Текст книги "Дождь тигровых орхидей. Госпожа Кофе (сборник)"

Она представила, как сейчас откроется дверь и из комнаты выйдет Миша, он улыбнется ей, возьмет ее за руку и прижмет к себе, скажет, что давно бы так, что он ждал ее, он поведет ее в комнату, сядет вместе с ней на диван и попросит ее все ему рассказать, с самого начала, и она расскажет все, после чего попросит разрешения остаться у него.

Гера словно проглотила холодный кусок меда – настолько приторны и нереальны были ее мечты. Если сейчас явится Хорн, он просто-напросто выставит ее за дверь. Это определенно. Но все же искушение было настолько велико, что Гера решила хотя бы четверть часа «пожить» здесь. Посидеть на диване, полежать на постели, потрогать руками гладкую поверхность комода, в котором когда-то хранилось ее белье, открыть и заглянуть в шкаф, где висели на плечиках Мишины сорочки и яркие шелковые галстуки, вспомнить сладкий сухарный аромат хлебницы на кухне и, может быть, даже выпить чашку чаю. Она бы так и сделала, если бы не остановилась на пороге комнаты, пораженная видом разгромленного шкафа, битого стекла и бурыми пятнами на светлом, сливочного цвета, персидском ковре. Осторожно ступая, словно боясь, что где-то рядом увидит мертвого Хорна, Гера обошла квартиру. Не зная, как ей поступить, она вернулась в прихожую, села и стала думать. Хорн вел уединенный образ жизни, друзья к нему практически не приходили, он не пил, разве что у него появились новые знакомые? Но Хорн не такой человек, чтобы довести кого-нибудь до битья стекла и желания крушить все вокруг. Здесь что-то не так. Кроме того, он очень аккуратен, а это значит, что он просто не имел возможности убрать все это. Не имел. Он ранен или мертв? Может, это ограбление? Гере даже в голову не пришло, что оставаться в квартире, где на ковре кровавые пятна, опасно, она думала только о Мише. Преодолев страх, она прошла в комнату и открыла бар, где за тонкой перегородкой из фанеры Хорн хранил все свои деньги и документы. Там было пусто.

На улице завыла сирена, Гера бросилась к окнам – никого. Никому нет дела до Хорна. Бедный, бедный Миша, мохнатик! И Гера, не зная, что и думать, представила себе, что все это ей только снится, и принялась за уборку. Она принесла белое пластиковое ведро и сложила туда все крупные осколки. Под грудой стекла она увидела небольшую фотографию. На ней был изображен Хорн, он стоял на улице возле своего автомобиля, а из дверей старинного особняка выходила… Маша! Маша? Посвященная лишь частично в план похищения, Гера, конечно, ничего не знала о роли белого «Форда», бросающего тень на Хорна. Снимок запечатлел взгляд Хорна, так мог смотреть только влюбленный мужчина. Гера переводила взгляд с Хорна на Машу, и ей становилось не по себе. Неужели они как-то связаны? Может быть, здесь были люди Руфинова и искали Машу? Но почему здесь и кто сделал этот снимок? Если бы фотография была дорога Хорну, она не валялась бы на ковре. Гера, положив снимок на стол, вздохнула и спустя некоторое время вновь принялась наводить порядок. «Буду его ждать», – решила она.

Ольга Руфинова после ухода Евгения Ивановича пошла к себе в спальню и легла. Почему она успокоилась, когда узнала, что во всем виноват Хорн? Может, это только временное затишье перед нервным срывом, иначе как объяснить, что она в течение длительного времени беседовала с Дымовым о выставке, о Вике, аукционе и напрочь забыла о дочери? Да и Борис ведет себя странно, словно знает, где она.

Вернулся Борис, зашел к жене, сообщил, что всех отпустил, разделся и, не сказав ни слова, лег рядом.

– Боря, звонил Миша и сказал, что Маша с ним.

Борис никак не отреагировал на ее слова.

– Борис, ты меня слышишь?

Но он был уже далеко.

