Текст книги "Здесь вам не Сакраменто"

Галя с Владиком, хоть и были приглашены, но в «грибоедовский» загс опоздали.

Всё потому, что Иноземцевы больше не жили вместе. Владик занимал полученную на семью от ОКБ новейшую двухкомнатную хрущёвку в Подлипках. Галя же вместе с Юрочкой проживала на съёмной квартире в Лосинке.

В итоге в день торжества принаряженный Иноземцев приехал на электричке за своей супругой, потом она долго копалась, потом долго искали такси и ехали в центр, на улицу Грибоедова, которая в итоге оказалась запружена простыми людьми, неизвестно откуда узнавшими о свадьбе. Милиция к загсу никого не пускала, приходилось предъявлять приглашение – и подобрались Иноземцевы к дворцу, лишь когда на крыльце появилась звёздная пара, только что расписавшаяся. Андриян и Валентина, довольные и немного смущённые, попозировали фотокорреспондентам и телекамерам, а затем сели в поджидавшие их автомобили «Чайка» и, в сопровождении своей сельской родни в платочках и блистательных первых космонавтов, отправились в правительственный Дом приёмов на Ленинские горы. Гале и Владику, как и прочим простым приглашённым, пришлось добираться туда своим ходом – на такси. Вдобавок адрес, указанный на приглашении – «Воробьевское шоссе, дом сорок четыре», – ничего не говорил таксисту. Простые граждане в правительственный Дом приёмов обычно не ездили, таксист плутал и неоднократно спрашивал дорогу у «орудовцев». Те относились к шофёру и его пассажирам с явным подозрением: «Кто это едет на такси в правительственную резиденцию?» То Гале, то Владику приходилось выходить и объясняться, предъявлять приглашение. В конце концов они и на банкет добрались, когда действо было в самом разгаре.

Что осталось с тех пор у Гали в памяти (а фотографировать на приёме было запрещено)? Немногое. Посадили их, как и остальных дублёрш Валентины и прочих нелетавших космонавтов, далеко от виновников торжества. Но было весело. В их углу тон задавал Лёша Блондин (Гришу Нелюбова из отряда к тому времени уже отчислили). Хохотали, хохмили, рассказывали анекдоты, пили за здоровье молодых. Генерал Провотворов пребывал гораздо ближе к сферам, рядом с брачующимися. Близ Валентины с Андрияном сидели также сам Хрущёв, его супруга Нина Петровна и явно чувствующий себя не в своей тарелке министр обороны Малиновский (тоже с женой). В один из перерывов, столкнувшись с Галей, начальник полка подготовки космонавтов и бывший любовник Провотворов едва ей кивнул.

Запомнилось, как искренне радовался за молодых Никита Сергеевич – пожалуй, сильнее, чем они сами, как провозглашал за них косноязычные тосты. И ещё остался в памяти оттенок досады, который, тщательно скрываемый, вдруг на один крошечный момент промелькнул на лице Брежнева – при взгляде на Хрущёва, распоряжавшегося тут, на свадьбе (как и в стране), всем и вся. Проявилось это неудовольствие на физиономии Леонида Ильича буквально на одну сотую долю секунды и исчезло, как не бывало, снова сменилось маской радушного, угодливого и всем довольного рубахи-парня.

Запомнилось Гале также, как Константин Петрович Феофанов, непосредственный начальник мужа, стал произносить выстраданный, выверенный тост (явно обращённый лично к Хрущёву) – о том, что нет достаточного финансирования советской «лунной программы» и поэтому мы можем уступить Луну американцам. (Впоследствии Владик расскажет ей, что тост возымеет действие и финансирование вскоре откроют.) И ещё запомнилось, с каким горделивым и презрительным видом Феофанов удивился, повстречав на торжестве Владика: «Как?! И ты здесь?» А потом перевёл взгляд на Галю: «Ах, ну да, ты ведь приглашён в качестве супруга».

