Текст книги "Исповедь черного человека"

Глава четвертая

Владик

Ноябрь 1957 года

Мамочку Владик встречал на Казанском вокзале.

Она прибыла – махала ему из купе. Такая красивая и молодая, особенно за пыльным вагонным стеклом: незаметны были морщинки и мелкие дефекты кожи. Помахивая кистью руки, она зазвала сына в вагон. Он запрыгнул внутрь, извиняясь, прошел по узкому коридору навстречу людскому потоку. С мамочкой в купе как раз прощался военный – полковник, надевал свою папаху.

– Все-таки разрешите, Антонина Дмитриевна, я вам помогу, – убеждал даму офицер. – Меня встречают ординарец и машина. Я буду счастлив довезти вас до места назначения.

Владик почувствовал одновременно и ревность, и гордость за маменьку. Несмотря на свои немолодые (как думал студент) лета, она до сих пор производила оглушительное впечатление на мужчин. При том вела себя с сильным полом исключительно корректно: никакого панибратства или, упаси бог, амикошонства. Ухаживания со стороны посторонних ею дозволялись, однако предельно вежливые и интеллигентные: обращение на «вы», по имени-отчеству, разговоры об искусстве, театре и книжных новинках. Никакого спиртного ни в каких видах. Мамочка у Владика была весьма строгих правил.

– Нет-нет, Игорь Викторович, меня встречает сын – а вот и он, познакомьтесь! – мы с ним прекрасно доберемся сами.

– Что ж, очень жаль. Где вы планируете остановиться?

– В гостинице «Золотой колос».

– Я вас найду. Честь имею.

Военный – судя по повадкам, явно не строевик из провинции, а какой-то столичный чин из Минобороны или Генштаба – коротко пожал Владику руку и откланялся. Владик наконец-то смог обнять маму. Пахло от нее так же, как в детстве. Прекрасный, полузабытый запах!

Мамочка, конечно, навьючилась – будь здоров! Большой чемодан и два громадных фанерных ящика, перевязанных тряпичными лентами.

– Что ты там навезла? – на правах хозяина, первенца и единственного сына напустился Владислав на мать.

– Тебе! Подарки, книжки, гостинцы.

– Да как же ты это все тащила?

– Ничего. Аркадий Матвеевич меня до вагона довез, довел, усадил. Я ни минуты ничего не несла. Он же и ящики сколотил.

Мама подхватила чемодан, Владик с коробками потащился следом.

Они выбрались на морозный и влажный московский воздух. Ни ему, ни ей не по карману были ни носильщики, ни такси.

В гостиницу поехали на автобусе: находилась она почти на самом краю города, неподалеку от Выставки. Линия метро туда еще только строилась.

В «Золотом колосе» маме отвели приличный, но стандартный номер для командированной: четыре кровати, удобства в конце коридора. Дежурная по этажу оглядела Владика, надрывающегося с ящиками, с чрезвычайной подозрительностью:

– Посетитель! Предъявляйте документы!

– Да это сын мой, – мило улыбнулась мама. – Он через минуту выйдет.

– Ладно, проходите, – женщина неожиданно улыбнулась.

В том и заключалась суть многочисленного советского услужающего племени (вахтерш, техничек, нянечек, дежурных): под хамским нередко фасадом скрывалась добрая и ранимая душа, порой только добраться до нее было непросто.

В номере никого пока не было; все четыре кровати стояли заправленные.

– Будем надеяться, никто из моих будущих соседок не храпит, – вздохнула мама.

– Хотел бы я, конечно, принять вас, графиня, в своих апартаментах – да только боюсь, тебе с тремя парнями жить понравится еще меньше, чем с дамочками. К тому же скажу по секрету: Вилен порой и впрямь храпит как сапожник.

Дальше условились действовать следующим образом: сейчас Владислав везет коробки-гостинцы к себе в Тушино, мама в это время приводит себя в порядок, отдыхает с дороги.

– А потом, ма шер маман, имею честь пригласить вас в ресторан. В самый лучший – «Метрополь».

– Хватит ли у тебя денег, сын, на «Метрополь»? – лукаво улыбнулась мама.