Сквозь сладкую дрему он в который уже раз вспоминал ржаное поле, окутанное дымом, кусты смородины, сиреневое с голубым небо над головой и женщину, убегающую от него. Молочно-белое тело ее, оранжевые, излучающие свет волосы, льющиеся по спине, и ноги по колено в зеленой неспелой ржи. Тогда было много птиц, они словно нарочно кружили над полем, чтобы подсмотреть, как любят друг друга люди; они нахально садились на ветки дикой смородины и оживленно переговаривались своими гортанно-скрипучими голосами. Собирался дождь, на земле было расстелено покрывало, а на нем лукошко с клубникой, маленькие зеленые яблоки, ягоды желто-розовой черешни, пучок белых полевых цветов, мужские часы, женский золотой браслет и ворох кружевного белья.

Она, эта неземная женщина, принадлежала другому мужчине и постоянно твердила это ему, смеялась в лицо, дразнила его, когда они оставались хотя бы на минуту в комнате вдвоем, когда тот, другой ее мужчина выходил за стаканом воды или сигаретами. Они даже успевали обняться и передать друг другу тепло, прежде чем возвращался этот старик, который садился, улыбаясь, в кресло и продолжал прерванную беседу ни о чем. Люди собираются в компании по очень странным законам, но все же чаще всего их сближает образ мыслей, отношение к жизни в самых общих ее проявлениях. Эти же трое – двое мужчин и одна женщина – собирались словно для того, чтобы насладиться временным отсутствием одного из них, для остроты ощущений. Старик, оставшись вдвоем с женщиной, которая ему принадлежала, был счастлив при мысли, что они наконец вдвоем и что она, эта молодая красавица, не уходит от него к молодому, Борису, и в этом его сила; оставшись же наедине без старика, они, как заговорщики, целовались, Борис успевал погладить Анино колено и настраивал ее на близкое свидание, а когда их покидала Анна – она выходила, чтобы подкрасить губы, которые «съел» Борис, – мужчины, оставшись одни, каждый по-своему наслаждались сознанием того, что женщина принадлежит именно ему: старик представлял, как они сейчас разойдутся, как Борис уйдет к своей молодой, но очень болезненной жене, чтобы, справившись о ее здоровье, поцеловать ее в бледную щеку и уснуть, не испытав полагающейся ему радости физической близости. А на самом деле Борис, кружа по темным улицам, будет повторять про себя те милые и немного вульгарные словечки, которые успевала ему нашептать на ухо Анна, прижимаясь горячим бедром к его руке, и которые позволяли ему надеяться на субботнюю встречу, на безумную загородную прогулку, где уж им никто не помешает.

Они и встречались только по субботам, колесили по окрестностям города, останавливались в самых тихих, полудиких местах, чтобы, спрятавшись от людей, пожить другой, параллельной жизнью, чтобы позволить себе побыть дикарями, первобытными Адамом и Евой, побегать нагишом по траве, искупаться в ледяном ручье под пение птиц, поесть руками простую пищу, свободно обходясь без ножей и вилок. Это были самые счастливые субботы Бориса Руфинова. Он почему-то совершенно не испытывал чувства вины перед Ольгой, которая жила своей, вполне насыщенной и, как ему казалось, полной жизнью.

Хронически беременная – ей не удавалось выносить еще ни одного ребенка, – Ольга, постепенно забросив работу над диссертацией, увлеклась театром и стала принимать активное участие в финансировании новых постановок, создала премиальный актерский фонд, стипендии, организовывала благотворительные спектакли в госпиталях и домах инвалидов, помогала в подготовке гастролей и даже написала две маленькие пьесы. Она, неожиданно для себя, зарегистрировала небольшое политическое движение явно феминистской направленности и даже участвовала в демонстрациях и забастовках. Ею заинтересовалась пресса – она даже и предположить не могла, что все интервью были предварительно оплачены Руфиновым, – но Ольга быстро остыла к политическим играм, когда поняла, что эта возня бессмысленна и строится лишь на амбициях, не более.

