Текст книги "Заводная девушка"

– Их добывают рабы, а потом эти камешки по морю везут сюда, – рассказал он ей.

Когда доставили шкатулку, усыпанную самоцветами, Вероника позвала Мадлен полюбоваться. Поначалу Мадлен опешила. Она, до сих пор видевшая лишь фальшивый жемчуг и такие же фальшивые драгоценные камни, сделанные из жалких стекляшек, стояла перед сверкающими настоящими самоцветами: капельками матовых опалинов и зернышками кроваво-красных рубинов. Каждый камешек стоил больше, чем она и Коралина, вместе взятые. Подумав об этом, Мадлен ощутила, как ее захлестывает горечь. Аристократка де Мариньер и другие богатеи ради собственной прихоти заказывают и платят за такие сокровища, а ей и большинству парижан едва удается сводить концы с концами, не живя, а выживая. Мадлен почувствовала страх, вызванный не отсутствием драгоценностей и каких-то вещей. Он был вызван бесправием, отсутствием власти над своей судьбой и неуверенностью в завтрашнем дне. Она постоянно жила на грани, не зная, чтó принесет ей завтра.

– Если ты не вернешься, что будет со мной? – спросил ее Эмиль, когда Мадлен снова пришла навестить племянника. – Бабушка и меня прогонит, как прогоняет девушек?

– Ни в коем случае. Я обязательно вернусь, mon petit. Не надо так говорить. Я вернусь богаче, чем сейчас, и наша жизнь станет лучше. Вот увидишь.

Сказав это, Мадлен мысленно отругала себя за вранье. Надо же, уподобилась маман.

Вероника наблюдала за ней и заметила, что Мадлен совсем не восторгается.

– Ты не считаешь эту шкатулку красивой?

– Почему же? Она очень красивая. Смотрю, как эти камешки отражают свет.

– Тогда почему ты хмуришься?

Мадлен снова отругала себя, теперь за потерю бдительности. «Не хмурься и не морщи брови, – поучала ее маман. – Господа не должны заподозрить, что тебе не нравится то, чем они восхищаются, иначе ты им попортишь все удовольствие». Может, Вероника заподозрила у нее желание украсть шкатулку? Такая мысль мелькала у Мадлен. Какое-то время она даже крутила эту мысль в мозгу, словно льдинку на языке. Но она же не дурочка. Ее схватят, обвинят в краже, и все кончится на Гревской площади, где Мадлен будет болтаться с петлей на шее.

– Я вот о чем думаю, – с расстановкой произнесла Мадлен. – Мы вот тут стоим, любуемся, как переливаются эти камешки, когда у многих – ни гроша за душой. Правда, странно?

Она могла бы рассказать Веронике про таких людей, чьи сердца темны и озлобленны, а желудки вечно пусты.

Вероника убрала шкатулку в бархатный футляр.

– Да. Наверное, странно. – Вероника помолчала. – Мой отец помогает бедным.

Бедным. Как будто всех их можно свалить в одну кучу: нуждающихся, увечных, оборванных. На дне окажутся самые обездоленные, у которых ни хлеба, ни башмаков, ни крыши над головой.

– Да, мадемуазель. Эдме говорила, что ваш отец велит их кормить, если они постучатся в дверь.

Эта особенность Рейнхарта была необычной для города, где большинство старалось не замечать бездомных и калек, словно тех не существовало. Но его вряд ли переполняла любовь к ближним. Мадлен вспомнила слова Камиля: «Он создает игрушки для богатых и раздает милостыню бедным. Но кое-кто говорит, что он делает странные штучки и вовсе не таков, каким кажется». Мадлен хотелось расспросить Веронику об отце: о чем он говорит с дочерью, когда они остаются вдвоем, что той известно об отцовских опытах. И еще: почему доктор постоянно приглядывается к ней? Но такие вопросы могли вызвать подозрение. Чем больше Мадлен наблюдала за Рейнхартом и Вероникой, тем больше убеждалась: даже для своей дочери этот человек оставался загадкой.

– И многие приходят? – спросила Вероника.

– Что вы сказали, мадемуазель?

– Я спросила, многие ли приходят просить еду?

– Да, мадемуазель. Хватает.

Еще бы они не приходили! Эдме отдавала им кости, очистки, жир, поскольку нищие были рады любой еде.

