Текст книги "Мастер охоты на единорога"

– Да, так часто и делается учеными мужами и дамами, – с тонкой усмешкой произнес Павел. – Они утверждают все, чего не могут опровергнуть. Это очень удобно.

– И даже то, что семь гобеленов цикла «Охоты на единорога» явно неоднородны стилистически, их не смущает! – продолжала Александра, радуясь, что Павел постепенно заходит в расставленную ею западню. – Куда проще приписать их все одному художнику и сказать, что различия в стиле на совести ткачей-исполнителей, которые, как известно, могли быть разбросаны по разным мастерским и даже городам… А ведь ткач совсем не имел такой большой свободы действий, чтобы самостоятельно менять рисунок.

– Совершенно верно! – кивнул мужчина. – С вами приятно иметь дело, вы в курсе истории вопроса. Более того, после 1476 года ткач и не мог иметь никакой особенной свободы действия. В Брюсселе было подписано соглашение между гильдией ткачей и гильдией художников и картонщиков. Согласно этому соглашению, ткач имел право лишь менять по своему усмотрению рисунок листвы, деревьев, кустов, цветов и животных. Композиция и человеческие фигуры были целиком доверены художникам. И это была необходимая мера, потому что были вопиющие случаи, когда готовый ковер очень сильно отличался от созданного художником макета. Так что уже в конце пятнадцатого века руку одного мастера можно было узнать, даже если его картоны разошлись по разным мастерским… И все же наши современные исследователи с легкостью компонуют уцелевшие шпалеры, то приписывая их все разом одному мастеру, то вдруг лишая его права авторства. Честно говоря, это самая темная область искусства, именно потому что над каждым ковром работало множество разных творцов…

– И все же гобелены в Нью-Йорке не случайно объединены в серию, – заметила Александра самым невинным тоном, видя, что собеседник уже почти попался в ловушку. Она решила хитростью выманить то, что Павел, по всей видимости, не желал сообщать добровольно. – Стилистически они разные… Насколько я их помню. И все же у них есть кое-что общее, помимо темы – охоты на единорога. На каждом проставлены две буквы, «А» и оборотное «Е», которое выглядит, как «Э».

Павел, внезапно содрогнувшись всем телом, резко обернулся и взглянул в сторону окна: на жестяной отлив с внешней стороны в этот миг опустился взъерошенный сизый голубь. Он скреб когтистыми лапами по раскаленной жести, пытаясь примоститься на неудобном узком отливе, а потом с шумом взлетел и пропал в желтом мареве, наполнявшем двор-колодец.

– На ваших гобеленах со сценами охоты на единорога не было таких инициалов? – после паузы добавила Александра.

– Значит, у вас родилась версия, что гобелены, принадлежавшие моей семье, могли относиться к этой знаменитой серии, купленной когда-то во Франции семьей Ротшильдов? – вопросом ответил Павел, не сводя взгляда с окна, хотя смотреть там было уже совершенно не на что. Его голос звучал совершенно спокойно. – К знаменитой серии из музея Клуатр в Нью-Йорке?

– Что вы… – пробормотала Александра, смущенная его бесстрастием. Она ожидала совсем другой реакции. В этот миг художница чувствовала себя глупой девчонкой, вздумавшей насмехаться над учителем, забыв о том, что он может поставить ей двойку. – Какие я могу строить версии, если никогда не видела этих гобеленов! Просто у меня мелькнула мысль, что тема охоты… Единорог… Время изготовления – вы сами назвали конец пятнадцатого века… Все это соответствует серии из музея Клуатр.

Последние слова она произнесла еле слышно. Ей стало окончательно ясно, что этот человек не принадлежит к той категории коллекционеров, которые, сев на любимого конька, теряют голову и выбалтывают секреты. Павел кивнул с насмешливым вниманием:

– Очень интересно. Да, по правде сказать, ничего странного нет в том, что вы так подумали. Я и сам, когда стал в свое время наводить справки, основываясь на том, что слышал о гобеленах от бабушки, был одержим этой мыслью.

