Текст книги "Мадам Филимонова"

Глава 5
Детство

Наталья Петровна Филимонова по кличке Мадам родилась в московской коммунальной квартире в переулке Сивцев Вражек в семье швеи и лимитчика из Смоленской области. Отец её приехал в Москву помогать строить коммунизм в столице. Сами москвичи, казалось, были не пригодны к тяжёлому, изнуряющему труду построения коммунизма. Шёл 1955 год. Филимонов был, как говорится, тёмной лошадкой. Натальина мать, несмотря на угрозы, в Москве его не прописала. Она называла своего мужа, Натальиного отца, коротко – «сволочь», всякий раз, когда о нём заходила речь. Сама мать гордилась тем, что была москвичкой первого поколения. Натальина бабка, Дуня, приехала в 1920 году из деревни Федякино Рязанской области и нанялась работать кухаркой «у бывших». Дед Натальи был никому не известен. Бабушка понесла в девицах. Благодаря милосердию «бывших», её оставили работать, так как она умела вкусно готовить и убирать чисто, без шарлатанства.

Подпольного ребёнка назвали Надежда. Отец Натальиной матери, настоящий дед Натальи, скорей всего был членом семьи, на которую она преданно работала, и, по легенде, был благородных кровей. Отчество Надежда получила случайно. Бабка поехала в деревню на проводы, когда во время гражданской войны одного из деревенских молодцов забирали в армию. Деревенский поп не мог обвенчать их в церкви, церковь к тому времени закрыли коммунисты. Сам он сменил рясу на шаровары. После революции Бог перестал существовать. В райсобесе Дуне дали свидетельство о браке с печатью, дескать, она теперь состояла в законном браке с Николаем Митрохиным. Митрохин ушёл на фронт, не подозревая, что его невеста была уже беременна. Волею судьбы, он пропал на фронте без вести.

Сама Наталья Филимонова родилась преждевременно в начале 1956 года. В тот же год, когда её отец-лимитчик исчез, оставив её матери на кухонном столе лаконичную записку, в которой написал корявым с похмелья почерком:

– Я тебя больше не люблю.

Мать долго и громко ругалась матом, потом записку сожгла.

Наталья Петровна росла в одиночестве – толстым и молчаливым ребёнком. В начальной школе ей дали кличку Лахудра оттого, что она была часто непричёсанна, неопрятна, носила одно и то же синее байковое платье с белым воротником, который стал серым, не стирался месяцами. Её мать, закончив восьмилетку, работала на швейной фабрике полный день, а в выходные дома подрабатывала проституцией, что выглядело, как будто она собирается снова выйти замуж и имеет бездну ухажёров. Соседи тихо удивлялись. Надежда, по мнению дворовых кумушек, не была красавицей, но в ней, как они говорили, что-то было. Скорее всего глаза – голубые, пронзительные, миндалевидные, с потаённой усмешкой, которые унаследовала Лахудра. Мать холодно и расчётливо брала деньги за свои услуги. Клиенты только удивлялись, как быстро она могла их удовлетворить, и без разговоров.

Чтобы не тратить время и не причёсывать Лахудру по утрам, она стригла дочку «под горшок», что придало Лахудре глупый, необтёсанный вид. Исключением был её тяжёлый пронзительный, угрожающий взгляд, шедший вразрез с её неопрятным обликом. Она исподлобья смотрела оппоненту прямо в глаза, испепеляя насмешливым взглядом, чем приводила в замешательство даже взрослых.

Когда Лахудра подросла, у неё появились обязанности. Она должна была по воскресеньям под музыку передачи «С добрым утром» накручивать материны волосы на бигуди, пылесосить ковровую дорожку в коридоре, мыть полы на кухне, не считая посуды, которая накапливалась ежедневно. Линолеум проводил Лахудру в бешенство, потому что во время мытья на нём оставались тёмные водяные разводы, от которых трудно было избавиться. Но виду не подавала. По окончании мытья линолеума, она выливала грязную воду в унитаз и материлась, когда спускала воду. Мать спрашивала её из другой комнаты:

– Что ты там бормочешь? Учись мыть полы, уборщицы всегда требуются.

