сейчас далеко – от этого и мысли всякие глупые в голову лезут.

Но я ничего не могла с собой поделать и продолжала думать, думать… Как вдруг задребезжал домофон.

Анжелка! Неужели пять часов?! После вчерашнего маминого нашествия холодильник до сих пор оставался пустым – мне даже подругу угостить нечем! А Огурцова «поесть не любит».

Я открываю дверь, и мною овладевает такое чувство, будто бы до этого я стояла перед скрытой занавесью картиной, зная наверняка, что на ней изображено, но когда вдруг сдернула ткань, увидела совершенно не то, что ожидала. Передо мной стояли все члены нашего содружества.

Все они стояли на пороге и злобно глядели на меня.

– Что, не ждала? – с усмешкой спросила Анжелка. После родов она еще больше раздалась и теперь несоответствие ее нижней и верхней части было поистине комическим – до того места, где по идее должна быть талия – пятьдесят шестой размер, а выше – пятидесятый. Вообще выглядела она плохо – лицо круглое, отечное…

– Почему? Тебя ждала, – я совершенно растерялась и тупо уставилась на друзей. – Что-то случилось?

– Случилось, – грозно проговорила Огурцова, и все они вдруг стали надвигаться на меня.

Я тут же догадалась, что случилось и почему они все вместе посредством Анжелкиной хитрости завалились ко мне – наверняка прочитали книгу и им не терпелось выяснить отношения.

– У меня толстые, упрямые ноги, да? И я стала балалаечницей только потому, что тупая и больше ни на что не способна? – с каждым вопросом Огурцова делала шаг вперед, заталкивая меня в глубь квартиры, остальные же с ненавистью смотрели мне прямо в глаза. Только Пулька давилась от смеха. Мне вдруг почудилось, что они пришли меня убить. – Отвечай! – гремела Огурцова, выталкивая меня из коридора в кухню, однако объяснений дожидаться не стала и продолжила допрос: – Моя главная проблема была в том, что до двадцати девяти лет я оставалась девицей? А как ты посмела трогать моих родителей? Какое тебе дело до их увлечений? Ну и что же, что они любили индийское кино, занимались йогой и уринотерапией?! Значит, мой отец подкаблучник? – спросила она и приперла меня к балконной двери.

– Девочки! Ну что вы стоите и молчите! Ведь она меня сейчас с третьего этажа сбросит! – закричала я, по-настоящему испугавшись.

– Так тебе и надо! – вдруг отозвался мой лучший друг и бывший сокурсник Женька. – Не будешь пасквили писать!

– Но я написала всю правду! – крикнула я и вдруг поняла, что действительно ничего не придумывала. – Я описала вас так, как вижу и воспринимаю. В каждом человеке есть что-то хорошее и что-то плохое! А вам нужно, чтобы я вас приторно-сахарными изобразила?! Говорите, про кого я хоть единое слово выдумала? – расходилась я.

– Действительно, что вы к Машке-то пристали, – заступилась за меня Пульхерия.

– А ты вообще молчи! Ты даже о себе не удосужилась прочитать? – вопрошающе крикнула Икки.

– Я Манин роман прочла от корки до корки. Он мне, кстати, понравился, и я совсем не обижаюсь на нее, что она моих предков-гоголеведов там высмеяла. Это действительно ненормально – всю жизнь искать пуговицы, сапоги и уж тем более утерянное при перезахоронении ребро Гоголя! А то, что ей не слишком по душе моя профессия гинеколога, – это ее дело!

– Не то чтобы не по душе, а просто я не понимаю, зачем ты устроила у себя дома музей заспиртованных кистом и всяких там других штук, – разъяснила я ей.

– Вот именно, ей просто непонятно. Что ж теперь на человека кидаться?

– Тебе понравился ее роман только потому, что ты кроме него ни одной художественной книги за свою жизнь не прочитала! – вспылила Икки.

– Икки, а чем ты-то так недовольна? По-моему, в романе видно, что Машка к тебе прекрасно относится, всю жизнь тебя жалела – и когда ты кости себе постоянно ломала, и когда в своем фармацевтическом техникуме училась, и когда в аптеке работала. И про бабку твою ненормальную написала, которая тебя дурацким именем окрестила! Ты какая-то свинья неблагодарная, честное слово!

– Вот именно, теперь все будут знать, что мое имя расшифровывается как Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала, а имя моего отца Роблена – родился быть ленинцем.