Павел внезапно щелкнул пальцами. В квартире стояла такая тишина, что звук показался неприятно громким. Александра слегка поежилась.

– Да что там, я так и думал, что наши гобелены из той самой серии! – Его голубые глаза, выпуклые, влажно блестевшие, померкли, словно от тайной тяжелой мысли. – Правда, о буквах я ничего никогда не слышал. Но, поразмыслив, решил, что эти наши два ковра все же существовали сами по себе, независимо, отдельно от тех, знаменитых.

– Почему вы так считаете?

– Ну, вы же знаете, наверное, – педантично заговорил он, – что серия «Охота на единорога» считается изготовленной к свадьбе французского короля Людовика Двенадцатого, когда он собирался жениться на королеве Анне, вдове короля Карла Восьмого. «АЭ» или «АЕ» – это предположительно первая и последняя буквы ее имени, которое писалось как «АННЕ».

– Так и есть! – кивнула Александра.

– Кроме этих букв, – продолжал Павел, – на гобеленах существовал еще королевский герб, герб Валуа. Во время первой французской революции эти гербы были сведены с гобеленов, больше их там нет.

– Так, ну и что же?

– Дело в том, что те два ковра, за которыми я вас собираюсь снарядить в поход, – он вновь улыбнулся, словно предлагая оценить свою иронию, – находились в нашей семье задолго до первой французской революции. Тогда наши предки жили в Польше. И если о буквах мне ничего не рассказывали, то вот гербы на коврах были. Бабушка описывала только королевские лилии, но я уверен, что это были именно гербы Валуа. Именно эта династия владела французским троном во время изготовления ковров, да и много позже…

– Были?! – ошеломленная, художница прижала руку к горлу. Ей не хватало воздуха. – И вы так спокойно говорите об этом?! Но наличие гербов как раз почти полностью доказывает принадлежность ваших гобеленов к коврам серии Клуатр! А букв ваши родственники могли не заметить! Они могли потускнеть со временем или даже остаться на утраченных частях гобеленов, если такое случилось… Но это будет сразу понятно!

Мужчина остановил ее резким жестом:

– Не будем говорить о том, чего мы не узнаем прежде, чем увидим гобелены.

«А в ловушку-то заманил он меня…» – растерянно думала Александра, видя, как Павел прохаживается по комнате, рассеянно проводя пальцами по спинкам выстроившихся вдоль стен стульев, словно впервые обнаружив на них толстый слой пыли. Художница понимала, что теперь ей трудно будет отказаться от задания.

Она готова была согласиться, не в силах больше выносить этого молчания, нарушаемого только тихим скрипом паркета и тиканьем часов, когда Павел, остановившись, проговорил, глядя прямо ей в глаза:

– В мою семью ковры попали до того, как повсеместно начали уничтожать гербы, клейма и прочие приметы, которые могли указать на принадлежность королевской семье. Подчеркиваю – до. И никаких инициалов «АЕ» на них изначально не было. Этих ковров никогда не касались ничьи чужие руки. А на коврах из серии Клуатр, которым до Ротшильдов пришлось сменить несколько хозяев, инициалы остались, но гербов нет.

– И что же это значит, по-вашему? – теряя терпение, воскликнула художница.

