Текст книги "Полярная ночь"

Полярная ночь
Анна Хруппа

© Анна Хруппа, 2023

ISBN 978-5-0056-3591-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Моя милая, милая гейша, мне придётся тебя отпустить. Но не думай сейчас о дальнейшем в этот нежно-розовый миг…»

 
Моя милая, милая гейша, мне придётся тебя отпустить. Но не думай сейчас о дальнейшем в этот нежно-розовый миг.
 
 
Прикоснись своим веером тонким к ветру в танце последней зимы и под звуки струны моей звонкой в глянце сбрось все тяжёлые сны.
 
 
Я настроил под ритм сямисэн, в такт движеньям лисы помогаю, а под сакурой стройная тень своим танцем мне сердце терзает.
 
 
Мне придётся тебя отпустить, от того и хожу я по краю. Дай же мне под конец изучить твой изгиб, свой рассудок карая.
 
 
Не мани своей жизнью атласной, лишь танцуй, замедляя года. Будь улыбкой до боли заразна под пульс частый от песен летя.
 

«Если жизнь твоя потемки – буду в ней я фонарём. Мы, герои черной съёмки, путь рассвета изберем…»

 
Если жизнь твоя потемки – буду в ней я фонарём. Мы, герои черной съёмки, путь рассвета изберем.
 
 
А в весне надежд журчащих зори станут нам судьёй. Ах, как близок и заманчив
солнца отблеск над водой…
 
 
Заберём картины скорби, превращая в витражи, нарисуем берег-контур, закрепив узлом труды.
 
 
С белым гласом из глубины страсти в титрах воскресим. И под выжженным окрасом обернёмся негой в дым.
 
 
Если жизнь моя – обломки, будешь для меня прибой. Мы, герои старой плёнки, покорим до слез игрой.
 
 
Не убиты, не в утрате, завершив беспечный фильм… Я и ты. Как взрыв цукатов. Как дымящийся фитиль.
 

«Опалённый божественным светом, мой прекраснейший Бог Гименей. Воплощенный заманчивым бредом, возмужавший из груды камней…»

 
Опалённый божественным светом, мой прекраснейший Бог Гименей. Воплощенный заманчивым бредом, возмужавший из груды камней.
 
 
Во мне будишь одно лишь желанье, что сокрыто от радужных глаз – то великое состраданье, чтоб огонь из груди не погас.
 
 
Говори и кричи почаще – я все стойко на веру приму. И как стебель алтеи летящий к твоим пальцам красивым прильну.
 
 
Не могу, да и надо ль лукавить? От рожденья здесь пристальный взор – как шагнув в раскаленную лаву я услышала жалобный стон.
 
 
То слезами накрыло когда-то ещё взвинченных лесом триад. И отныне уже без возврата я вкусила ваш приторной яд.
 

«Раскинув руки в голубых волнах, застывших в бесконечном море, он тщетно целился принять настигшие стрелою зори…»

 
Раскинув руки в голубых волнах, застывших в бесконечном море, он тщетно целился принять настигшие стрелою зори.
 
 
Смирившись с бледной тишиной, наш путник прикоснулся к ране. «Как мне понять, кто я такой?» – подумал, все плывя кругами.
 
 
Глаза, черненные углем, смотрели, раскалившись в небо. Не помнил нынче он имён, устланных в старенький молебен.
 
 
Вдруг пальцы, холодны как лёд, безжизненно пустились в пляске. «Ну вот пришёл и твой черед» – услышал, из морскою тряски.
 
 
Удар, покой, ещё удар – так сердце заставляют биться. Он был совсем ещё не стар, не уж то чудо к нам стучится?
 
 
Открыл глаза, сощурив к свету, вокруг так множество людей, что в белом некогда обету отдались, с крыльями в спине.
 
 
Гул крови. Голоса в тумане, все тело словно в проводах. Он произносит: «здравствуй, мама», Очнувшись в снеженных слезах.
 

«Мне ничуть не обидно, ничуть. И нисколько не хочется плакать. Я познала всю самую суть, и отныне не сделаю шага…»

 
Мне ничуть не обидно, ничуть. И нисколько не хочется плакать. Я познала всю самую суть, и отныне не сделаю шага.
 
 
Глупо думать, на рифе стоя, что за гранью планеты иные. И укрывшись от рыка зверья, в кровь стирать эти ноги босые.
 