– Ну что же делать, если у тебя была такая бабушка? Из-за нее от вас даже отец сбежал – между прочим, ее собственный сын – и вернулся только спустя девять лет после смерти старушки – видно, боялся ее возвращения с того света!

– Ничего смешного! – неожиданно уверенным тоном проговорил Женька. – Зачем тебе нужно было всем рассказывать, что я – ошибка природы, что мне нужно было родиться девочкой; кричать на всех углах о том, что я рассказал тебе по секрету, как меня чуть было не изнасиловала в юности сорокадевятилетняя вдова на подмосковной даче? Что у меня никогда не было женщин, а влюбляюсь я лишь в мужчин, да и то на расстоянии? И эта твоя книга выходит именно тогда, когда я влюбился, когда мы с Икки подали заявление в загс!

Я молчала. Я чувствовала свою вину и не знала, как теперь исправить эту чудовищную ошибку.

– Ой! Овечкин! Да кому ты нужен! – снова вступилась за меня Пулька. – Вы только посмотрите на него! Тоже мне звезда нашлась! Ты что, публичный человек?

– Да! Я довольно известный переводчик в своих кругах! – заносчиво прогремел он.

– Вот и сиди, переводи свои инструкции по эксплуатации унитазов и электродрелей! Известный он!

– А ты консервируй свои кистомы! На большее ты не способна!

– Овечкин, сейчас договоришься, что я тебе тоже кое-что законсервирую!

– Перестаньте, перестаньте ругаться! – воскликнула Икки.

– Да отойди ты от меня! От тебя перегаром разит! – Я оттолкнула Анжелку и наконец отошла от балконной двери.

На мои слова о том, что от Анжелки разит перегаром, в эту минуту никто не обратил внимания – всем было не до того.

– А я бы, Икки, на твоем месте помалкивал! – крикнул Овечкин. – После того, что я о тебе прочитал, я вообще отказываюсь на тебе жениться! Ты самая настоящая шлюха!

– Что-о??? – возмутилась Икки.

– Что слышала! Шлюха! Вот кто ты! С кем ты только не переспала! А я тебе достался девственником! Я вообще в этой жизни еще ничего не познал! Теперь мне надо наверстывать упущенное! Свадьбы не будет! – категорически заявил он, и в эту же секунду к нему подскочила бывшая невеста и с наслаждением влепила размашистую пощечину, после чего все вдруг замолчали – все, кроме Пульки – ее это Иккино действие то ли привело в восторг, то ли у нее истерика началась. Непонятно, но она неожиданно заржала, как ослица:

– Ио-гооо! Игого! Иооо!

Я, чтобы хоть как-то привести подругу в чувство, сильно дернула ее за руку. Она взглянула на меня влажными от слез глазами и снова залилась:

– Игого! Иоогого!

Овечкин же в это время забился в угол, закрыл лицо руками и тихо проговорил:

– О, Икки, как вы будете стыдиться своего поступка!

После этих его слов Пулька моментально пришла в себя, перестала ржать и с жалостью посмотрела на Женьку.

– Овечкин! Прекрати цитировать Достоевского! – воскликнула Икки. – Нет, ну вы посмотрите на него – он теперь у нас униженный и оскорбленный князь Мышкин!

Чтобы хоть как-то исправить ситуацию, я пролезла между Икки и Женькой и затараторила:

– Постой, постой, Женька! Ты ведь много лет дружил с нами, с Икки. Ты прекрасно знал и до моей книги, какой она человек, с кем общается, с кем спит, в конце концов! Но несмотря ни на что ты ведь ее полюбил!

– Молодец, Мань, молодец! Очень хорошо сказала, – поддержала меня Пулька и в знак одобрения потрясла за руку.

– Знал! – Женька задумался. – Но когда прочитал это… Понимаете, когда ее действия были отображены, собраны в одной книге, я все это вдруг воспринял совсем по-другому. Короче, когда это написано на бумаге, возникает такое впечатление… Будто это на камне высечено, а камень тот на Красной площади на всеобщее обозрение выставлен, а рядом с ним мы все… голые. Прощайте! Мне больше нечего сказать! – воскликнул Овечкин, хлопнул дверью и ушел.

Мы недоуменно смотрели друг на друга, не зная, что сказать по поводу этой Женькиной выходки, – для нас всех его уход был полнейшей неожиданностью.