– И дети тоже приходят?

– Да. Бывают и дети.

Мадлен умолчала, что дети приходили чаще взрослых.

Вероника кивала, переваривая услышанное.

– Мадлен, ты еще что-нибудь слышала о пропавших мальчиках и девочках? Я постоянно думаю о них.

Мадлен удивил ее вопрос. С чего бы Веронике думать о пропавших бедняках? Какое отношение они имели к таким, как она?

– Только слухи. В основном разговоры слуг о том, что могло статься с пропавшими.

– И что говорят слуги?

– Будто бы какой-то человек в черном похищает детей. Ума не приложу, откуда эти слухи и кто этот человек, если он есть на самом деле.

– Полиция ищет пропавших? Это же прямая обязанность полицейских.

– Наверное, ищет.

Как же, будет полиция их искать! Она могла бы рассказать Веронике, что полиция обращает внимание на бедных, только когда те начинают досаждать: попрошайничать, драться или бунтовать из-за хлеба. Мадлен взглянула на чистое личико Вероники, и ей захотелось спросить: «Мадемуазель, почему вас это так волнует?» Впервые за все время нахождения в этом доме Мадлен стало тяжело от возложенного на нее задания. Разве порядочно обманывать зеленую девицу и дурачить всех остальных? Конечно, ее поведение диктовалось необходимостью, но насколько легче было бы ей, окажись Вероника типичной богатенькой барышней – эгоистичной и с каменным сердцем.

Прошло еще три дня, а Мадлен так ничего и не узнала. Рейнхарт продолжал работать с бешеной скоростью, целиком сосредоточившись на автомате для мадам де Мариньер. Жозеф привел в дом своего малолетнего друга по имени Виктор. Эдме не возражала: из-за важного заказа Жозеф не справлялся со всеми делами.

– Его хозяин – скорняк. Пьет не просыхая. Мальчишке нужен дополнительный заработок, – сказал Жозеф, когда вечером они уселись играть в карты.

– И дополнительная кормежка, – проворчала Эдме, оглядев Виктора. На тощем мальчишечьем лице выделялись большие глаза. В ухе болталась серебряная сережка. – Никак хозяин держит тебя впроголодь?

– Ему не до меня, мадам, – пожал плечами Виктор. – Он больше заботится о своей глотке. А я сижу тихонечко, как мышка, и жду, когда он нагрузится. Тогда я пробираюсь в кладовую. – Мальчик взял еще одну корзиночку с вареньем и улыбнулся Эдме. – Но там особо не покормишься. Не сравнить с вашим угощением, мадам повариха. Здесь я чувствую себя королем.

Эдме хмуро посмотрела на него, однако ее щеки покраснели. Она пила мальчишечью похвалу и млела. Беря карты, Мадлен украдкой взглянула на мальчишку. «Далеко пойдет», – подумала она.

– Виктор, а сколько тебе лет? – спросила Мадлен.

– Вроде одиннадцать. Я уж два года как в Париже.

Значит, когда его привезли, ему было немногим больше, чем Эмилю сейчас. Мадлен вдруг подумала о племяннике. Наверное, ворочается в кровати, совсем один. Ее замутило. Если в ближайшие десять дней она не добудет необходимые Камилю сведения, придется возвращаться домой с пустыми руками и без надежд на будущее Эмиля.

Мадлен выложила свои карты: король червей, королева бубен… Если Камиль и его влиятельные хозяева вообще оставят ее в живых, позволив вернуться к племяннику.

Насытившийся Виктор ушел. Эдме поднялась к себе. Мадлен осталась на кухне вдвоем с Жозефом, чтобы сыграть в пикет.

– Жозеф, сколько тебе было, когда ты попал во Францию?

– Десять. Меня, десятилетнего мальчишку, запихнули в мешок и продали.

Мадлен представила ужас десятилетнего ребенка, засунутого в мешок, и сыпь на коже от соприкосновения с грубой мешковиной.

– Боже, у кого поднялась рука посадить тебя в мешок?!

– У многих поднялась бы, если бы им хорошо заплатили. – Жозеф продолжал смотреть в свои карты. – Малолетний раб – хорошая живая игрушка. Такая же, как попугай или ручной тигр. Но мальчишки, как и попугаи с тиграми, мечтают вырваться на свободу. Особенно когда их бьют.