Она никогда не помогала Лахудре. Достаточно было того, как она говорила, что она ежедневно работала, как вол, на фабрике с пролетариями, и что её жизнь давно пошла под откос. Только позже Лахудра поняла, что её мать пряталась от советских властей, поскольку имела тёмное «буржуазное» прошлое.

Лахудра продолжала ходить в школу, несмотря на своё прозвище и на многочисленные обязанности по дому. Как ни странно, ей нравилось учиться. Она схватывала и усваивала быстро, на лету, особенно математику, у неё была «потрясающая», как говорила её двоюродная бабка Фёкла, память. Математика была логична, лаконична и, одновременно, как казалось Лахудре, даже поэтична.

Когда она немножко подросла и ей стукнуло десять, она вдруг впервые решила физически противостоять её обидчикам. Однажды, возвращаясь из школы, Лахудра почувствовала острую боль в спине между лопаток. Её преследователь, мальчишка из смежного класса, бросал в неё камни, которые подбирал с дороги. Один камень с отвратительным звуком стукнул её в голову. Несмотря на жгучую боль, она продолжала терпеливо идти, не оборачиваясь, пока её преследователь, раздражённый её индифферентностью, не приблизился, чтобы нанести свой последний сокрушительный удар. Она вдруг неожиданно обернулась и со всего размаха треснула обидчика тяжёлым портфелем по лицу. В портфеле было несколько книг и солидная по размеру железная лошадиная подкова, привезённая из Федякино, которую она нашла на пыльной дороге, когда летом гостила у бабки Фёклы. Она носила её с собой везде – на счастье и для защиты. Лахудру можно было видеть на улице в самое разное время дня с портфелем, с которым она никогда не расставалась. Мальчишка обалдел от силы и бескомпромиссности её удара. Он попятился, споткнулся о тротуар и завалился на спину на газон. Когда он попытался подняться, Лахудра подошла к нему вплотную, поставила свою тяжёлую ногу в чёрном сбитом ботинке на его тонкую с кадыком шею, и, сверкая глазами, тихо прошипела, глядя исподлобья:

– В следующий раз – убью.

Вечерами, в выходные, Лахудра ходила к соседке Машке, девочке младше Лахудры на три года, смотреть телевизор. Иногда, когда родители Машки уходили в кино или на вечеринку, Лахудра за ней присматривала. Они давали ей рубль за посиделки. Легко заработанный рубль складывался в копилку. Машка и Лахудра смотрели телевизор и ели, что было в холодильнике. Плавленые сырки, колбасу, холодец. Машке было семь, она только что пошла в первый класс. Тридцать первого августа Лахудра под покровом темноты нарвала с клумбы соседнего дома георгинов и подарила Машке, чтобы та понесла их в школу. Машкины родители забыли купить букет накануне. Цветочные магазины были уже закрыты. Машкины родители не знали, что делать, когда Лахудра вдруг принесла в девять часов вечера розовые георгины. Машка обняла Лахудру из благодарности. Машкины родители, что поразило Лахудру, тоже обняли её. Они не знали, откуда Лахудра достала георгины, но были явно рады. Они не могли поверить, что так проштрафились. Машкина мать сказала Лахудре, что её брат умер два дня назад, и они забыли про первое сентября, что было, по их мнению, непростительно. Похороны были назначены на третье сентября. Проявление их нежности обескуражили Лахудру. Впервые Лахудра почувствовала, что кто-то был ей благодарен за услуги.

Открытое выражение эмоций не приветствовалось в её семье. Лахудра часто вспоминала, как она провела лето в Федякино в 1965 году с сестрой её бабки Феклой, которая поднимала Лахудру в пять часов утра, шлёпая её по щекам мокрой тряпкой, предназначенной для вытирания кухонного стола. Тряпка всегда воняла кислым молоком.