Свою последнюю беременность Ольга провела в больнице. Она бережно носила своего будущего ребенка, сознательно не подпуская к себе мужа и даже избегая его, поскольку уже давно для себя решила, что если и на этот раз произойдет выкидыш, то она уйдет от Руфинова. Но ближе к родам, чувствуя, как муж отдаляется от нее, она вдруг поняла, что сама виновата в том, что потеряла Бориса. Это открытие ошеломило ее, она представила, что останется совершенно одна – и без ребенка и без мужа, – и с ней сделалась истерика. Руфинов приехал в больницу, когда Ольге уже сделали укол и она крепко спала. Она не могла знать, что в этот вечер к больнице подъехала санитарная машина, из которой на носилках вынесли молодую рыжеволосую женщину, находящуюся без сознания. Машина принадлежала загородному санаторию, в котором последние два месяца перед родами находилась Анна. В отличие от Ольгиной ее беременность протекала спокойно, она даже ходила с Борисом на лыжах, каталась с ним с высоких ледяных горок на широких самодельных санях, совершала продолжительные пешие прогулки по лесу, а ночи проводила в маленьком домике для гостей, играя со своим любовником в шахматы. Игры Адама и Евы на свежем воздухе завершились здоровой беременностью, и, когда это стало настолько заметным, что Анна уже не смогла влезать в свою одежду, Исаак порвал с ней. Руфинов, отстоявший свои права на Анну и будучи уверенным, что она носит его ребенка, недоумевал первое время по поводу ее длительной депрессии, которая последовала за ее разрывом с мужем, и как мог утешал Анну, убеждая ее забыть «старика» и думать только о ребенке. Но Анна, ударившись в черную меланхолию, лишь через полгода успокоилась и по совету Бориса перебралась в санаторий. Она была уверена, что Ольга не доносит ребенка, и в душе надеялась на возможный брак с Руфиновым.

Рожала она в санаторной клинике, где было все готово к принятию родов. Разница в сроках родов у жены и у любовницы составляла приблизительно месяц, но Ольга так и не доносила ребенка, Анне же были сделаны уколы, которые вызвали преждевременные роды. Это был страшный план, он стоил больших денег, но Руфинов не мог больше рисковать. Когда он узнал, что Ольга родила мертвого ребенка, он не удивился и этой же ночью перевез Анну с новорожденной здоровой девочкой в клинику, где находилась в беспамятстве Ольга. Так в журнале регистрации появилась запись о рождении дочери Ольги Руфиновой и составлен был акт о смерти дочери Анны Дорошевой.

На следующий день после родов, когда Анна приходила в себя в палате, пришел Борис и сообщил ей страшную весть.

– Она не могла умереть, – не поверила Анна и потеряла сознание.

Она смутно помнила эти тяжелые дни и не поверила в смерть своей новорожденной дочери даже после того, как ей показали мертвое тельце.

А потом ее отвезли в клинику за город, где она в течение целого года общалась с одним доктором, Валентином Петровичем Шубиным. У него было приятное лицо, холеные руки и мягкий голос. Когда он открыл дверь и выпустил ее в свободный, полный ветра и птичьего гомона мир, она некоторое время смотрела в нерешительности, словно спрашивала, сможет ли она жить в этом мире, и, только услышав: «Вы всегда сможете сюда вернуться», – сошла с высокого крыльца.

Оставив за спиной пропитанный бромом и люминалом мир психиатрической клиники, Анна, полная сил и энергии, в первый же день позвонила Руфинову и назначила встречу. Он пришел в кафе в мокром плаще – шел весенний дождь, – с взъерошенными волосами. Сложил черный, ставший похожим на тупую штопальную иглу зонт и, присев за столик, схватил Анну за руку. Он говорил что-то о любви, о том, что сильно соскучился, но Анна больно сжала ему ладонь и сказала:

– Мне нужна хорошая квартира и деньги.

И только когда через месяц она въехала в большую квартиру, стало понятным, что расчет оказался верным: он испугался. А чего, спрашивается, ему было бояться? Блеф дал результат, а это означало, что Шубин был прав: Анну обманули.