– Маша, что же ты натворила! – в ужасе прошептала Икки и заревела.

Мы втроем теперь уставились на нее.

– Я вам всегда говорила, что даже самый совершенный мужчина недостоин последней подзаборной женщины-пропойцы! – заявила Пулька.

– А от Анжелки перегаром несет! – ни с того ни с сего выдала я, наверное, действительно крепко вжилась в роль кляузницы.

– Да? Ну-ка, ну-ка, – и Пулька, подскочив к Огурцовой, принялась ее обнюхивать. – Правда! Анжел, ты что, с Михаилом для укрепления семейных уз поддавать начала?

– Отстаньте от меня!

– И отечная ты какая! – прицепилась к ней Пулька. – Точно пила! Это я вам, девчонки, как врач говорю!

– Подумаешь, выпила вчера бутылку пива, – нехотя призналась Анжелка и закурила.

– Да ты и куришь?! – я была поражена до глубины души. Наша правильная, верующая Анжела снова начала курить!

– А как же Стеха? – сквозь слезы спросила Икки.

– А что Стеха? Молока у меня все равно нет.

– С бутылки пива не будет так разить перегаром, – не унималась Пулька.

– Две бутылки я вчера выпила! Честное слово!

Пульхерия недоверчиво и пристально смотрела на нее.

– Ну, две по два литра, а сегодня ноль пять с утра. Успокоилась?

– Ты меня удивляешь! Вы с Михаилом вместе, что ли, теперь пьете? Вы помирились?

– Одна я пила! Ночью, когда дети спали.

– Пить в одиночку – это прямой путь к алкоголизму! – высказалась Икки – она уже не плакала.

– Вам хорошо рассуждать. Мне можно в одиночку, потому что я сама – мать-одиночка! У меня не квартира, а Содом и Гоморра! Дети орут, будто их режут. Да от такой жизни не только спиться, а повеситься можно! И еще… Ну да ладно… – Она хотела что-то сказать, но передумала. Перед нами была прежняя Анжелка, которую мы знали до того момента, когда она еще не ходила в православную церковь, а потом не перешла в секту адвентистов Седьмого дня, не вышла замуж за рослого чернобрового детину Михаила и не родила Кузю. Она снова курила, ругалась матом и, более того, начала пить.

– Почему это «ладно»? Сказала «а», говори «б»! – не унималась Пулька.

– Ну не знаю даже. На душе так погано, девочки, так погано! Выпила вчера этого пива…

– И что? – вытягивала из нее Пулька.

– Как будто туда дурь какую-то подмешивают! – воскликнула она и снова замолчала.

– И что? – снова спросила Пульхерия.

– Что, что! Выпила бутылку и решила пастору позвонить, посоветоваться, что с Михаилом делать! Пока разговаривала, все подливала себе, подливала. И совсем окосела. Не знаю, сколько времени было, знаю только, что неприлично ему так поздно звонить. Но это еще что! Он мне все мол: крепись, дочь моя, поможем… – Она снова замолкла.

– И что? – в третий раз спросила Пулька – у нее от любопытства даже рот приоткрылся.

– А я ему – да, мол, вашу мать, поможете вы!.. И послала его на три веселых буквы! – Хоть Анжелке и хотелось всегда выглядеть очень важной и серьезной, она часто пускала в ход глупые фразеологизмы времен детского сада. – Представляете – пастора, святого отца, туда послать прямым текстом! Что он теперь станет думать о нашей семье?

– Муж и жена – одна сатана! Вот что! – сквозь смех прокричала Пулька.

– А кто сейчас с детьми-то? – поинтересовалась я.

– Мой отец со свекровью.

– А Нина Геннадьевна где?

– Где ж моя мамаша-то может быть?! В церкви, за свечным ящиком, на своем боевом посту. Она сегодня во вторую смену работает, а отец отпросился.

– И все-таки, Маша, что же ты натворила?! Я теперь опять одна! А мы с Женькой так полюбили друг друга! Немецкий язык начали изучать… Он утром, как проснется, говорит мне: «Гутен морген!», а я ему…

– «Гутен морген, гутен таг, шлеп по морде, будет так!» – перебила ее Анжелка, вспомнив глупую детскую присказку.

– Машка нам всем раскрыла глаза, что Овечкин такая же сволочь, как и все мужики! Зря мы его только в содружество приняли! Пригрели змею на груди! И вообще, лучше б он в женщину переделался – дурочки мы, что отговорили его от операции! Как баба Женька был бы ничего! А теперь он все деньги, накопленные непомерным трудом, спустит на проституток и наверняка наверстает упущенное, – выпалила Пульхерия и, поймав мой укоризненный взгляд, удивилась: – Ну, а что я такого сказала-то?!

– Я решила уйти с работы, – вдруг заявила Икки.

– Это еще почему? Даже не вздумай! – запротестовала Пулька.

– Овечкин меня в издательство устроил, он там каждую неделю ошивается, а я не смогу на него смотреть.

– Ну, не знаю, – призадумалась Пулька. – Это тебе самой решать, только подыщи сначала что-нибудь приличное. Я надеюсь, ты не собираешься возвращаться в аптеку?

– Не приведи господи! – отмахнулась Икки.

– Я тут с одним проктологом познакомилась, – хитро сказала Пулька. – Такой мужик серьезный, может, он тебе насчет работы что посоветует – у него полно знакомых.

– Ой, девочки, простите меня! – всхлипнула я.

– Да ладно, что мы, не родные, что ли, – понимающе проговорила Икки и, толкнув Огурцову в бок, спросила: – А, Анжел?

– Забыто, забыто! К тому же ноги у меня и вправду выдающиеся – сорок второго размера, – призналась Анжелка.

– А чего дуться-то, Маня ведь все как есть написала, – сказала Пулька, и я почувствовала, что никто из содружества на меня больше не обижается, если не считать Женьку, но он ведь не коренной член содружества, а так – одно лишь недоразумение (пардон за каламбур).

– Ты что, Пуль, уже отдохнула от мужского общества? – колко спросила Анжелка. – Помню, ты вроде говорила, что они тебе все до чертиков надоели.

– А что мне? Аспирантуру я закончила, кандидатскую защитила. Можно и развлечься. Маш, как у тебя с Власом дела?

– Пока хорошо.

– Почему пока?

– Вот прочитает мою книжку, узнает о Кронском и поступит точно так же, как Овечкин. А может, и хуже.

– Ну и дураком будет! – заметила Пульхерия. – Кстати, передай ему, что машиной я довольна.

– Маленькая она какая-то, – возразила Анжелка.

– Для твоей задницы только «Линкольн» подойдет, – съязвила Пулька.

Дело в том, что Пулька купила в автосалоне Власа самую маленькую, компактную машину, как она говорит – «дамскую». В автомобилях я совершенно не разбираюсь, но эта новая Пулькина машина горчичного цвета напоминает мне божью коровку, и я все время предлагаю перекрасить ее в красный цвет, а сверху с помощью трафарета налепить черные кружочки. Пулька бесится и называет меня «темнотой».

– И все-таки с Михаилом нужно что-то делать, – вдруг сказала Икки. – Мань, ты ведь писатель, придумай что-нибудь. На Анжелку смотреть больно!

– Но что ж я придумаю? – растерянно проговорила я, и вдруг в голову мне пришла одна идея: – Слушай, Анжел, а ты не знаешь, что побудило Михаила три года назад дать обет не пить?

– Да что там знать-то! Нажрался до невменяемого состояния, сел за руль совершенно пьяным и перевернулся в кювет. Чудом жив остался, – проговорила Огурцова и добавила: – Ему еще, кажется, тогда видение было. Будто бы сам Господь с небес к нему сошел и сказал: мол, еще раз спасу тебя, раб Михаил, а потом тебе крышка. Ой! Как-то нехорошо я говорю-то, – и Анжелка горячо перекрестилась, шепча: «Прости, Господи!»

– Просто замечательно! – обрадовалась я.

– Да что замечательного-то?! – удивилась Пулька.

– Я тоже что-то ничего не пойму, – отозвалась Икки.

– Нужно создать подобную ситуацию для Михаила, после которой он якобы чудом останется в живых, и внушить ему, что это последнее его чудесное спасение. Вот увидите, он сам побежит давать обет, и не на каких-то там три года, а на всю оставшуюся жизнь.

– Я не понимаю, ты хочешь ему подстроить автокатастрофу? – поинтересовалась Пулька. – Уж не при участии ли моей новенькой машины?

– Не знаю, не знаю, – деловито бросила я и тут же спросила Огурцову: – А у него бывают провалы в памяти?