– Наталка, – орала она. – Поднимайся! Пора курей кормить, ломай тебя родимец!

Лахудра всегда была голодная. Фёкла накладывала ей манную кашу в глубокую тарелку, приговаривая:

– Бесплатно кормить не буду.

Каша казалась Лахудре деликатесом. Она была на молоке и с маслом. У Фёклы была корова. Каша была сладкой, ароматной и горячей, отчего дымилась, проникая в ноздри Лахудры, как опиум. Аромат возбуждал её. В эти моменты ей хотелось жить. Лахудра всегда просила добавки, потому что во время еды она чувствовал себя наиболее комфортно и спокойно. Нервозность и чувство одиночества пропадали. Лахудре казалось, что она в раю, если бы он существовал на Земле. Там давали всем манную кашу без ограничений. Она всегда старалась продлить удовольствие, ела медленно.

Постепенно, Лахудра становилась всё толще и толще. Фёкла начала её спрашивать:

– Сколько ж можно жрать? Итак жирная, как боров.

И потом, вытирая руки грязным фартуком, смеясь ворковала:

– Ну ладно, жри, мне не жалко. Ты же Дунина внучка. Твоя бабка спасла меня один раз, когда мы были детьми. Я тонула в Оке. Я плавать ещё не умела, уже захлебывалась, не могла дышать, а она, сердечная, не испугалась течения, вытащила меня из тёмной воды, царство ей небесное.

Но самое главное для Лахудры было то, что Фёкла говорила ей, что, несмотря на то что она жирная, она очень умная, что долгое время было загадкой для Лахудры, но подспудно культивировало в ней уверенность. Интересно, что с годами Лахудра постепенно начала верить, что она не только не дура, но что ей было дано от природы умение и талант манипулировать и руководить другими. Фёкла стала называть её – Кутузов:

– Он тоже был толстый, но победил самого Наполеона!

Фёкла Лахудре нравилась, несмотря на её вульгарность и шокирующую прямоту. Часто в её ушах звенели подбадривающие Фёклины слова:

– Бери Наталка быка за рога, ты заводила.

Сама Фёкла никого не боялась, жила одна, прятала охотничье ружьё под кроватью. Её муж Семён умер несколько лет назад. Он упал с крыши во время постройки библиотеки в соседней деревне и разбил голову о камень. Фёкла горевала по-своему. Его имя было запрещено при ней произносить. Она держалась от деревенских баб подальше.

– Балаболят впустую, – говорила она себе, неистово колотя бельё о стиральную доску. – Шалавы!

К тому же Фёкла имела неплохое чувство юмора. Детей у неё не было и она, похоже, питала родственные чувства к Лахудре, несмотря на внешнюю свирепость. Их чувства друг к другу были взаимны. Вечерами они играли в «Дурака» и поначалу Фёкла всегда выигрывала. Играли на яблоки. Так Лахудра пристрастилась к яблокам. Они были сочные и сладкие. У Фёклы росли в саду три яблони Белый Налив. Она их продавала у дороги. Когда Лахудра выигрывала, Фёкла открыто радовалась:

– Ну молодец, девка, ломай тебя родимец!

Фёклино одобрение значило много больше для Лахудры, чем яблоки. Скоро Лахудра стала выигрывать почти постоянно. Видно было, что Фёкла была этим довольна. Ей льстило, что её двоюродная внучка была не дура. Это качество скорей всего досталось от неё. Фёкла возлагала определённые надежды на Лахудру. Когда она станет старой и немощной, Наталка будет ей помощницей. Фёкла посоветовала Лахудре пойти в сельскую библиотеку и начать читать книги. Так Лахудра прочитала за одно лето «Три мушкетёра», детективные истории Конан-Дойля и «Анну Каренину». Она запомнила, как её мать не поняла, почему героиня бросилась по поезд. Она спросила Фёклу, почему Каренина бросилась под поезд. Фекла коротко отрезала:

– Шалавы её заклевали!.