 
Любовалась на то, как ты спишь – это, знаешь, дороже жемчужин. По итогу… Не так хороши белы ночи в угрюмую стужу.
 
 
Мне ничуть не обидно, ничуть. Забываю, что значит смеяться. И сумев от себя оттолкнуть, враз прогнал во свободные танцы.
 

«Ты черноброва и желанна, но так груба в своих словах. Своею нежностью безумна, что всех приманиваешь в ад…»

 
Ты черноброва и желанна, но так груба в своих словах. Своею нежностью безумна, что всех приманиваешь в ад.
 
 
Вслед суетливо плетью машешь, от капюшона веет мхом. Ну что старушка нам расскажешь? Не уж оставишь на потом?
 
 
Возьмёшь под локоть и проводишь туда, где слышен голос фей. Там воды спрутом колобродишь, играет из легенд Орфей.
 
 
А в далеке средь щепок длинных кораллом мчится в тучи мост. Назвавшись сыном сизокрылых, он шепчет: «проходи, мой гость».
 
 
И шмелем будто обратившись, не зная, что сулит нам ввысь… Шагну, чуть наготы смутившись. Шагну, отдавшись болью в кисть.
 

«Заперт по не доброю судьбине, бьётся от отчаянья мой лев. Мрак возрос из гордых исполинов, в даль шагнув чрез мелкий барельеф…»

 
Заперт по не доброю судьбине, бьётся от отчаянья мой лев. Мрак возрос из гордых исполинов, в даль шагнув чрез мелкий барельеф.
 
 
Коршун лысый головой склонился – в час готов всю нечисть расклевать. В жути долго предо мной кружился, призывая с честью фехтовать.
 
 
Мятой дикой разоренный омут в страхе мчится средь густую рать – то коню как пепел вороному не дают что есть судьба познать.
 
 
«Приходи, здесь больше не смеются и не ставят сцены о летах», – шепчет бледный. – «Как бы не проснуться, заблудившись в деревянных швах.
 
 
Сокол павший помни – не добрее люди помнят охладевши в ночь. Мусор с головы убрать сложнее, чем из хаты вынести все прочь.
 

«По дворцу, шурша белым платьем, лёгким станом паришь, стрекоза. Книгу крепко сжимая в объятьях, ты не знаешь, как стала близка…»

 
По дворцу, шурша белым платьем, лёгким станом паришь, стрекоза. Книгу крепко сжимая в объятьях, ты не знаешь, как стала близка.
 
 
Заклинанье то или проклятье – не стыдясь поднимаешь глаза. И чаруя упавшею прядью, пробуждаешь огонь мятежа.
 
 
Ты позволь, красивая Лале, чтобы львом я у ног твоих лёг. И, закрывшись от ветра вуалью, обведи жесткой кистью листок.
 
 
На картине, забытой от пыли, я останусь в тоске сторожить. Только б руки твои не забыли, как игривого зверя смягчить.
 
 
Словно златом рождённая, Лале, всех дразня, ты плывёшь в кружевах.
Не забудь, моя храбрая Лале, сохранить медный образ в лучах.
 

«Шорохи. Вздох. Помутненье. Серп атлантом на небе застыл. Сон то, возможно, виденье? Иль ёка́й в темноте пошутил?..»

 
Шорохи. Вздох. Помутненье. Серп атлантом на небе застыл. Сон то, возможно, виденье? Иль ёка́й в темноте пошутил?
 
 
Обернись дождём серых лилий на груди в прозрачных шелках. И, что ястреб-обман бледнокрылый, удержи плоть добычи в когтях.
 
 
Синева ярких глаз – наслажденье, очаруй на столетье, колдун. Бархат тела сребристых соцветий закружил в вихре, словно тайфун.
 
 
Залечу поцелуями раны, превращая в рубиновый блеск.
Соберу с хризантем икебаны под жемчужно-огненный треск.
 
 
Подчинюсь в лапах белого плена, пряча спицы в вишневом саду. Как «неведьма» останусь смиренно, с чувством долга дарить красоту.
 

«Ты бываешь и нежным и колким. Словно роза шипами чаруешь. Надо мною заботливой пчелкой средь поляны цветущей танцуешь…»

 
Ты бываешь и нежным и колким. Словно роза шипами чаруешь. Надо мною заботливой пчелкой средь поляны цветущей танцуешь.
 