Борис по-прежнему звонил ей и предлагал встретиться, но это была уже не та Анна. Она перекрасила свои огненно-рыжие волосы в черный цвет, перешла на строгие глухие платья и английские костюмы и изменилась так, что Исаак, как-то встретив ее на улице, даже не узнал. Она назвала его по имени, он остановился и некоторое время пристально вглядывался в лицо стоящей перед ним женщины.

– Анечка, это ты?

Он совсем не изменился в отличие от нее, стоял как изящная, фантастической окраски – черная с серебром – птица, в добротном твидовом костюме и черном, из мягкой кожи, плаще. Тонкий и высокий, Хорн-старший одним своим изысканным видом и пронзительным взглядом мог бы вызвать у Анны дрожь во всем теле и сделать ее просто больной. С молчаливым упреком он рассматривал Анины изменившие цвет волосы, одежду, вдыхал горький аромат ее предательства и собирался уже сказать ей что-то обидное и колкое, но только повторил:

– Анечка, это ты? Как дела?

Как хотелось ей тогда броситься к нему на шею и попросить его простить ее, ведь тогда было еще не поздно, и она чувствовала, знала, что его можно вернуть, и тогда к ней вернется прежняя уверенность, покой, она сможет вновь забыться в теплом и нежном облаке его любви, но, как назло, в это же самое время из-за угла выплыла машина Руфинова, который, увидев Анну, привычным движением затормозил и распахнул дверцу. Но тут же он увидел Хорна, дверца захлопнулась, и машина с визгом сорвалась с места и исчезла, оставив лишь едкую синюю дымку. Хорн же, кивнув головой, словно в подтверждение своих мыслей, прощаясь, тронул Анну за рукав и энергичным шагом направился в противоположную сторону. Анна осталась одна.

Руфинов исправно платил ей и всегда был готов продолжить их отношения. Анна отвечала молчанием, тем самым не лишая его надежды, и долгие годы мучила себя вопросом: «Почему она, а не я?» Она издали наблюдала за Ольгой и маленькой девочкой, которую звали Маша, но никаких чувств к ней не испытывала. Когда же девочке исполнилось четырнадцать с половиной лет, Анна в телефонном разговоре с Борисом неожиданно заявила, что могла бы с ним встречаться, но при условии, что она будет жить в их доме и принимать участие в воспитании дочери. Для Руфинова это было настоящим подарком, в который и поверить-то было трудно.

Анна вошла в дом естественно, словно заняв заранее определенное для нее пространство, ровным счетом ничего не изменив в жизни его обитателей, разве что освободив Ольгу. Ольга же, первое время пытавшаяся контролировать Анну, присутствуя на занятиях Маши, очень скоро поняла, что с приходом этой женщины в ее жизни появится значительно больше свободного времени, и успокоилась. Кроме того, Анна оказалась довольно уравновешенным и контактным человеком, она занимала небольшую комнату в их шестикомнатной квартире, редко отлучалась и почти всегда была под рукой. Ольга не могла и предположить, что между Анной и Борисом существуют иные отношения, нежели те, которые она наблюдала, пока находилась дома. Что касается субботних отлучек мужа из дома, которые совпадали с выходными Анны, то Ольга не видела здесь никакой связи, на то она и суббота, рассуждала она, чтобы отдыхать.

Анна, долгое время молчавшая по поводу затворничества Маши, все же не выдержала и сказала однажды Руфинову, что Ольга уродует девочку, что немного свободы и самостоятельности не повредит, тем более что Маше скоро двадцать лет, а она до сих пор не знает, откуда берутся дети. Ясное дело, сказано это было с преувеличением, но в том, что Маша представляла отношения мужчины и женщины идиллическими, сомневаться не приходилось, достаточно было взглянуть на те книги, которые она читала. Если бы Маша случайно подсмотрела, чем занимается воспитательница с ее отцом, скажем, на даче в Кукушкине в то время, как Ольга обустраивает очередной приют для бездомных кошек или собак, то поняла бы, какая сложная и непредсказуемая штука жизнь.

