Текст книги "Грехи отцов отпустят дети"

…Вечером в уик-энд, верные принципам деда-академика-архитектора, стол обычно накрывали в большой гостиной, звали за него всех обитателей барского дома и гостей приглашали.

Пожаловала и Елена Сергеевна Одинцова, ближайшая соседка Кирсановых, красивая и ухоженная дама под сорок, как говорили о ней за глаза – «соломенная вдова». Муж ее, Тимофей Одинцов, крупный бизнесмен, давно пребывал безвылазно за границей и, по слухам, скрывался.

Присутствовали также, кроме Кирсановых-старших, Фенечка, Аркадий и Евгений. Прислуживала, как обычно, Нина.

Отношения Евгения и Павла Петровича Кирсанова, незадавшиеся со дня первого знакомства, за истекшее время не улучшились. Павел Петрович за глаза называл гостя даже в разговорах с прислугой «этот волосатый». В свою очередь, молодой человек, упоминая о дяде при беседах с Аркадием, именовал его не иначе, как «ваш домашний коррупционер».

Евгения представили Одинцовой. Она была лет на десять старше молодого человека, однако последние достижения косметологии, физиотерапии и пластической хирургии, доступные только очень богатым людям, делали ее гораздо более привлекательной, чем иные ровесницы Евгения. Худенькая, бойкая, идеально сложенная, безукоризненно воспитанная и прекрасно держащая себя, она сразу привлекла внимание молодого человека.

Рассадкой на малых семейных обедах никто не занимался, и Евгений расположился с ней рядом. Ни от кого из присутствующих не ускользнуло, что Елена Сергеевна кокетничает с ним, а он проявляет к ней очевидный мужской интерес. Это заметил, разумеется, и Кирсанов-старший, что послужило еще одной каплей, переполнившей терпение Павла Петровича. Их взаимные прилюдные терки с молодым гостем продолжились. Казалось, двое только ищут повода, чтоб сцепиться.

К примеру, общий разговор за столом зашел о том, что влиятельная международная спортивная организация сделала замечание российским телевещателям, чтобы те поменьше показывали на трибунах красивых болельщиц.

– Да какое им дело?! – возмущался Павел Петрович при молчаливом одобрении Николая Петровича. – Да кого же им еще показывать?! Старых грымз, что ли?!

Однако далеко не каждый, как оказалось, разделял его возмущение. Зная или, по крайней мере, предвидя позицию Евгения, Аркадий осторожно проговорил:

– И все-таки показывать только красивых – это сексизм.

– Ну да, пусть сексизм, – горячился Павел Петрович. – Назовите как хотите, но почему они отказывают мне в моем праве и желании смотреть на красивую девушку?

– Да потому, – хладнокровно заметил вдруг Евгений, – что на женщину не следует смотреть как на сексуальный объект.

Павел Петрович выпучил глаза. Казалось, его вот-вот хватит удар.

– А как НА ЧТО, позвольте мне спросить, – страшным шепотом проговорил он, – вы прикажете мне на них смотреть?!

– Да ведь вы должны немного подумать и согласиться, – столь же невозмутимым и безапелляционным тоном, что и раньше, возразил Евгений, – что первым номером в программе всегда идет взгляд на женщину как на объект вожделения. Далее отсюда вытекают и все ужасы современного мира: проституция, семейное насилие и, наконец, подлинное рабовладение – когда женщин приковывают наручниками к батареям, а они вынуждены обслуживать в день по два десятка скотов и в результате погибают во цвете лет. Все с малого начинается. А если не будет малого, не будет сексизма, не станет и всего остального.

Павел Петрович готов был лопнуть от негодования, но Елена Сергеевна перебила его:

– Боюсь, что в разговоре об абстрактных женщинах вы, господа, забываете о тех, кто сидит рядом с вами за столом.

– Да, наши бокалы пусты! – присоединилась к ней Фенечка, уводя табл-ток от опасной черты.

– Ради бога, извините, – схватился Николай Петрович, подливая женщинам шабли.

Но в двух спорщиков будто бес вселился. На ином витке разговора, обсуждая актуальные политические события, Николай Петрович упомянул, что где-то, то ли на Тайване, то ли в Бирме, общенародный референдум запретил вступать в брак лицам одного пола.

