Текст книги "Куко́льня"

11. Гречка и геморрой

Я не сразу начала с ним общаться.

Сперва вообще не заладилось. Я ещё в универе заметила: он от девушек отскакивал, как от лишайных. Косметика, каблуки, короткие юбки – всё, что заходит нормальным мужикам, это ему как ведро на башку надеть и кувалдой по нему стукнуть. Поэтому я на встречи с ним стала одеваться попроще. Футболка, кроссы, пучок на затылке. Это я сейчас так хожу, а когда-то без каблуков и косметики даже мусор не выносила.

Домой он не приглашал, я только один раз у него была. В самом конце. Мы встречались в библиотеке, он там вечно корпел над книжками. Его интересовало всё, я тебе клянусь. Древние цивилизации, обряды, религии, Средневековье, нумерология, разные языки, даже магия или музыка, всякая попса… Блин, я такую дрянь не слушаю, а он ходит напевает. Он был просто нашпигован информацией, и, если ему нравилось с человеком разговаривать, не как на лекциях (там он тараторил себе под нос), а с глазу на глаз, душевно чтоб, он мог полдня безостановочно болтать. Египет его особенно интересовал. Он иногда такое рассказывал, что я потом спать не могла.

Ты знаешь, что египтяне из животных мумии делали? Прикинь, десятки катакомб, до потолка забитых кошечками, собачками, крокодилами… У каждого вида своё помещение. Их даже в специальных каменных саркофагах, как людей, хоронили. Если хозяин богатый был. Вот представь: я помру, а добрые люди возьмут моего Лунатика, обработают, в бинтовой кокон засунут и со мной уложат. Чтоб я не скучала в загробной жизни. И это ещё цветочки. Там целое производство было. Мумию животного подарить, особенно священного, – это как установить связь с другим миром. Всё равно что сейчас свечку поставить, только круче. Животные специально для этого выращивались. Мумифицировали всех: от скарабеев и скорпионов до аписов – быки такие священные. А многие из найденных мумий… они без органов. Вроде подделок. Просто бинты, а внутри грязь всякая, тростник, перья. То есть то ли жрецы народ обманывали, экономили на живом материале, то ли это были специальные мумии для бедных. Такой… лайт-вариант подношения.

О чём я?.. А! На первый урок я к нему шла через не могу. Было чувство, что по позвоночнику пауки ползают. Пробовала сама сесть за английский, но так разве разберёшься. Даже самое простое – артикли или предлоги… Делаешь упражнения, а фиг поймёшь, правильно или нет.

День ещё тогда был бредовый. Я завалилась домой под утро: днюху отмечали у друга, клёвая туса, ну и мы укурились – целая домашняя плантация была под рукой. Ещё и текила. Последнее, что помню: футболку сняла, до лифчика, ничего такого, и они с меня соль слизывали. Ржака, короче.

Лучше бы там и остаться. Но я же не могла прокуренная, в блёстках и соли прийти на урок. У Продруида бы глаза на лоб вылезли. В общем, меня на рассвете перегрузили из машины в подъезд, я кое-как добралась до двери, оттуда до дивана и вырубилась сразу. А проснулась оттого, что отчим громыхает на кухне, будто там мировая стройка идёт. Запах подгоревшей каши по всей квартире. Из-под одеяла вылезаю, в платье вчерашнем. И только собираюсь в ванную прокрасться, как с Вовкой сталкиваюсь. Смотрю: он ещё гаже меня – все мозги пропил, стоит с кастрюлей дымящейся, шатается и смотрит по-бычьи. Ну всё, думаю, сейчас прицепится.

И прицепился, конечно. Где таскаешься, шалава, – титьки наружу, посмотри на себя – не стыдно? – и т. д. Глаза фарами, чуть ли не рычит, короче, белочку словил и на меня прёт. Я поняла, что словами тут не обойдётся. Туфлю схватила, в коридоре валялась, и заорала:

– Не подходи!

Так заорала, что он – в ступор.

Я метнулась в ванную и заперлась там. Он побил копытом у двери да и отвалил. Час просидела внутри, зубы почистила, душ приняла. Трясучка улеглась.

Вроде и ужасно. А вроде и привыкаешь за столько лет. Самое страшное – это его непредсказуемость. Иногда – нормальный человек, вменяемый, даже заботливый. Всё-таки единственная моя семья. Например, как-то черепаху притащил (её, что ли, бросили на улице), сказал: принимай в дар, будем её одуванчиками кормить. А на дворе зима с метровыми сосульками, какие одуванчики. И так это трогательно было. А через неделю он упал на террариум. Я домой пришла, а он там, в крови и осколках, валяется. Я тогда всю квартиру обшарила, нашла черепаху и вместо того, чтобы скорую вызвать или хоть осмотреть его, пошла курить в подъезд. Думала, что там, на ступеньках, и оставлю черепаху, пусть у кого получше живёт.

– Ну, двигай, Лунатик, – говорю, – теперь ты сам по себе.

А Лунатик убогий же. Куда бы он пошёл. Стоял, вытянув шею, на каменном полу, бесхозный, и я его обратно забрала. Пришлось устроиться в салон красоты раздавать флаеры, чтоб новый домик ему купить.

В общем, отсиделась тогда в ванной, а когда Вовка заснул, быстро оделась, не глядя схватила сумку и поскакала на занятие. Телефон, ключи, деньги – это всё в спешке по карманам распихала.