Следом за этим разговором последовала беседа Бориса с Ольгой, после чего Машина жизнь несколько изменилась, но не настолько, чтобы можно было говорить о свободе и самостоятельности. Ей так же запрещалось встречаться со своими сверстниками, выходить одной из дома и приглашать в дом незнакомых людей.

Весной с Анной стало твориться неладное. И если при Ольге она как-то сдерживала себя, то, оставшись наедине с Руфиновым, она устраивала самые настоящие скандалы с упреками, угрозами и слезами, она спрашивала его, какое он имел право так распорядиться ее судьбой. Он не мог ей объяснить, что для Ольги это был последний шанс выжить, что известие о смерти долгожданного ребенка убило бы ее. Но Анна почти не слушала, она слышала только себя, свою боль и задавала один и тот же вопрос: «Почему она, а не я?» Руфинов же спрашивал ее, где она скрывалась целый год после родов, и, не получая ответа, говорил: «Вот видишь, я тебя искал», словно объясняя, почему остался с Ольгой. Упрекам не было конца. Анна угрожала все рассказать и Ольге, и Маше, и всем-всем. «Прошло столько лет, зачем тебе все это?» Но она не могла ответить на этот вопрос. То она просила его развестись с Ольгой, то отдать ей Машу, то оформить ей документы на выезд из страны в Германию или Израиль. Это были самые настоящие нервные припадки, на время которых Руфинов старался увезти ее на природу, в Кукушкино или просто за город, чтобы там побыть с ней наедине, успокоить ее, отвлечь ее внимание, занять чем-нибудь приятным. Поэтому, когда исчезла Маша, он сразу понял, кто стоит за этим «похищением». Он не верил в причастность к этой бессмысленной авантюре Миши Хорна. Кроме того, если бы Миша захотел побыть с Машей, он нашел бы способ добиться этого другими путями. Машу спрятала Анна, в этом он не сомневался, а потому ждал момента, когда его любовница сама заявит ему об этом, потребовав взамен за возвращение дочери денег или помощи в реализации своей очередной бредовой идеи. Он не мог объяснить этого Ольге, а потому выжидал молча, изводя ее и в равной степени себя.

И все же, несмотря на болезненное поведение Анны, он продолжал любить ее. Иначе как можно было объяснить патологическое влечение к ней? Он не мог спокойно прожить ни одного дня, чтобы не увидеться с ней, не вдохнуть горьковато-пряный аромат ее волос, не почувствовать вкус ее прохладных, блестящих от сливовой помады губ, не прикоснуться к ее нежным мягким ладоням.

Поэтому он снова ждал субботы, чтобы увезти Анну в лес. А суббота наступит уже через несколько часов. Поэтому Борис притворился спящим и на слова жены о том, что Машу увез Хорн, ответил ровным дыханием.

Утром Маша выразила протест и сказала, что у нее внутри все болит. Митя, смеясь, возразил, что болит оттого, что то, чем они занимались всю ночь, необходимо повторять хотя бы один раз в час, тогда боли прекратятся, если же этим не заниматься, то кровь в теле застоится и будет еще хуже. Маша слышала это сквозь сон, чувствуя, как мягко и упруго раскачивается под ней кровать, и разглядывая сквозь ресницы покрытое капельками пота Митино плечо и кусок розовых обоев с треугольником голубого неба над окном. А потом был сон, цветной и простой, как детская карусель: они с Митей кружились, взявшись за руки, вокруг дуба.

Завтракали консервами, которые нашли в ставшей им такой родной кладовке. Митя сам взял на себя заботу о двух разбитых банках варенья, убрал стекло и вымыл полки. Маша смазала ему йодом ссадину на голове и несколько порезов на спине и плечах. Казалось, ее разум на время вышел из строя, чтобы дать ей возможность пожить немного, не мучаясь угрызениями совести. Ей так хорошо было в этом светлом и просторном доме рядом с Митей, что она забыла обо всем. Когда она ела золотые сардинки, то думала только о них, когда вылавливала из банки розоватые разбухшие персики, то думала, конечно, только о персиках. Но главные мысли и переживания были связаны с сидящим перед ней на стуле голым Митей, который намазывал на печенье вишневый джем и рассказывал какие-то совершенно уморительные истории из своего детства. После завтрака они вновь поднялись, не сговариваясь, в спальню и там, обнявшись, крепко уснули.