– Ты пытался убежать?

– Да. В двенадцать лет. Я сбежал от прежнего хозяина, но городская стража меня поймала и вернула ему. И жить мне стало намного хуже… пока доктор Рейнхарт меня не нашел.

– Где?

– Мой прежний хозяин торговал лекарственными снадобьями. Как-то Рейнхарт заглянул к нему и увидел меня. Когда мне исполнилось четырнадцать, он меня выкупил.

– Почему? – прищурилась Мадлен.

Жозеф заметил ее удивление:

– Знаю, доктор Рейнхарт многим кажется странным. Поначалу и я так думал. Я вообще боялся, что он меня сварит и съест. – Жозеф улыбнулся Мадлен, и у нее сжалось сердце. – Но я много лет прислуживаю ему и могу сказать: внутри он человек добрый. Он заметил следы побоев на моем теле, увидел, как прежний хозяин обращается со мной, и решил положить этому конец. Могу еще сказать, я его заинтересовал.

– Чем?

– Идем, я тебе покажу.

Жозеф повел ее в комнату, соседствующую с мастерской. Мадлен поморщилась, снова увидев распухший человеческий зародыш в банке, змею, свернувшуюся кольцами, и хрупкий скелет летучей мыши. Лакей подошел к шкафу в углу, вынул связку ключей, нашел нужный и открыл дверцу.

Головы. Шкаф был полон восковых масок. Их тут лежало не менее двух десятков: маски детей и взрослых. И у всех – пустые глазницы. Жозеф указал на одну из них. Мадлен поняла: это маска с его лица, сделанная из воска землистого оттенка. Ей сразу вспомнились посмертные маски с лиц повешенных преступников.

– Зачем ему эти головы?

– Для изучения, как выглядят люди разных национальностей и разного возраста. Взгляни. – Он указал на маску, лежавшую рядом с его собственной. – Это индеец. Их еще называют аборигенами. Рейнхарт потому и заинтересовался моим лицом, что таких в его коллекции не было. Я отличался от других, понимаешь?

Мадлен почувствовала, как рука инстинктивно потянулась к лицу. Пальцы коснулись шрама.

– Понимаю.

Пока Жозеф закрывал шкаф, Мадлен успела заметить еще одно знакомое лицо с пустыми глазницами. Лицо Вероники.

* * *

Мадлен проснулась оттого, что Эдме настойчиво стучала в ее дверь, и вылезла из постели. Наступило второе марта – день, когда мадам де Мариньер намеревалась приехать за заказом. У Мадлен оставалось всего два дня на получение нужных Камилю сведений. Снедаемая нарастающим страхом, она почти целую неделю практически не смыкала глаз и ничего не ела. Все ее попытки что-то подсмотреть и разнюхать не давали желаемого результата. Только отдельные кусочки головоломки, а их было недостаточно. Она написала Камилю, рассказав о масках в шкафу и о визите богатой заказчицы в серебристых одеждах. Мадлен сообщала, что Рейнхарт остается в мастерской до глубокой ночи, а сама мастерская приобретает все более хаотичный вид.

Пока к нему никто больше не приходил. Никаких ночных визитов и ничего такого, о чем я могла бы вам рассказать. Никаких признаков странных опытов я не видела, хотя почти круглосуточно наблюдаю за обстановкой в доме.

Мадлен не получила ни ответа, ни дальнейших вопросов. Молчание Камиля становилось все более зловещим. Она представила, как разгневается мать, узнав, что дочь, которую она и так считала никчемной, снова не справилась с заданием.

От недосыпания перед глазами Мадлен плавал туман. Взяв кувшин, оставленный Эдме, Мадлен умыла лицо, выполоскала рот, затем, намочив тряпку, вымыла подмышки и между ног. Интересно, как мылась эта загадочная мадам де Мариньер? Она представила цепочку лакеев, наполняющих горячей водой медную ванну, пар, вкусно пахнущий экзотическими маслами и душистым мылом. Мадлен слышала, что богатые моются чуть ли не каждую неделю, хотя и находились те, кто считал это опасным. Она вытерлась, оделась, представив на мгновение, что надевает не пожелтевшую нижнюю юбку и платье из грубой шерсти, а шелковую рубашку, подвязки, усыпанные бриллиантами, и расшитое серебром платье с накидкой из меха горностая.