В Фёкле главенствовало странное чувство её собственной врождённой справедливости. Лахудра часто думала, что Фёкла была оракул и стратег.

Другая сестра бабки Дуни и Фёклы была Паня. Прасковья. Она была живчик, много хохотала и имела, как говорили родственники «цыганский замес». Ничего нельзя было оставлять, пропадёт. Она крала карандаши, ручки, клей и пачки с какао с полок сельского магазина. Говорили, что у неё была болезнь под названием клептомания. Её в дома не приглашали, только на уличные посиделки. Она пела, плясала, играла на гитаре и ходила босиком. Никто не знал, когда и где она научилась всему этому. Когда её спрашивали, она отвечала, хохоча:

– Чёрный дядька проезжал через деревню, и научил.

Её старшая дочка была тёмнокожая, в деревне говорили за её спиной, что дочка её была чужих кровей, зачата не по христиански, была «не нашенская». Сказать это в лицо Пане никто не смел, кроме Фёклы:

– Смотри, твоя Ксения замуж выйдет, а у неё негритёнок родится, и что ты тогда будешь делать? А играешь и поёшь ты на гитаре здорово. Нечего сказать. У тебя талант. Ты можешь знаменитой артисткой стать, как Маргарита Ладынина. Поезжай в Москву на конкурс, вместо того чтобы обивать ноги в пыли и метать бисер перед свиньями, ломай тебя родимец.

Пане льстило, что сестра ценила её талант, но она держалась от Фёклы подальше, не хотела с ней связываться, боялась, что если они начнут драться, то Фёкла победит опять, как в детстве. Пане часто бывало грустно. Может быть, она действительно настоящая актриса? Она понимала в глубине души, что её талант пропадёт, что она не сможет пробиться. У неё было четыре класса образования в сельской школе. Она не чувствовала себя уверенной и пристрастилась к спиртному. Пила одна и втихаря. Её муж подозревал, что старшая девка была не его, но в душе Паня ему нравилась, такая какая она была, весёлая и баламутная. Можно сказать, что он любил её за талант, и всё ей прощал. Ему казалось, что если бы не она, его собственная жизнь была бы серой и скучной.

По рассказам тёток, Лахудрину бабку, сестру Фёклы Дуню, сбила машина в 1936 году в Москве, когда Лахудриной матери было пятнадцать. Она валялась на булыжной мостовой около дома номер одиннадцать по Чистопрудному бульвару целый час, и какое-то время непроизвольно шевелилась. Когда приехала милиция, она уже была мертва. Её платье было так пропитано кровью, что его можно было выжимать, а лужа на асфальте была размером два на полтора метра. Потом страшная лужа превратилась в коричневое, массивное пятно, которое темнело на дороге целый месяц. Машина, которая сбила её, сломала ей бедро, повредила большую артерию, из артерии лило, как из шланга. Чертова машина быстро скрылась за углом, визжа тормозами. Никому было неохота начинать расследование. Лахудрина мать вспоминала, что соседи не любили бабку и звали её «Дунька с мыльного завода», за дешёвую одежду, молчаливость и угловатость. Также ходили слухи, что Дуня, которая к этому времени работала в пролетарской столовой, подслушивала чужие разговоры и потом пыталась шантажировать посетителей столовой, угрожая донести на них властям. У неё была маленькая зарплата. Бабка и мать Лахудры ели чёрный хлеб и раз в неделю варёную картошку с луком и подсолнечным маслом. Курица и мясо, покупались по праздникам в малых количествах, на один раз. Сама Дуня имела доступ к продуктам, но из столовой ничего нельзя было выносить. Её дочь Надя росла худой и плохо усваивала материал в школе. Всегда была голодная. Заработанные шантажом деньги Дуня исправно посылала в деревню, где нечего было жрать, как говорила Фёкла. Был голод. Урожая не было. Она, по мере возможности, помогала деревенской родне.