– Если, как вы предположили, мои гобелены со сценами охоты на единорога могли иметь отношение к той серии, то есть только одно объяснение тому, как с них исчезли инициалы, которые никто не уничтожал! – Павел продолжал гипнотизировать замершую слушательницу пристальным и в то же время отсутствующим взглядом выпуклых, влажно блестевших глаз. – Только одно объяснение: ковры были выполнены теми же лиссье, по макетам того же художника, имевшимся у них в мастерских. Но уже нелегально, для продажи на сторону, с выгодой в свою пользу. Потому они, конечно, не маркировались именем королевы Анны. В таком случае мы имеем дело с аутентичными копиями недостающих гобеленов серии музея Клуатр… Точное число гобеленов в серии, как мы знаем, никогда неизвестно, если нет письменных свидетельств той эпохи. – Мужчина торжествующе прищелкнул пальцами. – Также, может статься, никакого жульничества и не было, а просто заказчик по каким-то личным причинам предпочел не включать эти гобелены в свадебный набор ковров и отмел их еще на стадии макета. Они все-таки были изготовлены и маркированы королевским гербом, но в подарок не вошли. Так или иначе, есть огромная вероятность, что макеты нарисовал тот же художник, который создал прославленную серию музея Клуатр в Нью-Йорке. Назовем этого безымянного гения «Мастером охоты на единорога». Есть же «Мастер теней», например, «Мастер Страшного Суда»… Мы не знаем их имен и называем их по тем художественным сюжетам и приемам, благодаря которым они вошли в вечность.

– Это невероятно… – Женщина в смятении провела пальцами по влажному лбу. – Это может стать мировой сенсацией!

– Я не произносил бы таких громких слов… – На бледных губах собеседника появилась неявная улыбка. – Но все может быть. Как вы считаете, музей Клуатр заинтересуется вашим открытием?

Намеренно или случайно он выделил слово «вашим» убедительной, мягкой интонацией. Александра нервно сглотнула.

– Но для начала вам и мне нужно хотя бы заполучить мои ковры, – Павел произнес это словно с сожалением. – А там уж мы с вами начнем строить предположения. Итак…

Он сделал паузу.

– Согласны ли вы поохотиться на единорога?

Глава 2

Когда поезд отошел от перрона Витебского вокзала, Александра вытащила из кармана джинсов часы с оторванным ремешком и нетерпеливо взглянула на них. Тот же самый жест она неоднократно повторяла на перроне, сверяя время на своих часах с циферблатом вокзальных часов, и Павел, провожавший ее, улыбался:

– Не терпится? Вы будете на месте в час дня примерно.

– Да мне не терпится, очень не терпится, – отвечала она, давно перестав скрывать свое волнение. – Представьте, я считаю минуты…

И вновь на его губах появилась улыбка, но такая бледная, что женщина была не уверена, что уловила ее.

Теперь, сидя в купе поезда, который уже набрал скорость, она вновь повторяла про себя несложные указания, которыми снабдил ее в дорогу Павел, как только она согласилась заняться его делом.

«Действительно, все просто! – говорила она себе, следя за мелькающими в окне пригородными платформами. Закат не торопился, хотя время близилось к одиннадцати вечера. Белые ночи давно закончились, но здесь, на севере, все еще было светло допоздна. – Если не вдумываться, что я иду практически на преступление, то все действительно проще простого…»

Умывшись, она вернулась в купе и легла, не раздеваясь, поверх одеяла, закрыв глаза. От нетерпения ее слегка лихорадило. Александра так волновалась, что едва поздоровалась с соседями по купе, а если бы ее попросили описать их лица, она не смогла бы этого сделать, хотя обычно память художника ее не подводила. Перед нею сейчас проходили совсем другие лица, появлявшиеся из темноты и снова в ней исчезающие.

…Она видела лицо Павла, удивительную бледность средневекового узника, заключенного на дне каменного «мешка». Затем вдруг появлялось лицо преподавателя в Академии художеств, где она училась когда-то, лицо, которое она старалась вычеркнуть из памяти, но иной раз видела так ясно, словно они встречались вчера. Неудачный первый роман, который закончился беременностью и едва не завершился самоубийством. От самоубийства ее тогда удержала подруга, она же уговорила избавиться от ребенка. Расплата была жестокой – врачи единогласно твердили Александре, что у нее никогда не будет детей. Потом она видела лицо первого мужа, скульптора, с которым она тоже познакомилась в Академии, в Питере. Скоропалительный студенческий брак, возвращение в Москву, к родителям Александры, и очень быстро рухнувшие отношения. И тогда появлялось лицо второго мужа, Ивана, человека странной, исковерканной судьбы, талантливого и погибшего от собственной слабости художника, чье имя еще помнили коллекционеры, но давно забыли друзья…