– Вот молодцы азиаты! – воскликнул старший Кирсанов. – Все бы, в том числе так называемые цивилизованные Европа и Америка, пример с узкоглазых взяли!

Евгения тут как током ударило.

– Что же, спрашивается, тут такого «передового» – разлучать два любящих сердца? Не давать им таких же точно прав, как иным людям? Таких простых и естественных для любого человека свобод, как ухаживать в случае болезни, воспитывать детей, наследовать имущество?

– Да потому, – громыхнул Павел Петрович, – что жить вместе двум мужикам или двум особам женского пола противоестественно перед Богом и людьми!

– Они и так живут вместе, без вашего одобрения и неодобрения.

– Вот именно! Если мужикам охота целовать друг друга в уста – пусть их, я им не могу запретить. Это болезнь, я понимаю, да, бывают всякие болезни. Но болейте себе потихонечку, в тряпочку, зачем вы кичитесь своим заболеванием, на парады под радужными флагами ходите?! Мерзость какая! Справедливо в Ветхом Завете сказано – многие тысячи лет назад, в Книге пророка Исайи, вот, я даже выписал: «Бахвалятся своими грехами, как жители Содома, открыто»22
  Исайя, 3:9.


[Закрыть]. А всем известно, что с Содомом Господь сотворил. Сжег огненным дождем. Так и с современным так называемым «цивилизованным» миром рано или поздно случится!

– Дядя, – встрял Аркадий, – сексуальные меньшинства – ведь они такие же люди, как все, и требуют таких же себе прав, как прочим.

– Но вы же, я надеюсь, с Евгением не такие? – подключился к дискуссии Николай Петрович. – Чего ж вы их защищаете?

– А если б мы были такими, папа? Тогда что? Ты бы проклял нас? Отказал от дома? Лишил наследства?

– Снисходительное отношение к педерастам, – провещал Павел Петрович, – которое развилось в так называемых демократических странах, – показатель и следствие их упадка. Вспомните, Римская империя тоже рухнула, поскольку слишком либерально относилась к разного рода извращениям.

На это Евгений с оттенком высокомерия заметил:

– Да ведь наша матушка-Россия, такая чистая и непорочная, скорее рухнет – от коррупции.

Замечая, что разговор вот-вот готов перекинуться на личности, а Павел Петрович – сойтись с Евгением в кулачном поединке, Елена Сергеевна постаралась восстановить мир.

– Ой, господа! У меня от ваших споров мигрень начинается и пищеварение ухудшается. А Нина приготовила такое замечательное рагу из осетрины. Давайте, пожалуйста, переменим тему! – и начала говорить о выставке Бэнкси, открывшейся в Доме художника на Крымском Валу. – Что вы, Николай Петрович, Фенечка, по поводу Бэнкси думаете? Как авторитеты в живописи?

Разговор через пень-колоду свернул на искусство. Однако и это еще не стало концом застольных размолвок. Уже за десертом Евгений, описывая упадок современного села, снисходительно обронил:

– И есть там только наполовину разрушенная церковь, где служит через пень-колоду православный попик…

Эта обмолвка подействовала на Павла Петровича, словно красная тряпка на быка.

– «Попик»? – возмущенно проговорил он. – Вы сказали «попик»? Да как вы смеете, милостивый государь, мимоходом столь огульно охаивать людей, которые в тяжелейших условиях несут нашему народу свет и добро?! Пытаются восстановить нашу упавшую нравственность!

– Трудно поверить! – насмешливо воскликнул Евгений. – Ведь вы, Павел Петрович, хотя бы в силу возраста, должны были в прежней жизни быть октябренком-пионером-комсомольцем! Может, вы и в партию коммунистическую успели поступить? А теперь воспеваете самый настоящий обскурантизм и религиозное мракобесие!

Знал ли об этом доподлинно Евгений, говорил ли ему Аркадий, неизвестно, но племянник-то о дяде точно ведал, что тот в рассуждениях высокой карьеры и служения обществу в молодости вступал даже в члены КПСС. Поэтому Павел Петрович от замечания гостя покраснел как рак, а юный спорщик тем временем продолжал:

– Вы ведь, верно, в советские времена антирелигиозную пропаганду разворачивали – ну, или, по крайней мере, должны были вести – с тем же самым жаром, с каким сейчас религиозный дурман сеете. А теперь вы ведь, пожалуй, и в церковь ходите? Лоб истово на купола крестите?

