Текст книги "Шоколадный паж"

Она не помнила, как приехала сюда, на самую высокую площадку города, которую превратили в кафе «Панорама» из-за открывающегося потрясающего вида на весь Саратов. Лишь толстые и низкие каменные стены отделяли посетителей этого кафе от разверзшейся перед ними пропасти – окутанного вечной молочной дымкой города с зелеными проплешинами бульваров и темными артериями улиц. В вечернее время так и хочется вскочить на стену и, взмахнув руками, будто крыльями, взлететь над сияющей громадой города с ровными, жемчужно-бледными бусами уличных фонарей и гигантскими светляками редких, ярко освещенных площадей.

Если бы ее спросили тогда, как она оказалась в этом аэропортовском кафе, где над головами то и дело пролетали птицы-самолеты, гул которых закладывал уши и одновременно вызывал приятные ассоциации с путешествиями и свободой, то она бы не смогла ответить. Возможно, ее толкал в спину инстинкт самосохранения, нашептывающий ей о возможности решить все проблемы разом, купив билет на самолет в один конец, в любую точку планеты. Пока не поздно. Пока…

– Что вы сказали? Какой автобус? До какого вокзала?

Он не понимал, этот незнакомец отталкивающего вида, не чувствовал, что коснулся оголенного нерва, электрического провода, что он должен был выбрать для своего простого вопроса другой столик, другую девушку, другого человека, менее погруженного в свои мысли, нежели она, Валентина. Вон сколько вокруг праздных, нарядно одетых людей.

– Извините… – Встретившись с ее растерянным взглядом, он поспешил отойти, но она внезапно передумала.

– Нет, это вы меня извините… Вам надо до вокзала? Здесь ходит восьмой автобус, на нем можно доехать до Московской, а там пересесть на любой троллейбус. Но еще, кажется, есть прямой автобус до вокзала… Вот только номера не знаю.

Говоря о вокзале, она вдруг подумала о том, что напрасно приехала сюда, в аэропорт, что ей проще было бы сесть на поезд, попросившись к проводнику, чтобы без билета, без документов лишний раз не светиться в компьютерной системе железнодорожной информационной службы…

– Знаете что, – вдруг предложила она, не слыша собственного голоса, потому что чувствовала, что теряет последние силы, озвучивая мысли, – мне тоже надо на вокзал, и мы могли бы взять такси на двоих и доехать до вокзала за какие-нибудь десять минут. Хотите?

И тут голос ее предательски дрогнул. Ей захотелось вскочить на стол и закричать так, чтобы он разнесся по всему городу, по всему свету, что она осталась совсем одна, что ее предали, подставили, превратив в мишень для издевательств и унижений. Что она не желает так жить и чтобы ее не осуждали за сделанный ею выбор… И вдруг где-то внутри ее раздался оглушительный хохот – это смеялась другая Валентина, та, которая еще владела рассудком и могла оценить сиюминутную ситуацию. И это была не истерика, а другое, совсем другое… Она вдруг позавидовала этому обезьяноподобному человеку, что у него такое ужасное лицо, такая отвратительная внешность. Ведь, если бы она была так некрасива, вряд ли она вышла бы замуж и за недолгий месяц супружества успела выпить столько яду…

Она проглотила слезы, смахнула несколько прозрачных капель с лица и теперь смотрела на незнакомца, все еще стоявшего перед нею, уже другими глазами.

– Мне нравится ваш костюм, – вдруг сказала она дерзко, с вызовом, не в силах объяснить рвущиеся наружу глупые фразы, – он удивительным образом подходит к вашей загорелой коже… Вы чудесно выглядите. Вам никто не говорил, что вы похожи на Фернанделя?

– Нет, – осторожно ответил мужчина. – Вы – первая. Ваше желтое платье тоже вам идет, хотя кожа у вас не загорелая, как у меня, а белая и… нежная… Вы очень красивы, поверьте… – Ему уже некуда было краснеть, он и без того был пунцовым.