На Дуниных похоронах Фекла громко заявила:

– Говорила дуре – не езжай в город, а она всё равно поехала, ломай её родимец! И шофёр, скотина, не остановился, чтобы оказать помощь, чтоб ему не было ни дна, ни покрышки!..

Фёклу пытались угомонить. Деревенские родственники шикали, поднося водку к её губам, чтобы её заткнуть. Не хотели скандала. Но Фёклу заткнуть было невозможно. После того, как она залпом проглотила полстакана водки, она стала пристально всматриваться в красные от алкоголя лица родственников, ехидно спрашивая:

– Знаете, почему Дуня умерла? – Она ткнула пальцем в прабабку. – Нам всем нужны были деньги на еду. Поэтому она, как самая старшая поехала в Москву, стала рабыней, но исправно посылала деньги. А вы все называли её потаскухой, когда она родила Надьку в девках. А деньги брали, гады!

Фёкла развернулась и плюнула в прабабку, и промахнулась, попав в своего зятя Николая, который в свою очередь плюнул в Феклу. Завязалась драка. Фёклу оттащили, а Николай вытер носовым платком Фёклины слюни со своего пиджака и сказал в сердцах:

– Изговняла новый пиджак, паскуда!

В шестидесятые годы фильмы Гайдая никогда не проходили незамеченными. Все спешили домой, если по телевизору показывали «Пёс-барбос и необычайный кросс» или «Кавказскую пленницу». Один раз, посмотрев фильм «Кавказская пленница», Лахудра решила пойти домой раньше. Обычно она сидела у Машки до десяти, смотрела информационную программу «Время» с Машкиными родителями, и только по окончании шла домой. Но не сегодня. Сегодня у неё было хорошее настроение. Фильм был смешной и Лахудре нравился Шурик. Сразу по окончании фильма Лахудра поспешила домой – рассказать матери про кино. Когда она попыталась открыть дверь своей, то обнаружила, что дверь закрыта на цепочку. Лахудра решила позвать мать, но помедлила. Она вдруг почему-то поняла, что этого делать не надо. Она села на лестницу и решила немного подождать, и подумать, что делать. Вдруг дверь её квартиры отворилась, высокий мужчина в кепке вышел на лестничную клетку и, не оглядываясь, быстро пошёл по лестнице вниз. Чуть помедлив, Лахудра неохотно пошла к двери, почувствовав, как её настроение вдруг испортилось. Её мать стояла в дверном проёме и тупо смотрела на Лахудру:

– Что подглядываешь?

– Не, ма, я только что пришла от Машки.

Лахудра подошла к матери и попыталась её обнять. Та оттолкнула её:

– Что за телячьи нежности? Где это ты научилась обниматься?

Лахудра не ответила. Она вдруг поняла, что мать её не любит и никогда не любила. Наблюдая за Машкиными родителями, Лахудра видела, что Машку любили целиком и полностью, независимо от её вида и поведения. Они излучали свою любовь к ней как глазами, так и через поры их бледной с серым оттенком кожи. Машку пытались зачать много раз, но вместо Машки получались выкидыши. Наконец, когда Машкиной матери стукнуло сорок, она зачала. Машкина мать долго не знала, что она забеременела, решила, что у неё наступил климакс и что она толстела от возраста. Машка была желанным сюрпризом, как они говорили, чудом.

Лахудра прошла на кухню и выпила чаю. Потом она легла спать. Мать была в комнате, рассматривала журнал «Огонёк», где были фотографии Татьяны Самойловой, которая снималась в тот момент в фильме «Анна Каренина». Все ожидали премьеры.

– Не понимаю, чего она бросилась под поезд? – вслух спросила мать, неведомо кого.

Лахудра не ответила. Она знала, что мать обращалась не к ней. Она спала на диване на кухне. Мать спала в единственной комнате на высокой кровати с подушками. Они жили в отдельной однокомнатной квартире, которую дали матери за заслуги на фабрике. Они выехали с Сивцева Вражека из коммуналки. Если бы Лахудра была мальчиком, им бы дали двухкомнатную квартиру. Её матери и тут не повезло.

