Текст книги "Куко́льня"

6. Лекция Продруида

И сказал он: были варварские племена, и были мифы у них, и легенды были, и предания.

И сказал: и были племена эти многобожцами, язычниками, теми, кто сейчас нами отринут.

И сказал: и были племена разные, но лучше всех островные – ирландцы, исландцы, скандинавы, ибо жили на отшибе и не разграбили эпос их бушующие христиане.

И сказал: и были кельтские предания, пронесённые через время, – саги о жизни родовой и семейной.

И сказал: и были рассказчиками друиды, умевшие говорить с духами и богами, а потом барды, властители лиры и музыки, и ещё были филиды, творившие законы и предсказания и великое знавшие о светилах и их движении, о размере мира и Земли, о природе, и могуществе, и власти бессмертных богов.

И сказал: а друиды, по Плинию, происходили от дуба и знания.

И сказал: и божеств, которым служили, было множество, богов и богинь. Была Дану – матерь всего, богиня созидания. Был Луг – бог света, царственный воин. Был Таранис – бог грома. Был Огме – бог мудрости. Был Диан Кехт – бог врачевания с пиявкой и змеёй в руках. Был Дагда – хозяин котла изобилия. Был Гоибниу, изготовивший богам оружие. И была Боанд – богиня воды. И был Энгус – бог любви. И другие были. Сотни других. И имена разные имели.

И сказал: и были боги всего – деревьев и потоков, рек и земли, холмов и трав, скал и гор, рыб и зверей. И духи были повсюду.

И сказал: и деревья были священны – и дуб, и ясень, и боярышник, и тис, и остролист, и орех – знать леса.

И сказал: и ещё верили в фей, гномов, эльфов и прочих.

И сказал: и был уладский цикл – цикл ирландских героических саг, по названию племени уладов.

И сказал: и был герой – Кухулин, племянник Конхобара.

И сказал: а родился он величиной с трёхлетнего ребёнка от земной женщины и Луга, бога солнца, который проник в её тело в виде зверька, растворённого в питье.

И сказал: и семь зрачков было в глазах его – четыре в одном глазу и три в другом, и по семи пальцев на каждой руке и ноге.

И сказал: женщины Улада любили Кухулина. И многими дарами он обладал, и даром побеждать в разных играх на доске. И тремя недостатками обладал: слишком молод был, слишком смел и слишком прекрасен.

И сказал: и был он силою награждён великою, и в детстве задушил ужасного пса, охранявшего дом кузнеца Кулана, где пировали воины, и семь лет потом охранял дом этот и прозвался Кухулином – псом Кулана.

И сказал: и многие подвиги потом совершил, научился влезать на копьё, воткнутое в землю, и стоять одной ногой на острие.

И сказал: и обучился боевому искусству у богатырши Скатах: как метать дротики, как биться на мечах и прыжку лосося.

И сказал: и убил сына своего на поединке, не узнав.

И сказал: и сдерживал четыре дня и пять ночей целое войско королевы Медб, мечтавшей похитить великолепного быка, которого отказывались продавать, пока все мужчины Улада испытывали муки, подобные родовым.

И сказал: а погиб не от бессилия или старости, а от коварства врагов. Ведь три гейса наложил на себя: не есть собачьего мяса, не отказываться от пищи с любого очага, не отвергать просьб женщин и детей. Но злая Медб подослала к нему трёх старух. «Съешь, – сказали, – собачьего мяса с очага!» И не мог отказать, и ел Кухулин собачье мясо левой рукой, и клал его под левую ляжку. И стал уязвимым для врагов.

И сказал: и потому героем становится через смерть, совершённую во славу рода.

И сказал: а смерть была не та, что известна нам. Не было смерти у кельтов. Был переход души вечной.

И сказал: кельты, как и египтяне, хоронили своих с пищей и предметами, с оружием и драгоценностями. Потому что знали, что смерть не захватывает и не карает, а есть она только дорога в мир иной, мир загадочный и недоступный.

И сказал: но друиды и филиды ведали, как попасть в страну мёртвых.

И сказал: и умели они проходить через гробницы и пещеры на другую сторону.

И сказал: что умерло, то достижимо.

И сказал: знали друиды и филиды растения и еду, которые проясняли дорогу. И ели они ягоды рябины, и пили воду из красного ручья, куда падали ягоды, и вкушали лосося, заглотившего ягоды из ручья. И постигали вечное.