– Что за вопрос, мадам! Вы меня обижаете!

Они распрощались на время, договорившись встретиться на станции метро «Площадь Свердлова».

Владик с коробками потащился домой в Тушино.

Приперев их, наконец, к себе на чердак, он вскрыл гостинцы. В них оказалось несколько банок с вареньем: абрикосовым, персиковым, яблочным. А еще – два огромных, порезанных на кусочки пирога и большущий шмат сала. Ну, и заказанные книжки, конечно.

Вилена с Радиком дома не было, и Владислав выставил на стол одну из банок, написал записочку: «Угощайтесь, да все, глядите, не съешьте!», а остальные подарочки спрятал под своей кроватью. Потом он нацепил галстук – ужин с мамочкой в «Метрополе», разумеется, требовал наличия галстука – и помчался на встречу.

В «Метрополе» и он, и мама чувствовали себя в своей тарелке: тогда услужающие в хороших московских заведениях еще не до конца утратили дореволюционную благородную учтивость. Однако – как часто бывало с советскими людьми в общественном месте – разговор мамы с сыном не клеился. Обсуждали пустяки: как здоровье бабушки? Что с работой у Аркадия Матвеича? Какие новости у Владика в институте? Серьезные темы не поднимали: молчаливо предполагалось, что в ресторане – как и в любом помещении в СССР – могут быть уши. А ведь чуть ли не любой нешутейный разговор, который мама с сыном завели бы, мог быть трактован либо как разглашение государственной тайны, либо как антисоветчина. Потому нельзя было, например, говорить даже о том, как называется факультет, на котором учится сын. Не говоря о том, где он собирается писать диплом, а после работать.

В разговоре о том, как течет мамина жизнь, они упоминали лишь, что Аркадий Матвеевич вернулся – но умолчали и о том, откуда он вернулся, и по какой причине ему сейчас столь трудно найти достойную работу. Не обсуждались и иные действительно животрепещущие темы, например: какие продовольственные товары и почем продаются в магазинах Владькиного родного Энска и какие очереди приходится маме за ними выстаивать. Разумеется, исключался также разговор о политике – допустим, об антипартийной группе Маленкова – Кагановича, которую летом разоблачил Никита Сергеевич, или о маршале Жукове, которого только что вдруг сняли с поста министра обороны. Совершенно не поощрялись публичные обсуждения на данные темы, равно как и гадания: за что сняли, почему и к чему отставки приведут.

Вот и приходилось маме и сыну, не видевшимся с июня, вести принужденную светскую беседу: о книгах, театрах, погоде. О двух первых спутниках они, разумеется, тоже поговорили – и, хоть Владика и распирало, однако не мог он прямо в ресторане выложить родной матери новость о том, куда его пригласили работать и чем он будет там заниматься.

Прибыли они в «Метрополь» довольно рано – не было даже шести, потому и попали внутрь без проблем. Ближе к ночи зал стал заполняться. Владик лихо осушил рюмку коньяка, развеселился и стал отпускать шепотом едкие комментарии по поводу посетителей. Мужской контингент в зале с фонтаном преобладал. Были и три бая в халатах и тюбетейках, только прибывших, казалось, прямиком из Ташкента, и два лаврушника (как называли тогда выходцев с Кавказа), и парочка типичных стиляг. Мама, тоже пригубившая «Арарата», заразительно смеялась метким характеристикам публики, что отвешивал сынуля.

И вдруг Владислав заметил среди посетителей знакомое девичье лицо. На минуту задумался, вспоминая: где же он его видел? В платье, с маникюром и укладкой, девушка выглядела как-то совсем иначе: женственной и загадочной красавицей. Наконец, дошло: то была одна из тех студенток, с которыми они, стараниями Слона, познакомились, возвращаясь с целины, в Бийске. Нет, не чернявая Галя, что больше понравилась Владиславу, а вторая, за которой ухаживал Вилен: белокурая красавица. С которой Слон тогда еще на поезде до Барнаула прокатился. Вспомнилось Владику и как зовут ее: Жанна. А она лихая! Живет полной жизнью.