– Мадлен! – рявкнула вернувшаяся Эдме. – Какого черта ты прохлаждаешься?! Уже почти шесть часов.

Мадлен открыла дверь. Пухлое, уставшее лицо поварихи было похоже на ком перебродившего теста. Все мысли о бриллиантах улетучились из головы Мадлен, и она поспешила вниз – растапливать камин в гостиной.

Доктор Рейнхарт не вышел к завтраку. Он заперся в мастерской, запретив входить туда кому бы то ни было, включая и свою дочь. Мадлен стояла у двери, пытаясь понять, чем он занимается, но слышала лишь потрескивание дров в камине и высокие, пронзительные звуки. Наверное, это был писк механической птички.

Вероника беспокойно ерзала на стуле, не замечая, что ее café au lait[12]12
  Кофе с молоком (фр.).


[Закрыть] стынет.

– А вдруг ей не понравится то, что мы сделали? Вдруг она вообще не приедет?

– Приедет, – ответила Мадлен.

Она могла побиться об заклад: мадам де Мариньер устроила Рейнхарту проверку и захочет увидеть результаты. Вот и Камиль явится через два дня, дабы подтвердить ее провал.

Мадлен не ошиблась. В одиннадцать часов утра мадам де Мариньер влетела в холл. В ее волосах поблескивали бабочки, усыпанные драгоценными камнями. Она вновь была в серебристых одеждах.

– Полагаю, cadeau[13]13
  Подарок (фр.).


[Закрыть] уже готов?

Доктор Рейнхарт, держа в руке красный бархатный футляр, повел заказчицу в гостиную. Мадлен видела, насколько он изможден, словно работа над серебряной птичкой высосала из него жизненные силы. Вероника последовала за отцом; Мадлен и Жозеф остались у двери. Виктор стоял у них за спиной на цыпочках и вытягивал шею, чтобы лучше видеть. Когда мадам де Мариньер уселась в кресло, Рейнхарт открыл крышку футляра. Внутри лежала сверкающая шкатулка, украшенная серебряной филигранью и эмалью, инкрустированной перламутром, бриллиантами, опалами и изумрудами. Доктор Рейнхарт открыл боковую стенку шкатулки и достал миниатюрный ключ. Ключ он вставил в едва видимое отверстие в передней части и повернул пять раз. Опустив шкатулку на стол, Рейнхарт нажал на другую сторону. Крышка шкатулки открылась, и все увидели серебряную птичку, хлопающую тонкими крылышками. Мадлен затаила дыхание. До этого она видела много отдельных частей шкатулки, но совсем не представляла, как все выглядит в собранном виде. Птичка крутилась на насесте и пела. Ее очертания, движения и голос были такими же, как у настоящей голубой сойки, только эту пташку украшали топазы и сапфиры, а глазами служили кусочки черного янтаря. «Просто чудо!» – подумала Мадлен.

– Восхитительно! – захлопала в ладоши мадам де Мариньер. – Вы только посмотрите на нее! Волшебное создание.

Потом гостья удивленно вскрикнула. И не только она. Возглас удивления сорвался с уст Мадлен и остальных слуг, когда птичка выпорхнула из шкатулки и поднялась в воздух, замерев в нескольких дюймах от лица заказчицы. Крылышки двигались с неимоверной быстротой, отчего казалось, что от них исходит белое свечение. У Мадлен снова перехватило дыхание. Она отказывалась верить своим глазам. Через несколько секунд птичка вернулась в шкатулку, щебетание замедлилось. Потом крышка закрылась, и песня смолкла. В гостиной установилась тишина, если не считать серебристого смеха мадам де Мариньер.

По Рейнхарту было видно: он доволен успехом, произведенным его диковинной шкатулкой с серебряной птичкой. Таким возбужденным Мадлен его еще не видела. После отъезда заказчицы он ходил по мастерской, наводя порядок и весело насвистывая, а потом объявил, что отправляется на обед. Вероника тоже выглядела счастливой, а может, просто удовлетворенной тем, что не ошиблась, приняв этот заказ. Меж тем Мадлен было не по себе. Ее грудь трепетала совсем как непостижимые крылышки птички. Как Рейнхарту удалось заставить механическую птаху летать? Может, это некий хитрый трюк с обманом зрения, может, птичка порхала, держась на тонюсеньких проволочках? Или без колдовства не обошлось? Мадлен вспомнилась торговка зайцами, утверждавшая, что Рейнхарт знается с нечистой силой. Кажется, ее страхи разделял только маленький Виктор.