И сказал: и знали друиды, что смерть можно выкупить смертью. И потому приносили человеческие жертвы. Цезарь вспоминал так: «Некоторые племена употребляют для этой цели огромные чучела, сделанные из прутьев, члены которых они наполняют живыми людьми; они поджигают их снизу, и люди сгорают в пламени»[1]1
  Из «Записок о Галльской войне».


[Закрыть].

И сказал: и ведали они, что умершего можно выманить с островов смерти, если ходить в место его захоронения, и аукать его, и говорить с ним ласково, и желательно ещё спать на его могиле…

Его густую, сосредоточенную на себе речь обрубил звонок.

7. Мёртвая Невеста

Тепло наползает, вперёд, комсомольцы, вся школа под лозунгом общего дела – ходи по подъездам, скреби по сусекам, выискивай залежи праха деревьев, бумагу неси!

Все на сбор макулатуры!

Когда зимний крейсер врезается в лето и солнце взрывается возле окна – весна. Я помню: огромный апрель, весь бежевый, словно на фотокарточках, запертых в стенке под пылью лоснящейся, этот апрель такой разудалый, весёлый такой, с летящими брызгами, ворохом света, соломкой его на столе.

К нам скоро приедет в Москву Элтон Джон, хоть мы-то, конечно, его не услышим: билетов к концерту никак не достать, и ехать нам не на что, бедным, в столицу.

Недавно корабль «Союз-33» пытался возлечь на орбиту планеты (увы, неудачно).

Ещё скоро два самолёта столкнутся, сто семьдесят восемь погибших, и сколько бессонных сограждан об этом прочтут, ведь так не бывает на свете, чтоб были потеряны целые футбольные команды, тогда Пахтакор вознесётся в рокочущий скрип и лазурь синевы.

Да, семьдесят девять на календаре советской пока ещё жизни.

И в рамках сего объявляем всегласно: сбор макулатуры.

А сколько мне, Коле Зелёнкину, было? Одиннадцать? Двенадцать? Иду по квартирам, динь-дон, у вас есть что-нибудь для общественных нужд? Динь-дон, собираем бумагу, газеты, коробки, быть может, найдёте, что там завалялось, а вдруг под диваном? Смотри-смотрите, не дремлем, товарищ! Вы пользу, вы пользу всем нам принесёте, а может, наш класс победит. Топ-топ по ступенькам подъездным ботинки, топ-топ по холодным апрельским ступенькам. Со мною два парня, те тоже топ-топ – шесть рук тащат стопки для переработки, шесть ног отбивают топ-топ, шесть глаз вопрошающе смотрят на сонных бумажных хозяев.

Добычу – на улицу под козырёк.

А там что-то странное, странное, правда. Там гроб вместе с телом, Наташиным телом, выносят. Наташа Лазова жила в нашем доме, была она – всплеск и упавшая капля, апрель, закатившийся в яму, красивая девочка, первый подъезд. Её как-то глупо ударило током – задела концом полотенца за провод, нелепо, и горе какое, и вдруг. Так вот, выносили её люди в чёрном, прилежные тёмные люди, поющие «у-у-у-у-у», и муть протекала сквозь них, и все – словно камни смурные, со свечками, «у-у-у».

Наташина мама всё выла и выла – на древнем изводе, скорбя, причитала. Она указала в моём направленье – и два мужика подтащили за шкирку, за куртку (о, крепкая хватка на самом загривке) в толпу. Коллеги мои по бумажному цеху, Денис и Андрей, гады, сразу свинтили… Кому же охота быть втянутым в секту.

И чёрная женщина, мама покойной, вручила мне горсть шоколадных «медведей в сосновом бору», затем приказала приникнуть губами ко лбу её дочки. Я залился краской, хотел убежать, но меня не пустили из круга, и я испугался до чёртиков, плакал, но женские руки взлетели на плечи мои и легли.

– Не бойся, – сказала, – ты знал ведь Наташу, смотри, это будет невеста твоя, смотри, как прекрасна она и чиста. Потом ты получишь ещё шоколадок. – И руки меня подтолкнули.

И я, понукаемый чёрной толпою, покойницу в лоб целовал. Один раз, второй, даже третий и после. А люди уже бормотали… Молитвы? Не знаю, скорее заклятья, и мне всё за ними пришлось повторять: «Могла я дитя породить, могу я от бед пособить…» Холодная кожа была у Наташи, была не похожа она на себя, как глина застывшая, в чепчике белом и в платьишке синем с двойной оторочкой.