Первой проснулась Маша. Она растолкала Митю и сказала ему, едва дыша от страха, что услышала шум мотора:

– Это папа.

Через несколько минут, окончательно проснувшиеся и одетые, они смотрели из окна на черный «Мерседес», из которого выходили Руфинов и Анна. Они вошли в дом, Маша с Митей замерли наверху у лестницы, спрятавшись за дверью. В дверную щель им было видно некоторое пространство первого этажа и часть кухни.

– Оставь, это снимается через голову. Я не знаю, что теперь делать. Подожди немного, мне надо прийти в себя. – Маша сделала знак Мите, чтобы он отвернулся и заткнул уши. – Да что же ты делаешь, ведь порвешь все. – Голоса отца было почти не слышно. – Вот так, да. Ты сейчас уронишь меня вместе со столом. Скажи, ведь ты только за этим меня сюда и возишь, да? О-ох! Не так сильно, подожди.

Митя положил руку на живот Маше, которая была не в силах оторвать взгляда от того, что происходило на первом этаже между ее отцом и Анной, и попытался раздвинуть ей ноги. Она толкнула его локтем и покрутила пальцем у виска. Они еще какое-то время изъяснялись жестами, боясь нарушить тишину, изредка прерывающуюся знакомыми звуками, которые у Мити вызывали лишь острое желание, а у Маши – тошноту.

– Все, все, оставь меня в покое, я больше не могу. Я тебе уже все рассказала. Что хочешь можешь со мной делать, но я не знаю, где она.

Наконец Маша услышала голос отца:

– Но она же не могла исчезнуть!

– Кстати, – внезапно перешла на шепот Анна, – а что, если они были здесь? Смотри, вон пустые банки, рыбой пахнет. Может, они спят наверху?

Руфинов подошел к лестнице, поднялся на несколько ступеней, заглянул в спальню и, не увидев никого, вернулся к Анне.

– Это Матвей, скорее всего, с какой-нибудь девицей отдыхал. Все, некогда, поехали. Может, она уже дома?

Хлопнула дверь, послышался шум отъезжающей машины. Маша села на постели и облегченно вздохнула.

– Мне надо срочно позвонить маме.

У Трушиных, в душных сенях, пропитанных запахом прогорклого масла и керосина, Маша устроилась на высоком табурете и набрала домашний номер, от волнения она готова была расплакаться. Услышав мамин голос, она почти шепотом сказала:

– Мама, это я. У меня все хорошо. Слышишь?

Ольга, уставшая от неведения и похудевшая за последние дни, зарыдала в трубку и долго не могла успокоиться.

– Ма, я скоро приеду. Не плачь, я встретила одного человека. Понимаешь, он хороший, мне кажется, что я его люблю, хотя еще точно не знаю. Скажи папе, чтоб тоже не волновался, и Анне Владимировне привет. Целую.

Она понимала, что поступила жестоко, но предчувствие того, что стоит ей сейчас вернуться домой, как она сразу же потеряет Митю, не позволило ей признаться в том, что она в Кукушкине.

Выйдя на залитый солнцем двор, где на скамейке ее поджидал Митя, она вдруг поняла, что совершенно счастлива. Она стояла на крыльце и любила весь этот двор, этих рыжих, с красными лоснящимися гребешками петухов, палисадник с розовыми и белыми космеями, Веру Трушину, что-то говорящую ей, улыбаясь всем своим широким загорелым лицом в обрамлении жгута из пестрой косынки, и, конечно, Митю, его немного утомленное лицо с нежной кожей, губами, которые хочется целовать, и глазами, которые она никогда не забудет.