Александра резко отвернулась к стене, словно пронзенная молниеносной судорогой. «Почему я их всех вдруг вспомнила? – почти в гневе на саму себя думала она. – Ведь это сплошь неудачи… Провалы… Правда, с Иваном нас разлучила лишь смерть, но только потому, что я жалела его, не могла бросить, видела, что он скоро сведет себя в гроб пьянством, и потому оставалась рядом, чтобы он хоть не умер в канаве, как бездомная собака… Какая там любовь! Не было любви. Наверное, никогда не было!»

И снова она увидела лицо Павла в тот миг, когда они прощались на перроне, это странное лицо со средневековой картины. Его водянисто блестящие, выпуклые глаза хранили загадочное выражение, на губах блуждала неявная улыбка. «Зачем я о нем думаю?»

Она резко села, прижав ладони к лицу, вдруг запылавшему, словно его коснулось пламя. «Только не это… – Александра зажмурилась и сжала губы, словно давя между ними слово, которое готово было сорваться. – Только не это. Я больше не хочу ни от кого зависеть!»

Одиночество давно не пугало ее. Александра знала среди своих знакомых ровесниц, женщин, которым перевалило за сорок, тех, кто панически боялся остаться без пары. Дело было даже не в том, что на этих женщин давило мнение родственников и друзей. Приятельницы признавались ей, что вечерами, почему-то особенно вечерами, их охватывает самая настоящая паника, если они остаются в доме одни. Александра с сожалением думала о близкой подруге, заключившей, видимо, в разгаре такой паники, случайный и ненужный брак. То, что образовалось в результате, никак нельзя было назвать семьей, и теперь подруга готовилась к разводу.

«Я завидую тебе, Сашка! – сказала ей подруга во время последней встречи. Они случайно увиделись на выставке. – Вот ты вроде бы живешь среди нас и в то же время паришь в облаках. Тебя как будто никакие наши дрязги не касаются. Может быть, ты и права… Я заметила, что к тебе и мужчины-то подходить боятся!» Александра тогда отшутилась, сказав, что предпочла бы не наводить на мужчин такого почтительного страха, но у нее остался горький осадок от разговора. Художнице было неприятно узнать, что ее поведение может действовать на кого-то, как ушат ледяной воды. Она ни с кем не кокетничала, и если человек вызывал у нее симпатию, относилась к нему дружески, и только. «А люди думают, что я строю из себя недотрогу!»

Она никогда не стремилась к исключительности, не считала, что одиночество – это ее призвание, как другая ее подруга, очень религиозная, не ушедшая в монастырь по причинам, которые внятно никому не могла объяснить. Александра считала, что причина ее нерешительности как раз в том, что, сделав этот шаг, женщина перестала бы быть исключением из общих правил и стала «как все» в той среде, в которую попала бы. А как раз этого та и не хотела. Александра внутренне ежилась, понимая, что тоже кажется окружающим белой вороной. «И возможно, многие считают, что я просто ломака, которая остается одна и не заводит романов, чтобы казаться интересной и исключительной!»

И все же она сама понимала, что в ее отношении к мужчинам есть что-то странное. Александра смотрела на них, словно сквозь стекло, и даже если человек был ей симпатичен, продолжала ощущать эту преграду. «Вот, этот Павел…» Ее мысли вновь вернулись к питерскому коллекционеру. Она лежала, отвернувшись к стене, слушая, как устраиваются на ночь соседи, тихие, немногословные минчане, с которыми художница перекинулась всего несколькими фразами. «Да, Павел. Ведь он мне очень интересен, он прекрасный собеседник, у нас много общих тем. Он явно авантюрист, а ведь и мне не чужда эта черта! Если бы не она, я не попадала бы в такие передряги, из которых приходилось выпутываться, порой со страшными усилиями… Я сразу подумала, что он мне нравится. Как интересная модель для портрета, потому что у него необычная внешность. Почему бы не сказать себе честно, что он мне в принципе нравится? Ведь так поступила бы любая нормальная женщина! А я просто боюсь это сказать. Боюсь, потому что никогда ничего хорошего из этого не получалось и никогда уже не получится… Я уверена в этом!»