 
А бываешь ребёнком капризным, что от злости краснеет до жара. И под свист толпы закулисной обращаешь все чувства в сахару.
 
 
Ты бываешь и острой приправой, и сладчайшим нектаром в бокале. Как с тобою могу я быть правой? О таком мудрецы не читали.
 
 
А бываешь напуган от страха, только мне, ты увы, не расскажешь. И убрав сомнения махом, быть наполненной счастьем накажешь.
 
 
И наигранный и стыдливый ты бываешь, такая природа. Для меня же ты просто любимый рыжий мальчик под солнечным сводом.
 

«Душной тьмою окутанный Бел, мне к тебе нельзя прикоснуться. В прошлом помню, как розой краснел, всё желая губами сомкнуться…»

 
Душной тьмою окутанный Бел, мне к тебе нельзя прикоснуться. В прошлом помню, как розой краснел, всё желая губами сомкнуться.
 
 
Чернобровый, похищенный воин, что так искоса смотрит на раны, твой один взмах ресниц лишь достоин покорить стан младой верной лани.
 
 
Мой ты горький, дурманящий дьявол. Сладость кислой и вяжущей ягоды. Укради в свою блеклую гавань, заклиная сребренною пагодой.
 
 
В древнем замке, заросшем тоской, мотылём к свету будешь тянуться. Называя постылой святой, постараешься сам обмануться.
 
 
Не гони от себя теплоту, дай притронуться веточкой клёна. Нам нельзя уходить за черту, ведь судьба пока не благосклонна.
 
 
Хочешь, стану кедровой сосной и врасту в залы бледного принца. Не гони, мой же оникс смурной. Не гони из смятенной столицы.
 

*********

Бел – обозначение и титул верховного бога в различных мифологиях.

«Дымящийся поезд подходит к перрону. От горечи соль на губах. Я медленно, верно шагаю к вагону, злой страх запирая в шипах…»

 
Дымящийся поезд подходит к перрону. От горечи соль на губах. Я медленно, верно шагаю к вагону, злой страх запирая в шипах.
 
 
Чужой, мертвый город на волю пускает, побег неизбежен в ночи. Но голос отчетливо ноги стращает и шепчет: «от гнева кричи».
 
 
Могла ли подумать, что ты не придёшь? Могла бы, чего уж таить. Навязчивый слышу состава гудеж. Прощай, мне пора заходить.
 
 
«Моя ты погибель!» – так голос знаком, из тени выходит фигура.
 
 
«Ты думала, буду один сорняком под небом тянуться понурым?»
 
 
Из рук выпускаю тяжёлый портфель, савраса в узду принимая. Теперь же на годы как с сахаром шмель мы вместе на голь невзирая.
 

«Жар растопит в Вальхаллу границы, открывая дверь между времён. Царь Богов на своей колеснице здесь встречает средь тысячи жён…»

 
Жар растопит в Вальхаллу границы, открывая дверь между времён. Царь Богов на своей колеснице здесь встречает средь тысячи жён.
 
 
Праздник, яства и брага рекой под гром Тора в Асгарде сольются. После мёда, отправившись в бой, храбрый страж с великаном схлестнутся.
 
 
Звонкий стук топора о клинки заглушает зов броских валькирий. Обжигая о сталь кулаки, воспоют о мудрейшем Мимире.
 
 
Славный Кай, крепко держишь гарпун, чрез сто зим, верно, будешь ты с ними. А сейчас под мелодию рун насладись бурным морем в пучине.
 

«Серые перья вальсом кружатся, на плечи спадая пепельным мхом. Желание едкое сильным казаться запри в старой башне за медным крестом…»

 
Серые перья вальсом кружатся, на плечи спадая пепельным мхом. Желание едкое сильным казаться запри в старой башне за медным крестом.
 
 
Изгнанный светом, во мгле оказавшись, местью пылает в страданьях душа. Дрожишь от проклятий, от холода сжавшись, под песни небес, будто язва свежа.
 
 
Тяжёлый и мутный твой взгляд одурманит, обманом затянет под северный лёд. А в блеклой тревоге мечом сладко ранит, под гимн опьяненный на землю сошлёт.
 
 
Несчастье тот образ или спасенье? От страха пред диким теряю слова. Сын блага и злобы – для мира мученье. Но только же с ним я по праву жива.
 
 
Укройся в скале под стук в груди громкий. Изредка буду с зеркал говорить. Чувство обиды, тайком от всех скомкав, позволил меня наконец отпустить.
 

«Не подходи. Останемся на расстоянии. Какая боль – селены запах ощущать. И потому манерно и жеманно наряд лица приходится скрывать…»

 
Не подходи. Останемся на расстоянии. Какая боль – селены запах ощущать. И потому манерно и жеманно наряд лица приходится скрывать.
 
 
Бежит ручьем бессмертие, а толку? Боль, вилами пронзающая плоть… Лаванды чай поможет в жаркий полдень. Не в силах – колко брошью приколоть.
 
 
С другим в тени. Моим дражайшим другом. И я не смею боле вам мешать. Пусть даже в роли маленькой прислуги я всё ж сочту за честь понаблюдать.
 
 
Не подходи ко мне, смешная дива. Не позволительная смесь духов… Пред кем бы ни была, к несчастию, учтива. Державу сил кладешь среди холстов.
 
 
Ты обостряешь жажду притязанья на кожу, скрытую в одеждах озорных. Зачем послали это наказанье на локоны волос моих седых.
Эреб с рожденья не достойный Америссис. Мой жребий выпал, нечего стонать.
 
 
Надломлено скрываюсь за кулисы, на слабость ладную задав теней печать.
 

*********

Америссис – богиня света.

Эре́б – в греческой мифологии олицетворение вечного мрака.

«Багрец сияющий в Хеймдаллевой долине и грохот кузни под прикрытием песков – всё то, что нужно для обычного мужчины…»

 
Багрец сияющий в Хеймдаллевой долине и грохот кузни под прикрытием песков – всё то, что нужно для обычного мужчины.
Не для тебя. Мой лучший из богов.
 
 
Колчан за спину ловко привязав, ступаешь еле слышно сквозь деревья. Застав добычу, рвётся волкодав, ища в охоте искру вдохновенья.
 
 
Натянешь тетиву под блеск зарницы, кофейной радужкой отслеживая цель. Вдали природы чахнешь, что в темнице, мечтая быстро скрыться за метель.
 
 
Каштаном косы по ветру струятся, дугой ведёшь взлохмаченную бровь. Пусть недруги твои лишь только снятся, как вой Фенрира в небе средь оков.
 
 
Коснусь щеки таинственно холодной, стрельбе из лука заграждая путь. Прошу без крика, стань же путеводной моей звездой сквозь нави тёмной суть.
 

«Мудра не по годам и роскошью стращаешь. Кто ты, девица из невиданных миров? Жемчужной простотой так смело укрощаешь, что не могу с тобою долго быть суров…»

 
Мудра не по годам и роскошью стращаешь. Кто ты, девица из невиданных миров? Жемчужной простотой так смело укрощаешь, что не могу с тобою долго быть суров.
 
 
Позволь спросить, давно в мечтах летаешь? В древесной ступе измельчая хмель. С презреньем не смотри, меня, увы, не знаешь. Не так уж толст мой кожаный кошель.
 
 
Пройдём же в сад, где в тишине отраду смог отыскать в одеждах тёмных граф. Какую ты, прости меня, награду потребуешь за силу горьких трав?
 
 
Давно не сплю, все в окнах замечая мои родные, блеклые края. Мне родина как будто бы чужая. Так много видел в жизни дурачья.
 
 
Не ведаешь, как больно в сердце колет, когда приказа сорвана печать. Народ о милости царевну страстно молит. Что делать, чьи желанья исполнять?
 
 
Забудь… То слабости минута. Не буду лишней злобой огорчать. Когда-нибудь найдет концовку смута. Ну а пока – осталось ожидать.
 
 
Прошу тебя, возьми же ожерелье покойной матери, не спорь. Теперь твоё. И ни к чему, беспочвенно сомненье. Своею милостью напомнила её.
 

«Да к чёрту всё! – обмолвился с утра и хлопнул новой, обгорелой дверью. Но с силой тянет больно у ребра, играя случаем настойчивою трелью…»

 
«Да к чёрту всё! – обмолвился с утра и хлопнул новой, обгорелой дверью. Но с силой тянет больно у ребра, играя случаем настойчивою трелью.
 
 
И всё ушло, исчезло в гадком вальсе. Никто не будет больше поучать. Несётся прытью тело в диссонансе, стараясь грудью полностью дышать.
 
 
Самокопанье, думать сообща – все до забвенья стало в отвращенье. Никто не смеет больше запрещать испытывать свободы наслажденье.
 
 
По горлу льётся горькая настойка, и на коленях бабочка сидит. Свою он жизнь оставил в перестройке, забыв что значит водки дефицит.
 
 
И день за днём кассетой повторилось, уже насытившись до ломоты костей. Не долго благо в вольности продлилось среди безликих сумрачных людей.
 
 
«Я наигрался», – поздно всё ж решил. Стеклянный чайник больше не наполнен. Своим он миром зря руководил, оставшись с сердцем навсегда голодным.
 

«Просто будем рядом, не надо обещаний, не стоит ожидать заманчивости встреч. Пусть вера станет вкладом, огнём стихий, сияньем – всем тем, что так давно хотели в гневе сжечь…»

 
Просто будем рядом, не надо обещаний, не стоит ожидать заманчивости встреч. Пусть вера станет вкладом, огнём стихий, сияньем – всем тем, что так давно хотели в гневе сжечь.
 
 
Присядь поближе, гордый, дотронься до мизинца. Мы так давно желаем без слов поговорить. Коснусь сперва аккорда, сводя на нет щеколды, что смели чувство сладости бесстыдно утаить.
 
 
Давай же сдержим слово. Молча, тихо, скромно. Ведь знаем как сыграть с налаженной струной. И не смотри сурово. С желаньем, вероломно я стану в волосах твоих сигнальной сединой.
 
 
Просто будем рядом. Я стану сном, ты – явью. Как горькая настойка с топленым молоком. Надежда словно мятой, теплом и легкой прядью коснется нас бесшумно, заботливо плечом.
 
 
Ты веришь? Шепчешь – «Верю.. Не в этом ли забвенье? И вопреки сомненьям клянусь чрез шторм скользнуть».
 
 
Ну что же, искушенье, свой мир узлов доверя,
Без лишних соглашений, ступаю солнцем в грудь.
 

«Так дико и свободно, точно ветер, несёшься ты за алый горизонт. При беспокойной жизни будто сбредив, пытаешься сокрыться от невзгод…»

 
Так дико и свободно, точно ветер, несёшься ты за алый горизонт. При беспокойной жизни будто сбредив, пытаешься сокрыться от невзгод.
 
 
Копыт тот стук, во мраке растворившись, по венам скачет едкою стрелой. Неужто дух, проклятия напившись, захочет скрыться лёгкою рысцой?
 
 
К реке холодной подступаешь тихо, кольцом бежит зеркальная вода. Прошу, беду, мой келпи, не накликай! Лети скорей галопом от хлыста.
 
 
Не напугаешь, нечего стараться. От нечисти в тебе нет ни гроша. Так где же умудрился измараться, куда-то в даль забытую спеша?
 
 
Подставь же спину грязно-вороную. Даю согласье в омут утащить. Ведь жизнь отныне сложную, земную желаю я во гриве позабыть.
 

«В фиалковом лакомстве глаз застыло мерцание неба…»

 
В фиалковом лакомстве глаз застыло мерцание неба.
И, будто бы тихо смеясь, твой сон доверяет мне слепо.
 
 
Сизые тучи в безликой стране, куда в подземелья ведёте?
Там, по неведомой стороне, в кристаллах путь яркий найдёте.
 
 
Тонкость прозрачной руки, спелые в сахаре губы —
Цверг, я прошу, увлеки в мир нас теней безлюдный.
 
 
Поправив заманчиво шляпу, к луне устремляешь взгляд.
Бледно-пурпурным оттенком зеницы хрустально горят.
 
 
Зови меня хоть госпожою, или уделом златым.
Я буду покорно змеёю на шее огнём боевым.
 
 
К серебряным нитям дотронусь, по бархату лоска веду.
Мой метод любви изощрённо станцует как мысль в бреду.
 
 
Не бойся ярилу лукавить, обманчива вся эта ночь.
Я лишь помогла разбавить, как Локи её, точь-в-точь.
 

«Имя тебе Люцифер, ты слышал его в колыбели. Загнан измученный зверь. Так ли по правде… Уверен?..»