– А вот это не вам судить! И не вам меня обвинять, молодой человек!

Вне себя от возмущения, Павел Петрович вскочил со своего места и широкими шагами выбежал на свою половину, хлопнув дверью.

Ужин был испорчен – это понимали и Николай Петрович, и Аркадий, и Фенечка, и Елена Сергеевна.

Однако Евгений и не вздумал нестись следом за Павлом Петровичем извиняться (что многим показалось бы хорошим исходом). Он только развел руками и засвистал от смущения легкомысленный мотивчик. После размолвки он еще более настойчиво взялся ухаживать за Еленой Сергеевной.

Не дожидаясь конца обеда, Фенечка встала и, сославшись на необходимость самолично уложить своего Сашеньку, покинула зал. Не прошло и пяти минут, как за ней последовал Николай Петрович. Вскоре засобиралась Одинцова, и Евгений вызвался ее проводить.

С тех давних времен, когда соседским участком еще владели прежние соседи Бланки, между ними в заборе существовала калитка, используя которую можно было легко ходить друг к другу в гости. С тех пор изгородь перестраивалась дважды и, стараниями соседа-бизнесмена Тимофея Одинцова, стала, как и весь его участок, неприступной крепостной стеной, однако никогда не запирающуюся калитку сохранили.

Евгений довел до нее Елену Сергеевну. Она пригласила его зайти, посмотреть сад и дом. Он принял приглашение и отсутствовал более двух часов. Вернулся ближе к полуночи, довольно насвистывая.

Неизвестно доподлинно, заметил ли его совместный с Одинцовой уход и позднее от нее возвращение Павел Петрович, но то, что он мог из своего окна наблюдать за эволюциями недруга, сомнению не подлежит.

* * *

На следующей неделе все занимались своими делами.

Однажды Фенечка вместе с Сашенькой в коляске гуляла по обширному кирсановскому саду. Участок деду в свое время достался на пригорке; на самой высокой точке положенного надела тогда же поставили дом. Калитка и ворота располагались в самом нижнем краю выделенной территории. Оттуда наверх, к особняку, шла подъездная аллея. Другая дорожка, пешеходная, вела от калитки к беседке, расположенной в другой части низины. От беседки можно было вернуться назад к дому другой дорожкой. Таким образом, строения на участке располагались в виде почти равностороннего треугольника: в основании – въездные ворота с гаражом и домом для прислуги и беседка, а в качестве вершины – господский особняк.

Беседка была вся засажена кустами жасмина и сирени и совершенно скрыта от посторонних глаз. Там летом, особенно в жаркие дни, Кирсановы любили отдыхать. Иногда в выходной приказывали подать туда самовар.

Вот и сейчас вместе с коляской там уединилась Фенечка. Малыш Сашенька спал, раскинутые его кулачки были плотно сжаты, лицо нахмурено, словно говорило: вот я вырасту, всем задам перца! Молодая женщина сидела в теньке и просматривала в телефоне интернет-сайты.

Вдруг снаружи беседки что-то стукнуло, и на пороге возник Евгений. Фенечка вздрогнула и поспешно спрятала телефон.

– Фу, как вы меня напугали! – воскликнула она.

– Виноват-с. А я решил заглянуть-с. Не думал вас здесь застать.

– Прогуливаетесь?

– Да. Проветриваю мозги после утреннего сидения за опытами.

– Можете мне рассказать, чем вы занимаетесь? В чем заключается ваша наука? Пояснить, так сказать, и-эл-ай-файф?33
  ELI5 – популярная в интернет-общении аббревиатура, означающая «explain, I`m five», «объясни, как пятилетнему» (англ.), то есть: «расскажи как можно более популярно».


[Закрыть]

– Ой, нет, боюсь, не удастся – но отнюдь не потому, что вы не поймете. Я, к сожалению, совершенно бесталанен как популяризатор. Да-да, увы, я совсем не Стивен Хокинг…44
  Стивен Хокинг – английский физик-теоретик и известный популяризатор науки.