Днём кровать матери была покрыта шёлковым покрывалом с павлинами, белыми лилиями и розовыми бутонами цветущей вишни. Оно стоило целых тридцать рублей. Лахудра всегда думала, что когда у неё будут деньги, она не будет покупать глупые покрывала с павлинами. Она будет копить каждую копейку и в конце концов купит свою собственную кооперативную квартиру. Копить надо было начинать прямо сейчас, думала Лахудра. Скопленные деньги за присмотр за Машкой, она складывала в коробку из-под печенья «Садко», и держала коробку за диваном. Мелочь она меняла в магазине на бумажные купюры. Они не производили шума, не имели веса и занимали меньше места. Она вырезала на уроке труда двойное дно из толстого картона и покрыла им дно коробки, а сверху насыпала камней, как будто она их коллекционировала. Некоторые из них были даже интересной формы и цвета, зелёные, коричневые, чёрные, и даже тёмно-синие с белыми полосками. Мать однажды ей сказала:

– Ты, как малолетняя, собираешь всякую дрянь.

– Я и есть малолетняя, – подумала Лахудра. – Но я уже зарабатываю собственные деньги.

Так Лахудра узнала, что мать время от времени шпионит за ней. И, однажды, она решила спрятаться и подсмотреть, что это её мать делает со своими ухажёрами.

Глава 6
Тайное становится явным

Мать Лахудры любила вещи не за функциональность, а за красоту. Можно сказать, она была своего рода эстет. Особенно покоряли её всякие заморские птицы и экзотические цветы, вышитые на коврах, одеялах и покрывалах. Она любила тюль, который она повесила, как в комнате, так и на кухне. Она накопила очередной раз денег и купила ковёр со слонами в богатой сбруе. Она выглядела довольной своим выбором. Она всматривалась в ковёр, как бы ожидая, что он вот-вот взлетит. Она не могла поверить, что стала обладательницей такого чуда, так нравился ей новый ковёр. Вдруг она увидела небольшое пятно, и нахмурилась.

– Это что за дрянь? – проговорила она медленно, продолжая неистово всматриваться в ковёр, не веря тому, что видела. Пятно оказалось ткацким дефектом. Мать поскребла его ногтем и потом плюнула на ковёр:

– Чёрт! Придётся нести назад и менять! Как это я не заметила в магазине? – пробормотала она, недоумевая, удивляясь своему недосмотру.

Лахудра подумала:

– Ты многого не замечаешь.

И мысленно добавила:

– Злыдня!

Она вдруг услышала, как мать пронзительно закричала, что перебило её мысли.

– Чего смотришь, как баран на новые ворота! Помоги закатать ковёр!

Потом она отвернулась и пробормотала себе под нос, как будто это имело прямое отношение к её неудаче с ковром:

– Надо было мне сделать аборт!

Лахудра услышала, что выпорхнуло из материнского рта. Холодность матери обожгла Лахудру. Она уже знала, что такое аборт. Она видела статью в журнале «Здоровье», который выписывала её мать вместе с «Огоньком». Там говорилось о подпольных абортах. В статье говорилось, что на абортах зарабатывают большие деньги. Неожиданно слово – «Дура!» вырвалось у Лахудры.

– Дура! Дура!

Не в состоянии себя сдержать, в исступлении повторяла Лахудра вслух. Мать медленно поднялась с колен, взяла кухонное полотенце, намочила его под краном, методично выжала и неожиданно наотмашь ударила Лахудру по лицу так, что красная полоса мгновенно пролегла через её пухлое, обветренное, всё ещё детское лицо.

– Я тебя ненавижу! – закричала мать. – Ты отобрала у меня мою молодость! Жрёшь мои продукты!

Слова опять обожгли Лахудру. Слёзы навернулись у неё на глаза, но она не заплакала, сдержалась:

– Ты меня родила, не я тебя, – тихо сказала Лахудра. И потом громче:

– Чего ж ты не сделала аборт?