 
Имя тебе Люцифер, ты слышал его в колыбели. Загнан измученный зверь. Так ли по правде… Уверен?
 
 
В стране редкой, сокрытой в абайе, слышишь смелое в страхе – «Ибли́с». И под гнётом людей погибая, камнем сходишь в истерзанный низ.
 
 
Свет несущий в сверканье Денницы, взгляд гранатовый тайно не прячь. Пусть привычка в тени утаиться не карает, как в рясе палач.
 
 
Нож возьми с костяной рукоятью, возле горла под счёт проведи. Наградив же своей благодатью, пасть на дно в Дантов ад убеди.
 
 
Под крик стада в геенне горящей спросишь властно о том, кто я есть. Разозлись же в затишье бурлящем, не услышав медовую лесть.
 
 
Рядом нам не прохладно иль жарко, всё в единство связала судьба. Гори пламенем солнечным ярко. Боль моя… И моя же борьба…
 

*********

Абайя – традиционное мусульманское платье

Ибли́с – в исламе имя джинна, который благодаря своему усердию достиг того, что был приближен Богом и пребывал среди ангелов, но из-за своей гордыни был низвергнут с небес.

«Поступью тихой крадешься, скрываясь за шумной толпой. Наивности лиц – усмехнешься, играя в каруту с судьбой…»

 
Поступью тихой крадешься, скрываясь за шумной толпой. Наивности лиц – усмехнешься, играя в каруту с судьбой.
 
 
Точность движенья руки – сюрикен разрывает кожу. Злые потом языки скажут про холод до дрожи.
 
 
Ни имени, ни семьи – пусть думают, что им угодно. Только ты знаешь в тени что значит дышать не свободно.
 
 
Убийца, лазутчик, шпион – как много здесь лиц незнакомых. До боли на шрамах смешон тебе список правил в законах.
 
 
Цель жизни – исполнить заказ, не думая, что за тем следует. А после же всем на показ быть скромной листвою советует.
 
 
Сокрыт в капюшоне стыд и страх стать однажды ненужным. В ночи «подвиг» будет забыт, захвачен сном равнодушным.
 
 
Синоби, не бойся уснуть, кошмары отступят с эпохой. Томленье – зеленая муть, не стоит души темноокой.
 

*********

Карута – японская карточная игра.

«Меня застрелили вчера в вечернюю желтую осень. Я помню боль у бедра и шерсть с окровавленной проседью…»

 
Меня застрелили вчера в вечернюю желтую осень. Я помню боль у бедра и шерсть с окровавленной проседью.
 
 
Медово-каштановый шум и отблеск упрямого месяца. Бежал будто сто серых лун, спасаясь от чёрного месива.
 
 
Сто пуль ощущая во мгле и глаза залитые ртутью. Я бежал по камням и земле, дыша опустевшей грудью.
 
 
Укрыться в тенистой листве, уснуть под раскидистым дубом. Мечтал. Но застыл в старом рве, стиснув острые зубы.
 
 
Меня застрелили вчера, в волшебное тёмное время. От жижи вязкой сыра земля на последней арене.
 

«Терпковато-цитрусовый запах и до боли мутные глаза. Что забыл ты в этих старых пабах, прошлое игрою ворожа?..»

 
Терпковато-цитрусовый запах и до боли мутные глаза. Что забыл ты в этих старых пабах, прошлое игрою ворожа?
 
 
Скользят перста по клавишам забытым, пускаясь в пляс, наращивают ритм. Так уж свезло, сегодня в день не сытый ты за стенами музыки укрыт.
 
 
И ноты древние слились в одно касанье. Все замерло, рождая звуков жизнь. Не может быть, чтоб было то прощанье, на стоны тихие, прошу же, обернись.
 
 
Вдыхаешь страсть, лаская фортепьяно, уводишь за границы бытия. Но нет ли в этом хитрого обмана? Реальны ли романсы соловья?
 
 
Так повелось, придётся постараться, чтоб сын Эвтерпы одарил теплом. И вновь и вновь, не в силах удержаться, с талантом бьешь по клавишам под гром.
 
 
Война – уйдет. Так было, есть и будет. События цикличны без конца. Наследие твоё лишь не осудят. Играй без устали, под пение жнеца.
 

*********

Эвтерпа – в греческой мифологии муза лирической поэзии и музыки.