Она вдруг поняла, что он страшно волнуется, произнося эти обычные для уверенного в себе мужчины слова. Вероятно, он не так уж и часто позволяет себе подобные вольности. Он скромен, вдруг сделала она для себя открытие. Его скромность чувствовалась в осанке, в посадке головы, во взгляде. Он не походил на всех тех мужчин, с которыми ей приходилось встречаться раньше. Робость, замешанная на глубинной, могучей силе, и бездна нежности – вот что она испытала по отношению к себе, взглянув ему в глаза.

– Если честно, – вдруг сказал он, неловко присаживаясь рядом с ней за столик, все так же неотрывно продолжая смотреть на ее залитое солнцем лицо, – то мне не нужно на вокзал… Я спросил вас об этом просто так, чтобы услышать ваш голос. Я уже давно наблюдаю за вами. У вас печальное лицо, случилось что? Я могу помочь. Я многое могу и ничего не потребую взамен. Послушайте, я не знаю, что мне нужно сделать, чтобы вы поверили мне и не боялись меня.

– А с чего вы взяли, что я боюсь вас? – прошептала она, тяжело дыша. – Мне уже нечего бояться… Все, что можно было совершить отвратительного, я уже успела совершить. Вот так…

– Я не имею права расспрашивать вас, но могу лишь повторить то, что уже сказал…

– Что именно? Что у меня нежная кожа?

– Я предлагаю вам помощь…

– А что взамен?

– Ничего, – поспешно ответил он. – Самое большее, что вы могли бы мне подарить, – это возможность хотя бы изредка видеть вас. Пусть даже издали… Я косноязычен, извините…

– Но все это пошло, пошло… – Она всхлипнула. – Я не знаю, что мне делать. Дело в том, что я совершила преступление. Не убийство, нет… Я взяла чужие деньги. И много.

Сказав это, она вместо ожидаемого облегчения испытала еще более тяжелое чувство, чем стыд, – почувствовала себя перед этим уродом полным ничтожеством.

– Сколько? – Тон его сразу изменился. Валентина, подняв глаза, увидела перед собой подтянутого, с жестким взглядом человека. Даже плечи его распрямились.

– Три тысячи долларов, – выпалила она. – Я просто украла их, понимаете? Потому что не могла поступить иначе…

– Когда это случилось?

– Позавчера. И мне точно известно, что их еще не хватились. Если бы вы смогли дать мне эту сумму, я бы вернула эти деньги, положила их обратно в сейф… и постепенно, в течение какого-то времени, расплатилась бы с вами. Для вас, для деловых мужчин, это, разумеется, – ноздри ее от непомерной гордыни раздулись, – не сумма… Боже, что я несу…

И она, очнувшись, вскочила и бросилась к выходу. Фернандель за ней. Проявив завидную проворность и быстроту, он догнал ее, схватил за руку. Губы его почти касались ее уха, когда он говорил ей, захлебываясь от переполнявших его чувств:

– Я дам вам эти деньги и даже не спрошу, зачем вы их… позаимствовали. Это ваша жизнь, вы имеете право на свои тайны. У женщины могут быть дети, близкие родственники, которым могла понадобиться помощь, – он словно помогал и ей и себе одновременно оправдать эту кражу, – да мало ли… Даже если то, что вы совершили, каким-то образом связано с криминальным делом, я закрою на это глаза… Только оставьте мне ваши координаты, прошу вас! Ваш номер телефона, адрес, и позвольте мне изредка беспокоить вас редкими телефонными звонками. Я буду счастлив оплатить ваше беспокойство этой суммой… Вы согласны?

– Вы хотели бы, чтобы я стала вашей любовницей? – Решив назвать вещи своими именами, она напряглась в ожидании ответа, но так и не смогла скрыть вложенного в этот вопрос презрения.

– Нет. – Он тряхнул руками и ссутулился, как очень виноватый человек.

– Но тогда что же будет стоять за вашими телефонными звонками? Я должна все знать…

На этот раз он ничего не ответил.

– Тогда и я буду с вами откровенна: у меня нет другого выбора. И я приму от вас деньги. Таким образом мне удастся хотя бы избежать тюрьмы. Хочу только объяснить, чтобы вы не подумали о том, что я конченая личность, что если бы у меня была возможность занять эту сумму раньше, то я не совершила бы этой постыдной кражи… Вы понимаете меня? Вы слышите меня?

– Безусловно, да, конечно. – Он пришел в движение, словно оживший механизм, и глаза его заблестели от смутного предвкушения: – Я понимаю, что три тысячи долларов для одних – не деньги, а для других – невероятная сумма… Больше того, я готов подарить их вам прямо сейчас, здесь, надо только куда-нибудь отойти от посторонних глаз… И вам не придется испытывать унижение, сопровождая меня в гостиницу или куда там еще… Извините, что я говорю так сумбурно… Вы удивитесь, но даже в том случае… – на лбу его выступили крупные капли пота, – даже если вы обманете и напишете мне неверный адрес или телефон, я все равно буду счастлив, что помог вам… Я не злодей, не насильник, я не хочу покупать вас. Но когда я смотрю на вас, у меня кружится голова… Я не владею собой. Я бы не хотел подбирать определение этому чувству, но я несказанно благодарен судьбе за то, что она свела нас вместе… Это звучит абсурдно, но, быть может, это бог послал мне вас? – Он все-таки нашел ее руку, сжал ее.

Они стояли на дорожке, соединявшей площадку кафе с небольшим аккуратным розарием, окруженным кустами акации.

Так не бывает, или этот мужчина сумасшедший. Три тысячи долларов – целый капитал. И если случится так, что он мне их даст, я буду благодарна ему за них до конца своих дней…

– Я оставлю вам все свои телефоны в Москве… и адрес, разумеется… Вы можете звонить мне в любое время дня и ночи. Если трубку возьму не я, назовитесь… Кстати, как вас зовут?

– Валентина.

– Чудесно… Валентина, вы позвоните мне?

Он увлек ее в тень, на скамью под кустами акации. Достал из кармана костюма деньги – доллары, перетянутые розовой резинкой, – и, не считая, вложил тугой бумажный цилиндр в ее горячую ладонь.

– Вот, возьмите, тут гораздо больше. Я все равно улетаю через час, мне они здесь уже не понадобятся.

– Они… настоящие? – Вопрос вылетел прежде, чем она осознала, какую глупость сморозила.

И тут он улыбнулся. Так замечательно улыбнулся, что у Валентины дрогнуло сердце. Так может улыбаться только счастливый человек. Счастливый оттого, что облагодетельствовал существо более несчастное, чем совсем недавно был сам. Он не мог лгать. Он на самом деле решил выручить ее. Бескорыстно. Пока бескорыстно. А что будет потом?

Она, опустив голову, вдруг порывистым, благодарным движением прижалась к нему, обняла и поцеловала куда-то между ухом и щекой. Вдохнула аромат акации вместе с жарким, горьковатым запахом мужского одеколона и почувствовала вдруг, как весь навалившийся на нее кошмар в одно мгновение превратился в мирно цветущую благоухающую розовую клумбу…

Москва, 2000 г.

Дежурная часть отделения милиции

Центрального административного округа

– Валя, что случилось?.. – Лева крепко обнял ее своими большими руками и усадил на жесткий стул. В комнате следователя они были вдвоем. Это свидание было щедро оплачено Кайтановым, как будут оплачены и следующие встречи и посылки, которых она не увидит. – Кто этот человек, которого застрелили? Ведь это же не ты? Не ты?

Валентина, закрыв лицо руками, разрыдалась. Она боялась, что из-за слез ей не удастся сказать ему ни слова. Но в груди пекло и саднило, а глаза уже ничего не видели. За какие-то несколько секунд она лишила заслуженного и тихого счастья троих существ: Леву, неродившегося ребенка и себя. Не будет теперь ни ласковых кайтановских рук, ни его нежной заботы, ни его бурного проявления страсти, ничего… Не будет, наверное, и ребенка.

– Это я его убила, – сказала она, высморкавшись и отдышавшись, собрав последние силы. – Он, видимо, следил за мной, знал, в какие часы я гуляю и когда прохожу мимо его дома… Он затащил меня туда, в подъезд, на улице как раз никого не было, затем в лифт, а оттуда в квартиру, дверь которой была уже открыта. Он знал, что затащит меня… Он ждал, готовился. Мы боролись. Он хотел меня, он – больной человек, он говорил что-то о моем животе, о том, что он его возбуждает… Но пистолет он направил на меня первый. И я поняла, что надо соглашаться. Лева, я понимаю, что тебе больно это слышать, но я сказала ему: да. Мне надо было выиграть время. Я даже расстегнула комбинезон, сняла вот этот свитер, и когда увидела, что пистолет лежит на столе, а руки его возятся с ремнем на брюках, схватила оружие и выстрелила в него… Почти не глядя. Два раза…

Он понял, что она говорит правду, – следователь сказал, что в стене имеется отверстие от пули, найденной на полу…

– Тогда почему же ты это не рассказала следователю?

– Не знаю, я вообще ничего не понимала…

– Ведь ты же действовала в целях самообороны. Ты – беременная женщина, тебя затащили в подъезд и под дулом пистолета заставили раздеваться… Да я найму тебе лучших адвокатов, я сделаю все, чтобы тебя только выпустили отсюда… Ты голодна? Как себя чувствуешь, Валя?

– Хорошо. Я нормально себя чувствую. И с ребенком все хорошо. Ты не переживай…

Она говорила не сама. Инстинкт самосохранения диктовал ей слова, фразы. Второй раз в жизни она забрела в тупик, и рядом снова был Лева Кайтанов. Но если в первый раз все было куда проще, ведь она успела вовремя вернуть и положить в сейф украденные из своей же конторы, где она работала бухгалтером, деньги, то сегодняшнее ее положение было, по ее мнению, безвыходным. Ее осудят, дадут срок, и рожать она будет в тюрьме.

– Ответь мне на один вопрос. – Лева придвинулся к ней почти вплотную. – Зачем ты призналась?

Она не знала, что ему ответить. Правду? Он никогда не простит ее и всю оставшуюся жизнь, уже без нее, с тоской будет прокручивать лишь самые мрачные кадры из их совместной жизни. И вряд ли поверит в то, что ребенок, которого она носила под сердцем, был его ребенком. И как может Кайтанов, с его жестким характером, смириться с тем, что он последние полгода делил свою жену с другим мужчиной! У его любимой Валентины два мужа? Две семьи? Два хозяйства? Два… супружеских ложа? Она и сама до сих пор не могла прийти в себя от того двойного образа жизни, который ей приходилось вести, обманывая Леву. Но и бросить своего первого мужа в том состоянии, в котором он находился, тоже не могла. Смерть Либина, Сергея Либина, скрывающегося под именем Юрис Гордис, все расставила бы наконец по своим местам и вернула бы Валентину в семью, где ее мужем был Кайтанов, но лишь в одном случае – если бы смерть Сергея была естественной. Но выстрел в висок – насилие в последней, необратимой его стадии. И виновный – в моем лице– должен непременно понести наказание. Сергей был молод, он мог бы еще долго прожить и рано или поздно устроить свою жизнь…

Теперь же, когда она, стараясь не смотреть Кайтанову в глаза, назвала Либина психически больным человеком, способным возбудиться от одного вида большого живота беременной женщины, она поняла, что убила Сергея дважды. Один раз – физически, другой – своим предательством. И все ради запоздало пришедшего к ней чувства раскаяния в содеянном… Только теперь, когда мысли ее обрели логику молодой и здоровой женщины, ожидавшей ребенка, она начала успокаивать себя тем, что предала Сергея ради новой жизни, ради ребенка, который должен родиться.

Кайтанов принес ей теплые вещи, продукты и деньги.

– Подожди совсем немного, и я освобожу вас отсюда… Я сделаю все возможное… – Последние слова прозвучали как клятва, вызывая у Валентины болезненный озноб и мурашки. – И еще… Я понимаю, конечно, что вопрос идиотский, но все-таки… он ничего не сделал с тобой?

– Нет, – порозовела она от стыда. – Не успел.

– Валя… – Кайтанов набрал побольше воздуха: – Валентина, ты сильная женщина… Скажи мне, пожалуйста, тебя не заставили сделать это признание? Может, это из-за меня? Молчи, дай сказать. Так вот, если тебе кто пригрозил, скажи сразу, чтобы адвокатам было легче тебя защищать.