– Мадемуазель, это была магия? – шепотом спросил он Мадлен. – Или колдовство?

Мадлен покачала головой:

– Виктор, не говори так. Ни здесь, ни в других местах. Я не знаю, как он заставил птичку летать.

Затолкав свои страхи подальше, Мадлен взялась за повседневные дела: стирала, вытирала пыль, ходила за водой. Когда дошла очередь до уборки в гостиной, у нее кольнуло сердце. Голубая сойка больше не сидела на жердочке. Птичка лежала на дне золоченой клетки, глядя остекленевшими, мертвыми глазами. Мадлен открыла клетку и погладила нежные перышки. Птичье тельце успело остыть. Такой же холод Мадлен почувствовала и у себя в животе. Конечно, это не более чем совпадение.

Услышав шаги, она выдернула руку из клетки. Повернувшись, она увидела Веронику. Девушка печально смотрела на мертвую сойку:

– Mordieu[14]14
  Боже мой (фр.).


[Закрыть], какая жалость! Должно быть, торговец подсунул нам больную птицу. А может, слишком старую.

– Я так не думаю, мадемуазель. Я бы это сразу увидела. – Поймав удивленный взгляд Вероники, Мадлен добавила: – Мой отец был птицеловом.

– В самом деле? – Вероника вперилась в нее взглядом. – В магазине ты ни слова не сказала об этом.

– Да, не сказала.

Мадлен не хотела ни говорить, ни думать об отце. К тому же вряд ли это заинтересовало бы Веронику. А оказалось, она снова ошиблась насчет дочери часовщика.

Взглянув еще раз на тельце птички, Вероника нахмурилась. Может, думала о том же, что и Мадлен: о том, как странно по времени умерла эта сойка? Может, подобно горничной, начинала подозревать, что способности Рейнхарта превосходят способности талантливого ученого и простираются гораздо дальше, затрагивая иную сферу?

Нет, конечно. Мадлен тут же мысленно одернула себя. Ни о чем таком Вероника не думала. Все эти разговоры о черной магии – досужие сплетни неграмотной толпы. На черную магию можно свалить что угодно: болезни, неурожай, исчезновение детей.

– Наверное, у сойки сердечко не выдержало, – сказала она. – Словом, не прижилась. Такое бывает.

Но что-то застряло в мозгу Мадлен, словно заноза; что-то из сказанного Вероникой.

Весь остаток дня Мадлен занималась работой по дому, а мысли продолжали бурлить, давая благодатную почву для страхов. Предположения были одно ужаснее другого, словно явились из кошмарных снов. Водя шваброй по кухонному полу, Мадлен думала о механической сойке. Когда та пробудилась к жизни и порхала в воздухе, настоящая птичка умирала. Следом ей вспомнился Франц, ведь и его жизнь оборвалась, когда серебряный кролик был закончен и отрегулирован. А вдруг Рейнхарт забирал жизнь у животных и птиц, передавая ее своим созданиям? Или же подобная мысль отдает крестьянскими суевериями и собственным невежеством Мадлен?

Был и еще один страх, разросшийся, словно грибница, в темных углах ее разума. «Слишком стар», – сказал Рейнхарт, возвращая тело, которое ему привезли торговцы трупами. Возможно, он имел в виду, что оно успело сильно разложиться. А если у его слов был иной смысл?

Глава 9

Вероника

Вероника знала: птичку надо похоронить. Декарт утверждал, что у животных и птиц нет души, но она сомневалась в словах философа. На площади Дофина, под деревом, она выбрала клочок земли. Мадлен лопаткой вырыла ямку. Вероника положила преждевременно умершую сойку в коробочку, посыпала на импровизированный гроб цветочных лепестков и предоставила горничной зарывать.

– Вот и все. Сойке повезло больше, чем бедняге Францу. – Вероника выпрямилась. – Мадлен, я наверняка кажусь тебе смешной.

Горничная безучастно пожала плечами. Вид у Мадлен был усталый: круги под глазами, землистый цвет лица.

– Мы с младшей сестрой часто устраивали похороны, когда в отцовском магазине умирала живность. Иногда даже похоронные процессии. – Мадлен криво усмехнулась и стряхнула землю с подола платья.

– Но ты же говорила, что у тебя есть старшая сестра. Или я ослышалась?

– Не ослышались, – ответила Мадлен и отвернулась. – У меня была еще одна сестра. Младшая. Она умерла несколько месяцев назад.

«В таком случае я буду тебе кем-то вроде младшей сестры», – сказала Вероника в первый день появления Мадлен.

Когда она вспомнила об этом, девушке стало не по себе.

– Прости. Я как-то не подумала.

– Откуда ж вам было знать? – снова пожала плечами Мадлен и пошла к дому.

«Конечно, откуда мне знать», – думала Вероника, идя следом. Ничто не намекало на то, что у горничной может быть еще одна сестра. Сама Мадлен, отвечая на вопрос Вероники о братьях и сестрах, сказала только о старшей. Горничная скупо рассказывала о себе. Только сегодня Вероника узнала, что отец Мадлен был птичником и держал магазин; возможно, очень похожий на тот, где они покупали голубую сойку. Еще Вероника заметила, что горничная похудела и теперь у нее выпирали ключицы. И это на пирожках и булочках Эдме!

– Мадлен, постой, – сказала Вероника, когда они подошли к двери.

– Да, мадемуазель.

– Тебя что-то тревожит? Может, что-то случилось?

– Нет! – решительно посмотрев на нее, отрезала Мадлен. – Я немного волнуюсь за племянника. Прежде я за ним присматривала.

– Сколько ему?

– Восемь.

– Чего ж ты волнуешься? Теперь за ним присматривает твоя мать.

– В какой-то степени да, – почти сразу ответила Мадлен. – Но когда слышишь о пропавших детях, хочется проведать его и узнать, как он.

– Так сходи к нему сегодня же. Мы целых две недели отдыха не знали. Он соскучился по тебе.

– Благодарю вас, мадемуазель, – осторожно улыбнулась Мадлен. – Я так и сделаю. Только Эдме предупрежу.

Вероника побрела в отцовскую мастерскую. Ей вспомнился день, когда на мосту они случайно встретили мать Мадлен. Та, словно корабль на всех парусах, устремилась к ним. Мадлен сразу занервничала и сделалась какой-то неестественной. И говорили они как-то странно. Чувствовалось, она совсем не рада встрече с матерью. Вероника запомнила водянистые глаза женщины и оцепенелость Мадлен. Совсем как Клементина. Мысли Вероники перекинулись на монастырскую подругу. Стоило Клементине увидеть сестру Сесиль, она деревенела от страха.

– Ее привезли в монастырь ребенком, – рассказывала Клементина. – Так мне повариха сказала. Представляешь? Девочкой нашего возраста. С тех пор она не покидала пределов обители.

Но вместо обретения покоя, как другие монахини, сестру Сесиль переполняла ожесточенность, направленная как внутрь, на собственное ненавистное, подвергавшееся самоистязаниям тело, так и вовне – на жизни тех, кто был моложе, светлее и счастливее ее. «Какая нужда телу в меде и ласках, когда оно находится в сладостных объятиях Господней любви?» – любила повторять сестра Сесиль. По ее убеждению, только страдания могут приблизить их к Богу. И потому она нещадно наказывала воспитанниц.

Вероника постучалась в дверь мастерской.

– Входи!

Отец открыл ящик с восковой анатомической куклой, перетащив его на середину комнаты.

– Ну вот и ты. За эти две недели нам было не до уроков. Я решил наверстать упущенное. И обучение мы начнем с Виолетты.

Так звали восковую девушку, привезенную из Италии. Вероника уже видела ее, когда вернулась домой, но до тщательного изучения дело дошло только сейчас. Знала она и то, что кукла разнимается на отдельные части, о чем свидетельствовала линия на ее животе. И все же Вероника удивилась, когда отец снял живот Виолетты и показал внутренние органы.

– И вот! – Он начал извлекать части восковой куклы: легкие, матку, искусно сделанное сердце, показывая, как все они устроены. – Конечно, это лучше изучать на трупе, но правда здорово сделано? Искусно.

– Очень.

Кукла Виолетта и впрямь была красивой. Но восковая модель, сделанная с такой тщательностью и правдоподобием, напомнила Веронике тело другой девушки. Как ни пыталась она сосредоточиться на отцовских объяснениях, мысли путались и разбегались.

– А это ты видишь? Почки.

Вероника брала в руки и разглядывала восковые органы. Отец засыпал ее вопросами: каким образом кровь поступает к сердцу? Где находятся фаллопиевы трубы? Известно ли ей, где расположен аппендикс?

Вероника четко сознавала, что отец проверяет ее и пока не слишком-то доволен ее ответами. Она не всегда отвечала мгновенно, поскольку голова все еще была полна мыслей о прошлом. Через какое-то время у нее заломило виски, и когда отец задал очередной вопрос, Вероника резко ответила:

– Я стараюсь изо всех сил!

– Вероника, я в этом не сомневаюсь. – Рейнхарт пристально взглянул на дочь. – Я думал, ты хочешь научиться моему искусству, а там еще непочатый край всего, что тебе надлежит изучить.

– Я хочу, но… Почему ты не оставил меня дома? – вырвалось у нее. – Почему не взялся учить с самого детства?

Отец не мигая смотрел на нее:

– Я думал об этом. Ты была смышленым ребенком. Спокойным, любознательным. Но… без твоей матери в доме стало одиноко, а я не считал себя умеющим воспитывать детей.

Вероника промолчала. Она не помнила, чтобы отцу когда-либо было трудно с ней, даже в детстве. Наоборот, он запомнился ей добрым и внимательным: настоящим ученым. Отец не запрещал ей заходить к нему в кабинет и показывал, как творится магия. Напряженность возникла потом, когда она подросла. Кто из них изменился: отец, живущий один и становящийся все более странным, или она сама, растущая не так, как ему требовалось?

– У меня и тогда было полно работы, – продолжил Рейнхарт, вдруг почувствовав желание оправдаться. – Я не пользовался такой известностью, как сейчас. Люди в моем окружении считали неправильным, чтобы девочка жила в пустом доме, окруженная часами. Они считали, что ты нуждаешься в женском попечительстве, а поскольку я не собирался жениться вторично, монастырская школа виделась лучшим решением.

Какое-то время отец и дочь молчали.

– Ты вернулась, и теперь мы вплотную займемся твоим образованием. Наверстаем упущенное.

Рейнхарт закрыл ящик с куклой, закрыв и эту тему.

Вплоть до сегодняшнего дня Веронике хотелось спросить у отца, какой он видит ее дальнейшую жизнь, прав ли Лефевр относительно ее будущего и станет ли она отцовской ученицей. Но сейчас она понимала: это невозможно. Она даже не знала, хочет ли услышать ответ. Где-то в потаенных уголках ее ума нарастал страх. Вероника боялась, что отец обучает ее вовсе не из желания дать ей хорошее образование, а целиком ориентируясь на нужды собственной карьеры. Пытаясь унять головную боль, она стала массировать виски.

– Гляжу, ты устала, – сказал Рейнхарт. – Мы все напряженно трудились. Иди и отдохни. Завтра продолжим наши занятия.

Вернувшись к себе, Вероника села на кровать. Напротив, на каминной доске, примостилась деревянная кукла, изображавшая Христа. Эта кукла, вручаемая каждой воспитаннице монастырской школы, должна была сделаться средоточием заботы и любви. Веронике вдруг стало очень одиноко. Она посадила куклу на колени, как часто делала в монастыре, но это не принесло ей утешения и не погасило чувства одиночества.

Вспомнилось, как они с Клементиной делали из носовых платков и старых простыней кровати для кукол.

– Не понимаю, почему мой малыш должен страдать, – говорила подруга о своей кукле. – Он ведь еще ребенок.

И вдруг Веронике расхотелось думать о Клементине и монастырской жизни. Расхотелось смотреть на жалкое, дряблое кукольное тело.

– Что Ты сделал, когда я молила о помощи? Ровным счетом ничего.

Размахнувшись, она со всей силы швырнула куклу. Та ударилась о стену и упала, поломанная и мертвая.