Текст книги "Утешительная партия игры в петанк"

Она стукнулась лбом о стену.

– Еще бы… Отец-пианист, роскошные отели, это же совсем другое дело, это не какая-то там жалкая медсестра, правда?

Она взывала ко мне, но я молчал, чтобы не угодить в эту ловушку. Она выбрала не того собеседника. Я был еще слишком мал для всего этого, мне это было не по летам, как говорил мой отец. Не мог я решать, права она или нет. Пусть в кои-то веки сама разберется.

– Ты ничего не хочешь мне сказать?

– Нет.

– Ты прав. Что тут скажешь? Я ведь тоже в свое время попалась на эту удочку… Я его понимаю… Нет ничего хуже музыкантов, поверь мне… С ними теряешь рассудок. Тебе кажется, перед тобой Моцарт или кто еще, а это обыкновенные шарлатаны, которые удовлетворенно закрывают глаза, как только понимают, что сработало, что ты готова. Закрывают глаза, улыбаются тебе, а потом… Ненавижу их.

Я прекрасно понимаю, что была плохой матерью, но мне было так тяжело… Когда Алексис родился, мне не было двадцати, а он… Он сразу исчез… Алексиса зарегистрировала акушерка, в обеденный перерыв сходила в мэрию, вернулась очень гордая и вручила мне свидетельство о рождении. А я расплакалась. Что я, по-твоему, должна была делать с этим свидетельством, если я даже не знала, где буду жить на следующей неделе? Соседка по палате все повторяла: «Ладно вам, не плачьте, а то молоко пропадет…» А у меня его и не было! Не было у меня, черт побери, никакого молока! Я смотрела на этого оравшего младенца, и я…

Я сжал зубы. Хоть бы она меня пожалела и замолчала! Зачем она мне все это рассказывает? Все эти женские заморочки, которых мне не понять. Зачем она меня в это втягивает, я ведь всегда был с ней честен. Всегда ее защищал… Но сейчас я отдал бы все на свете, чтобы оказаться дома. Среди нормальных, спокойных, достойных людей, которые не орут, не сваливают пустые бутылки под мойкой, а, когда хотят выяснять отношения, вежливо, но решительно просят нас удалиться.

Пепел с сигареты упал ей в рукав.

– Ни разу не подавал признаков жизни, ни одного письма, никаких посылок, и никаких объяснений, ничего… Даже не поинтересовался, как зовут сына… Якобы был в Аргентине… По крайней мере так он сказал Алексису, но я ему не верю. Аргентина, твою мать! Почему не Лас-Вегас, раз уж на то пошло?

Она плакала.

– Получается, я билась, надрывалась, поставила мальчика на ноги, и нате вам, явился: визг шин, пара обещаний, три подарка, и бывай, старушка! Это подло…

– Я должен идти, а то я на поезд опоздаю.

– Ну, конечно, иди, давай, как они все. Оставь меня, и ты тоже…

Поравнявшись с ней, я заметил, что стал выше ее ростом.

– Пожалуйста… Останься…

Она поймала мою руку и приложила к своему животу. Я с ужасом от нее отпрянул, она была пьяна.

– Прости, – прошептала она, поправляя халат, – прости…

Я был уже на лестничной площадке, когда она окликнула меня:

– Шарль!

– Да.

– Прости.

– Скажи мне что-нибудь. Я обернулся.

– Он вернется.

– Ты думаешь?

Застряв в пробке на площади Клиши, стоя за автобусом № 81 и уже в следующем столетии, он все вспоминал, как она подняла, наконец, голову и робко, недоверчиво улыбнулась. Ее лицо, такое тревожное, такое… беззащитное, и то, как захлопнулась дверь за его спиной, и сколько ступеней отделяло его от мира живых: двадцать семь.

Двадцать семь ступеней, спускаясь по которым, он чувствовал, как с каждым шагом грузнеет, тяжелеет. Двадцать семь шагов в пустоту, все крепче сжимая кулаки в карманах. Двадцать семь ступеней на то, чтобы осознать, что это произошло: он оказался по другую сторону. Вместо того чтобы сочувствовать ее горю и осуждать поведение Алексиса, он радовался и ничего не мог с этим поделать: место возле нее освободилось.

И когда мама принялась его пилить потому, что он забыл забрать тарелку, он впервые в жизни послал ее к черту.

Тот мальчик, он остался на лестнице.

В поезде он не стал повторять уроки, а вечером уснул, утешившись правой рукой. Ведь это она взяла его за эту руку… Ему все равно было стыдно, просто он… повзрослел.

В остальном, я оказался прав. Алексис вернулся.

– Когда отец приедет за тобой снова? – спросила Анук, когда подходили к концу пасхальные каникулы.

– Никогда.

Благодаря моей матери и ее заслугам в благотворительности, Алексиса удалось пристроить в колледж Сен-Жозеф, и я вернулся на свое место, снова став его тенью.

Я вздохнул с облегчением. Анук, похоже, решила поспорить с судьбой, а скорее, заключила сделку с дьяволом: ее как будто подменили. Она бросила пить, коротко постриглась, перешла работать в операционную, перестала подчинять свою жизнь больным. Только давала им наркоз.

А еще как-то раз, она выпила кофе и, щелкнув пальцами, решила перекрасить стены в квартире:

– Иди за Шарлем! А в выходные примемся за кухню!

Вот тогда-то, когда мы втроем драили стены, Алексис рассказал нам всю правду о своем вояже. Не помню, почему мы вдруг заговорили об его отце, но в какой-то момент мы с Анук так и застыли с губками в руках.

– Вообще-то ему нужен был партнер, ну а когда он понял, что я все еще несовершеннолетний, а значит, недееспособный, он потерял ко мне всякий интерес…

– Нет… – выдохнула Анук,

– Клянусь тебе! Этот козел просчитался! «Тебе только пятнадцать? Только пятнадцать?» – все переспрашивал он и нервничал: «Ты уверен! Только пятнадцать?»

Поскольку Алексис смеялся, засмеялись и мы, но… как бы это сказать… Порошок «Сен-Марк» довольно едкий. Говорю так, потому что еще некоторое время мы чихали и отплевывались, прежде чем снова смогли заговорить.

– Вижу, что подпортил вам настроение, – пошутил Алексис, – да все это ерунда! Я же не умер…

А вот она, и тут уж просчитался я, просто не жила, пока его не было. Ни разу не пустила меня к себе. Я попусту стучал в дверь и уходил в тревоге, просто скатывался кубарем по их загаженной лестнице.

Я кругом обманулся. Это место не освободится никогда.

Но я получил письмо… Единственное за четыре года пансиона…

Извини, что не открыла тебе вчера. Я часто думаю о тебе. Мне вас не хватает. Я вас люблю.

Поначалу я слегка разозлился, потом мысленно выкинул «вас» и сжег письмо – ведь я его уже прочитал. Она по мне скучала, больше я ничего знать не хотел.

Зачем я опять все это ворошу? Ах да… кладбище…

Теперь-то ты уже совершеннолетний… Вправе предавать кого угодно…

После твоей поездки на Альфа-Ромео она никогда уже не была такой, как прежде. Может быть, бросив пить, стала более сдержанной? Может, потому она больше не хватала нас, как раньше, не прижимала к себе, не зацеловывала, не отдавала нам всю себя? Не думаю.

Просто потеряла доверие. Уверилась в своем одиночестве. Стала вдруг осторожней, в ней появилась странная нежность, словно ее переключили на другое напряжение, перекрыли кислород, наложили зажим на сердечную мышцу. Она больше не дразнила нас, не подшучивала: «Эй… Некая Жюли зовет тебя… к телефону…», когда звонил кретин Пьер, который как всегда, забыл свой учебник, а если ты играл особенно хорошо, она запиралась у себя в комнате.

Ей было страшно.

***

После вокзала Сен-Лазар машин стало поменьше. Шарль выбрался из общего потока и тайными тропами местных хитрецов поехал дальше. Останавливаясь на светофоре, снова стал обращать внимание на фасады. Особенно вот на этот, у сквера Людовика XVI, с резными животными в стиле ар-деко, который он обожал.

А ведь именно так он завоевал Лоранс…

Он был нищий, она была великолепна, что он мог ей предложить? Только Париж.

Он показал ей то, чего никогда не видят другие. Открывал перед ней ворота, перелезал через ограды, держал ее за руку и отводил от ее лица плети дикого винограда. Познакомил ее с маскаронами,[85]85
  Скульптурное украшение в виде головы человека или животного, напоминающее маску.


[Закрыть] атлантами и резными фронтонами. Назначил свидание в пассаже Желания[86]86
  Passage du Desir.


[Закрыть] и объяснился в любви на улице, где Обитало Сердце.[87]87
  Rue Gît-le-Coeur.


[Закрыть] Считал себя большим хитрецом, на самом деле, вел себя глупо.

Был влюблен.

Она смотрела в сторону, пока он совал свой студенческий под нос консьержкам в стоптанных башмаках, словно сошедшим с фотографий Дуано,[88]88
  Робер Дуано (1912–1994) – знаменитый французский фотограф.


[Закрыть] и, приобняв ее за талию, указывал пальцем наверх и целовал в шею, пока она искала лицо мадам Лавиротт с улицы Рапп[89]89
  Дом 29 по улице Рапп в Париже, великолепный особняк в стиле ар-нуво, созданныйЖюлем Лавироттом (1864–1929), в 1903 был назван лучшим фасадом года. Женская голова, вписанная в скульптурное убранство главного входа, считается портретом его жены.


[Закрыть] или же крыс в церкви Сен-Жермен л'Осерруа.[90]90
  Сен-Жермен-л'Оксерруа, церковь к востоку от Лувра, основанная в VII в., но дошедшая до нас после многочисленных перестроек. В скульптурном убранстве этого храма есть миниатюрное изображение земли, из которой выползают крысы, а их подстерегает кошка. Возможны различные символические толкования этого средневекового иконографического сюжета, известного и по другим памятникам (Ле Мен, Карпантрас, Шампо). В случае парижской церкви, возможно, речь идет о преступниках, которые покидают разоренную ими землю и в наказание попадают в лапы дьявола.


[Закрыть]

«Я не вижу…» – сдавалась она.

Еще бы. Ведь он указал ей не на ту гаргулью, чтобы подольше покайфовать от ее «Шанель № 5».

Лучшие его рисунки были созданы именно в эти годы: и во всех кариатидах Парижа можно найти что-нибудь от Лоранс: округлость ее плеч, красивый нос, изгиб груди.

Какой-то тип грубо его подрезал, да еще и обхамил.

Переехав на другой берег Сены, он успокоился. Вспомнил, что едет к ней, и почувствовал себя счастливым. К ней и к Матильде, двум своим фуриям…

Фуриям, от которых ему чего только не доставалось…

Ну, что ж, он не против… Порой несколько утомительно, зато не соскучишься.

5

Он решил сделать им сюрприз – приготовить ужин. Стоя в очереди в мясную лавку, прикинул меню, купил цветов и зашел в винный.

Включил музыку, закатал рукава – передышка, он послушает их.

Подпоит ее и будет ласкать до изнеможения. Раздевая ее, снова почувствует себя живым человеком, целуя ее тело, забудет горечь последних дней. Похоронит Анук, забудет Алексиса, позвонит Клер и скажет, что жизнь прекрасна, а от ее голоса у него до сих пор звенит в ушах. Заберет завтра Матильду из колледжа и подарит ей диск еще одной психопатки, Нины Симон.[91]91
  Нина Симон (1933–2003) – знаменитая американская певица, пианистка, композитор, аранжировщица, звезда мирового джаза.


[Закрыть] «I sing just to know that I'm alive».[92]92
  Я пою просто, чтобы знать, что я живу (англ.).


[Закрыть]

Да, да.

Он? Он еще жив.

Сделал поменьше огонь, накрыл на стол, принял душ, побрился, налил себе бокал вина, подойдя к колонкам, подумал о типографии толстяка Воэрно.

В конце концов, ничего особенного… Зато в кои-то веки поработает без смет, без разницы во времени и без скандалов. Кайф… Вспомнил одно фирменное «типографское» ругательство, которое в свое время очень ему понравилось: когда типограф в гневе и посылает всех к чертовой матери, то грозится «наложить кучу в ящичек с апострофами». Ладно, он обещает им не быть таким точным.

Спасти хотя бы освещение…

Вино превосходное, кастрюля бухтит, и, слушая Сибелиуса, он ожидает возвращения двух своих хорошеньких парижанок. Жизнь налаживается.

Заключительная часть второй симфонии. Тишина.

В голове тоже.

***

Проснулся от холода. Застонал, опять спина, не сразу очухался. Ночь сгорела, а ужин… черт, который час? Половина одиннадцатого. Что это значит?.. Позвонил Лоранс – автоответчик. Поймал Матильду:

– Эй, вы где, красавицы?

– Шарль? Ты? Ты разве не в Канаде?

– А где вы?

– Так сейчас же каникулы… Я у папы…

– Да?

– А мамы нет дома?

Ох, как же он не любил этот невинный голосочек…

– Подожди, как раз хлопнула дверь лифта, – соврал он. – Я тебе перезвоню завтра…

– Эй, Шарль?

– Да?

– Скажи ей, что на субботу все остается в силе. Она поймет.

– ОК.

– И вот еще что… Твою песню, я слушаю ее постоянно…

– Это какую?

– Ты что… Ты же знаешь… Ну эту, коэновскую…

– Да?

– Я ее обожаю.

– Отлично. Значит, я наконец смогу тебя удочерить? И он повесил трубку, зная, что она улыбнулась.

Продолжение было куда печальнее.

Поставил Сибелиуса на место, натянул свитер, пошел на кухню, поднял крышки, начал было отделять пережаренное от пригоревшего, потом вздохнул и все отправил в ведро. Мужественно поставил кастрюли отмокать, взял бутылку и бросил последний взгляд на идиотские подсвечники…

Выключил свет, закрыл дверь и… не знал, что теперь делать.

И не стал ничего делать.

Подождал.

Выпил.

И как в гостинице, в прошлую «ночь», стал следить за бегом времени по большой стрелке часов.

Попробовал почитать.

Не пошло.

Может, послушать оперу?

Слишком шумно.

К полуночи взял себя в руки. Лоранс не из тех, кто побежит домой сломя голову, рискуя потерять по дороге туфельку…

Конечно, нет.

Сегодня вечером доброй феи не будет…

Решил ждать до двух. Вечер в хорошей компании, плюс время на то, чтобы поймать такси, два часа ночи, это реально.

Два часа ночи.

Открыл вторую бутылку.

Без пяти три, мадам Хандри.

Кранты.

Еще одно ничего не значащее выражение Матильды.

Чему кранты?

Да ничему.

Всему.

Выпил в темноте.

Так ему и надо.

Будет знать, как возвращаться без предупреждения…

Пошел за конвертом с фотографиями. Раз уж пошла такая пьянка, почему бы еще немного не побередить себе душу?

Они с Алексисом. Совсем дети. Друзья. Братья. В парке. В саду. На школьном дворе. На берегу моря. В день Тур-де-Франс. У бабушки Шарля. Кормят кроликов на ферме, а вот они за трактором мсье Каню.

Снова они с Алексисом. Взявшись за руки. Как всегда. И навсегда. Клялись на крови, спасли птенца и стащили номер Luf[93]93
  Мужской журнал


[Закрыть] из табачной лавки в Бреси. Изучили его, спрятавшись за умывальником, страшно хихикали, но все же пока предпочитали истории про Пифа.[94]94
  Комикс про собаку Пифа


[Закрыть] Поэтому обменяли его у толстяка Дидье на поездку на мопеде.

Алексис перед концертом. Серьезный, рубашка застегнута до верху, галстук, подаренный Анри, труба прижата к груди.

Анук после того же концерта. Гордая. Взволнованная. Указательным пальцем стирает под глазом потекшую тушь.

На краю скамьи Нуну с Клер на коленях. Клер опустила голову, наверное, играет с его кольцами.

Отец. Снимок обрезан. Без комментариев.

Шарль студент, грива волос. Гримасничает и машет рукой перед объективом.

Анук танцует дома у его родителей.

В белом платье, волосы убраны, улыбка точь-в-точь как на первой фотографии, под вишней, почти за пятнадцать лет до того.

А ведь через несколько часов она…

Неважно.

Шарль откинулся назад. Ну и как это все называется? – ругал он себя. Опять копаешься в прошлом, как свинья в грязи, и не хочешь знать, что творится у тебя под носом! Это сейчас все катится в тартарары. Ты вообще понимаешь, что твоя жена в объятиях другого, пока ты тут хнычешь в коротких штанишках?

– Да проснись же ты, черт подери. Делай хоть что-нибудь. Вставай. Кричи. Бейся об стены. Прокляни ее. Вскрой себе вены.

– Помилуйте…

– Хотя бы поплачь!

– Я все выплакал в самолете.

– Тогда скажи, что ты несчастен!

– Несчастен? – покачал он головой. – Но… Что значит быть несчастным?

– Ты слишком много выпил, через пару часов ты это поймешь…

– Нет, напротив. У меня никогда не было столь ясной головы.

– Шарль…

– Что еще? – спросил он раздраженно.

– «Несчастный» – это антоним слова «счастливый».

– Что такое «счас…»

– Нет. Ничего. Закрыл глаза.

И когда он уж было собрался покончить с этим маразмом и ехать на работу, услышал, как открывается дверь.

Не замечая его, она прошла прямо в ванную.

Смыла с себя сперму другого.

Зашла в их спальню, оделась, вернулась в ванную накраситься.

Открыла дверь в кухню.

Она не выглядела смущенной, скорее раздраженной. Да, держалась она уверенно, сварила себе кофе и только потом, наконец, решила обратить на него внимание.

Какое хладнокровие, подумал Шарль, какое, черт подери, хладнокровие…

Подошла, дуя на кофе, села в кресло напротив него и в полутьме спокойно выдержала его взгляд.

– Что ты хочешь от меня услышать? – спросила она, поджав под себя ноги.

– Ничего.

– Чемодан на этот раз не забыл?

– Нет. Спасибо. Да, кстати…

Он протянул руку и взял пакет, стоявший рядом с его портфелем.

– Смотри, что я нашел для Матильды…

Надел бейсболку с надписью «I ¦ Canada» и лосиными рогами в качестве украшения.

– Забавная, правда? Может, себе оставить…

– Шарль…

– Замолчи, – оборвал он ее, – я же тебе сказал, у меня нет никакого желания тебя слушать.

– Это не то, что ты…

Он встал и отнес свою чашку на кухню.

– Что это за фотографии?

Он забрал их у нее и положил обратно в конверт.

– Сними ты эту дурацкую бейсболку, – вздохнула она.

– Что будем делать?

– То есть?

– Как нам жить вместе?

– Как все живут. Как получится.

– Без меня.

– Знаю. С некоторых пор тебя и так здесь как бы нет…

– Да, ладно, – ответил он с ласковой улыбкой. – Давай не будем валить с больной головы на здоровую. Сегодня главная роль у тебя, моя Помпонетта.[95]95
  Героиня фильма М. Паньоля «Жена булочника». Героиня фильма М. Паньоля «Жена булочника». Нина Симон (1933–2003) – знаменитая американская певица, пианистка, композитор, аранжировщица, звезда мирового джаза.


[Закрыть] Ты лучше скажи мне…

– Что?

– Да ничего.

Она выпрямила одну ногу и что-то соскребла ногтем с юбки:

– Скажи-ка… Ты вроде похудел?

Он собрал вещи, переодел рубашку и закрыл за собой дверь, не желая более участвовать в этом дурном водевиле.

– Шарль! – окликнула она его, когда он был уже на лестнице. – Перестань… Это же ерунда… И ты сам знаешь, что ерунда…

– Конечно, знаю… Поэтому и спросил, зачем мы до сих пор живем вместе.

– Да нет, я про сегодняшнюю ночь…

– Да что ты? – огорчился он, – тебе не понравилось? Бедняжечка… Как вспомню, что шамбрировал[96]96
  Красное вино перед подачей принято «шамбрировать», т. е. доводить его до «комнатной» температуры в 16–17 градусов, идеальной для дегустации.


[Закрыть] тут для тебя бутылку Помроля… Так что согласись, жизнь все-таки чертовски жестока…

Спустился еще на несколько ступеней и объявил:

– Не жди меня вечером. У меня встреча в «Арсенале»[97]97
  Павильон Арсенала – постоянная архитектурная экспозиция.


[Закрыть] и я…

Она удержала его за рукав пиджака.

– Перестань, – прошептала она. Он замер.

– Перестань… Обернулся.

– А Матильда?

– Что Матильда?

– Ты же не запретишь мне с ней видеться?

Вот так номер! Она запаниковала. И это ясно отразилось на ее красивом лице.

– Зачем ты так говоришь?

– Лоранс, у меня не было сил убрать со стола. Я… Ты была мне нужна и…

– И что?.. Что с тобой происходит? Куда ты собрался? Что ты делаешь?

– Я устал.

– Это я знаю. Спасибо, что напомнил. Слышала сотни раз. И почему же ты так устал? Что все это значит на самом деле?

– Не знаю. Пытаюсь понять.

– Вернись, – попросила она совсем тихо.

– Нет.

– Почему?

– Слишком уж печально то, во что мы с тобой превратились. Только ради нее так дальше продолжаться не может. К тому же… Вспомни… тогда, на лестнице. Вспомни, что ты мне сказала… В первый день…

– И что же такого я сказала? – спросила она раздраженно.

– «Она заслуживает лучшего».

Молчание.

– Ведь если бы не она, – продолжал Шарль, – ты сама бы ушла. И уже давно…

Почувствовал, как ее ногти впились ему в плечо:

– Кто эта брюнетка на фотографиях? Это о ней ты говорил мне несколько дней назад, это она умерла? Мать какого-то там твоего друга? Это из-за нее ты так себя ведешь последнее время? Кто она? И что все это значит? Что-нибудь в духе Mrs Robinson?[98]98
  Знаменитая песня Саймона и Гарфанкела.


[Закрыть]

– Ты все равно не поймешь…

– Да что ты? А ты попробуй, – взорвалась она, – скажи мне. Растолкуй, раз я такая дура…

Шарль с секунду поколебался. Он знал, что сказать, мог ей все объяснить одним словом, но не решился.

Не из-за Лоранс, из-за Анук. Одно только слово, но он никогда в нем не был уверен. Когда-то давно оно застряло у него глубоко внутри и так там и оставалось все эти годы, и вот ведь, в конце концов, явилось причиной полного сбоя.

Поэтому он заменил его на другое. Не такое откровенное, попроще:

– Это нежность…

– Не знала, что все так серьезно, – не задумываясь, ответила она.

– Да? Тебе повезло…

– …

– Лоранс…

Она уже повернулась к нему спиной и пошла наверх.

Он подумал было догнать ее, но услышал, как она напевает: God bless you please, Missize Robinson, na na nani nana,[99]99
  Помилуй Бог, миссис Робинсон… (англ.).


[Закрыть] и решил, что она так ничего и не поняла.

И никогда не захочет понять.

И, держась за перила, продолжил спускаться вниз.

И правда… Благослови ее, Боже.

Сделай хоть это, после всего, что Ты заставил ее пережить.

Машина Лоранс была припаркована неподалеку. Он прошел мимо, остановился, вернулся, вырвал страничку из записной книжки, черкнул несколько слов и сунул под дворник.

Что это было? Муки совести? Извинения? Объяснение в любви? Прощальные слова?

Нет…

«Матильда просила передать, что на субботу все остается в силе».

Это было в его духе. Абсолютно в его духе.

Шарль Баланда. Наш герой. Через неделю ему будет сорок семь, любовник-рогоносец без каких-либо прав на ребенка, которого он воспитал. Прав никаких, и это он помнил, но ведь было и что-то более важное. Он не забыл, он оставил записку, значит, не все так безнадежно. Эта девочка – она справится.

Уходил, ощупывая карманы в поисках носового платка.

Ведь опять ошибся.

Не все выплакал в самолете.

6

Коротко поздоровался с коллегами. Сел в свое кресло с потертыми подлокотниками. Попытался сосредоточиться. Для начала включил компьютер. Пятьдесят восемь писем. Вздохнул. Отделил зерна от плевел, время от времени встряхивая головой, отгоняя от себя домашние проблемы. Случайно открыл спам: Greeting, charles.balanda, did yon ever ask yourself is my penis big enough?[100]100
  Поздравляю, charles.balanda, ты когда-нибудь спрашивал себя, достаточно ли длинен твой пенис? (англ.).


[Закрыть] Криво улыбнулся, выслушал жалобы, раздал советы и наставления, проверил работу молодого Фавра, нахмурил брови, взял планшет, с поразительной скоростью все исчеркал, переключился, задумался, надолго задумался, убрал фотографию Л., пытался понять, не отвечал на звонки, чтобы не сбиться, одни ошибки исправил, другие наделал сам, просмотрел свои записи, полистал справочники, поработал, опять задумался, отправил документ в печать и, потягиваясь, встал.

Осознал, что уже три часа дня, долго стоял у принтера, пока не сообразил, что закончилась бумага, новой пачки не нашел.

Взбесился.