Потом уже петь прекратили, велели взять свечку и огненным воском на грудь покойнице капать. Затем мне подали два стёртых колечка из меди. Одно нужно было надеть ей на палец, другое себе. Так нас обручили.

Когда же к подъезду подъехал автобус, в портфель мне зачем-то платков насовали, уродливых тряпок, в карманы – конфет, вручили приличную фруктов авоську и даже бумажку – заветные десять рублей. И тётка взяла с меня слово, большое, как Марс, пионерское слово, хранить происшествие в тайне (ты слышишь, нельзя никому разболтать, чтоб Наташа не злилась и не приходила к тебе).

Да, я обещал.

Как только тиски чёрной секты ослабли, я вырвался и схоронился за дом, там выбросил тряпки, авоську, кольцо. Мне было, не знаю за что, очень стыдно, как будто напакостил дома серьёзно. Про десять рублей ничего не сказал, вообще ничего никому не сказал, а после тайком накупил новых книг про животных, кассет и монгольские марки.

И месяц не минул, как мёртвая дева повадилась лазить ко мне по ночам. Бродила по комнате в ситцевом платье с пятном восковым, вся в дымке тягучей, и песенки пела нескладно. Во сне она яростно требовать стала, чтоб тёмную магию взялся освоить я под её руководством. От страха и в честь окончанья учебного года на лето смотался на дачу, где били капустницы воздух крылами, где вишня уже набухала и старый матрас пах пылью и склизко скрипел при движенье. Наташа за мной не ходила.

– Совсем он того, он ку-ку, он ку-ку!

Но стоило мне возвратиться обратно, и первой же ночью опять мне невеста явилась. Её появленье я чувствовал по холодку, который волной проходил по пространству.

Потом уж не только ночами, но днём начинали мерещиться страшные вещи. Я мог закричать на весь класс на уроке, я вечером прятался в шкафчик с одеждой, а мог замереть на ходу на дороге. Родители даже забили тревогу, но врач нам сказал, дескать, дело в гормонах, подросток, подумаешь, сбой, так бывает. Побольше терпения, спорт и диета.

Тогда-то наметилась трещина, буйный разрыв с другими детьми, они же и раньше меня не любили, я их раздражал тем, что многое знал, к тому же прекрасно учился, они в коридорах кричали мне в спину:

– Ку-ку!

Они на уроке шипели:

– Ку-ку, Зелёнкин рехнулся!

– Эй, ты, – хохотала вовсю Рыжакова, – бум-бум, Колокольня, Кукольня-Кукольня, психованный да и какой-то помятый, я слышала, вши у него.

Так год, презираем, терзаем и мучим Наташей, я бесхозно болтался, как прежде читал много-много, учился. Один раз возили наш класс на картошку, и там было лучше, поскольку я знал на латыни названья всех травок, растений, и это в восторг приводило ребят. Земля притягательна, мудрость её простиралась тогда на всех нас. Но по возвращении наши дела опять потекли в заведённом порядке.

– Кукольня один в туалете!

И всё-таки я постепенно невесту сумел убедить, что уроков магических брать я не стану. И мы сговорились, что надо Наташу к другому объекту тогда привязать, прочтя заклинанье. Пал выбор (да вы угадаете сразу) на девочку с прикусом, вздёрнутым носом – на Рыжакову, раз вся она мерзкая, пусть до конца своей жизни кукует с Наташей.

Так и распрощался с заклятой невестой. И долгие годы, бывая на кладбище «Красная Этна», всегда приходил на могилку Наташи, следил за последним приютом магической девы, ведь мама её померла безвозвратно, отца же бог знает какими ветрами по миру носило. Но как-то увидел цветы на могиле (кто был у неё, остаётся загадкой) и понял, что всё-таки мы неразлучны, как пёстрые птицы, как солнце с землёю, что связаны мы не формальным обрядом, а душами связаны мы навсегда.

8. Газета

Огород. № 43 (369)

22.12.2011

В Ленинском суде начались слушания по делу Кукольника.

Город всколыхнула новость о страшном «увлечении» учёного и некрополиста Николая Зелёнкина. О том, почему никто из родных и коллег не заметил отклонений в его поведении, мы побеседовали с главным редактором газеты «Нижегородский наблюдатель», с которой сотрудничал задержанный.

Марина Караева

– Как давно Зелёнкин работал в газете?

– Работал – не совсем верно. Он был внештатником. Но материалы присылал исправно. Мы с удовольствием их публиковали. Это были большие, занимательно изложенные исследования по самым разным вопросам.