Как во сне, подчинившись Мите, она пришла к ним на дачу. На летней кухне разливала суп красивая молодая женщина с забинтованной ногой. Их познакомили, женщину звали Марта. Оказалось, что это новая жена Сергея Петровича. За обедом говорили об урожае клубники, о предстоящих дождях, о рояле, который Дождев-старший настраивал полгода назад у Руфиновых, о таллинских пианино, о семнадцати Митиных пейзажах, которыми был заставлен дачный чердак, и о невозможности выставиться в С., не говоря уже о Москве. Маша сказала, что ни разу в жизни не ела такую вкусную курицу, сказала, чтобы просто что-то сказать, потому что молчать было невозможно, она боялась заплакать: от счастья и от жгучей ревности к Марте. Когда Митя показал, где растет самая крупная клубника, Маша, оказавшись в самом конце сада, спускающегося прямо к реке, забрела в малиновые заросли и вдруг замерла: ей открылся квадрат небольшого виноградника, который, как фотографическая цветная карточка, запечатлел Марту, обнимающую сзади Митю и целующую его в затылок. Он что-то сказал ей и поцеловал в щеку. Маше смертельно захотелось домой, к маме. Отыскав взглядом калитку, она медленно, как тяжелобольная, добралась до нее, а оказавшись уже на дороге, побежала по направлению к станции. Она ничего не видела из-за слез, которые жгучим соленым потоком заливали ее лицо. Она считала себя обманутой и ненавидела Дождева, так же страстно, как еще совсем недавно любила. Если бы у нее в руках оказалось оружие, она бы безжалостно его убила.

Возле дуба, упав на траву и откатившись в кусты, чтобы ее никто не увидел, она зарыдала в голос, вспоминая все, что было у нее с Митей, до самых постыдных подробностей. Она успокоилась не скоро, встала и, стараясь дышать ровно, а не судорожно, медленно побрела к станции. Но потом, трезво рассудив, что Митя может ее искать там, вышла на трассу и остановила первую встречную машину. На этот раз она даже не посмотрела на водителя – ей было все равно. Маша хотела только одного – добраться поскорее до дома и лечь в свою постель. Она только сейчас поняла, как истерзано ее тело, как болят ноги и живот, как раскалывается голова и что неприятная слабость, словно теплое желе, наполняет ее тело. Она закрыла глаза и, назвав свой адрес, попыталась заснуть. Проснулась оттого, что машина резко затормозила. Водитель вышел из машины и двинулся к стоявшему на обочине белому автомобилю. Маша, отгоняя сон, присмотрелась и вдруг, сорвавшись с места, подбежала к стоявшему к ней спиной другому мужчине, хозяину белой машины, и наотмашь ударила его по плечу, затем, развернув его к себе, стала бить ладонями по лицу:

– Вот тебе, на, получай, негодяй, мерзавец! Я ненавижу тебя, ненавижу, это из-за тебя я… – не успела она договорить, как рухнула в пыль, потеряв сознание.

Дымов, накупив по дороге еды, добрался до дождевской квартиры, открыл дверь, выложил покупки на стол в кухне и сел, уставший, на стул.

– Очень жаль, – произнес он вслух, понимая, что на сей раз в квартире он совершенно один. Немного отдохнув, он принялся готовить ужин и каждый раз, услышав где-то в подъезде звуки, надеялся, что сейчас кто-нибудь позвонит или откроет дверь своим ключом. Но никто не приходил, а ужинать в одиночестве ему не хотелось. Он достал визитную карточку Ольги Руфиновой и хотел уже было позвонить ей домой, чтобы пригласить Анну, как понял, что в комнате, где он находится, что-то изменилось. Ну да, конечно, исчезли ВСЕ картины. Все. Разом. Дымов заметался по квартире, выискивая так понравившиеся ему натюрморты, но все оказалось напрасным: они исчезли. Это могло произойти по двум причинам: либо неожиданно приехавший хозяин и автор этих работ забрал их, к примеру, для того, чтобы представить завтра в Худфонде, либо их украли. Но украсть не могли, это абсурд, а вот то обстоятельство, что Дымов так и не встретился с художником, вызывало сожаление.