– Нет, Лева, ничего такого не было… И ты здесь ни при чем.

– Я слишком хорошо тебя знаю. Тебя могли шантажировать жизнью и здоровьем ребенка. Причин может быть много. Но если ты говоришь правду, то, возможно, уже завтра выйдешь отсюда… Валя, – он погладил ее по голове, как маленькую, – и не молчи, когда тебя вызовет следователь. Следователи – они тоже люди. Не надо их злить. Ты понимаешь меня?

Валентина понимала, что Кайтанов, стараясь говорить с ней ласково, как муж, в то же самое время невольно сбивался на деловой, сухой тон. Вот и сейчас, думая о предстоящем допросе, он советовал ей выложить всю правду.

Правду? Да если я скажу правду, то длина цепочки, что потянется за этим делом, будет как раз равна петле вокруг моей шеи…

– Да. Лева… я все поняла. Ты иди, я больше не могу… Мне трудно… – Слезы снова подступили, и она закрыла лицо руками.

– Подожди! – вдруг почти выкрикнул он, вспомнив свой разговор со следователем. – А это убийство не могло быть связано с теми… тремя тысячами долларов, которые ты когда-то давно взяла у кого-то, не помню? Я понимаю, конечно, что сумма ничтожная, но мало ли… Что, если кто-то попытался затронуть твое самолюбие, честь, я же до сих пор не знаю, зачем тебе понадобились тогда эти деньги. Кажется, ты их взяла в кассе… Тебя не шантажировали?

– Нет, все это полная чушь… Деньги я вернула, мне элементарно надо было расплатиться с текущими долгами…

– Ну, хорошо, не буду тебя больше мучить. Там, в пакете, в коробке печенья безобидные успокоительные таблетки, кажется, валериана… Выпей, успокойся. Ты защищала нашего ребенка, а потому тебя оправдают. Жаль, что я не могу убить этого подонка еще раз… – И он, устремив взгляд мимо Валентины, заметно побледнел.

Глава 2

Саратов, 1998 г.

Вера Обухова проснулась поздно и, не открывая глаз, выпростала руку из-под одеяла, чтобы нажать на клавишу магнитофона. В квартире тотчас зазвучала популярная попсовая песенка, ломая сладкую, еще пропитанную последними обрывками сна тишину. Тяжелые, словно проникающие внутрь тела, удары сотрясали стены. Но только так можно было заставить себя разлепить веки, сорвать с тела последние покровы и встать под теплый душ. Читая дешевые романы и встречая там сцены пробуждения героинь, которые с утра пораньше лезли под холодный душ, Вера не понимала подобного проявления мазохизма. В ее представлении, идеальным средством поднять дух и укрепить здоровье являлось именно тепло – горячая вода, теплое помещение, пуховые одеяла и перины и вообще все, что было связано с теплом. «Я тропическое растение», – заявляла она всем своим знакомым мужского пола, с которыми рано или поздно оказывалась в постели. И как бы в подтверждение этому всякий раз демонстрировала, приоголив тело, свою изумительную бело-розовую тонкую кожу, напоминающую, как ей казалось, своей шелковистостью лепестки цветов. Мужчинам нравилось бывать у Веры дома, где она, заранее оговорив сумму, позволяла им практически все, начиная с традиционных любовных игр и кончая весьма изощренным сексом. Узкий круг мужчин, которых принимала Вера, постепенно расширялся. Но денег почему-то в ее копилке – ангеле из полого баварского фарфора с отбитым носом – не прибавлялось. Много уходило на одежду, косметику, духи и выпивку, не говоря уже о коммунальных платежах, о покупке лекарств (Вера часто простужалась, принимала пачками витамины и укрепляющие бальзамы) и продуктов. Мужчины, остающиеся у нее на ночь, привыкли к тому, чтобы перед тем, как лечь в постель, Вера кормила их сытным ужином. Учитывая же цены на рынке, где она покупала продукты, чтобы приготовить любовнику ужин, получалось, что чуть ли не половина «гонорара» уходит именно на еду (выпивку и конфеты приносил, как правило, мужчина). Повышать же свои расценки она боялась – клиенты и так жаловались, что визиты к ней обходятся им недешево и сильно отражаются на семейном бюджете. К слову сказать, у Веры были преимущественно женатые любовники.

Иногда, когда к одному ее знакомому бизнесмену из деревень в город приезжали фермеры, ей приходилось обслуживать сразу двоих, а то и троих клиентов. Это были крестьянского типа мужчины, но все же не совсем крестьяне, они отличались от простых работяг чистотой и мужской силой. Вероятно, свежий степной воздух, натуральные продукты и наличие денег позволяли им развиваться свободно, как диким животным в их естественной среде обитания. Это были неутомимые любовники, после ночи с которыми Вере приходилось целые сутки приходить в себя, отсыпаться… Зато после их отъезда оставалось много копченого мяса и сала, колбас, топленого масла и прочих деревенских разносолов. Кроме того, копилка пополнялась настолько, что можно было пачечку хрустящих банкнот отнести в ближайший сбербанк и положить на свой счет.

Редко, очень редко Вера позволяла себе не работать. В такие дни, которые она про себя называла затишьем, она просто валялась в постели, тупо уставясь в экран телевизора, вставая лишь для того, чтобы переставить видеокассету, принести или отнести поднос с едой, да в туалет.

Подружек всех своих она не любила, не привечала, завидовала их замужней жизни, их гарантированному достатку, выражавшемуся в зарплате крепко стоящих на ногах мужей. Быть может, в отместку или по воле случая со многими из этих мужей заводила романы, а после бурно проведенной ночи с одним из таких любовников встречалась с его женой, своей подругой, и жаловалась на одиночество. Ей было любопытно понаблюдать за тем, как подружка стремится показать ей, одинокой и никому не нужной женщине, свое сострадание, как зовет в гости или предлагает купить у нее по бросовой цене какое-нибудь вышедшее из моды платье. «А твой-то как, не изменяет тебе?» – спрашивала ее Вера, затаив дыхание и зная наперед ответ: «Нет, ты что?! У него на другую и не встанет… Скажешь тоже… Живем нормально, не жалуюсь. Заботливый, внимательный, детей любит. Все хорошо, вот только в баню с друзьями зачастил, иногда под утро приходит. Но я с понятием: он же дела там решает. У них сейчас так принято – где баня и водочка, там и разговор». Вера, слушая подобный бред, откровенно скучала. Она, переспавшая почти со всеми мужьями своих подруг и удовлетворяя таким образом свое женское самолюбие, одновременно проверяя на них свою неотразимость, так и не решила для себя, чего же ей больше всего на свете хочется – обладать всеми мужчинами на свете и жить за их счет или же угомониться, выйти замуж и зажить спокойной и размеренной семейной жизнью. Скорее всего, второе. Но разве можно после такой свободной жизни, какую она вела и к какой привыкла, жить с одним-единственным мужчиной – супругом и во всем доверять ему, если перед ее глазами прошло уже целое стадо неверных мужей, жены которых уверены в их честности и порядочности? Да она от ревности с ума сойдет, прежде чем ощутит сполна все преимущества семейного очага.

Иногда, смертельно уставшая и больная после изнурительной ночи, Вера наутро, глядя на себя в зеркало и вспоминая подробности последних десяти часов, рыдала до одури, до икоты, до тошноты, не в силах остановиться. У нее начинался истерический припадок, во время которого она хлестала себя по щекам, по оскверненным губам, щипала бедра и царапала грудь – до того она ненавидела себя, продававшуюся зажравшимся мужикам почти задаром, ублажая их своим унижением. В такие минуты она проникалась ко всем своим клиентам таким отвращением, что, будь у нее возможность выплеснуть ее на одного из них, мужчина захлебнулся бы ядом ее злобы и ненависти. Ни ароматические ванны, ни кремы и мази, ничто, казалось, не могло вытравить с ее кожи, словно намертво покрытой липкой смазкой, специфический запах мужских тел. И вот чтобы выбраться из этой смердящей жижи своих ощущений и воспоминаний, Вера звонила своей единственной близкой подруге – Любе Гороховой и напрашивалась к ней в гости. Люба, ровным счетом ничего не делая и не обладая никакими сверхъестественными способностями, очень быстро приводила ее в чувство, и от нее Вера уходила уже другим, обновленным человеком. И секрет подобных визитов был настолько прост, что, расскажи Вера кому об этом откровенно, ее мало кто понял бы. А дело было в том, что Вере важно было почувствовать рядом с собой существо более ущербное и униженное, нежели она сама. Даже несмотря на то, что сама Люба об этом и не подозревала.

Люба Горохова зарабатывала себе на жизнь тем, что убирала в чужих домах и, если представлялся случай, удовлетворяла половые инстинкты как хозяев, так и их гостей. Но делала это за дешевые подарки – за банку крема, бутылку вина, коробку конфет. Люба, приехавшая в Саратов из Перелюба, вот уже более пяти лет снимала комнатку у пенсионерки Елены Андреевны и никогда даже не мечтала о том, чтобы приобрести себе в городе собственный угол. Она относилась к той породе людей, которые четко знают свое место в этом мире. Люба была уверена, что бог создал ее и подарил ей жизнь лишь для того, чтобы она мыла полы, стояла у плиты и удовлетворяла мужчин. И радовалась каждому рублю как ребенок. Вера и познакомилась-то с Любой как с домработницей, которую ей порекомендовал один из ее клиентов. И если поначалу Вера испытывала к этой совсем чужой ей деревенской девушке с рыжими волосами и лицом, усыпанным коричневыми веснушками, лишь презрение, то постепенно в ее душе появилось чувство, похожее на родственное. Так тепло она могла бы относиться, скажем, к своей сестре, которой у нее никогда не было. Ей нравилось, что Люба выкладывается на работе и считает это нормой. Иногда, следя за тем, как она моет полы или вытирает пыль, она испытывала приятное и какое-то зудящее чувство, переходящее в блаженное оцепенение. Люба водила влажной тряпкой по паркету, а Вере казалось, что эта симпатичная рыжуля поглаживает ей спину между лопатками. Быть может, это происходило оттого, что Люба от природы была наделена плавными движениями и была ласковым, мягким и добрым человеком. И хотя Люба проработала у Веры недолго, всего-то месяц (она отказалась от домработницы в принципе, чтобы не сковывать себя в ее присутствии в телефонных разговорах и не отказывать клиентам в дневное время), это не помешало им в дальнейшем перезваниваться, видеться, дружить. Вере доставляло удовольствие подкармливать Любу, дарить ей свои вещи и даже одалживать деньги. На фоне Любы жизнь Веры представлялась совсем в другом свете; присутствие в ее жизни такой удивительно неприхотливой девушки возвышало ее в собственных глазах и поднимало на уровень эдакой удачливой городской богатенькой барыньки, ведшей вольную и сладкую жизнь. Такой ее воспринимала Люба, и такой бы хотела видеть себя и сама Вера. Поэтому-то, навещая Любу в ее темном углу в крохотной комнатке у Елены Андреевны, мрачнейшей тетки, недовольной всем на свете и заставляющей Любу убираться еще и у нее (и это не считая довольно высокой платы, которую она брала с Любы), Вера испытывала настоящее облегчение: ну вот, я-то, оказывается, живу еще более-менее – не то что эта, убогая… Любе же льстили ее визиты, она готовилась к ним, заваривала чай, ставила рюмки на маленький круглый стол, нарезала колбаску и ждала звонка в дверь, чтобы впустить в свою жизнь эту хорошо пахнущую и красивую Верочку Обухову, хозяйку по жизни…

Но однажды в жизни Любы произошли крупные перемены – она нашла себе богатого хозяина и, вместо того чтобы убираться в нескольких квартирах, теперь ходила только к нему. Миша Николаиди, красивый богатый холостяк тридцати лет, единственный из всех, кто смог оценить по-настоящему Любин каторжный труд, стал платить ей столько, сколько ей и не снилось. Вера, узнав об этом, вместо того чтобы расстроиться по этому поводу (она достаточно хорошо знала свою натуру и понимала, что повышение Любиного социального или даже всего лишь денежного статуса понизит ее собственный), почему-то порадовалась за нее. Хотя нехорошие, подлые мысли все равно полезли в голову, но связаны они были как раз с Мишей Николаиди: положив Любе столь высокое жалованье, он, скорее всего, рассчитывал и на другие услуги, которые она, не пикнув, будет ему оказывать. Вера даже произнесла это вслух, не боясь обидеть подружку или даже испортить ей настроение, потому как знала, что Люба воспримет эти слова как дружеское предостережение, проявление заботы. «Подумаешь, он такой красивый, высокий, мне и не таким приходилось делать…» Значит, она знала, на что соглашается. Но на деле вышло не совсем так, как думала Вера. Миша первое время ее даже пальцем не трогал, словно присматривался к ней, продолжая вести свой обычный образ жизни: работа и женщины, которых он выпроваживал на ночь, вызывая такси… Их сближение произошло более естественным образом, когда Миша заболел и Любе пришлось выхаживать его после тяжкого гриппа. В то время она почти жила у него, по-матерински нежно и настойчиво заставляя его проделывать неприятные лечебные процедуры, пить литрами теплые и противные на вкус травяные отвары, дышать над паром и прочее… Вот тогда-то, чтобы каким-то образом обозначить свое выздоровление и доказать себе и, быть может, Любе, что он почти здоров, Миша Николаиди затащил свою домработницу в постель и не выпускал целые сутки. Но потом куда-то уехал на месяц, а по возвращении вел себя как и прежде, лишь изредка позволяя себе подобное. Он не знал, что втайне от него Люба сделала аборт, потратив на обезболивание почти все, что к тому времени накопила. В больнице, куда она обратилась, дрожа от страха перед операцией, какие-то злые люди сориентировали ее на сумму на порядок выше существующей. А поскольку у Любы это был первый аборт, она отдала все свои деньги, чтобы только не чувствовать боли. Причем отдала вперед, еще не зная, проснется ли после калипсола.

…Под теплым душем Вера просыпалась медленно, обливаясь розовым жидким мылом и думая о том, что все-таки утро – это не так уж и плохо, особенно если ты выспалась и восстановила силы. Звонок по телефону прервал ее приятное занятие, и она, накинув на себя полотенце, побежала, оставляя на паркете мокрые следы, на кухню, где оставила телефон. Звонила Люба. Страшно смущаясь и даже немного заикаясь, она спрашивала, не подскажет ли ей Вера, как делать форшмак и сколько орехов кладут в сациви. Дело в том, что Миша ждет гостей и просит ее приготовить что-нибудь необычное, вкусное. Еще он говорил что-то про омлет, но уж его-то готовить проще простого, были бы яйца да мука… Вера была немного раздосадована тем, что звонил не клиент, которого она ждала к вечеру, обещавший уточнить время свидания, а всего лишь глупышка Люба, ни разу в жизни не готовившая форшмак. Тем не менее она снисходительно объяснила ей, что к чему, и спросила на всякий случай, кого это решил пригласить к себе Николаиди. Оказалось, что друзья детства решили устроить небольшой мальчишник. Любе же проще – не надо готовить сладкое. Всплыла, конечно, у Веры в голове мысль о том, что было бы неплохо появиться там как бы ненароком, сделав вид, что забежала к Любе на минутку, за ключами или какой другой безделицей, чтобы и самой увидеть друзей Миши и чтобы на нее, разодетую в пух и прах, обратили внимание и оценили, а может, и пригласили в свою мужскую компанию. А вдруг там она встретила бы свою судьбу, настоящего мужчину, за которого можно было бы выйти наконец замуж и угомониться? Но потом, подумав немного, решила не искушать себя и аккуратненько свернуть разговор с разболтавшейся Любой, чтобы окончательно не замерзнуть, стоя голышом и босиком на сквозняке. Последние слова, которые она тогда сказала, обращаясь к Любе, были: «Будь вечером дома, я тебе перезвоню. Если у меня планы изменятся, то сходим с тобой в кино». Разве Вера могла знать, что больше уже никогда не услышит ее голос?..