– То есть вы редко виделись?

– Раз в месяц. Иногда реже. Он заходил за гонораром или обсудить материалы. Бывало, пропадал, потом появлялся с новой идеей, опять пропадал. И так годами по кругу. Я вначале думал, что он запойный. Непонятно куда исчезает, выглядит неопрятно, даже болезненно. Но со временем выяснилось, что Николай не пил вообще, даже запаха не переносил. Сотрудники несколько раз пытались пригласить его на праздники, но он отказывался. Видимо, когда работал над интересной темой, всё остальное для него переставало существовать.

– Сколько его материалов вы успели опубликовать?

– По два в месяц в течение трёх лет. Считайте сами.

– О чём были его работы?

– Тематический разброс огромен. История разного вида. Города, края, целых народов. Самый нашумевший цикл – кладбищенский. Очерки по истории городских кладбищ. После его публикации звонили из школ, журналисты других изданий, интересовались. Был цикл материалов про эпитафии. Большая статья про символику, в том числе свастику, – он перевёл книгу одного западного учёного и разбирался в этой теме.

– Было ли что-то странное в очерках? Всё-таки необычно, что человек так увлечённо пишет про кладбища.

– Как раз нет. У нас его все считали учёным, скажем, редкой специализации. Кладбища были всего лишь одной веткой его многочисленных интересов. Мало кто занимается некрополистикой. Но знал он действительно много. Кое-кто считал его гением. Представьте, он сам выучил двенадцать языков. Обычный человек просто не может столько держать в голове.

– А что за скандал с татарами?

– Зелёнкин подготовил цикл статей о тюркских народах. В одной из них упоминалось, что во время монголо-татарского нашествия татары насиловали русских женщин. Эти статьи посчитало провокационными областное движение татар «Яраткан жир». Они направили жалобу в редакцию и по инстанциям. Дело показалось нам высосанным из пальца, но публикацию цикла пришлось остановить. Зелёнкин обсуждать случай отказался, это единственный раз, когда он вёл себя не совсем адекватно. Просто хлопнул дверью и несколько месяцев не появлялся в газете. Когда всё затихло, прислал новые работы.

– А каким он был человеком?

– Тихим, интеллигентным. Никто и подумать о нём ничего такого не мог. Да, он был странноватым, замкнутым, как бы в своём мире. Близких друзей у него здесь не было и вряд ли были вообще. Личной жизни, похоже, тоже не было. Хотя упоминал, что хочет детей. Он всё своё время посвящал работе, научным изысканиям.

– То есть он был вменяем?

– Судя по нашему с ним общению, абсолютно вменяемый человек.

Требуются РАСПРОСТРАНИТЕЛИ

газет по почтовым ящикам, проживающие в Нижегородском и Советском районах: звоните строго по будням с 9:00 до 17:00.

ПОДРАБОТКА.

КАМНЕГРАД

ОСЕННЯЯ РАСПРОДАЖА

ПАМЯТНИК под ключ с доставкой и установкой. 12 910 р. Скидка 50 %. Успей заказать до 10 января.

9. Урок

Ясно одно: трусить на пустом месте зазорно. Но Николая, несмотря на крепостную стену из покоцанных книг, которую он за час выстроил на столе и которая теперь загораживала его от людей, потрясывало, как турецкого солдатика во время осады Хотина. Возможно иное сравнение – с крупной нелетающей птицей, в переводе с греческого означающей «воробья-верблюда», она бы с удовольствием засунула голову в песок.

Но, за отсутствием песка в библиотеке, Николай, почти лёжа на столе, чтобы снизить возможность своего обнаружения, мог только ежеминутно с тревогой поглядывать на входную дверь.

– Улисс выстоял перед троянскими героями, циклопом, лестригонами, Сциллой и Харибдой, а ты трясёшься перед встречей с девицей, расфуфыренной, как новогодняя ёлка! Георгий не смутился перед царевной, наряженной в пурпур и виссон, и победоносно вонзил копьё в змееву гортань, а не спрятался, как ты сейчас. А ты боишься двадцатилетки, которая страдательный залог от действительного не отличит? Ты конечно сам себе можешь возразить что перечисленное не показатель легко быть бесстрашным когда ты персонаж и существуешь только на отпечатанных или рукописных страницах на экране или вовсе в памяти и какое ещё христианство циклопы сказки сложенные слепцом или вообще фигурой нам неизвестной, но были же и живые. Александр Невский, двадцатилетний юнец, разметал шведов у Невы, а после зарубил на льду свирепую немецкую свинью, обступил с флангов, а ты трепещешь перед женщиной. В 1915-м отравленные хлором роты русских солдат у Осовца, облепленные бинтами, полузрячие и измождённые, кинулись на немцев в штыковую атаку и оборотили их в бегство, а ты? Капитан Кук не убоялся разгорячённой толпы гавайских дикарей, принимавших паруса за огромных скатов, а мачты – за деревья, хоть и поплатился – кости его еле вытребовали у населения: с таким уважением знатные дикари водрузили их в домах, а ты трепещешь перед женщиной…