И все же она заснула с теплым, давно забытым чувством, название которого знала, но не желала произнести даже про себя. Это была не любовь и даже не влюбленность, но возможность влюбленности, и это сознание сообщало наступившей ночи оттенок настоящей авантюры.

В Минске на вокзале ее никто не встречал, да и нужды в этом не было: Александра бывала в этом городе не раз, иногда задерживалась на несколько недель, а как-то, несколько лет назад, даже провела здесь пару месяцев, возвращаясь в Москву лишь на пару дней. Ее тогда пригласили для участия сразу в серии экспертиз и последовавшем затем аукционе. Организаторы аукционов оплачивали ей гостиницу, но в основном Александра жила у подруги.

С Татьяной они были знакомы еще по институту, та тоже училась на отделении живописи, но курсом выше. Курсы перемешивались на натурных классах, и девушки часто оказывались рядом. Они болтали друг с другом, и у них постепенно сложились ровные, ни к чему не обязывающие приятельские отношения. Ни одна из них не стала бы изливать перед другой душу, да и попав в беду, вряд ли бы обратилась за помощью… И все же воспоминания у нее остались хорошие, и когда она узнала, что Татьяна – сотрудница пригласившего ее аукционного дома, то очень обрадовалась. Тем летом они сдружились уже по-настоящему. Татьяна одна воспитывала двоих детей, муж, тоже художник, уехавший работать в Польшу, помогал ей лишь советами, которые давал по Интернету. Сама женщина в шутку называла себя соломенной вдовой, но в ее ироническом тоне слышалась горечь. Она много работала, неплохо зарабатывала, пользовалась вниманием у мужчин и все же, как подозревала Александра, отчаянно тосковала. Татьяна так ценила каждую минуту общения, что прямо настаивала, чтобы старая знакомая жила у нее.

С тех пор они не созванивались. Усевшись в кафе, в одном из переулков возле привокзальной площади, Александра заказала кофе со сливками и памятные ей еще по прежним временам вкуснейшие маленькие пирожки. «Здесь как будто ничего не меняется! – сказала она себе, оглядывая чистенький зал, окна с витражами, светильники из чеканной меди, стилизованные под Средневековье. – Время будто застыло…»

Она ничуть не удивилась тому, что пирожки, принесенные ей, оказались такими же вкусными. Официантка, правда, была уже другая. Александра принялась за еду, попутно составляя план действий. Вчерашний горячечный сумбур улегся. Она по-прежнему была убеждена в том, что ей предстоит совершенно невероятное дело, но теперь обдумывала его спокойно, почти холодно. Иной подход принес бы только убытки и ошибки, как она знала по опыту.

«А в этом случае можно и в тюрьму загреметь! – заметила про себя Александра, отпивая кофе. – Хотя Павел утверждает, что все продумал и мне ничего не грозит, но что же он может еще сказать? Ему требовалось, чтобы я согласилась и подставила свою голову под нож. Он провел игру блестяще, надо признать! Сперва шокировал, чуть не прямым текстом предложив соучастие в краже из музея, затем начал вилять и рассказывать трогательные семейные предания… А потом, напугав и рассердив меня как следует, выпалил из всех пушек сразу! «Охота на единорога»! Неизвестные гобелены серии Метрополитен-музея… Конечно, это все предстоит доказывать с пеной у рта, терпеть пинки и насмешки от коллег и, может быть, это дело меня уничтожит, как уважаемого эксперта. Но может быть… Может быть, это начало совсем иной жизни!»