Он сидел в кресле, размышляя, пока комната не начала наполняться горьковатым чадом от пережаренного мяса. Дымов помчался на кухню, перевернул отбивные и все же решил позвонить Руфиновым. Трубку взяла Ольга, она узнала Дымова по голосу и сказала, что Анны, к сожалению, нет дома, что она должна была с утра поехать к Вику и позвонить, чтобы сообщить результат, но она так и не появилась. Дымов спросил, нет ли известий о дочери, и, услышав, что «все нормально, нашлась, слава богу», пригласил Ольгу на ужин. Последовала пауза, во время которой Ольга приходила в себя от столь неожиданного приглашения, затем она приняла его и сказала, что приедет примерно через час.

Пока жарились отбивные, Дымов накрывал стол в большой комнате. Посчитав, что принимать Ольгу на кухне неприлично, он в поисках маленьких рюмок для коньяка и ликера забрался на антресоль и, пошарив там в пыли, вдруг наткнулся на прямоугольный сверток, запакованный поверх оберточной почтовой бумаги в холстинку. «Дымов, а ведь ты искал не рюмки», – сказал он себе, поскольку старался быть честным хотя бы по отношению к самому себе, и развернул материю. Под оберточной бумагой он нашел пачку прелестнейших работ, сделанных тушью. Отдельно, в папке, лежало пятьдесят черновиков. На чистом листе было выведено тушью «Пятьдесят ночей, проведенных с Мартой». Прочтя название цикла, Дымов почувствовал себя последней свиньей, проникнувшей в чужую, полную любви тайну. Ведь он узнал Марту, но прятать назад в антресоли рисунки не спешил. Это были маленькие шедевры, место которым, конечно, не здесь. На рисунках Марту обнимал совсем еще мальчик, длинноногий, стройный, с очень чувственным лицом, одухотворенным страстью. Но он не мог быть автором этих работ, Дымов был уверен в этом.

Услышав звонок в передней, он вздрогнул, поскольку его могли застать на месте преступления, спрятал рисунки в прихожей на вешалке, прикрыв сверху курткой, и открыл дверь. На пороге стоял молодой человек в джинсовом костюме. Дымов подумал, что у парня знакомое лицо.

– Вы кто? – спросил Митя, который ничего не знал о Дымове, а потому подумал, что это друг Вика.

– Я – Дымов, меня здесь приютила Марта, может, вы знаете ее?

Митя покраснел, что было заметно даже в полутемной прихожей. И тогда Дымов узнал его и покраснел тоже, от стыда. Ведь это же тот самый юноша, который так страстно обнимал Марту.

– Знаете, меня никто не предупреждал, ключи были у Вика, Марты. Словом, я зашел на минутку, чтобы спросить: не видели ли вы здесь девушку по имени Маша, у нее рыжие волосы и черные глаза?

Митя и сам знал, что здесь ее быть не может, но зачем-то спросил. Кроме того, ему было негде ночевать – в Кукушкино на этот раз он возвращаться не собирался. После того как Маша сбежала – и он догадался почему, – он облазил всю руфиновскую дачу от погреба до чердака, обошел весь поселок и деревню, расспрашивая о ней, и первой же электричкой поехал в город.

– Вы меня извините, но я здесь живу, моя фамилия Дождев. Я страшно устал и хочу спать. Позвольте мне лечь в дальней комнате на диване, если же у вас какие-то… гм… планы, – Митя замялся, злясь на свою мягкотелость: ведь он же дома! – то скажите.

Дымов распахнул дверь:

– О чем речь! Я в вашей квартире, а вы просите меня позволить вам переночевать. Да я вас сейчас накормлю такими отбивными!

И Дымов, обрадовавшись, что ужинать они будут не вдвоем, а даже втроем, унесся на кухню.

Митя, умывшись в ванной, вошел в мастерскую и улыбнулся. Его чудаковатый «квартирант» превратил журнальный столик в изящно сервированный банкетный стол, на котором стояла ваза, нет, аптекарская склянка с цветами. Это были орхидеи! Митя смотрел на цветы, на Дымова, потом снова на цветы, пока орхидейная крапчатая рябь не начала наплывать на удивленное лицо Дымова и он не услышал: