Текст книги "Утешительная партия игры в петанк"

– Чтобы создать идеальный город…

– Мы и так живем с тобой в идеальном городе, красавица моя…

– Ну, не знаю, наш все-таки не идеален… – и с важным видом добавляет, – по-моему, у нас не хватает магазинов «Чемпион», ты не согласен?

Тут же, как по команде, чемпионов директор включается в наш разговор:

– Что, простите?

– Ничего, ничего… Мы говорили о твоей последней рекламе черной икры…

– О чем?

Клер улыбается ему. Он пожимает плечами и возвращается к любимой теме: на что уходят наши налоги?

Ох… Как же я устал… Устал, устал, устал, передаю сырную тарелку, не притронувшись, чтобы выиграть немного времени.

Смотрю на своего отца, всегда такого тактичного, любезного, элегантного… Смотрю на Лоранс и Эдит, которые обсуждают психопатов-учителей и растяп-домработниц, или наоборот, смотрю на убранство столовой, которое не менялось последние полвека, смотрю на…

– Когда будем дарить подарки?

Детвора скатывается вниз по лестнице. Слава Богу. Значит, недалек тот час, когда я, наконец, лягу спать.

– Поменяйте тарелки и идите за мной на кухню, – командует бабушка.

Сестры встали и пошли за подарками. Матильда подмигивает мне, указывая взглядом на сумку с подарочной сумкой внутри, а наш Оттост-Рокфеллер-Фошон, вытирая рот, закрывает дебаты:

– Как бы там ни было, мы катимся в пропасть!

Вот так. Подвел итог. Обычно он это делает после кофе, но тут, очевидно, проблемы с простатой – решил не дожидаться. Ну и ладно… Заткнись, наконец.

Извините, уже говорил, устал.

Франсуаза возвращается с фотоаппаратом, выключает свет, Лоранс незаметно поправляет прическу, дети чиркают спичками.

– В коридоре забыли погасить! – кричит кто-то. Я самоотверженно отправляюсь в прихожую.

Но пока ищу выключатель, на глаза мне попадается конверт, лежащий сверху в стопке моей корреспонденции.

Длинный белый конверт, черными чернилами написан адрес, почерк узнаю с первого взгляда. Почтовый штемпель ничего не говорит. Название города, индекс – нет, адрес мне незнаком, даже не представляю, где это, зато почерк, почерк…

– Шарль! Ну в чем дело? Что ты там застрял? – доносится из столовой, и огоньки уже зажженных на торте свечей дрожат, отражаясь в окнах.

Я выключаю свет и возвращаюсь к ним. На самом деле меня здесь больше нет.

Я не вижу лица Лоранс в мерцании свечей именинного торта. Я не подпеваю «С днем рожденья тебя». Даже не пытаюсь аплодировать. Я… Я чувствую себя, как тот шизик, куснувший свою «мадленку», только – наоборот. Сжимаюсь в комок. Не хочу ничего вспоминать. Чувствую, как прошлое, о котором и думать забыл, разверзается у меня под ногами, что за краем ковра – пропасть, замираю на месте, инстинктивно оглядываюсь в поисках опоры – дверной косяк, спинка стула, что-нибудь. Да, я прекрасно знаю этот почерк, и это значит, что-то случилось. Я не могу, не хочу это признать, но… мне страшно. Сам не знаю, чего боюсь. В голове гудит так, что внешние шумы туда просто не долетают. Я не слышу криков, не слышу, что меня просят снова зажечь свет.

– Шар-лё!

Извините.

Лоранс разворачивает свои подарки. Клер протягивает мне лопаточку для торта:

– Эй! Ты чего там, стоя есть собрался?

Я сажусь, кладу кусок торта себе на тарелку, втыкаю в него нож и… снова встаю.

Письмо не дает мне покоя, и я осторожно вскрываю конверт ключом. Лист сложен втрое. Раскрываю первую складку, слышу, как бьется сердце, потом вторую – сердце останавливается.

Два слова.

И только. Даже подписи нет.

Всего два слова.

Вжик! и готово.

И нож гильотины можно поднимать.

Поднимаю голову, вижу свое отражение в зеркале над консолью. Очень мне хочется хорошенько встряхнуть этого типа, высказать ему, что я об этом думаю: И что ты нам тут пудрил мозги своими «мадленками» и прочей херней, а? Ведь ты же знал…

Прекрасно знал, разве не так?

Ответить ему нечего.

Мы смотрим друг на друга, поскольку я не реагирую, в конце концов, он что-то мне бормочет. Я ничего не слышу, но вижу, как дрожат его губы. Что-то вроде: «Эй, ты, останься. Останься с ней. Мне надо уйти. Я обязан, понимаешь, но ты, ты останься. Я справлюсь там за тебя».

Он возвращается к своему клубничному торту. Слышит звуки, голоса, смех, берет бокал шампанского, который кто-то ему протягивает, чокается, улыбается. Женщина, с которой он столько лет живет, обходит стол, целуясь со всеми. Целует заодно и его, говорит, сумка чудесна, спасибо. Отворачиваясь от ее благодарности, он признается, что сумку выбирала Матильда, та яростно протестует, словно он ее предал. Почувствовав наконец запах духов Лоранс, он ищет ее руку, но она уже далеко, целуется с кем-то еще. Он снова протягивает бокал. Бутылка пуста. Встает, идет за другой. Откупоривает ее слишком быстро. Фонтан пены. Наливает себе, опорожняет бокал, наливает следующий.

– Ты в порядке? – спрашивает соседка по столу.

– …

– Что с тобой? Ты так побледнел, словно привидение встретил…

Он пьет.

– Шарль… – шепчет Клер.

– Ничего, я просто смертельно устал…

Он пьет.

Трещины. Пробоины. Обвалы. Он не поддается. Облезает лак, не выдерживают шарниры, вылетают болты.

Он не поддается. Борется. Пьет.

Старшая сестра смотрит на него искоса. Он пьет за ее здоровье. Она не унимается. Он говорит ей с улыбкой, отчеканивая каждое слово:

– Франсуаза… Хоть раз в жизни… Оставь меня в покое… Она ищет глазами своего верного рыцаря кретина-мужа, надеясь на его защиту, но тот не понимает, что она от него хочет. Она меняется в лице. Но к счастью, трам-тарарам!.. вторая сестра уже тут как тут!

Эдит обращается к нему ласково, покачивая головой в обруче:

– Шарло…

Он пьет и за ее здоровье тоже, хочет еще что-то сказать, но чья-то рука ложится ему на запястье. Он оборачивается. В руке чувствуется сила, он успокаивается.

Гомон возобновился. Рука не двигается. Он смотрит на Клер.

– У тебя есть сигареты? – спрашивает он.

– Пфф? Ты бросил курить пять лет назад, просто напомнила…

– Есть?

Его голос ее пугает. Она убирает руку.

Они стоят рядом, облокотившись на парапет террасы, спиной к свету и миру.

Перед ними сад их детства. Все те же качели, так же безупречно ухожены клумбы, все та же печка для опавших листьев, все тот же вид, скрывающий горизонт.

Клер достает из кармана пачку сигарет, кладет на парапет. Он протягивает руку, но она его останавливает:

– Ты помнишь, как тебе было тяжело первые месяцы? Помнишь, чего тебе стоило бросить?

Он сжимает ее руку. Он делает ей по-настоящему больно, он говорит:

– Анук умерла.

3

Сколько времени уходит на то, чтобы выкурить сигарету? Минут пять?

Значит, пять минут они проводят молча. Она не выдерживает первой, и то, что она говорит, его удручает. Потому что он боялся именно этих слов…

– Это тебе Алексис сообщил?

– Я так и знал, что ты это спросишь, – произнес он устало, – даже не сомневался, и ты не представляешь себе, как меня это…

– Тебя это что?

– Как меня это убивает… Как мне неприятно… Как я на тебя зол… Я все же надеялся, что ты будешь более великодушна, для начала спросишь хотя бы: «Как это случилось?» или «Когда?» или… ну я не знаю. Но только не о нем, черт… Только о нем… Хотя бы не так сразу… Он этого не заслуживает.

Опять молчание.

– От чего она умерла?

Из внутреннего кармана пиджака он достает письмо.

– Держи… И не говори мне, пожалуйста, что это его почерк, иначе я тебя убью.

Теперь она разворачивает письмо, потом складывает его, шепчет:

– Но это действительно его почерк…

Он поворачивается к ней.

Столько всего хочется ей сказать. Столько нежных, страшных, резких, мягких, глупых слов, по-братски, напрямую, без обиняков, как товарищу по оружию или по монастырю. Встряхнуть ее, ударить, разрубить пополам, но вместо этого, лишь протянул жалобно и односложно:

– Клер… – все, что смог из себя выдавить.

А она, притворщица, улыбается ему, словно ничего не произошло. Но он слишком хорошо ее знает, к чему церемонии, он хватает ее под локоть, заставляет опомниться.

Она спотыкается, а он, он говорит ни к кому не обращаясь. Говорит в темноту.

Говорит для нее, для себя, для опавших листьев, для звезд:

– Ну вот… все кончено.

Вернувшись на кухню, рвет письмо и выбрасывает его в мусорное ведро. Отпускает педаль, крышка захлопывается, и ему кажется, что он вовремя успел закрыть ящик Пандоры. И раз уж оказался перед раковиной, кряхтя умывается.

Возвращается к остальным, к жизни. Ему уже лучше. Все кончено.

***

А сколько длится ощущение свежести от холодной воды на уставшем лице?

Двадцать секунд?

И все сначала: взглядом находит свой бокал, осушает залпом, наливает снова.

Садится на диван. Приваливается к своей спутнице, она дергает его за полу пиджака.

– Эй, ты… Будь со мной поласковее, ты… – предупреждает он ее, – а то я уже хорош…

Ее это вовсе не забавляет, скорее раздражает и напрягает. Он как будто трезвеет.

Наклоняется, кладет руку ей на колено и, снизу вверх заглядывая в глаза, спрашивает:

– А ты знаешь, что однажды умрешь? Знаешь это, радость моя? Что ты тоже сдохнешь?

– Он и впрямь перепил! – возмущается она, силится рассмеяться, потом спохватывается:

– Встань, пожалуйста, мне больно.

За столом замешательство, Мадо бросает вопросительные взгляды на младшенькую, та делает ей знак, чтобы она продолжала пить свой кофе как ни в чем не бывало. Не волнуйся, мама, я тебе потом объясню. Месье Казачок отпускает очередную остроту, которой никто не слышит, провинция начинает волноваться.

– Ладно, – вздыхает Эдит, – мы, пожалуй, пойдем… Бернар, будь добр, позови детей…

– Отличная идея! – не унимается Шарль, – и это все не забудьте погрузить в джип! А, мой чемпион? У тебя ведь теперь прекрасный джип? Я видел… Затемненные стекла и все такое…

– Шарль, прошу тебя, это уже не смешно…

– Со мной всегда не смешно, Эдит, ты же знаешь…

Он встает с дивана и, подойдя к лестнице, кричит:

– Матильда! К ноге!

Потом поворачивается к изумленному жюри:

– Без паники. У нас такая игра…

Неловкое молчание прерывается неистовым тявканьем.

– Что я вам говорил…

Разворачивается, придерживаясь за латунный набалдашник перил, и обращается к виновнице торжества:

– Несносная девчонка, это верно, особенно сейчас, но знаешь что? Это единственная радость, которую ты мне подарила…

– Кончай. Поехали домой, – не выдерживает Лоранс, дай мне ключи от машины. Я не позволю тебе сесть за руль в таком состоянии.

– И это правильно!

Застегивает куртку и роняет голову на грудь:

– Спокойной ночи всем. Я умер.

4

– Как? Что случилось? – сразу спрашивает Мадо.

– Больше я ничего не знаю… – отвечает Клер, оставшаяся помочь.

Отец входит на кухню со стопкой грязных тарелок в руках.

– Что тут еще происходит, в этом сумасшедшем доме? – вздыхает он.

– Наша бывшая соседка умерла…

– Кто на этот раз? Мамаша Вердье?

– Нет. Анук.

Ох, какими тяжелыми вдруг стали тарелки… Поставив их на стол, он присел рядом.

– Когда?

– Мы не знаем…

– Несчастный случай?

– Я же говорю, не знаем! – раздраженно отвечает его жена.

Молчание.

– Ей же было не так много лет…

– Шестьдесят три, – шепчет ее муж.

– Ох… Это невозможно. Только не она. В ней всегда было столько жизни, чтоб вот так вот взять и умереть…

– Может, рак? – предполагает Клер.

– Мда, или…

Глазами мать указывает на пустую бутылку.

– Мадо… – обрывает он ее, нахмурив брови.

– Что Мадо? Что Мадо? Ты прекрасно знаешь, что она пила!

– Она так давно переехала… Мы не знаем, как она жила потом…

– А тебе бы только ее защищать!

Мадо вдруг так разозлилась. Клер подозревала, что знает не все, но и подумать не могла, что они до сих пор не успокоились…

Она, Шарль, теперь и их отец… Игра на выбывание… или на выбивание? Неплохая партия в кегли…

Ох… Как же это было давно… А оказывается, вовсе нет… Шарль сам не свой и ты, папа… Никогда не видела тебя таким старым, как сейчас, под этой лампой. Тебя таким…

Анук… Анук и Алексис Ле Мен… И когда же наконец вы оставите нас в покое? Эй, вы оба, полюбуйтесь… После вас здесь мертвая земля, пустыня…

Ей вдруг страшно захотелось плакать. Прикусила губу и встала доложить посуду в посудомоечную машину.

Ну все. Теперь проваливайте! Прочь отсюда.

Лежачего не бьют.

– Мам, передай бокалы…

– Не могу поверить.

– Мам… Ну хватит, стоп. Она умерла.

– Нет. Она не могла…

– Чего не могла?

– Такие, как она, не умирают…

– Еще как умирают! Сама видишь… Давай, помоги мне, а то мне тоже надо ехать…

Молчание. Гул посудомоечной машины.

– Она была сумасшедшая…

– Я пошел спать, – объявляет отец.

– Да, Анри! Она была сумасшедшая!

– Я просто сказал, что иду спать, Мало… – устало отвечает он, обернувшись.

– Знаю я, о чем ты думаешь!

На мгновение она замолчала, потом продолжила бесцветным голосом, глядя куда-то вдаль, за окно, на тень, ушедшую в мир иной, не заботясь о том, что ее могут услышать:

– Как-то раз, я помню… Это было в самом начале… Я ее едва знала… Я подарила ей растение… какой-то цветок в горшке, уже не помню… Кажется, хотела отблагодарить за то, что они так часто приглашают Шарля… Ничего особенного, обычный цветок, должно быть, купила его на рынке… А через несколько дней, нежданно-негаданно она вдруг позвонила в дверь. Она была вся на взводе, пришла вернуть мой подарок и буквально совала его мне в руки.

«В чем дело? – заволновалась я, – что-то не так?» «Я… я не могу держать его у себя, – бормотала она, – он… Он умрет…» А сама белая, как полотно. «Но… почему вы так решили? Он в полном порядке!» «Нет-нет, смотрите… Несколько листочков пожелтели, вон там, видите?» Она вся дрожала. «Да ладно вам, – засмеялась я, – это нормально! Оборвите их, и все!» И тут, как сейчас помню, она разрыдалась, оттолкнула меня и поставила горшок у моих ног.

Ее невозможно было успокоить.

«Извините. Извините. Но я не могу, не могу им заниматься, – всхлипывала она, – понимаете, у меня нет сил… Это выше моих сил… Людьми, да, детьми, пожалуйста… И даже им я зачастую ничем не могу помочь, и они все равно уходят, вы понимаете… Но тут, когда на моих глазах загибается еще и этот цветок, я…» Она залилась слезами. «Я не могу… Не заставляйте меня… Потому что… потому что это не так важно, понимаете… Да? Это ведь все не так важно?»

Она меня напугала. Мне даже не пришло в голову предложить ей чашечку кофе или хотя бы просто пройти в дом.

Я смотрела, как она сморкается в рукав и таращит глаза, а про себя думала: эта женщина сумасшедшая. Просто психопатка…

– И что дальше? – не выдержав, спросила Клер.

– Да ничего. А что я, по-твоему, должна была делать? Забрала свой цветок и поставила вместе с остальными в гостиной, где он, наверно, и прожил много лет!

Клер сражалась с мешком для мусора.

– И что бы ты сделала на моем месте?

– Не знаю… – прошептала она.

Письмо… Долю секунды она колебалась, прежде чем сбросить объедки, куски жира и кофейную гущу поверх того, что осталось ей от Алексиса. Чернила потекли. Она со всей силы затянула мешок, завязка лопнула. Черт побери! простонала она, закидывая его в бак. Черт побери.

– Ты вообще ее помнишь? – не унималась ее мать.

– Конечно… Подвинься, дай я тут пол протру…

– И она никогда не казалась тебе сумасшедшей? – спросила она, взяв дочь за руку, чтобы та на секунду остановилась.

Клер встала, сдунула в сторону непослушную прядь волос и спокойно посмотрела на мать. Она не дрогнула под взглядом этой женщины, которая прочитала ей столько нотаций, прививая свои принципы, свою мораль и прочие хорошие манеры.

– Нет.

Она вновь сосредоточилась на досках пола.

– Нет. Никогда, представь себе…

– Да что ты? – несколько разочаровано отозвалась та.

– Она мне всегда казалась такой…

– Какой – такой?

– Такой красивой.

Мать недовольно поморщилась:

– Конечно, она была красивая, но я ведь не об этом тебе говорю, я же о ней самой, о ее поведении…

Прекрасно тебя поняла, подумала Клер.

Она сполоснула тряпку, вытерла руки – и вдруг почувствовала себя старой. Или наоборот – снова ребенком, младшенькой.

Что примерно одно и то же.

Чмокнула маму в нахмуренный лоб и пошла одеваться.

Из прихожей крикнула «спокойной ночи, папа», – он должен был слышать, наверняка, – и захлопнула за собой дверь.

Сев в машину, включила сотовый, конечно, никаких сообщений, переключился в режим ожидания, она взглянула в зеркальце, чтобы сдать назад, и увидела, что нижняя губа распухла и кровоточит.

Дура несчастная, отчитывала она себя, с удовольствием продолжая терзать губу. Жалкий адвокатишка! Способная отстоять целое водохранилище, спиной прикрыв чудовищную плотину, и вот тебе на: каких-то трех слезинок не смогла сдержать и уже захлебывается, тонет в своем нелепом горе!

Спать тебе пора.

5

Она зашла в ванную.

– Звонили из Air France. У них твой чемодан… Он проворчал несколько слов, полоская рот.

– Ты знал об этом?

– О чем, прости?

– Что ты забыл чемодан в аэропорту?

Он утвердительно кивает и их отражения в зеркале приводят ее в уныние. Отворачивается, чтобы расстегнуть блузку.

– Можно узнать, почему? – продолжает она.

– Он был слишком тяжелый… Молчание.

– И что, ты… ты его оставил?

– У тебя новый лифчик?

– Можно узнать, что происходит?

Сцена в зеркале: две поясные фигуры, как в балаганном представлении, долго и пристально всматриваются в отражения друг друга, ни разу не обменявшись взглядами.

– Можно узнать, что происходит? – повторила она.

– Я устал.

– И потому что ты устал, ты решил унизить меня перед всеми?

– …

– Зачем ты это сказал, Шарль?

– …

– О Матильде…

– Он из чего, твой лифчик? Шелковый?

Она на грани… но нет. Выходит из ванной, выключает свет.

Когда, оперевшись о кресло, он начал снимать ботинки, она встала с постели, и он вздохнул с облегчением: если бы легла спать, не сняв макияж, это бы означало, что дело плохо. Но нет, до этого она еще не дошла.

Такое с ней никогда не случится. После – да хоть потоп, хоть землетрясение, но сначала – смывка для глаз и увлажняющий крем.

Главное – увлажнение.

Сел на край кровати и почувствовал себя толстым.

Скорее, тяжелым. Да, тяжелым.

Анук… – вздохнул, вытягиваясь в постели. – Анук…

Что бы она сейчас о нем сказала? Что осталось от него, прежнего? А этот адрес на конверте… Где это? Как Алексиса занесло в такую глушь? Почему не прислал нормальное уведомление? Конверт с черной каймой, дата смерти, место захоронения… Кто был с ней рядом? Почему он так себя повел? Что это? Наказание? Жестокость? Хотел сообщить, что его мать умерла, или в последний раз плюнуть в душу? Мол, ты бы никогда и этого не узнал, если бы я, столь великодушный, не соблаговолил потратить несколько сантимов на почту…

Что стало с Алексисом? Когда она умерла? Он не догадался посмотреть дату на штемпеле. Как давно пришло это письмо? Что от нее осталось? Черви уже сделали свою работу? Отдал ли он ее органы? Как она того хотела и столько раз заставляла его клясться, что он это сделает.

Поклянись, говорила она. Поклянись моим сердцем.

И он клялся.

Анук… Прости меня. Я… Что же тебя добило? И почему ты меня не дождалась? Почему я не вернулся сам? Да нет, я знаю, почему. Анук, ты… Услышав дыхание Лоранс, он тут же пришел в себя. Прощай.

– Ты что-то сказал?

– Ничего, извини… Я…

Протянул к ней руку, нащупал бедро, прижался. Она замерла.

– Прости.

– Вы оба слишком жестоки со мной, – прошептала она.

– …

– Вы с Матильдой… Вы оба… Мне кажется, я с двумя подростками живу… Я устала от вас. Вы меня используете, Шарль. Кто я для вас теперь? Ходячий кошелек? Подстилка? Я должна пожертвовать для вас своей жизнью? Я больше не могу так… Я… Понимаешь?

– …

– Ты слышишь, что я тебе говорю?

– …

– Ты спишь?

– Нет. Я прошу у тебя прощения… Я слишком много выпил и…

– И что?

Что мог он ей сказать? Разве она поймет? Почему он раньше ничего ей об этом не рассказывал? Да и что, собственно, он мог рассказать? Что осталось от всех тех лет? Ничего. Одно письмо.

Письмо без подписи, его клочки лежат теперь где-то на дне мусорного ведра в доме его родителей…

– Я узнал о смерти одного человека.

– Кого?

– Матери одного из моих друзей детства…

– Пьера?

– Нет. Другого. Ты его не знаешь. Мы… Мы уже не дружим…

Она вздохнула. Школьные фотографии, бутерброды с маслом, любимые детские телепередачи, всякие там «Звезды на арене», – все это было не для нее. Она терпеть не могла всю эту ностальгическую муть.

– И ты начал такое вытворять из-за смерти матери какого-то типа, которого не видел лет сорок, это так?

Именно так. У нее был гениальный дар все разложить по полочкам, наклеить этикетки, убрать и забыть. И как же он раньше все это в ней любил… Ее здравый смысл, ее жизненную энергию, ее способность схватывать суть, ее прозорливость. Все эти годы, получается, что, удачно пристроившись, он охотно этим пользовался. Это было так… удобно… И, пожалуй, полезно.

И он решил пристроиться снова, уцепиться за ее энергию, за то влияние, которое все еще имел на нее: его рука осторожно скользнула по ее ноге.

Повернись ко мне, молча молил он ее. Повернись. Помоги мне.

Она не шевелилась.

Он придвинул к ее подушке свою и уткнулся ей в затылок. Его рука пробиралась все выше, путаясь в шелковых складках ночной рубашки.

Расслабься, Лоранс. Отреагируй хоть как-то, пожалуйста.

– И что же такого в ней было, в этой даме, – сострила она, – что, пекла вкусные печенья?

Он тут же отдернул руку.

– Нет.

– У нее была большая грудь? Она брала тебя на колени?

– Нет.

– Она…

– Тесс… – прервал он ее, отводя ее волосы, – тише, кончай. Ничего. Она умерла, и все.

Лоранс повернулась к нему. Он был нежен, внимателен, ей понравилось, результат оказался ужасен,

– Ммм… на тебя хорошо действуют похороны, – вздохнула она, натягивая одеяло.

Эти слова потрясли его, какое-то мгновение он был уверен, что… да нет, ничего. Стиснул зубы и прогнал эту мысль, не успев ее сформулировать. Стоп.

Она заснула. Он встал с кровати.

***

Вынимая ноутбук из портфеля, увидел на мобильном, что Клер несколько раз ему звонила. Поморщился.

Сварил себе кофе и устроился на кухне.

Несколько ударов по клавишам, пощелкал «мышью» и готово: нашел его координаты. Даже голова пошла кругом.

Десять цифр.

Их разделяли какие-то десять цифр, а ведь сколько дней и ночей, сколько усилий он потратил на то, чтобы их разделяла вечность.

Забавная штука жизнь… Десять цифр, раздастся гудок. Можно заговорить.

Или положить трубку.

Как и его сестра, он сам себя обругал. На экране теперь высвечивался маршрут, который мог бы его к нему привести. Километраж, съезды с автомагистралей, стоимость платных участков дорог и название деревни.

Вроде познабливало, почему бы не сходить за пиджаком? А раз уж набросил его на плечи, то почему бы не достать ежедневник. Выбрал самые ненужные странички, где-нибудь в августе, например, и в общих чертах срисовал маршрут путешествия, которое вряд ли когда состоится.

Может быть, в августе, почему бы нет? Наверно… Там видно будет.

Записал его координаты также машинально, будто во сне. Может, черкнет ему как-нибудь вечерком словечко… Или пару?

Как и он.

Чтобы убедиться, что нож гильотины наточен… Но хватит ли у него на это духу? Желания? Или слабости? Он надеялся, что нет.

И захлопнул ежедневник.

Мобильный снова зазвонил. Он не ответил, встал, ополоснул чашку, вернулся, увидел, что она оставила сообщение, заколебался, вздохнул, решился, прослушал, застонал, выругался, разозлился, проклял ее, выключил свет, взял пиджак и растянулся на диване.

«Через три месяца ему бы исполнилось девятнадцать лет».

И хуже всего, что она сказала это совершенно спокойно. Да, спокойно. Вот так, посреди ночи, после гудка.

Как можно было сказать такое бездушному аппарату?

Как можно вообще думать об этом?

Еще и находить в этом утешение?

Он пришел в бешенство. Да что это за дешевая мелодрама, черт возьми?

Пора с этим кончать, старушка, пора завязывать, так нельзя.

Он перезвонил, собираясь отчитать ее.

Она сняла трубку. Ты ведешь себя нелепо. Я знаю, ответила она.

– Знаю.

Сказала так мягко, что всю его твердость как ветром сдуло.

– Мне заранее известно все, что ты мне скажешь, Шарль… Тебе даже не нужно меня тормошить или смеяться надо мной, я и сама прекрасно с этим справляюсь. С кем еше я могу об этом поговорить? Если б у меня была близкая подруга, я бы разбудила ее, но… Моя лучшая подруга – это ты…

– Ты меня не разбудила…

Молчание.

– Поговори со мной, – прошептала она.

– Это все ночь, – заговорил он, прочищая горло. – Ночные тревоги… Помнишь, как она нам о них рассказывала? Как людей скручивало, как они сходили с ума и тонули в своих кошмарах, как она держала их за руку… Завтра полегчает. А теперь надо поспать.

Долгое молчание.

– Ты…

– Я…

– Помнишь, что ты мне сказал в тот день? В этом ублюдском кафе напротив клиники?

– …

– Ты сказал: «У тебя еще будут дети…»

– Клер…

– Прости меня. Я вешаю трубку.

– Нет, нет! – прервал он ее. – Постой! Я не позволю тебе так легко отделаться… Подумай хорошенько. Хоть раз подумай о себе. Хотя ты никогда не умела этого делать… Тогда представь себе, что ты – очень сложное судебное дело. Посмотри мне в глаза и скажи: Ты жалеешь об этом… об этом решении? Ты действительно жалеешь? Будьте честным, мэтр…

– Мне скоро со…

– Помолчи. Мне плевать. Я только хочу, чтобы ты мне ответила «да» или «нет».

– …рок один, – продолжала она, – я была по уши влюблена в одного типа, а потом работала, как проклятая, чтобы забыть о нем, выкинуть его из своей жизни, и я так хорошо работала, что и сама потерялась в пути.

Она усмехнулась.

– Глупо, правда?

– Тип оказался не очень…

– …

– Единственный раз, когда он был честен с тобой, это когда он тебе сказал, что этой беременности не хотел…

– …

– Клер, я подчеркиваю: беременности, а вовсе не… Ведь ничего же еще не было. Ничего. Просто…

– Замолчи, – шикнула она, – ты не знаешь, о чем говоришь.

– Ты тоже.

Она положила трубку.

Он перезвонил.

Попал на автоответчик. Перезвонил на городской. На девятом гудке она сломалась.

Кардинально сменила стратегию защиты. Голос – самый что ни на есть жизнерадостный. Судя по всему, профессиональный прием. Прибегла к хитрости, спасая свою защитительную речь.

– Дааа, SOS Pathos, доообрый вечер! Маша слушает вас…[23]23
  SOS Pathos – ночная радиопередача, которую на протяжении двадцати лет вела диктор «Маша». Ей звонили слушатели и в прямом эфире обсуждались их психологические и сентиментальные проблемы.


[Закрыть]

Он улыбнулся в темноте.

Он любил эту девушку.

– Что-то мы не на высоте сегодня, да? – продолжала она.

– Вот именно…

– В те времена мы завалились бы в бар вместе с твоими однокашниками и напились бы до такого состояния, что уже не смогли бы наговорить всей этой чепухи… А потом, знаешь что? Мы бы здорово выспались… Проспали бы целую вечность. Как минимум, до полудня…

– Или до двух…

– Ты прав. До двух, до четверти третьего… Потом бы мы проголодались…

– А есть было бы нечего…

– Ага… и самое ужасное – тогда даже «Чемпиона» не было… – вздохнула она.

Я представлял себе, как она сидит в своей комнате, криво улыбаясь, на полу у кровати свалены папки с делами, в чашке с остатками травяного настоя плавают «бычки», она в своей ужасной бумазейной ночной рубашке, которую называла неглиже старой девы. Я даже слышал, как она в нее сморкается…

– Это же черт знает что, да?

– Да, – согласился я.

– И почему я такая идиотка? – жалобно вопрошала она.

– Думаю, генетическая ошибка… Вся мудрость досталась твоим сестрам…

Я прямо почувствовал, как у нее на щеках появились ямочки.

– Ладно… Я тебя оставлю, – заключила она, – но ты тоже, Шарль, смотри там…

– Да что я… – я устало махнул на себя рукой.

– Да, ты. Вечно молчишь, в свои проблемы никого не посвящаешь, а сам охотишься там за своими «Катерпиллерами»,[24]24
  Caterpillar – известная марка строительной техники.


[Закрыть] принимая себя за князя Андрея…

– Отлично сказано…

– Еще бы… это моя работа. Ну ладно… спокойной ночи…

– Погоди… Еще хотел тебе сказать…

– Да?

– Я не уверен, что счастлив быть твоей лучшей подругой, ну ладно, допустим. В таком случае я буду говорить с тобой как твоя лучшая из лучших, о'кей?

– …

– Брось его, Клер. Оставь этого человека.

– …

– Дело не в твоем возрасте. Не в Алексисе. Не в том, что было когда-то. Дело в нем. Из-за него ты страдаешь. Помню, однажды мы говорили о твоей работе и ты мне сказала: «Добиться справедливости невозможно, потому что справедливости не существует. А вот несправедливость есть. С несправедливостью легко бороться, потому что она очевидна, она бросается в глаза, и сразу все ясно». Так вот, я об этом… Мне плевать на него, каков он и чего стоит, я знаю лишь то, что этой несправедливости не должно быть в твоей жизни. Так пошли ты его куда подальше.

– …

– Эй, ты здесь?

– Ты прав. Я сяду на диету, потом брошу курить, а потом разделаюсь с ним.

– Вот!

– Проще пареной репы.

– Ну давай, иди спать и пусть тебе приснится хороший парень…

– У которого будет роскошный джип… – вздохнула она.

– Огрооомный.

– И плазменный телевизор…

– Естественно. Ну давай… Я тебя целую.

– Я… тотооооже…

– Тьфу ты, ну что с тобой делать… Ты опять ревешь…

– Угу, но все в порядке, – шмыгнула она, – все в порядке. Всего одна большая слеза благодарности, к тому же, из-за тебя, идиот.

Она положила трубку.

Он схватил подушку и завернулся в пиджак.

Наш «субботний театр» подошел к концу.[25]25
  Телевизионная передача «La dramatique du samedi soir», где представляется какой-нибудь спектакль, выходит на французском телевидении каждый вечер в субботу.


[Закрыть]

***

Если бы Шарль Баланда, рост метр восемьдесят, вес семьдесят восемь, разувшись, расстегнув ремень и пояс брюк, сложил бы руки под грудью и, уткнувшись носом в старую синюю подушку, наконец, упокоился, наша история на этом бы и закончилась.

Через несколько месяцев нашему главному герою исполнилось бы сорок семь лет, он пожил на свете – но так мало. Так мало… Был не слишком приспособлен к жизни. Считает, наверно, что лучшие годы позади, но это его не тяготит. Лучшие, говорите? А чем они лучшие? И для кого? Ладно, неважно, он слишком устал. Мы больше не в силах говорить, ни он, ни я.

Его чемодан слишком тяжел, а в носильщики я ему не нанималась. Я его понимаю.

Понимаю.

Но.

Ее слова, этот ничтожный обрывок фразы… Настигает его на пороге сна, как ушат холодной воды, когда он уже наполовину умер в своем углу.

Умер и уже повержен.

Повержен, но ему все равно. Слишком слабая мотивация, слишком короткий поводок, слишком предсказуемая жизнь.

«Через три месяца»

Так вроде бы она сказала.

Эти «три месяца» кажутся ему ужаснее всего. Значит, она считала с самого начала? С первого дня после окончания последних месячных? Нет… Это невозможно…

Ее беспомощное молчание, все эти жалкие подсчеты в уме, эти недели, месяцы, годы, лишенные смысла.

Поворачивается на спину.

А не то уже начинал было задыхаться.

Лежит, широко раскрыв глаза. Она сказала, через три месяца, значит, в апреле, думает он… Механизм запущен – он тоже принимается считать пустоту на пальцах.

То есть, июль, то есть, сентябрь, потому что тогда уже было два месяца, точно два. Все сходится… Да, теперь он припоминает…

Конец лета… Он закончил стажировку у Вальмера и должен был лететь в Грецию. Последний вечер, отмечали его отъезд. Она зашла случайно.

Как ты кстати, обрадовался он, иди сюда, я тебя познакомлю, и когда обернулся, чтобы обнять ее за плечи, понял, что она…