Устремив взгляд в полупустую чашку, она вспоминала инструкции, полученные от Павла напоследок. В Минске ей задерживаться не стоило. Сейчас нужно было сесть на поезд, идущий в небольшой старинный город в Западной Беларуси. Езды туда было шесть часов. «Значит, – прикидывала про себя художница, – я буду там в лучшем случае только к вечеру, ведь на поезд сразу не сядешь… Итак, день потерян…»

Именно это соображение и заставляло ее медлить, наслаждаясь тишиной кафе, как ни странно, почти пустого в этот обеденный час. «В сущности, – говорила себе Александра, – логичнее будет уехать ночным поездом, чтобы быть там утром. Значит, у меня в запасе целый день!» Это открытие ее порадовало. Александра сама себе не хотела признаваться в том, что отчаянно трусила, и ей хотелось оттянуть тот момент, когда придется переступить порог маленького музея, который ей предстояло попросту обокрасть…

«Да, да, так это и называется, – твердила она про себя, чувствуя, что щеки обдает жаром. Ей становилось трудно дышать, по шее и по спине бежали колющие мурашки. – Именно кража, и ничто иное. Павел может изобретать свои собственные словесные конструкции, убеждать, в чем угодно, но он послал меня именно на это неблаговидное дело. А я согласилась, потому что просто не могу с собой справиться. Мне нужно увидеть эти гобелены! Нужно!»

Собственно, совершать прямую кражу Павел ей не предлагал. Ее задача была иной: приехать в музей, познакомиться с сотрудниками под тем предлогом, который изобретет сама художница, хотя бы в качестве художника-копииста, который желает несколько дней поработать в музее. Обычно такие просьбы никакого сопротивления у музейных работников не вызывают. Тем более Александра приехала из Москвы. Внимание столичной публики могло польстить провинциалам, как, не без доли снисходительной иронии, заметил Павел.

– Я-то сам не мог выдать себя за художника, когда приехал туда два месяца назад, в мае, потому что совершенно не умею рисовать, – с усмешкой заметил Павел. – В экспозиции – там всего пять-шесть залов – я гобеленов не нашел, да и не надеялся на это особенно. Стало быть, они хранились в запасниках… Попробовал выдать себя за питерского журналиста, который приехал писать статью о коврах и гобеленах, но мне сразу не поверили. Ничего странного! У каждого поступка есть свои причины, и по какой-такой причине питерский журналист вдруг отправится в такое путешествие, чтобы посетить музей, который никогда гобеленами и коврами не славился. Их специализация – это история края, природа, ремесла, быт… Честно говоря, я еле ноги оттуда унес, заведующая стала задавать мне неудобные вопросы… было такое впечатление, что она готова вызвать милицию!

– Но почему вы думаете, что у меня получится осмотреть запасники или хотя бы увидеть каталог предметов, находящихся на хранении? – спросила его Александра. – Вы что же, считаете, что мое умение рисовать откроет передо мной все двери и сердца?

Павел тогда лишь улыбнулся и сделал загадочный жест, словно нарисовав в воздухе волну. Александре оставалось только строить предположения о том, что он имел в виду. Впрочем, ей все было ясно. Павел, по его собственному утверждению, сунулся в музей сгоряча, ничего толком не обдумав и отчего-то решив, что добыть гобелены никакого труда не составит. Он попросту надеялся их купить, помня о том, что даже самые богатые музеи не гнушаются тем, чтобы регулярно распродавать часть своих сокровищ. Но заведующая отделом хранения не только не желала идти навстречу его желаниям, она попросту выставила его, едва он заикнулся о своем корыстном намерении ознакомиться с запасниками.

– Так что вам, Александра, придется исправлять мои ошибки, – с грустью заметил он на прощанье. – Главное, не наделайте своих, иначе нам никогда не увидеть этих единорогов. Там, в музее, все уже насторожились, так что ведите себя как можно нейтральней. У вас простая задача: узнать любым путем, действительно ли гобелены находятся в этом музее. Мои сведения, быть может, устарели… Я получил их случайным образом, от приятеля, который видел их там в марте этого года. При каких обстоятельствах – мне неизвестно. Он просто мельком описал два гобелена, и до меня слишком поздно дошло, что описание сходится с бабушкиным. Я решил их найти во что бы то ни стало!