Шарахнул по принтеру, от удара лоток для бумаги заклинило, чертыхнулся, выругался, набросился на бедного Марка, который хотел было ему помочь, в общем, наказал всех за абсурдность того, что выпало на его долю за последние месяцы, и за тяжкое бремя рогоносца.

«Бумага! Где бумага!» – твердил он, как помешанный.

Отказался идти обедать. Спустился во двор покурить, наткнулся на соседа снизу, который стал ему жаловаться на бесконечные протечки:

– К чему вы мне все это рассказываете? Я что, сантехник?

Пробормотал извинения, которых никто не услышал. Чуть не завелся было по новой с пол-оборота, заметив папку с надписью «Расходы» по стройке PRAT в Валансьене, сдержался и, мудрый опытом, вернулся в отчий дом остаток дней своих прожить с своими чертежами.[101]101
  Перефразированная строка из стихотворения Дю Белле (… -…) «Блажен, кто странствовал подобно Одиссею…» в переводе В. Левика.


[Закрыть]

В конце рабочего дня позвонил адвокату:

– О! я вам сейчас расскажу, как продвигаются ваши процессы! – пошутил тот.

– Помилуйте, только не это! – ответил Шарль в том же тоне, – я вам плачу такие деньги как раз потому, что и слышать об этом ничего не желаю!

Они проговорили больше часа, на другом конце провода бесперебойно работал счетчик, и под конец Шарль произнес:

– Скажите… А семейные дела вы ведете? – спросил и тут же пожалел.

– Бог мой, нет, конечно! Но почему вы спрашиваете?

– Да так, ничего. Ладно… Возвращаюсь к моим обязанностям… Пойду творить для вас новые возможности меня обирать.

– Я уже не раз вам говорил, Баланда, обязанности – это коррелят профессионализма.

– Послушайте, вынужден вам признаться… Ненавижу эту вашу фразочку, будьте добры, придумайте в следующий раз что-нибудь новенькое…

– Ха! Ха! В другой раз мы с вами будем обедать в «Амбруази», за мной ведь должок!

– Ну да… Если я к тому времени не окажусь за решеткой…

– О, для нашей Республики это будет большая удача, друг мой! Чтобы такой человек, как вы, да нашел возможность проявить интерес к нашим тюрьмам…

Шарль долго смотрел на свою руку, все еще лежащую на телефоне.

«Почему вы спрашиваете?»

Действительно, почему? Смешно. У него же нет семьи.

***

В кои-то веки ушел из офиса не последний и решил дойти до «Арсенала» пешком.

На площади Бастилии прослушал автоответчик.

«Надо поговорить», прозвучало в трубке.

Поговорить.

Забавная мысль…

Его угнетало не столько то, что сам он все больше отдалялся от этих берегов, а то, что берега подмывает вода.

И все же… Может быть… Отменить встречи, уехать подальше и вновь, как когда-то, посреди бела дня задернуть в номере шторы… Но все, что придумывал этот мужчина, идя по бульвару Бурдон, тут же опровергал архитектор: почва с обеих сторон стала слишком зыбкой, пришло время признать, что будущего здесь не построить.

Здание простояло одиннадцать лет.

Переходя на другую сторону, почувствовал, как в нем ухмыльнулся подрядчик: никто не может его упрекать за стройку более чем десятилетней давности.[102]102
  Во Франции архитектор несет ответственность за сданный объект в течение десяти лет после окончания строительства.


[Закрыть]

Исполнил свой долг, пожал руки всем, кому полагается, напомнил о себе нужным людям. Около одиннадцати, очутившись в ночи перед статуей Рембо, которую он ненавидел (разломанный надвое «путник в башмаках, подбитых ветром», и под этой ерундой надпись: «путник, в башмаках, взлетевших к верху»[103]103
  Памятник французскому поэту Артюру Рембо (1854–1891) работы Жан-Робера Ипустеги. Фигура разломлена надвое, что должно символизировать трагическую судьбу поэта, его вечное стремление к бродяжничеству и бунту. Поэтому скульптор назвал памятник «путник в башмаках, взлетевших к верху» (l’Homme aux semelles devant), основываясь на созвучии со знаменитым прозвищем, которое Артюру Рембо дал его друг, поэт Поль Верлен: «Путник в башмаках, подбитых ветром» (l’Homme aux semelles de vent).


[Закрыть]), помедлил в нерешительности и сбился с пути.

Или, наоборот, его нашел.