[Закрыть]

– Слава богу, – со смехом заметила Фенечка.

– …поэтому о работе могу толковать только с коллегами, на присущем нам птичьем языке. Давайте я вам лучше доложу о своей велосипедной прогулке.

– Ну, попробуйте, – улыбнулась Фенечка.

– Проехал я сегодня, согласно одометру, шестнадцать километров…

– О, много!

– Да что вы! В Оксфорде я в свой выходной по тридцать-сорок километров, бывало, наматывал. Однажды сделал сотенку. Но там ведь и вся инфраструктура под «байсиклы» заточена. Огромное количество велотрасс, специально выделенные дорожки в городе, велосипедист на дороге всегда прав. Велопрокаты прекрасно развиты, бросай двухколесного друга где хочешь, можно активировать с мобильного телефона. На въезде в город знак: Оксфорд, сайклинг сити. А какая парковка для великов на станции! Огромная крытая площадь, вся железными конями уставлена.

– Видела, – кивнула Фенечка.

– Вы там учились?

– Бог миловал!.. Приезжала на экскурсию, когда язык летом учила. Давно, еще в школе… Да, в Англии, конечно, хорошо. Только скажите, Евгений, почему вы так Россию не любите?

– Кто вам сказал?

– Да вы никогда с таким жаром, как об Англии, о нашей стране не отзывались.

– Нет, что вы! Я очень Россию люблю. Не люблю только чванливых ее обитателей, которые всех напропалую учат жить по-своему.

– Вы кого имеете в виду? – лукаво улыбаясь, осведомилась Фенечка.

И надо же было такому случиться, что как раз в тот момент в усадьбу заехал Павел Петрович Кирсанов. Он направлялся с инспекцией в отдаленный район области. Путь пролегал мимо дома, время позволяло, и он решил заскочить, чтобы забрать позабытые документы и заодно пообедать домашней пищей.

Чтобы не куролесить по усадьбе по подъездной дороге, он бросил машину у ворот и вошел на участок пешком, через калитку. Его внимание привлек оставленный кем-то у беседки велосипед. Он подошел ближе и остановился. Из беседки доносились голоса.

Павел Петрович узнал их. Он замер. Заросли жасмина и сирени делали его невидимым для говорящих.

– Есть тут некоторые павлины-типусы, от которых меня, право слово, подташнивает, – неопределенно заметил Евгений.

– Вы моего деверя имеете в виду? Павла Петровича?

– Хотя бы даже и его. На редкость противная особь. Индюк.

– А у вас острый язычок. Вот интересно, а что вы думаете о его брате и моем муже, Николае Петровиче?

– Ну, во-первых, он, насколько я понимаю, не муж вам? Вы пока не венчаны? Не расписаны?

– Тогда скажите, что вы думаете о моем сожителе Николае Петровиче?

– А что о нем думать? Простой и добрый барин. Слуга царю, отец солдатам.

– А что вы в таком случае думаете обо мне? – лукаво смеясь, вопросила Фенечка. – Считаете небось расчетливой тварью, что захомутала старичка и теперь выходит за него ради денег?

– Да что вы! Ни в коем разе! О вас я думаю так: любовь зла, полюбишь и козла.

– Вы хотите тем самым сказать, что Николай Петрович меня любит? Или что я его? Кто из нас козел, короче?

– Ну, уж никак не вы. Вы – милая юная козочка.

– Вот как? Ну а вы? Вы-то любите хоть что-нибудь? Или кого-нибудь?

– Никак нет-с!

– А нашу соседку Елену Сергеевну Одинцову?

– Я бы мог полюбить ее только затем, чтобы доставить неудовольствие вашему деверю, прекраснейшему Павлу Петровичу.

– О! Так вы тоже заметили, что он за нею волочится?

– Хм. Фрайтфулли токинг55
  Страшно сказать (англ.).


[Закрыть], она мне сама поведала, что между ними некогда имел место роман.

– О! Вы достигли с нашей соседкой, как я гляжу, глубокой степени откровенности!

Весь этот диалог, непосредственно касающийся его самого, Павел Петрович слушал, замерев на месте и не в силах пошевелиться, чтобы не выдать себя. Пот выступил на его челе.

– Ну а если говорить обо мне, – продолжала провоцировать молодого человека Фенечка. – За что бы вы, к примеру, могли полюбить меня?

– Хм. Николай Петрович – отец моего друга, да и дядька он хороший, хотя и, как положено художнику, не слишком далекий. Злить его мне совершенно не хочется. Поэтому кого-кого, а вас я бы, пожалуй, никак не смог полюбить.

– Фу. Противный.

– …Разве что мог бы влюбиться только в ваши глазки. И еще, пожалуй, в ваши ланиты. И в ваши перси – белоснежные! И в ваш стан – лебединый! И в ваши уста – сахарные! – Евгений намеренно стилизовал свою речь под объяснения двухвековой давности, что демонстрировало его хорошую начитанность и как бы снижало страстность его слов. Но действия говорили сами за себя: Евгений подходил к Фенечке все ближе и наконец, положив обе сильных руки ей на талию, привлек ее к себе. Малыш продолжал самозабвенно спать. Евгений запечатлел на губах девушки страстный поцелуй, она попыталась оттолкнуть молодого человека, но потом ответила на него.

Только тут Павел Петрович вышел из изумленного шокового состояния и обнаружил себя, громко закашлявшись.

Фенечка отпрянула от Евгения.

Перешагнув через брошенный велосипед, в беседку ступил Павел Петрович.

Фенечка вскрикнула и рефлекторно схватила на руки Сашеньку.

Тот, разбуженный и испуганный, заплакал.

Молодая мать, прижав его к себе, а другой рукой толкая коляску, опрометью выскочила из беседки.

Павел Петрович оказался один на один с Евгением.

Вне себя от ярости, он проговорил:

– Я всегда знал, что вы, милостивый государь, настоящий подлец. Но теперь ваше поведение переходит все границы! Вы злоупотребляете нашим гостеприимством! Вы оскорбляете меня! Вы оскорбляете моего брата! Да вас мало выпороть плетьми! На конюшне!

Молодой человек побледнел, но усмехнулся.

– А вы попробуйте.

Кирсанов-старший немного сбавил тон, но продолжал разоряться:

– Да в былые времена я бы вызвал вас к барьеру! На поединок!..

Евгений холодно ухмыльнулся.

– А чем былые времена отличаются от нынешних? Желаете со мной драться? Извольте.

– Постыдились бы! Вам тридцати нет, а мне пятьдесят!

– Если желаете, давайте устроим поединок. Как говорится, пуля рассудит.

– Вы что, меня вызываете?

– Нет, но, по-моему, меня, напротив, вызываете вы. Или вы уже передумали?

– Да, хорошая идея! Драться! И не по-быдлячецки, на кулаках. Стреляться так стреляться! Ради бога! Как положено – я пришлю к вам секунданта!

Павел Петрович в сердцах плюнул под ноги Евгению, развернулся и, сжимая кулаки, с бешено колотящимся сердцем зашагал к дому.

Вечером, когда все легли, к Евгению, в его комнату на третьем этаже, пришел прислуживающий в доме Глеб и, понизив голос и таинственно оглядываясь по сторонам, огласил условия поединка, предлагаемые Павлом Петровичем: стреляться завтра, с рассветом, в пять утра, в Матвеевской роще, расположенной в трех километрах от усадьбы – там в намеченное раннее время не бывает никого народу.

В усадьбе, в сейфах, издавна хранятся пистолеты: один – трофейный «вальтер», другой – «ТТ». Они еще с прошлой войны принадлежали деду, Николаю Петровичу Кирсанову-старшему, который привез их с фронта. Оба нигде не зарегистрированы. Тем не менее оба пистолета в полном порядке, пристреляны, регулярно чистятся и смазываются. Оружие современное, нарезное, поэтому барьеры предлагается расположить на двадцати пяти шагах, а количество выстрелов ограничить двумя. Предлагается бросить жребий перед самым поединком, кому какой конкретно пистолет достанется. А чтобы избежать в случае самого неблагоприятного исхода полицейского и судебного преследования, перед схваткой каждый из дуэлянтов напишет последнее послание, где объяснит, что решил покончить с собой. Расписки эти сдаются перед поединком секунданту, а при смерти кого-то из соперников соответствующей бумаге дается ход, а оставшаяся записка уничтожается путем сожжения. Если и тот и другой останутся живы – сожгут обе бумажки.

– Ви сгодни? – спросил Глеб. – То есть, я маю, вы согласны?

– Да-да, условия, по-моему, исчерпывающие, и я не против, – рассеянно отвечал Евгений.

– Ви доберетеся сами завтра до Матвеевской рощи? Або вас пидвезти?

– О, нет, благодарю. Роща эта ведь есть в навигаторе?

– Гадаю, так.

– Тогда до завтра. Надеюсь, в пять утра уже будет светло.

Глеб вышел, а Евгений рассеянно засвистал. «Что за пошлая оперетка? – думал он. – И неужели все может кончиться трагедией? Полной гибелью всерьез? А ведь и впрямь – Кирсанов-старший ненавидит меня. Для него будет удовольствием всадить мне пулю в ляжку, а еще лучше (для него) – в висок… Может, позвонить, попрощаться на всякий случай с мамочкой моей приемной?.. Или зайти к Елене Сергеевне? Пусть утешит? Или к Фенечке? Или сказать последнее прости другу Аркадию? Фу, фу, страшная, невыносимая пошлость!..»

Николай Петрович Кирсанов

За два дня до убийства

– Мамочка приехала, – улыбнулся сквозь сон Николай Петрович Кирсанов и потянулся в своей утренней кровати. Фенечки уже не было рядом, но измятая постель еще, казалось, хранила ее тепло и запах.

Но откуда же такой сон? Как будто из детства. Как будто осуществилось детское мечтание.

Мамочки вечно не было дома. А если приезжала, то всегда неожиданно. И почти всегда ночью.

Или поздним вечером. Или ранним утром.

Во всяком случае, она все время возникала, когда Николенька спал. И всегда хватала его, только что проснувшегося, обнимала и тискала. И дарила подарки. И от нее всякий раз пахло мамой, как он привык, – но и почти всегда чем-то новым. То поездом и угольной пылью. То алкоголем. То красками. Или табаком.

Но откуда же сейчас этот сон? Он взрослый человек и почти даже старый, и давно отлетели детские годы, когда он так нуждался в маме и хотел быть рядом с нею – а она все была где-то далеко и все не приезжала и не приезжала, а если появлялась, то всегда неожиданно, когда он переставал даже ждать.

Постоянно врасплох и всякий раз ненадолго.

Дед называл ее с горькой усмешечкой «мать-кукушка» – и был прав по сути. Вечно мама устраивала свои дела, творческие и личные. Творческие даже в большей степени, чем личные. Хотя и «личного» в ее жизни тоже хватало. Даже странно, как получилось, что у них с братом один отец.

Отца Кирсанов помнил плохо. Вернее, не помнил совсем. Сохранились какие-то тусклые картинки.

Вот мужчина его кормит манной кашей. Почему именно этот мужчина, непонятно. Почему не бабушка? Не дед? Почему не мама, в конце концов? Возможно (догадывался он уже гораздо позже), это был один из тех коротких периодов, когда Антонина Николаевна хотела доказать кому-то, деду с бабкой прежде всего, и, главное, себе самой, что она не «мать-ехидна», а настоящая, заботливая, любящая мамаша. Да, наверное, те самые времена. И вот мужчина в майке – как носили тогда, в семидесятые: белые, без рукавов, поддевали под рубахи – заставляет его есть кашу.

– Не хочу, она невкусная, – капризничает маленький Николенька.

– Да что ты выдумываешь, прекрасная каша! – начинает сердиться мужчина в майке.

– Она горькая!

– Замечательная вещь, из свежего молока и манки, мама с утра сварила! Ешь! – злится мужчина.

– Не буду! Невкусная! Гадость!

– Не смей называть еду гадостью!

Потом дяденька все-таки пробует кашу – и выплевывает ее сам.

– И впрямь горькая… – говорит растерянно. – Может, молоко скисло? Ну, ладно, брат, извини. Придется тогда пожарить тебе яичницу.

Вот одно крохотное воспоминание. Наверное, это и был отец. Во всяком случае, мама требовала, чтобы Николенька называл его папой.

Хотя непонятно, где во время того инцидента находился Павлуша. Или мамочка возвращала любовь сыновей дискретно, поочередно? Типа, с двумя одним махом ей не справиться? И сегодня у нее гостит Николай, а завтра Павлик?

Да, мама вечно где-то пребывала: пленэры, поездки, студии, экспедиции, командировки.

А потом Николенька как-то незаметно и быстро вырос и уже перестал в ней нуждаться. Да и она наконец пожала свой первый успех и уехала – теперь очень далеко и надолго. Навсегда. Англия, Америка, даже Австралия с Новой Зеландией.

И все равно, когда мама прилетала на родину, совсем нечасто, обычно случался праздник. Привозила кучу вещей и гостинцев. И возникало ощущение, что она богатая.

А он, к тому времени, к концу восьмидесятых, ставший подростком, тырил у нее из многочисленных блоков сигареты «Ротманс» и «Мальборо» – ах как они восхитительно пахли по сравнению с нашенскими «Явой» и «Космосом»! А потом он уже вырос настолько, что мамочка легально стала привозить ему сигареты, и баночное пиво, и даже виски «Джонни Уокер» с красной этикеткой. А потом перестройка неожиданно закончилась, развалился единый могучий Советский Союз, начались капиталистические преобразования в свободной России, и все эти лакомства – и сигареты, и пиво в банках, и виски – начали свободно продаваться в железных ларьках с зарешеченными витринками, а он сам женился, а мама стала приезжать все реже. Потом какая-то странная грызня с Марией Михайловной, в девичестве Огузковой, первой женой, и нежелание принять у себя в Неваде на каникулах маленького Аркашу, и странные телефонные звонки глубокой ночью, нетвердым голосом…

Жизнь пролетела, ему впору нянчить внуков, а в памяти еще остался приступ неожиданной, нечаянной радости: «Мамочка приехала!»

Но откуда же оно, это ощущение, вдруг появилось сейчас?

Николай Петрович встал с постели и прислушался. С первого этажа, из малой гостиной-кухни, доносятся голоса. Женские голоса. И это странно. Дома должна быть одна Фенечка – с сыном, маленьким Сашенькой, разумеется. Что, она перетирает с Ниной детали меню или принципы уборки?

Накинув халат, Кирсанов сбежал по лестнице. И в самом деле!

За столом гостиной, совмещенной с кухней, сидела мамочка! Старая-престарая, худая, костистая, изборожденная морщинами глубиною в Гран-Каньон – но в белых нитяных перчатках (скрывающих, как он помнил, древние руки с глубокими венами и костистыми узловатыми пальцами), в затейливом пестрейшем тюрбане то ли от «Эрме», то ли от «Шанель», маскирующем редеющие и выжженные краской волосы, и дизайнерской же хламиде расцветки «пожар в джунглях» или «вырви глаз», упрятывающей старое жилистое тело. И голос ее звучал столь же молодо, напористо, без малейших старушечьих нот – как раздавался сорок или сорок пять лет назад в кухне старого кирсановского дома, а маленький Николенька сквозь сон неожиданно его слышал.

Напротив мамаши располагалась Фенечка, а рядом с нею – какой-то мужлан типично иностранного вида, смуглокожий, курчавый, похожий на испанца или мексиканца и лет на тридцать матери моложе.

– Мамочка, как ты здесь?! – искренне обрадовался Николай Петрович – еще близки были нахлынувшие на него сразу после пробуждения воспоминания. – Что-то случилось? – вдруг испугался он. Почему-то вдруг подумалось о первой жене Марии (которую мать терпеть не могла).

– А ты полагаешь, – хрипловатым своим, прокуренным голосом проговорила матерь, – я пропущу юбилей своего сына?

– Ах да! Павлушке ведь пятьдесят! Так что ж ты не у него?

– Но он ведь у нас работает, – в словах маменьки Кирсанову почудилась укоризна, непонятно только, в адрес кого – старшего ли брата, который по причине службы не в силах принять мать по-человечески, то ли его самого, который в присутствие не ходит, ведет рассеянную жизнь свободного художника и дрыхнет до половины одиннадцатого.

– А мы уже познакомились с твоей Фенечкой. И я, в свою очередь, хочу тебе представить.

Это Мигель – впрочем, он и на Майкла откликается. Учти, он по-русски ни бум-бум. Но ты, как я знаю, в английском тоже не преуспеваешь, не говоря уже об испанском. Так что общайтесь на языке жестов или «моя-твоя не понимай».

Курчавый смуглый малый привстал из-за стола, улыбнулся во все свои тридцать две искусственные коронки и с чувством пожал Николаю Петровичу руку. Приглядевшись, Кирсанов понял, что гостю все-таки за пятьдесят. «Но все равно, мамашка-то какова! Огонь! Ей-то самой сколько? Она сорок первого года рождения – значит, семьдесят семь. Да, огонь!»

Фенечка выглядела радушной.

То было ее первое столкновение с будущей свекровью, до этого они были лично незнакомы, говорили только пару раз по телефону и скайпу. Она, видимо, помнила рассказы о неладах Марии, первой жены своего мужа, с Антониной Николаевной и хотела избежать ее ошибок. Хотя кто она ей, если разобраться, та Антонина Николаевна с ее постоянным проживанием в штате Невада!

Маленький Сашенька увлеченно занимался в манеже игрушками. Игрушки были совершенно новые, ранее Николаем Петровичем не виданные – никак матерь раскошелилась, проявила чадолюбие, не замеченное ранее, пока рос первый внук Аркаша.

– А почему ты без звонка? – спросил Кирсанов. – Я бы вас встретил.

– Ради бога! В российской столице, как мне сказали, наконец наладился сервис такси. И впрямь! Даже «гетт» действует и «убер», с ума сойти.

– А где вы решили остановиться? У нас?

– Ишь! Забеспокоился! Не волнуйся, мой дорогой. Мы ведь знаем, что ты гораздо в меньшей степени обеспечен жилой площадью в сравнении с братом. Все московские метры проклятая Машка отхапала! Вдобавок ведь юбилей не у тебя, а у Павлуши. Надеюсь, твой брат окажет нам гостеприимство, и мы после празднования переедем в столичную квартиру Павла Петровича. Нам тоже будет гораздо удобней посещать столичные театры и выставки. У нас ведь обширная культурная программа, знаешь ли. – И тут же перевела свою реплику на английский для спутника.

– У нас даже здесь полно места, – принужденно улыбаясь, проговорила Фенечка. – Правда, сейчас Аркадий гостит. И друг его. – Николая Петровича покоробила и эта принужденная улыбка, и слово «гостит» в отношении к его сыну. – Однако две спальни все равно еще остаются свободными.

Снова короткий перевод: «Нас приглашают остаться в этом доме» – и сердечно любезные поклоны со стороны Мигеля-Майкла.

Николай Петрович сделал себе кофе и тост, а когда присоединился к завтракающим, мамаша бухнула:

– А что коллекция? Покажете ли вы ее наконец? У Кирсанова остановилось сердце.

– Какая такая коллекция? – ненатурально улыбаясь, промолвил он.

– Та самая, покойного деда.

– Кто тебе сказал?

И Фенечка тоже недоуменно переводила взгляд с него на мать.

Мать только всепонимающе усмехнулась и развела руками.

– Я, право, не понимаю, о чем ты, – продолжал Николай Петрович. – Что за коллекцию ты имеешь в виду?

– Ох, Николай! Имей в виду, что в искусстве вранья ты не слишком усовершенствовался в сравнении с девятилетним возрастом, когда стер из дневника двойку по арифметике. Даже странно, что тебе так долго удавалось морочить голову твоей Марии, пока ты за ее спиной крутил с Фенечкой! Или Машка обо всем догадывалась и предпочитала до поры молчать? Ну ладно, раз ты и по поводу коллекции – как рыба об лед, переменим тему. Хотя можно и поговорить. Но наверное, в присутствии Павла это будет более правильно. Он ведь, как ни крути, тоже наследник. Посмотрим, будет ли старшенький, в свою очередь, делать изумленное лицо: «Мама, я не понимаю, о чем ты говоришь?!» – и Антонина Николаевна расхохоталась.