Мать театрально схватилась за сердце и прошептала:

– Ты не смеешь меня называть дурой!

Она неожиданно заплакала. Лахудра стояла посреди комнаты, не зная, что делать. Ей стало жалко мать. В этот момент ей показалось, что это мать была её дочерью. Она подошла к матери, но мать с презрением отвернулась от неё и уставилась в окно. Постояв в нерешительности, Лахудра вытащила из кармана и протянула матери шоколад, который ей дали Машкины родители. Мать шоколад не взяла. Она молча продолжала смотреть в окно, делая вид, что Лахудра перестала существовать.

На следующий день Лахудра не пошла к Машке смотреть кино, спряталась на кухне на подоконнике за занавеской и притихла, чтобы выяснить, что её мать делает с ухажёрами. Подоконники в их доме были широкие и позволили Лахудре беспрепятственно притаиться за занавесками из тюля и более тяжёлой портьерой с набивными цветами и олимпийскими вазами, на которые Лахудра смотрела ежедневно перед сном, мечтая о своей собственной квартире.

Ухажёр явился в семь часов вечера. Мать открыла дверь, молча провела гостя в комнату и усадила его на кровать. Без разговоров и преамбул, мать разделась. Лахудра могла видеть мать и ухажёра через промежуток между занавесками, через тюль и полуоткрытую дверь на кухню. Мать расстегнула ремень и стянула брюки с ухажёра, быстро и профессионально. Брюки со звоном карманной мелочи упали на пол. Лахудра слышала, как пружины кровати заскрипели. Лахудра вдруг поняла, что происходит что-то безобразное, и что её мать и ухажёр оба в этом участвует. В смятении, она продолжала стоять на подоконнике, не зная, что делать.

– Спасибо, – услышала Лахудра голос ухажёра, он уже находился в коридоре.

– Это будет стоить вам двадцать рублей.

Ухажёр спросил:

– Что, подорожало?

– Да, подорожало, – резко ответила мать.

Потом его шаги удалились, стали слышны на лестничной площадке, потом на лестнице, пока вовсе не затихли. Когда мать вернулась в комнату, Лахудра слышала, как она вздохнула и громко сказала:

– Вот так!

Зажегся свет. Мать вошла на кухню и поставила чайник.

Лахудра стояла за портьерой на подоконнике и еле дышала. Больше всего на свете в этот момент она желала быть с Машкой и её родителями этажом ниже и смотреть любое кино, какое угодно, даже нескончаемые телевизионные сериалы, которые так любили смотреть Машкины родители. С этого момента ненависть и отвращение к матери поселилось в душе Наташи навсегда.

Мать закончила чаёвничать. Она убрала печенье в буфет, потом достала из кармана деньги, с удовлетворением пересчитала их и засунула в бюстгалтер. Лахудра могла видеть свою мать, в окружении коллекции Гжельской керамики, выглядевшей как купчиха с картины Кустодиева. Не хватало только самовара. Вместо него на полках красовались Гжельские солонка, перечница и сахарница в виде бело-голубых петушков с гребешками, цветочная ваза из синего стекла, в которой Лахудра никогда не видела цветов. Вдруг мать перекрестилась и, приложив правую руку к груди, посмотрела на потолок. Как не сильны были эмоции десятилетней Лахудры, она продолжала молча и упорно стоять на подоконнике, пока её мать не покинула кухню и не улеглась на свою высокую кровать. Через минуту мать захрапела. Лахудра слезла с подоконника и улеглась на диван, не раздеваясь. Она долго смотрела в потолок. Потом, наконец, заснула. Ей снилось, что мать продавала её на рынке, как рабыню, как в американском фильме «Спартак», виденном Лахудрой летом в деревенском кинотеатре. Союз кинематографии купил фильм, потому что история была о восстании гладиаторов, напоминала советским людям об их собственной постоянной классовой борьбе с капиталистами.