– То есть ваш приятель не уточнял, видел он их в одном из залов или в хранилище? – нахмурилась Александра. – А спросить его нельзя?

– Спросить его, к сожалению, мы уже ни о чем не сможем, – вздохнул Павел, и его глаза вдруг потускнели, словно их омрачила тяжелая мысль. –  Он там, откуда не возвращаются. Умер вскоре после нашего разговора. Я, как всегда, слишком долго раздумывал, сомневался, а когда решился ему позвонить, чтобы все узнать подробнее, оказалось, что его уже две недели как похоронили. Но я сам в мае, во всяком случае, ни в одном зале ничего подобного не видел. Так что, скорее всего, это было хранилище.

«Итак, мне как будто не предстоит ничего особенно сложного и преступного… – Александра отставила опустевшую чашку. – Просто узнать, там ли гобелены и где именно. Сообщить Павлу. Правда, он не пожелал сказать, что собирается делать дальше, но сдается мне, ничего законного. Так что то, чем мне предстоит заняться, это самая банальная наводка. В случае, если кража будет обнаружена, в чем Павел почему-то сомневается, я буду осуждена как сообщница!»

– Еще кофе, пожалуйста! – обратилась она к проходившей мимо официантке. – И подскажите, кстати, есть ночные поезда на Пинск?

Александра почти не сомневалась, что официантка в курсе расписания вокзала, который находился в двух шагах. Это кафе относилось к разряду тех, куда заходят перекусить люди с чемоданами. В самом деле, девушка ответила ей на ходу, и оказалось, что вечерних поездов несколько. Последний, проходящий, Мурманск – Брест, уходил с минского вокзала около половины одиннадцатого вечера и прибывал в Пинск в половине пятого утра.

– Но он дорогой! – предупредила девушка, отворачиваясь к кофе-машине.

Для Александры цена билета не имела значения – Павел выдал ей аванс, который должен был покрыть все первоначальные расходы на проезд и на гостиницу. С собой у нее не было никаких художнических принадлежностей, необходимых для того, чтобы войти в доверие к персоналу музея. Их предстояло приобрести в Минске. «Пинск – город маленький, – рассуждала Александра. – Если окажется, что художница явилась без мольберта, кистей и красок и все это купила на месте, это может тут же стать известным… Но собственно… Зачем покупать, если можно одолжить?»

Она вынула почти разрядившийся телефон и набрала номер Татьяны.

– Ну, и как ты собираешься выкручиваться? – потрясенно спрашивала она через час с небольшим подругу. Они сидели в городском парке, на скамейке, неподалеку от набережной. – Ведь это кошмарный долг!

– В том-то и дело… – Татьяна казалась спокойной, хотя минуту назад, закончив рассказ о пережитых несчастьях, утирала глаза бумажной салфеткой. – Главное, что мне совершенно непонятно это его предприятие… И так некстати: Наташа учится в байдарочной секции, а это недешево, она не среди чемпионов, так что занятия платные. Максим поехал в Германию, в летнюю языковую школу, и тоже нужно заплатить. Просто голова кругом… К тому же сейчас лето, мертвый сезон… Я в неоплачиваемом отпуске.

Выяснилось, что муж Татьяны организовал в Польше художественную артель, содержание которой стоило ему приличной суммы, так как на первых порах предприятие не приносило успеха.

– И вот, можешь представить, Алесь закладывает нашу квартиру… Мы ее приватизировали в равных долях, он собственник половины. Не бред ли это? Куда я денусь с детьми в случае неудачи?

– Это невозможно себе представить… – протянула потрясенная Александра.