Жанна оказалась в ресторане, разумеется, не одна и не с подругами – тогда вообще трудно было представить, что приличные девушки могут вдруг отправиться в злачное заведение, да еще столь высокого полета, без сопровождения мужчин. Вот и будущий педагог оказалась здесь в компании импозантного генерала-летчика – в изрядном возрасте, с седыми висками и золотой звездочкой Героя на кителе. Не обращая внимания ни на что вокруг, офицер и дева тихо беседовали. Со стороны виделось: генерал уговаривает, настаивает, девушка отказывается. Вроде бы отец в чем-то убеждает взрослую дочку? Но – нет, военный смотрел на отроковицу и касался ее руки с лаской явно не отцовской.

Тут заиграл оркестр. Владик выпил еще коньяка и пригласил маму. Генерал со своей дамой не танцевали. Солист оркестра, словно отдавая дань сидевшим за столиком среднеазиатским баям, запел:

 
Я встрэтил дэвушку,
Полумесяцем бровь,
На щечке родинка,
А в глазах любовь…
 

Мелодия кончилась. Проводив маму за столик, молодой человек раздухарился и молвил: извини, ма, я тебя покину на пару минут. А когда оркестр заиграл снова, теперь «Подмосковные вечера», подошел к столику, что привлек его пристальное внимание, и обратился к генералу: «Вы позволите пригласить вашу даму?» Герой войны на мгновение оторопел от мальчишеской наглости и с усмешкой молвил, закуривая папиросу: «Если она не против».

Жанна оказалась не против, и парочка студентов закружилась в вальсе. Владик танцевал не худо. Коньяк, великолепный зал и красавица рядом воздействовали на него: он чувствовал себя в ударе, язык развязался, ни грамма застенчивости!

Напомнил девушке, что они знакомы.

– Что вы говорите?

Тогда он подсказал, при каких обстоятельствах они встречались: Бийск, целина, спутник. Девчонка в ответ посмотрела на него пристально:

– Что же это вы: бросили свою даму? Она сидит, скучает?

– Это не дама, а мама. А вы здесь с отцом?

– Почти, – девушка усмехнулась.

– Может, вам нужна помощь?

– Какого рода?

– Умчать вас отсюда на лихом коне.

– Не выйдет. Мой спутник – летчик, он вас все равно настигнет, товарищ джигит. Аэроплан быстрее колхозной кобылы.

– Вы знаете, по возрасту вашему спутнику больше подходит моя мама. Я бы мог их познакомить. Она как раз временно не замужем. А мы тогда составим пару с вами.

– Ах, оставьте, вы очень назойливы и лезете не в свое дело, – рассердилась девушка.

– А как поживает ваша подруга? – сменил тему Владик. – Как ее звали – Галя? С кем встречается она? С маршалом?

– Ни с кем она не встречается. Могли бы взять да приехать к ней, раз она вас так интересует.

В течение всего танца генерал ревниво на них поглядывал.

После того как Владислав вернул даму к столику, парочка довольно быстро расплатилась и ушла.

Вскоре засобирались и мама с сыном. Когда они покинули ресторан, вздохнули с облегчением. Здесь, на улице, в морозной сини, они наконец-то смогут поговорить свободно, без оглядок на возможную нескромную прослушку. Правда, холодновато было – но какому же русскому раздольному разговору может помешать мороз!

Первым делом Владислав взял с матери строгое обещание ни с кем, даже с бабушкой и Аркадием Матвеичем, информацией, что он ей сейчас доверит, не делиться. А потом выпалил, что его приглашают на работу – причем уже сейчас, на пятом курсе – техником, на полставки. А в будущем обещают, что он и преддипломную практику в том КБ пройдет, и диплом напишет. И даже, может быть, в итоге получит туда распределение!

– А куда конкретно, ты можешь сказать?

– В Подмосковье, в Подлипки. В секретное КБ, как раз то, что занимается нашими спутниками.

Дополнительно оглянулся – никто не слышит? – и зашептал матери на ушко:

– Мне удалось узнать, что там главным конструктором работает Герой Соцтруда академик Королев Сергей Павлович – он уже мое заявление о приеме на работу, говорят, подписал!