Как раз в тот момент, когда пламенная его внутренняя речь запнулась о кости капитана Кука, он увидел в дверях Метелькову. Он, пригнувшись, словно под обстрелом, приложил ухо к странице с исследованием древнеегипетских похоронных ритуалов, будто выслушивал у земли, не приближаются ли враги.

– Николай Иванович? – позвала она тихонько, наклонившись и легко дотронувшись до его плеча.

Он избегал смотреть ей в лицо. Взгляд выхватывал участки её образа, как будто фрагменты пейзажного разлива через бинокль: длинные ногти вишнёвого цвета на узких пальцах, волосы расходятся в воздухе пьяняще и вызывающе, светлые джинсы, ещё полоска кожи на животе под футболкой, впадинки у ключиц.

– А-а-а-а, – пробурчал он, – пришла!

Он сразу перешел на ты, как бы желая её понизить в положении, чтобы она не вызывала в нём прежний разброд и шатание.

Она с шумом подтащила стул – Зелёнкин и не подумал предложить его сам.

– Вы не сказали, что мне нужно принести. Учебники там… – она устроилась рядом. – Я ничего не взяла.

– Листок пока. – Глаголы, прилагательные и прочие части речи улепётывали на ходу, он не успевал набросить на них мысленное лассо и сгруппировать в предложения. – Вот, – он шлёпнул на стол распечатку.

– The birds, – прочитала заголовок.

– Это понятно?

– Я же не полная идиотка!

Уж птиц-то она могла опознать.

Красные перья серёжек возле плеч гневно колыхнулись.

– Дальше.

– Читать?

Зелёнкин кивнул.

– On December the third, the wind changed overnight, and it was winter[2]2
  «Ночью третьего декабря ветер переменился, и наступила зима»: «Птицы» Дафны Дюморье, первое предложение из рассказа.


[Закрыть], – прочитала она, спотыкаясь, по слогам, с ошибками, проговаривая «г» как русскую, с рычанием.

– Переводи.

Она долго, сосредоточенно смотрела в текст.

– В декабре зима поменялась. Ну или как-то так.

Зелёнкин поглядел на неё с жалостью. Её кромешное ничегонезнание будто бы давало ему право на более твёрдое существование рядом.

– Это как так получилось?

Юля ткнула пальцем в начало предложения, середину и его конец: «в декабре», «меняться», «зима». И вспыхнула:

– Слишком сложно. Можно что-то попроще для начала?

Именно в этот момент в Зелёнкине всплыло воспоминание о другом, чуть повёрнутом влево лице. Он не сразу сумел нащупать, что это за клочок страницы подбрасывает в голове ветер памяти, его никак было не ухватить. Похожее лицо, только та – маленькая, с кудряшками, и брызги солёные вокруг….

И всё-таки он понял. Это был портрет девочки с Пеньковского кладбища. Почти магическое сходство, будто одна была продолжением другой.

Но не время.

– Это интересный рассказ, – заверил он, пытаясь сосредоточиться на тексте.

– Ага, – буркнула Юля. – Про зиму?

– Про птиц. Это ясно из названия.

– Да ну! – огрызнулась она.

– Там птицы начали нападать на людей. Страшилка! – объяснил Зелёнкин, как будто был вожатым в лагере. – Есть ещё фильм такой.

– И все умерли?

– Вот дочитаем – и узнаешь, – он улыбнулся. – Записывай: «On December the third» – третьего декабря, порядковое числительное.

Юля полезла в сумочку, но почти сразу как ошпаренная захлопнула её и повесила обратно на спинку.

– Ручку забыла, – объявила она после паузы.

Николай подтолкнул к её стороне стола свою ручку.

Она взяла её, но вдруг вскочила и, не попрощавшись, вылетела из читального зала.

Зелёнкин остался сидеть неподвижно и растерянно, будто его только что смерч проволок за собой и выплюнул в пустыне.