Мимо пробежали спортсмены, поглядывая на шагомеры, пристегнутые к запястьям. Татьяна сидела, не поднимая глаз, прижав сомкнутые ладони к лицу. Она уже не плакала, но дышала тяжело, как человек, отчаявшийся получить необходимую помощь.

– А помешать ему ты не могла? – спросила Александра, понимая, впрочем, что вопрос этот праздный. Она просто никак не могла поверить в то, что ее практичная подруга, куда лучше наделенная деловыми талантами, чем сама художница, могла позволить супругу ввязаться в такую авантюру, рискнув единственным жильем.

Татьяна выпрямилась и откинулась на спинку скамьи. Медленно, с трудом переводя дыхание, она покачала головой.

– Я сама все подписала. Тогда на меня что-то нашло… Не то чтобы он меня убедил, тут другое. Мы ведь давно живем порознь, я почти привыкла думать о нем, как о бывшем муже. Хотя о разводе мы ни разу не говорили. Но…

Она сделала неопределенный жест, словно предлагая собеседнице отнестись к ее признанию снисходительно.

– Ты понимаешь, мы все это время жили, не очень себя стесняя. Я точно знаю, у него в Польше была девушка. Не наша, эмигрантка, а местная, он у нее квартиру снимал на первых порах. Я случайно узнала, от общих знакомых. Ну, и с моей стороны тоже… – Татьяна сделала многозначительную паузу и тряхнула головой так резко, что ее длинные волосы, высветленные до белизны, рассыпались по плечам. – Было бы глупо в такой ситуации хранить верность. Встречалась где-то раз в неделю с одним человеком. Состоятельный, симпатичный, много общих интересов… Клиент нашего аукционного дома, я как-то продавала ему серебряный сервиз. Никаких разговоров о любви, конечно, мы не вели, мы же не дети! Потом, он прочно женат, трое детей, я ему семью ломать не собиралась. Просто… Как-то мы стали нужны друг другу, чтобы не перегореть. Семьи, проблемы, много работы…

Александра слушала, не прерывая, пытаясь понять, куда клонит подруга. На ее взгляд, подобный полураспад семьи никак не объяснял того, что Татьяна согласилась рискнуть жильем.

– И вдруг Алесь впервые за эти годы обращается ко мне с просьбой, понимаешь? – Женщина смотрела прямо перед собой, но вряд ли видела дорожки парка и сгрудившиеся на набережной старые плакучие ивы. – Мы давно перестали друг друга о чем-то просить, мы не нуждались друг в друге… Я не требовала у него денег на детей. Потому что это было глупо, он же ничего не мог толком заработать. У него не было просьб ко мне. И тут… Главное, он сказал, что оставил ту девушку – он знал, что я знала. И мне показалось, что мы все еще семья…

Последние слова она произнесла почти шепотом. Александра тяжело вздохнула, не решаясь что-то ответить.

– Я обрадовалась, непонятно чему! – призналась Татьяна. – У нас ведь дети, подростки все понимают, хотя мы с ними никогда этого не обсуждаем. Но они все равно чувствуют, что отца у них уже практически нет. И тут я подумала, а что, если правда он чего-то добьется и мы все снова будем вместе? Можно остаться здесь, можно уехать в Польшу, с деньгами везде можно хорошо прожить!

– Что ж, может, так и будет?

– Пока у меня ощущение, что я сделала самую большую глупость в своей жизни…

Она первая поднялась со скамейки, Александра последовала ее примеру. Солнце стояло уже высоко, но день был нежаркий, что особенно радовало после московского и питерского пекла. Александра прикрыла глаза, радуясь мягкому теплу и свету.

– Значит, ты едешь на этюды в Пинск и тебе нужно все необходимое, – сменила тему Татьяна. – Конечно, у меня найдется полный комплект. Да и не один! Табуретку, кажется, кто-то одалживал и не вернул… Но я тебе найду! А ты что, решила снова живописью заняться? Кажется, ведь говорила, что совсем писать бросила?