Мама ахнула, но, как оказалось, совсем не по поводу трудовых достижений сына. Особенное впечатление на нее произвела фамилия, которую тот упомянул:

– Королев?! Серенчик?! Не может быть!

– Ты что, знаешь его?! – вытаращился парень.

Мама ничего не отвечала, только пораженно мотала головой.

– Я так и думала. Вы – встретились! А я ведь!.. Я у него работала. Тогда, еще до твоего рождения. В тридцатые годы.

– Ты?! Как? У Королева?! Ты мне никогда ничего не говорила!

– Как тут расскажешь, сынок! Ты же сам знаешь – секретность. Мы ведь и тогда подписки о неразглашении давали. И в ГИРДе, и потом в Ракетном НИИ. А я думала, что Серенечка наш давно погиб – в лагерях. (Мы его с девчонками Серенчиком тогда звали – он ведь чуть не моложе нас был, только институт окончил, как ты сейчас.) Серенчик, Серенчик, как хорошо, что ты жив! А я-то думала – погиб. Как и Валя Глушко, думала, расстрелян, и другие наши ребята. Как руководители института, нашего РНИИ, в ту пору погибли. Их ведь всех взяли тогда, в тридцать седьмом и тридцать восьмом. Сперва Клейменова, Лангемака… Потом и остальных. Я удрала из Москвы, даже не дожидаясь, когда возьмут Глушко и Королева. У меня ведь ты, маленький, уже в ту пору рос, я никак не могла позволить себе погибнуть. Я и смоталась, даже заявление об увольнении не написала – взяла вас обоих с бабушкой в охапку, бросилась на вокзал и в Энск уехала!

Владик, конечно, знал, что до войны, когда он был совсем маленьким, мама жила в Москве, что работала здесь, в столице, но вот где она тогда работала и чем занималась – об этом она никогда не говорила. Да сын, откровенно говоря, никогда и не расспрашивал.

О! Теперь становилось понятно многое! Почему, к примеру, так много у мамы книг, посвященных межпланетным путешествиям: чуть не весь изданный Циолковский, и Рынин, другие научно-популярные издания! И множество фантастики: Александр Беляев, к примеру. И не что-нибудь, а именно «Из пушки на Луну» стала у маленького Владика любимейшей книгой Жюля Верна. Он раньше думал, что своей тягою к звездам и будущей профессией он обязан только книжкам. А это, оказывается, наследственное! Он впитал свое призвание, в буквальном смысле, с молоком матери!

– Серенчик Королев… – мама задумчиво помотала головой. – Вон он где. Сергей Павлович. Вот что, оказывается, учудил! Он не просто выжил в лагерях – он теперь спутник запустил! Да, как же ему повезло! Как я все теперь понимаю!

По странному стечению обстоятельств они как раз мимо только что открытого универмага «Детский мир» подходили к Лубянке – или, как она тогда называлась, площади Дзержинского. Здание бывшего страхового общества «Россия» возвышалось над ними, светилось несколькими бессонными окнами. И хоть не было теперь в нем ни Ежова, ни Берии, все равно главная контора ЧК-НКВД невольно внушала почтение и страх.

Мама всегда верила – и Владику говорила, что имеет значение не только что сказано и каким тоном произнесено, но и где ведется разговор. Вот и теперь: видать, не случайно виток пешеходной беседы вывел их именно к Лубянке.

– Мама, расскажи про ту твою, старую работу! Мы, оказывается, коллеги? Вот здорово!

– Ах, что там говорить! Все мы были такими молодыми! Большинству было по двадцать, максимум двадцать пять лет. И мне, и Королеву. Один только Фридель был старше всех…

– Фридель?

– Да, все так называли Цандера, Фридриха Артуровича. Он ведь и сам так себя именовал: Фридель. Он нам тогда стариком казался – а ведь, подумать только, он моложе был меня теперешней. Лет сорок – сорок три… Я в ГИРДе с ним работала, а потом, когда бедненький Цандер умер, перешла из ГИРДа вместе с Королевым и почти всеми другими бригадами в РНИИ. Ты знаешь, что такое ГИРД, РНИИ?

– Мама, ты что, забыла, где я учусь?

Конечно, Владику были ведомы – из баснословных прошлых лет – эти аббревиатуры. ГИРД сами служившие в нем люди расшифровывали как «группа инженеров, работающих даром». На самом деле ГИРДом именовалась «группа изучения реактивного движения» при тогдашнем ОСОАВИАХИМе (нынешнем ДОСААФе). Именно они, инженеры ГИРД, создали и запустили в тридцатые самую первую советскую ракету. А РНИИ – Реактивный научно-исследовательский институт – создали потом военные – на основе ГИРДа и ленинградской ракетной лаборатории. Инициатором создания РНИИ был Тухачевский, поэтому, когда его скосили в волне репрессий, взялись и за институт.

– Вот я не знал, мамуля, что тебе, оказывается, все эти аббревиатуры ведомы! – воскликнул Владик. – Эх, как же я тебя раньше обо всем не расспросил?! Ну, расскажи, как тогда все было устроено? Что ты там делала, в ГИРДе?

– Была я, Владик, простой совслужащей. У меня ведь и образования никакого не имелось соответствующего. Я ведь только училась тогда, и не в Бауманском, а всего лишь в библиотечном. А работала я обычной барышней при пишущей машинке. Печатала. Отвечала на телефонные звонки. Всяких проверяющих принимала. Чай им заваривала. Мы, вместе с другими девочками, Фриделя подкармливали. И Королева. Они ведь как запойные были – за своей работой ничего не замечали.

– О, мама! Как интересно!

– Да что уж тут рассказывать? Они просто молодые сумасшедшие были. Одни ракеты на уме. Ничего вокруг не замечали. Фридель – ему даром что за сорок было – временами восклицал: «На Марс! На Марс!» И ведь у них – получалось! Они не просто маньяками свихнутыми были. Не просто мечтатели, утописты, фантазеры! Они же рассчитали и даже создали тогда реактивный двигатель. И на стенде его опробовали, и ракета потом с ним полетела. Всей организацией дела, конечно, Королев руководил. Он и подвал тогда для ГИРДа нашел на Садовой. Все вокруг него вертелось. Ведь сначала считалось, что Цандер у нас за главного. Но Фридель – он ведь командовать не умел. Он никому никогда приказов не отдавал. «Сделайте для меня, голубчик, то-то и то-то», – передразнила мама прибалтийский акцент Цандера. Глаза ее увлажнились. – Он всех просил только. И Фриделя слушались просто потому, что он всегда, с технической стороны, прав оказывался. И очень уж был увлечен своими междупланетными полетами, своим двигателем ОР-1 и Марсом. Он готов был за расчетами хоть ночь напролет сидеть. У меня даже обязанность была: после окончания рабочего дня выдворять из нашего подвала Цандера. До смешного доходило: помню, аврал был, мальчики непременно хотели, чтобы к Новому году их двигатель заработал. Фридель вообще домой не желал уходить. Однажды, чтобы его выпроводить, ему ребята ультиматум поставили: если он не отправится отдохнуть – тогда все остальные с рабочих мест уйдут. А коли послушается, весь коллектив ночь напролет трудиться будет. Ну, уговорили. Ушел он. А потом, под утро, вдруг вылезает из-за какой-то ветоши: «Благодарю вас, товарищи, я прекрасно отдохнул, сделал тут кое-какие расчеты…» А однажды утром, помню, пришла я на службу первая – а он с логарифмической линейкой за столом. Спрашивает меня эдак рассеянно: «Что, вы уже уходите? А я тут что-то засиделся!»

Глаза мамы блестели. Она шла, доверчиво и трогательно держа сына под руку.

– Мы с девочками Фриделю котлеты из дома приносили, в ящик стола подкладывали. Цандер найдет, скажет лукаво: «О! Опять ко мне мышка приходила!» – так и питался. Он, когда в столовую ходил, самые дешевые блюда брал, все деньги для семьи экономил, у него двое детей было. Тогда кто-то из наших договорился со столовой – Королев, как всегда, наверное. (Столовка в нашем же подвале была.) Заплатили им вперед за месяц за цандеровские обеды, договорились, что ему не проболтаются. А он все ходил, платил свои семь копеек и радовался: «Как в нашей столовой вкусно стали приготавливать пищу!» – Мама опять спародировала прибалтийский акцент. – Бедненький Цандер. И умер он так по-дурацки! А может, и слава богу, что он до тридцать седьмого года не дожил. Он бы, с его романтизмом, в лагере точно не уцелел.

Владику не хотелось сейчас говорить о лагере и о тридцать седьмом. Ему на первом курсе во «введении в специальность» упоминали, конечно, о талантливом советском ученом-ракетчике по фамилии Цандер. Но он и знать не знал, что мамочка, оказывается, была с ним знакома!

– Как же он умер? – спросил он у спутницы.

Антонина Дмитриевна вздохнула.

– Королев ему путевку достал, в санаторий, в Кавминводы. Еле-еле бедненького Фриделя убедили, выпроводили – дескать, все равно двигатель он сделал, а испытывать его в Нахабино вроде не его, не барское дело. Ну, согласился он, уехал – да только билет в третий класс взял. Все для семьи денежки экономил. И тифом, верно, там, в вагоне, заразился. Умер вскоре в карантине в Пятигорске.

Мама достала из сумочки платочек, вытерла глазки, с чувством высморкалась.

– Я таких, как Цандер, увлеченных людей потом больше никогда не видела. Представляешь, он дочь свою Астрой назвал, а сына – Меркурием. Неземной был человек. «На Марс, на Марс!»

– А Королев? Он какой?

– Я ж говорю, ему еще двадцати пяти тогда не было – но, знаешь, он настолько умел себя поставить, что – просто поразительно! – его все слушались. Однажды, помню, понадобился им зачем-то самолетный винт. Королев узнал, где таковой имеется, позвонил на склад: с вами говорит главный конструктор Королев. Прошу вас немедленно передать моим людям такой-то пропеллер: срочно необходимо для важнейших производственных и государственных нужд. Потом приехали они с парнем-товарищем на склад. Рассказывали, наш Серенчик даже внешне преобразился: ростом выше стал, надменность во взгляде появилась. Говорит своему спутнику: ну-ка, забирайте. Тот пропеллер берет на плечо, они выходят. А складские даже не усомнились, что те вправе винт забирать!.. Поэтому, знаешь, когда Королев, в свои двадцать четыре года, стал всем ГИРДом руководить – а нас там чуть не сотня человек трудилась, – никто в его главенстве даже не усомнился.

– А за что его арестовали?

– Это уже намного позже было. Когда мы в РНИИ работали. Он там, слава богу, был не начальник. Может, потому и уцелел. А я, когда зимой тридцать седьмого начальника института Клейменова Ивана Терентьевича и его заместителя Лангемака Георгия Эриховича в один день взяли, поняла: надо бежать. Может, я следующей буду, вот я и убежала в Энск. Слава богу, искать меня энкавэдэшники тогда не стали. Да и не нужна я им, видать, оказалась: много ли заговоров они на меня, секретаршу, могли повесить! А вот Лангемак с Клейменовым так из лагерей и не вернулись. Слышала я, их реабилитировали недавно – посмертно. Я-то думала, Королев тоже погиб. Его чуть позже, как я знаю, взяли – уже в тридцать восьмом. А он, видишь, оказывается, живой. И каким стал – засекреченным академиком! Интересно, а что с Глушко?

– Он мало того что живой: он у нас в институте кафедрой заведует. На другом факультете, у двигателистов. Ну, и тоже главный конструктор в одном из «ящиков». Говорят, они вместе с Королевым ракету делали.

В пылу столь задушевной беседы Антонина Дмитриевна и Владислав Иноземцев нечувствительно отмахали уже по Сретенке аж до самого Садового кольца. Если взять на вооружение столь любимую мамой теорию, что даже само место, где идет разговор, влияет на его содержание, то, казалось, что в этом московском месте могло бы воздействовать на тему их беседы? Разве что – с натяжкой – находившийся некогда неподалеку, на Садовой-Спасской, подвал ГИРДа? А может – но они-то никак не могли знать об этом, – маршрут повлиял, потому что именно по нему ездил – в Кремль или обратно – главный конструктор Королев: по Сретенке и дальше по Мещанской – переименованной недавно, после фестиваля, в проспект Мира. А вскорости правительство подарит главному конструктору двухэтажный коттедж в Третьем Останкинском переулке, неподалеку от входа на Выставку.

– Мама, раз уж зашел разговор о твоей молодости, скажи: кто все-таки моим отцом был?

Антонина Дмитриевна ждала этого вопроса и боялась его. И Владик знал, что он снова задаст его, и тоже боялся. И вот вопрос прозвучал – в очередной раз. И мама опять, как всегда при этом разговоре, посмурнела и опять сказала, как уже не раз бывало:

– А вот этого я тебе, Владислав, все равно никогда не расскажу.

Галя

Январь 1958 года

После поездки на Борину дачу подружки разругались насмерть. Слово за слово, а потом, в итоге, Галя кричала, что Жанна – гулящая, что она становится настоящей «прости-господи» и готова под любого парня лечь, если окажется, что он перспективный. Жанна, тоже вне себя от гнева, парировала: ты, мол, Галка, – рохля и синий чулок: «И предстоит тебе, моя дорогая, век прокуковать в старых девах: так и сгниешь!»

После ссоры они не разговаривали очень долго, и Галя даже узнала, что Жанка ходила по общежитию в соседние комнаты и просилась с кем-нибудь местами поменяться, потому что-де не хочет больше жить вдвоем с «этой занудой». Другое дело, что и сама Жанна в совместном быту была далеко не сахар: часто приходила с гулянок поздно, потому по ночам шумела, а потом дрыхла чуть не до двенадцати дня, и все вокруг должны были ходить поэтому на цыпочках. Галина с большим удовольствием узнала, что взять ее подружку в компаньонки никто не захотел. «Вот ты теперь узнаешь, – шептала про себя Галя, мысленно продолжая их спор, – какая я спокойная да удобная, ты еще пожалеешь! Какая я терпимая, сколько я от тебя вынесла!»

В итоге подружка все ж таки из комнаты не съехала, а жить бок о бок, но при этом играть в молчанку стало невыносимо, и они начали сперва обмениваться служебными репликами, потом общаться больше – а потом вроде бы отношения заново наладились. Но никогда они уже не стали такими ярыми, закадычными подругами, готовыми все на свете обсудить и разделить, как на первых курсах. Вроде бы дружба восстановилась, но трещина между девочками уже пролегла, и былую теплоту оказалось вернуть невозможно. Так склеенная чашка: вроде такая, как была, и пить можно: чай вроде даже вкусный, как раньше, а на деле, как ни посмотришь и ни подумаешь о ней, – трещина-то видна.

Как раз на время, когда они были в ссоре и бойкотировали друг друга, пришелся случай, о котором Жанна подруге расскажет только гораздо позже. Она тогда взяла визитную карточку и позвонила из телефона-автомата тому самому генералу, что вывез их ночью из дачного поселка. Помощник – у генерала и помощником оказался мужчина, а не штатская секретарша! – немедленно тому о звонке доложил, и Провотворов сам взял трубку. Жанка напомнила о себе и наплела с три короба (что она умела): дескать, хочется ей стать летчицей, бороздить шестой (или, там, какой он, пятый, что ли?) океан, и не поможет ли ей генерал советом, в какое воздушное училище поступать. Генерал, не будь дураком, ситуацию просчитал, понял, что звонок лишь повод. Он назначил девушке свидание, подкатил к ней на той же личной «Победе», повел ужинать в «Метрополь», а потом, после ужина, навалился прямо в лимузине. Стал требовать немедленной близости и обещать, что поселит Жанну на специальной квартире, оденет как конфетку и устроит на непыльную службу. Он уверял, что не женат, супруга скончалась – однако не скрывал, что у него есть сын и даже внучка. Жанка, конечно, не отличалась строгостью нравов, однако даже ей подобная скорость развития событий и неприкрытый цинизм предложения показались чересчур откровенными и скоропалительными. Она от генерала в тот вечер сбежала и звонить ему больше не стала. Ей приятно было бы, конечно, уесть Галю, да и других подружек, романом со взрослым, солидным, состоявшимся мужчиной – да только цену за романчик выкатили сразу и непомерно высокую, и она от него отказалась.