Наконец из особняка приёмов убыли Хрущёв и другие члены правительства – говорили, что Никита Сергеевич и Микоян проживают здесь рядом, буквально через забор. Но сейчас, в выходной, они все, кажется, умотали на свои дачи. После того как члены президиума ЦК и другие государевы люди отчалили, гулянка пошла веселее.

А вскоре космонавты – летавшие и нелетавшие – во главе с изрядно нагрузившимся женихом и чопорной невестой отправились догуливать на Чкаловскую, в Звёздный городок (тогда ещё так не называвшийся). Владик и Галя не поехали – впрочем, их особо и не звали.

Владик

Он дневал и ночевал на работе, перелопатил груду материалов и соображения свои по поводу того, как кооперироваться с «американами», подал в срок. Написал короткую, но ёмкую записку. Попросился на приём к Королёву, долго ждал своей очереди и наконец только часов в десять вечера был принят.

Главный конструктор в этот раз выглядел усталым и измочаленным. Молвил: «Докладывай», – и полуприкрыл глаза. Иноземцев стал рассказывать: ракеты, которая способна донести до Луны полезную нагрузку, у нас в СССР пока нет, и сроки её создания сдвигаются вправо, то есть задерживаются. Она, скорее всего, будет готова в 1966 году, а ведь затем потребуются лётно-конструкторские испытания; плюс к тому устройство наших ракет и место их старта являются самыми важными и охраняемыми тайнами. Исходя из этого предлагается лететь на ближайшую небесную соседку с помощью американского носителя – но на советском корабле. Наш корабль 7К-ЛК тоже пока находится в эскизах, но есть уверенность, что к 1965 году удастся сделать его в металле. На орбиту Земли можно выводить его с помощью нашей «семёрки», старой и проверенной ракеты, а там стыковать с американской третьей ступенью и лететь к Луне. Есть и другой вариант: стартовать на советском корабле непосредственно с американского космодрома. «Как раз корабль двухместный, – сказал Владик, – одно кресло для нашего космонавта, другое для американа. Очень дипломатично получается».

– Ладно, оставь, – махнул рукой Королёв, и Владик положил ему на стол эскизы и пояснительную записку с расчётами.

Но продолжения у разговора не было. Вскоре Никита Сергеевич коснулся этой темы в своей речи, где нагородил сорок бочек арестантов, из чего было решительно непонятно, принимает ли он американское предложение лететь на Луну совместно или от него отказывается.

А 22 ноября 1963 года – прошло всего два месяца после его выступления в ООН – по всем каналам прогремела ужасная весть: молодой, красивый президент Кеннеди убит в Далласе.

И первое, помнится, что подумал тогда, узнав об убийстве, Владик: «Значит, на Луну мы вместе с американцами не полетим».

Так и случилось. Новый президент, Джонсон, о сотрудничестве с СССР в космосе не заговаривал. Хрущёв, как стало известно задним числом, в принципе готов был договариваться о совместной экспедиции. Но его, последнего романтика межзвёздных путешествий, меньше чем через год сняли со всех постов.

А ещё спустя пять лет американцы полетели на Луну одни.

1984 год

Юрий Владиславович Иноземцев

Опубликовать свои правдивые заметки о советском космосе, навеянные рассказами отца, матери, а также дяди Радия, молодой журналист Юра Иноземцев в те годы, разумеется, не мог даже мечтать.

В ту пору каждый номер любой газеты или журнала – да и прочей печатной продукции, включая театральные программки – в выходных данных сопровождался неприметным знаком, например, ИБ34568. Это было личное клеймо одного из тех людей, само существование которых в Советском Союзе являлось государственной тайной, но которые тщательнейшим образом штудировали каждое печатное слово и не пропускали ничего секретного или политически не выдержанного. Впрочем, редакторы и редколлегии всех изданий и сами не доводили до греха, дули на воду и собственноручно вымарывали всё мало-мальски острое или сомнительное. Все знали, как пострадал главный редактор одного из молодёжных журналов. Стал он печатать с продолжением научно-фантастический роман современного и вроде бы прогрессивного американского автора Артура Кларка. Казалось бы, что может быть более невинным? Экипаж космонавтов – американцы, русские – летит на Юпитер на корабле «Алексей Леонов». Однако вскоре печатание романа на полуслове прервали. Читателям быстренько сообщили, на одной страничке, чем дело кончится. Главреда втихую сняли – хорошо ещё, из партии не исключили, строгим выговором отделался. А дело было в том, что советским астронавтам подлец-американец втихую дал фамилии наших диссидентов, большинство из которых сидело в лагерях: Орлов, Марченко, Ковалёв, Якунин. Оправдания главного редактора, что он «вражьих голосов» (то есть заграничных радиостанций, вещающих на Советский Союз) сроду не слушал, поэтому ни о каких диссидентах понятия не имеет, действия не возымели. Ответственный товарищ был уволен.

Вообще сейчас трудно себе даже представить, насколько те нравы, всего-то тридцатилетней давности, отличались от нынешних. Например, тогда Юрин отец, Владислав Дмитриевич Иноземцев, оставляя машину на улице, должен был снять с неё «дворники» и зеркало заднего вида, иначе, вернувшись, даже через полчаса, он рисковал этих своих богатств недосчитаться.

То были времена, когда монументальные объявления «Мест нет» (для гостиниц) и «Пива нет» (для буфетов и столовых) во множестве исполнялись золотом, на камне и мраморе и использовались повсеместно. Пожалуй, даже не было на территории Страны Советов отеля, где подобное уведомление не висело бы на постоянной основе. (Пиво в буфетах ещё случалось.)

То были времена, когда перед любым выездом за границу, даже в братскую социалистическую Болгарию, кандидатуру соискателя должны были утвердить в администрации и парткоме предприятия, а также в райкоме партии и на комиссии старых большевиков.

Но то были также времена молодости, любви и первых трудовых и творческих успехов: «Начало было так далёко, так робок первый интерес…»

В восемьдесят третьем Юрочка закончил журфак. Последние курсы он подрабатывал и много печатался. Гонорарами советская пресса своих работников не обижала. Можно было даже не состоять нигде в штате, не получать гарантированной зарплаты, но, если ты не ленился и много писал, денег тебе хватало и на хлеб с маслом, и даже на выпивку. А все остальные блага в Советском Союзе достать было невозможно или сверхтрудно (как, к примеру, личный автомобиль или кооперативную квартиру). Либо они, напротив, являлись практически бесплатными (такие как лечение, билеты в театры или отдых и экскурсии по профсоюзным путёвкам: за сущие гроши Юра побывал в Киеве и Пицунде, Риге и Сигулде, Ташкенте и Самарканде, Пскове и Михайловском).

Поэтому нелегко заработанные деньги он тратил в основном на еду и рестораны. И ещё снимал для себя крошечную, но двухкомнатную квартиру в панельной башне неподалёку от метро «Свиблово» – в квартире на Ленинском прочно обосновались мама с отчимом, а в калининградской хрущёвской «двушке» проживал отец с мачехой Мариной. Он же был взрослый, самостоятельный человек, выпускник университета. Мог себе позволить ежемесячно семьдесят рублей, примерно треть месячного заработка, отдавать за жильё.

По части трудовых успехов Юра подвизался сразу во многих тогдашних средствах массовой информации. Очень нравился ему двенадцатиэтажный небоскрёб с аршинными буквами «ПРАВДА» на крыше, напротив Савёловского вокзала. В нём с первого этажа до последнего сплошь располагались журналы и газеты, печатавшиеся в главном партийном издательстве «Правда», и от каждого из них молодое дарование охотно посылали в командировки и очень неплохо платили. Всего здесь было с десяток разнообразнейших изданий, суммарный разовый тираж которых составлял едва ли не двадцать миллионов экземпляров.

Двенадцатый этаж занимал, к примеру, сатирический журнал «Смехач». На четвёртом помещался иллюстрированный журнал «Красный огонёк», пятый занимали издания для женщин: «Ударница» (для горожанок) и «Колхозница» (для селянок). Имелся также профессиональный журнал «Работник советской печати» и иллюстрированный молодёжный, выходивший два раза в месяц, «Рабочая смена». А неподалёку, всего в трёх остановках на троллейбусе (метро в те края тогда не провели), находился ещё более высокий офисный билдинг с буквами на крыше «МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ», где кучковались издания, принадлежавшие Центральному комитету комсомола и потому имеющие молодёжную тематику. Там были редакции: «Техника для молодёжи» (которая столь несчастливо напечатала роман Кларка), «Юный ботаник», «Комсомольская учёба» и «Юный коммунист», и ещё как минимум два десятка изданий разной степени востребованности. Тиражи каждого из вышеупомянутых журналов колебались от (в самом худшем случае) тридцати тысяч экземпляров до трёх миллионов. Поэтому на гонорары они не скупились. И если ты овладевал стилем соответствующего издания и мог с изяществом обходить самые острые темы (но при этом порой демонстрировать хотя бы видимость остроты), дело твоё было в шляпе. Очерки твои, корреспонденции и даже рассказы находили изрядный спрос.

Но требовалось, конечно, большое искусство, чтобы освоить правила тогдашней игры: о чём можно говорить, о чём категорически нельзя, на что разрешено намекать достаточно прозрачно, а о чём лучше упоминать туманно и экивоками. К примеру, запрещалось, даже в лёгкой форме, где бы то ни было говорить о нехватке продуктов питания (которая к началу восьмидесятых стала практически повсеместной). Так, возбранялось даже в беззубом юмористическом рассказе для журнала «Смехач» писать: «бутерброд с колбасой» – чтобы не возбуждать ненужные аллюзии. Но возможно было: «Бутерброд с килькой». Налагался запрет на вопрос, почему нет в продаже джинсов или модной обуви – однако в то же самое время почему-то можно было освещать дефицит, скажем, туалетной бумаги или обоев. Разрешалось публиковать даже фельетоны о неаккуратной работе железной дороги и опоздании пассажирских поездов, но категорически не позволялось упоминать о любых недостатках в работе милиции, не говоря уж о преступлениях, например, о том, как менты обирают пьяных в вытрезвителях. Исключалась всяческая криминальная хроника. Хотя написать о каком-либо одиночном преступлении было можно – после десятков согласований с инстанциями. Впрочем, злодеяния, доступные для описания, тоже выбирались чрезвычайно придирчиво. Категорически нельзя было писать об убийствах, особенно совершённых маньяками типа Чикатило, а также об изнасилованиях, разбое, бандитизме. Дозволялось говорить о хулиганке – даже пьеса шла в Театре сатиры под названием «По двести шестой» (двести шестой была статья в Уголовном кодексе, карающая злостное хулиганство). Хорошо проходили в печать приписки и прочие злоупотребления работников торговли, а также взятки. Однако и речи не могло идти, чтобы описываемые преступления были крупными. А также, чтобы замешаны в них были партийные и советские руководители любого ранга.

Стерильные криминальные очерки, которые по странной прихоти назывались «фельетонами», хотя ничего смешного в них не бывало, охотно публиковал сатирический журнал «Смехач». Рубрики «Вилы в бок!» или «Из зала – сюда!» украшали едва ли не каждый выпуск издания. В коллективе со смехом пересказывали историю о том, как из редакции однажды отбили областному начальству стандартную телеграмму: «К вам выезжают корреспонденты журнала «Смехач». Просьба обеспечить жильём». Когда спецкоры прибыли в город, их, как положено, встретили на чёрной «Волге» и первым делом, ещё до гостиницы, повезли в прокуратуру. А там нагромоздили на стол папки: «Пожалуйста, вот, вот и вот. Как заказывали». Журналисты в недоумении развели руками: «Заказывали – что?!» И тут им предъявляют телеграмму из редакции: «Выезжают корреспонденты, просьба обеспечить ЖУЛЬЁМ» – на телеграфе вкралась опечатка.

Вот именно что жульё, очень точное слово, было одним из немногих разрешённых объектов критики в Советском Союзе: наряду с «несунами» (то есть теми, кто тащит с производства сырьё, продукцию и материалы), пьяницами, прогульщиками и мелкими спекулянтами.

Вообще система координат «что можно – что нельзя» была крайне затейлива. Например, нельзя было употреблять в печати слово «еврей». Можно «лицо еврейской национальности» – но лишь в контексте: «Я, как лицо еврейской национальности, гневно осуждаю преступления израильской военщины». В то же время человек, выросший в советской системе, а потом проучившийся пять лет на журфаке и ходивший на практику в газеты, впитывал правила жизни всеми своими порами и жил в них естественно, как дышал. К примеру, все знали, что в Советском Союзе как бы не существует ни проституции, ни наркомании, не бывает никаких эпидемий (кроме гриппа) и полностью искоренён туберкулёз, не говоря о холере или чуме. Тщательной вивисекции подвергалась история. Решительно нельзя было даже упоминать фамилий множества вождей прошлого – ни в каком контексте. Имена Троцкого, Рыкова, Бухарина, Молотова, Кагановича, Хрущёва и многих присных были просто вычеркнуты из лексикона. Нет и не было никогда никакого Солженицына, Буковского, а в последнее время и Аксёнова, Тарковского, Любимова, а также Галины Вишневской, Мстислава Ростроповича и других артистов, которые уехали на Запад, вроде Савелия Крамарова или Олега Видова. Имя Сталина в печати строжайше дозировалось. Бесповоротно запрещено оно не было, однако его дозволялось произносить только глубоко проверенным и укоренённым в системе пламенным писателям и публицистам вроде прочно забытых ныне Стаднюка или Анатолия Иванова. Таким образом, обо всём, что происходило в советской истории, начиная с тысяча девятьсот двадцать четвёртого года (смерти Ленина) и заканчивая годом шестьдесят четвёртым (воцарением Брежнева), говорилось с экивоками и грандиозными фигурами умолчания.

Когда Брежнев наконец умер (в ноябре восемьдесят второго) – «наконец» здесь употреблено не потому, что народ желал ему смерти, нет, народ своего «Лёню» хоть презирал, но любил, как любят обычно деревенского дурачка. Однако последние лет пять при виде «дорогого Леонида Ильича» всякий понимал, что товарищ не жилец, что ему трудно делать всё на свете: ходить, сидеть, говорить, дышать. Так вот, когда этот верный ленинец, наконец, отдал богу душу и к власти пришёл кагэбэшник Андропов, на короткое время народ подобрался, встряхнулся. Появилось мнение: этот возьмётся ежовыми рукавицами, наведёт порядок – а ведь и давно пора, с нами, разгильдяями, только железной рукой и можно. Тут же, в декабре восемьдесят второго, появились анекдоты (возможно, сочинённые в специальном отделе КГБ): например, Кремль теперь будет называться Андрополь. Или вот как будет звучать телевизионное новогоднее поздравление нового генерального секретаря советскому народу: «С Новым вас годом, товарищи, с новым, тысяча девятьсот тридцать седьмым годом!» Или: спрашивают у нового генсека: «Скажите, как вы думаете, народ за вами пойдёт?» – «Думаю, пойдёт». – «А если нет?» – «Тогда за Брежневым пойдёт».

Работники органов принялись в рабочее время устраивать облавы в кинотеатрах, булочных и парикмахерских – для поиска и последующего примерного наказания тех, кто в служебное время решает свои личные или хозяйственные дела. Пара замечательных юмористов – соавторов из «Смехача», Труфанов и Ивасин, – рассказывали зимой восемьдесят третьего Юрочке характерную историю: «Входят трое в булочную и говорят громко, чтоб всем слышно было: товарищи, просим оставаться на своих местах! К ним бросается мужичонка, в ноги падает: прошу вас, товарищи, не губите! Черт попутал! Жена болеет, я из НИИ своего выбежал для неё свежего хлебушка купить! Ради бога, не забирайте, на работу не сообщайте! А они: спокойно, товарищи, сейчас мы сосульки с крыши собьём, и пойдёте дальше по своим делам».

Однако довольно быстро – наверное, уже к весне восемьдесят третьего – кампания под замечательным лозунгом (представить его только в любой нормальной стране!): «Рабочее время – работе!» – как-то сама собою истощилась, облавы-проверки схлынули, и в народе зашептались о том, что этот, новый, больной ещё похлеще, чем Брежнев. А уж когда в один прекрасный день – осенью, что ли, восемьдесят третьего – на торжественном заседании предвыборную речь вместо генерального секретаря стал читать его представитель, всем окончательно стало ясно: тоже не жилец. И анекдоты появились другие. Например, что такое ППП? – Пятилетка Пышных Похорон. И про гонки на лафетах (самых высокопоставленных кремлевских деятелей везли тогда из Колонного зала к месту последнего упокоения у кремлёвской стены на орудийных лафетах).

Возможно, случайно так выпало, а может, самые агрессивные соратники из мрачных недр Лубянки, одновременно с воцарением кагэбэшника Андропова, власть, силу и моду взяли – но восемьдесят третий и восемьдесят четвёртый вспоминались Юре как наиболее мрачные из всех советских годов. Сплошное бряцание оружием, агрессивная риторика по ТВ и в газетах, «империя зла», «першинги» и ракеты СС-20. А потом ещё постыдное: наши сбивают на Дальнем Востоке южнокорейский пассажирский «Боинг»: почти три сотни погибших мирных людей, а Советский Союз, вместо того чтобы сказать резко и определённо: да, залетел в наше воздушное пространство, за что и был сбит, чтоб другим неповадно было, и будем сбивать в дальнейшем – нет, наш официоз что-то бекает, мекает и путается в показаниях: нарушитель, мол, был, залетал в воздушное пространство, а потом удалился в сторону Охотского моря. То есть мы тут ни при чём…

Развлечений у Юры, как и у всех советских людей, в то время крайне мало. Счастье, если кто-то из журналистов, работающих в штате, отдаст свою контрамарку на просмотр чего-нибудь западного в доме кино или ЦДЛе. Или самому приходится искать, полгорода объезжать, чтобы обнаружить что-то достойное, вышедшее в прокат: «Репетицию оркестра» или хотя бы «Чучело». В театрах вообще ничего интересного. Спектакль «Высоцкий» закрыли, Любимов уехал.

Мало-помалу Юра начинает налегать на спиртное. У него прекрасная отмазка (как выражаются сейчас), или алиби (как говаривали в те годы): пьют все. А уж журналисты и подавно, каждый первый керосинит. Вдобавок постоянно возникают поводы: вышел его очерк в журнале «Рабочая смена», или фельетон в «Смехаче», или рассказ в «Гаудеамусе». Значит, надо проставиться: угостить редактора да сослуживцев, или даже ответственного секретаря или заместителя главного. Добавим, что не он ведь один проставлялся. Всё время у кого-то появлялся повод: день рождения, отпуск, премия, новоселье и прочее, прочее.

Выпивка, обычно начинающаяся в ресторане, шалмане, а то и прямо в редакции, нередко перетекает к кому-то на квартиру – зачастую к самому Юрочке, и продолжается до утра. Со спорами о политике и русской истории, обсуждением работы и начальства, декламацией стихов, своих и чужих. Иногда в подобном угаре случаются греховные связи. Советское общество в своём последнем изводе моральными принципами не отличается, журналистское сообщество – тем более, и довольно часто Юра, порой с удивлением, утром застает себя в постели с коллегой женского пола – нередко чьей-то чужой женой, к тому же сильно старше себя.

Однако у каждого журналиста даже в те глухие времена есть своя заветная тема. Кто-то втайне, для себя, пишет исторический роман, кто-то – хронику собственной семьи на фоне культа личности. Иной изучает жизнь и судьбу друзей и знакомцев Пушкина, третий или пятый переводит лирику Битлов или «Пинк Флойд». Многие охотно, во всех компаниях и ресторанах (Дом журналиста в ту пору закрыт на ремонт, но действует несколько других творческих домов), треплются о своих заветных работах, читают вслух то, что никогда и нигде (разве что за кордоном) не может быть напечатано. Иное дело Юра. Иноземцев-младший о своей заветной теме молчит, как зарезанный – ни словечка никому, всуе или по пьянке. Эта тема – только его. Он собирает материал и пишет подлинную историю советской космонавтики. То, что исподволь узнает от матери, отца, бабушки, дяди Радия. Иногда он присутствует на застольях, куда приходят другие их закрытые, совсекретные друзья. Подлинная история советского космоса – она, понимает Юра, не менее, а может, и более величественна, нежели летопись официальная, вся переполненная звоном, литаврами гремящих побед и победными рапортами: «Все системы корабля работают отлично! Самочувствие космонавтов отличное!» В ней, в этой истинной эпопее (Иноземцев даже название для неё придумывает абсолютно непроходимое, как и сами заметки: «Тёмная сторона советской силы»), есть главы, о которых в Советском Союзе не знает никто: как едва не уморили в тридцать восьмом в колымских лагерях главного конструктора Королёва; как взорвалась на Байконуре и погубила почти сто человек (в том числе родного дедушку Юры – Юрия Флоринского) ракета Р-16; как сгорел в сурдокамере космонавт из первого отряда Паша Бондаренко; как тренировались и готовились к первому полёту девушки (включая его собственную мать), которые так ни разу потом и не полетели…

Конечно, Юра отчетливо понимал, что публиковать его записки нельзя не только по той причине, что тема, как говорили тогда, непроходимая (вроде культа личности, самоуправства милиции или творчества Гумилёва). Она была ещё вдобавок совершенно секретная, и гриф «СС – ОВ»[4]4
  Совершенно секретно – особой важности.


[Закрыть] лежал на всех рассказах, которые он, когда под хорошее настроение, а когда под коньячок, выуживал у своих родных и близких. И если можно было представить (в отдалённом и прекрасном будущем), что вдруг кто-то когда-то разрешит в открытую обсуждать Сталина или нехватку мясных продуктов, то вообразить, что всемогущая партия, армия и спецслужбы рассекретят свои самые жгучие тайны, было решительно невозможно. Поэтому истории у Юрочки хоть и копились, записывались стенографическими каракулями и прятались, надежды на их публикацию не было никакой. А рассказы получались знатные, любой непредвзятый издатель локти бы искусал.

Например, о том, как чуть ли не насмерть боролись будущие космонавты за счастье полететь в теснейшей кабине корабля «Восход-один». Или о том, как четырежды за одни сутки чуть не погиб экипаж «Восхода-два».

Но пока о публикации даже близко речи нет. А журналистская подёнщина (при том, что Юрочка считается молодой звездой и для него широко распахнуты двери всех тогдашних изданий) постепенно начинает надоедать, как горькая редька. И всё чаще он ищет утешение в бутылке. Происходит это исподволь: вот просыпается он один в своей съёмной квартире в Свиблове. Вроде бы надо поехать оформить командировку да собираться на Вологодчину, писать о самодеятельной детской киностудии. Да неохота, лень, скучно. Он хватается – нет хлеба, кофе, сигарет. Выходит в магазин. По пути решает заглянуть в пивной зал. Там встречает друзей – интеллигентных молодых аутсайдеров, которые коротают время за скверным пивом. Решают добавить – водка пока мало того что продаётся свободно, новый генеральный секретарь Андропов ещё и цену на неё на шестьдесят копеек снижает, за что бодрящий напиток получает наименование «андроповка». Потом догуливают в квартире у Юры, вызванивают каких-то жутких соседских баб. Ночью, случается, едут к таксистам (как это тогда называется). После закрытия всех столичных ресторанов, которое происходит в одиннадцать вечера, купить спиртное легально невозможно нигде, за исключением ресторана в аэропорту «Домодедово». Функцию бутлегеров в столице мира и социализма берут на себя работники таксомоторов, которые продают водку с накруткой «в два конца», то есть вдвое дороже номинала.

Несколько раз на подобную пьянку (или её последствия в виде залежей хрусталя, то есть пустых бутылок, сильного запаха или общей помятости) нападает неожиданно нагрянувшая со своего Ленинского мама. Проводит душеспасительные беседы. Жалуется отцу, Владиславу Дмитриевичу. Владик тоже устраивает Юре нагоняй – тот огрызается, лезет в бутылку: он человек взрослый, состоявшийся, самостоятельный. Живёт как хочет, и чем заполняет свой досуг – не ваше родительское дело.

По случаю асоциального поведения сына даже объединяются давно разошедшиеся и обычно не общающиеся друг с другом мать и отец. Судачат: что делать, как повлиять на единственного ребёнка (а в новых семьях ни у Галины, ни у Владика детей нет). «А не женить ли нам его?» – вдруг осеняет маму. Владислав Дмитриевич возмущается: «Как ты его женишь?! Он что тебе – недоросль, Митрофанушка?!» – «Надо хитростью действовать, исподволь. Любая нормальная девушка мужика облагораживает. И потом: когда мы его выдадим, проблему, пьёт он или нет, будем уже не мы решать, а она, благоверная. Ты как-то говорил: у Радия Рыжова, друга твоего, дочка-красавица подрастает? И семья хорошая, порядочная? Вот и познакомь их». – «Да они знакомы, кажется». – «Тем более!» – «Радий, как ты помнишь, и сам зашибальщик ещё тот». – «Вот и хорошо. Значит, дочка на отцовскую выпивку насмотрелась и от своего родного мужа повторения пройденного не потерпит».

Если Галине вступала в голову какая идея, можно было не сомневаться, что она ни с кого, включая самоё себя, не слезет, прежде чем доведёт её до логического завершения. Поэтому на свой день рождения, который, как по заказу, следовал через две недели после совета с бывшим супругом, она пригласила в том числе старого своего, с институтских ещё времен, приятеля Радия Рыжова вместе с женой Эльвирой и дочкой Марией. Сын Юра на празднество, разумеется, по умолчанию прийти был обязан, а когдатошний муж Владислав, разумеется, нет.

Мария Рыжова за то время, что Юрочка её не видел, и впрямь превратилась в красавицу на выданье, в самом своём двадцатиоднолетнем соку: миленькая, живая, весёлая, кокетливая. В те времена женились рано, поэтому в двадцать один год девушка считалась даже не то что на выданье, но слегка засидевшейся в девках. Мария училась в каком-то средней руки техническом вузе, типа химического машиностроения, и ей, конечно, льстили знаки внимания, которые ей на правах хозяина оказывал Юра: шутка ли, взрослый, настоящий журналист, на прошлой неделе его фельетон опубликовали в журнале «Смехач», рассказ вышел недавно в «Гаудеамусе», а большая статья – в модной газете «Литературная среда».

Дядя Радий (как его издавна и до сих пор называет Юра) тоже в ударе. Рассказывает были и небылицы о своей службе на Байконуре, на камчатском полигоне Кура, в отряде поиска и спасания космонавтов. Поёт песенки собственного сочинения – гитара есть и в доме матери с отчимом:

 
Трамвай пустой, ты мой храм,
И свят твой холодный свет.
В тебе я молюсь богам,
Которых, наверное, нет[5]5
  Стихи Андрея Щербака-Жукова.


[Закрыть].
 

В те времена – начинается год восемьдесят четвёртый – все, кто может, в хорошем советском обществе поют бардовские, как их называют, или каэспэшные песни: Визбора, Окуджаву, Городницкого, Юлия Кима. И даже Галича – кто очень смелый и в проверенной компании (в семьдесят четвёртом году Галич эмигрировал, и его имя под запретом). Те же из бардов, кто поёт и сочиняет сам, – короли на любой вечеринке. Песни дяди Радия Юрию нравятся. И вообще он – один из тех немногих «взрослых» (как по привычке называет поколение родителей Юрочка), с кем ему интересно, весело и просто. Ни с матерью, ни с отцом, ни, тем более, с мачехой или отчимом подобного понимания-единения нет. И это ещё одна причина, почему Иноземцева-младшего тянет к этому семейству, а значит, и к дочери Радия Маше.