Зимнюю сессию Галя сдала досрочно и сразу после Нового года уехала к маме, домой, в родной поселок. Однако вернулась с зимних каникул раньше срока, еще когда общага стояла полупустая и в ней бродили только одни редкие несчастные, завалившие экзамены хвостисты.

У Галины имелся свой резон прибыть в столицу до срока: дело в том, что в аэроклубе как раз на студенческие каникулы намечены были парашютные прыжки. Галя и боялась, и волновалась, и переживала – но все равно ей страстно хотелось полететь.

Впоследствии она читала в газетах и книгах сотни, если не тысячи описаний на тему: мой первый парашютный прыжок. Все рассказы оказывались похожи и друг на друга, и на Галин собственный опыт – но ни один рассказчик не смог описать ощущения от своего первого (и второго) прыжка во всей их полноте. Может быть, если бы Лев Толстой жил в наше время и прыгнул, или, допустим, парашютистом стал бы американский прогрессивный писатель Хемингуэй – они смогли бы подобрать точные слова, соответствующие моменту и событию. А у самой Гали – как и у тех, кто тщился свои парашютные чувства и мысли расписывать, – подходящих слов для адекватного описания не подбиралось.

«Боже мой, боже мой!» – только и оставалось ей, что шептать после приземления. Потом, позже, когда она познала, наконец, первого мужчину, она расстроенно поняла, что постельный опыт на деле-то уступает по полноте, яркости и силе переживаний – опыту парашютному. Вот ведь какая закавыка!

В первую же свою поездку на аэродром она сделала шесть прыжков за три дня, из неловкой и презренной перворазницы превратилась, совершенно официально, с вручением значка, в парашютиста третьего спортивного разряда! Но главным был не значок, который она гордо нацепила на лацкан рядом с комсомольским и пришла с ним в институт. Хотя, конечно, значок вызывал пристальный интерес, в том числе мужского пола; понеслись вопросы: как и где она прыгала, что чувствовала и было ли ей страшно. Однако самое важное таилось у Гали внутри, и то, что она пережила, описать было трудно, разве что множеством разнородных существительных. И существительные эти были такими: преодоление. Братство. Единение. Взаимопомощь. Полет. Красота. Уверенность в своих силах. Дружба.

Непонятно до конца, почему вдруг, но Гале парашютные прыжки настолько понравились, что, как только она впервые вернулась с аэродрома, стала считать, сколько осталось до следующей субботы, когда они опять отправятся прыгать. Сколько, ну, сколько? Не дней, а часов и даже минут.

И та секунда, когда они с новыми друзьями, наконец, забрались в следующую субботу в грузовик на груду парашютов и поехали, овеваемые ледяным ветром, снова – летать! летать! летать! – эта секунда стала для нее счастливейшей в жизни.

Уже к июню Галя, не пропуская ни единого выходного, когда стояла летная погода и поле не было раскисшим, сделала больше тридцати прыжков и стала почти что своей, почти заядлой, почти настоящей парашютисткой.

К слову сказать, ни Жанка, ни объект ее неудавшегося романа – Борис – в аэроклубе больше ни разу не появились.

Владик

Февраль 1958 года

Владислав тоже сдал сессию досрочно. Но у него были другие резоны, чтобы освободить себе в каникулы времени побольше. Проверку по линии режима он прошел, и его взяли в Подлипки, в то самое секретное космическое КБ. И ему хотелось в каникулы поработать там на полную ставку: обвыкнуться, зарекомендовать себя. А уж затем, когда начнется семестр, можно будет и на полставки перейти: вуз-то оканчивать и диплом защищать все равно надо!