В библиотеке зарегистрировалась. Продруида нашла в читальном зале, он – ноль внимания на меня. Даже рядом сесть некуда, пришлось самой стул тащить. Я ему – здрасти-пожалуйста, уважаемый, прямо в ухо. А он мне на отвали распечатку протягивает, вроде как «давай читай». Как будто нарочно унижает, чтоб я к нему больше не ходила и не отвлекала. Потому что во всём грёбаном тексте я поняла только три слова. В сумку полезла, открываю, а там варёная гречка. Прикинь. Это отчима накрыло, пока я в ванной сидела. Что-то ему померещилось, наверно. Меня бомбануло. А Продруид мне как раз ручку протянул. Белая обычная ручка. А на ней написано: «Жизнь без геморроя». Жутко выбесило! И я не сдержалась. У меня и так похмелье, тупняк, нервы, гречка в сумке – в общем, сплошной геморрой и есть… Я психанула и ушла. В парке минералкой сумку с косметикой отмывала.

Потом мне даже стыдно стало. Зря я так с ним. Вот зря. Это же не специально. Наверно, ручку прихватил в аптеке какой-нибудь и сам не заметил. Не обращал на такие вещи внимания.

Он со мной заниматься согласился, хотя у него на меня времени не было, а я просто кинула его. Получалось, что это не Продруид с придурью, а я. В общем, через несколько дней в то же время пришла извиняться. Нервничала даже.

Захожу в библиотеку, а он сидит, одинокий такой, за столом в углу. Жарко причём, июнь, а он в вельветовой рубашке с длинными рукавами. Серенький, поникший. И рядом с ним уже второй стул стоит.

И я начала вот это всё: простите, не виноватая я.

Он отмахнулся:

– Садись.

Никаких вопросов не задавал, никаких объяснений не требовал. И распечатку подсунул. Начали читать. Текст был опять про птиц, но я заметила, что читать стало проще. Первое предложение: «Декабрь». А я же помню, что там как-то сложнее начиналось.

Я спросила:

– Это тот же текст, что и в прошлый раз?

Он улыбнулся, как большой ребёнок, во все тридцать два:

– Почти. Я сделал для тебя адаптацию.

То есть он весь здоровенный рассказ специально для меня за два дня простыми словами переписал. Он даже не знал, вернусь я или нет.

Вот такой он был.

А первую пересдачу я, естественно, завалила.

12. Friendship

Так, дребезжа, на солнечном колесе, катилось лето. Я продолжала быть паинькой, ходила на занятия. С Про друид ом мы подружились. Да-да, смешно тебе. Он был очень странным, но добрым. Сутками торчал в библиотеке за книгами. Всегда в одной и той же вельветовой рубашке, с побитыми кромками рукавов и затёршимся воротником, будто его моль погрызла, волосы бобриком. Даже вымораживало. В такую жару!

Вначале я думала, что он совсем того: повёрнутый на книгах, и на меня отвлекается с неохотой, ради заработка. А потом он мне стал подарки таскать. И до меня дошло, что это у него форма ухаживания. Выходило из этого, правда, что-то вроде танца сумчатой куницы. Самец пятнистых куниц перед спариванием запрыгивает на спину самки и кружится вокруг неё, держась за шею, с такой силой, что у куницы потом шея опухает, а спина – в кровоподтёках, я по телику видела.

Мне на шею он, конечно, не запрыгивал. И вообще даже дотронуться боялся. Это в переносном смысле.

На третье занятие принёс тетрадку. Чтоб выписывать незнакомые слова. Это была самая жуткая на свете тетрадка для девочек-младшеклассниц с розовой обложкой, блестящими котятами, бантиками и цветочками. Каждую страничку он разлиновал вручную в три колонки: «слово», «транскрипция», «перевод».

Он диктовал:

– Дружба.

Я выцарапывала на листке, покопавшись в памяти:

– Friendship.

Он диктовал:

– Опасность.

Я записывала:

– Danger.

Он:

– Полёт.

Я:

– Fly.

Нет, это летать, летать, а не существительное; он хмурился.

Он диктовал птиц, страх, детей.

Он диктовал:

– Любовь.

Пффф. Кто не знает любовь?

Сказано же во всех книгах и фильмах, вырезано гвоздём по подъездной краске, заныкано в углу школьной парты, расположено на асфальте – большими буквами, чтоб было видно предмету желания с верхотуры, на гаражах и заборах, в подземельях и туристических уголках, на тортах – кремом, на ногтях – наклейками, на одежде – принтами и стразами, если одежды мало, то бьют на коже, посвящают труды, песни, победы, здания, звёзды, лодки и вездеходы, чертят салютами в небе, выплетают бисером, пришпиливают значки, собирают наклейки и вкладыши, только бы были рядом эти четыре буквы. L (ласка, ловушка, лебедь), О (обвенчаться, оргазм, около), V (влияние, воздух, везде), Е (не произносится, но читается по нитям нежности, продетым во взгляд, в прикосновениях – через тепло и то, как теряет вес тело и прочее земное). Самые затасканные в мире четыре буквы, носимые на предметах и на себе, у сердца и у щиколоток.

Он прав – я не знаю этого слова, настоящего его значения, только больное эхо. Или завалилось оно между бортиком кровати и матрасом и долго бугрилось, причиняя неудобство, но так и не нащупали его родительские руки; или болтается в подкладке старого пальто, куда проникло по недосмотру, через дыру, которую некому было зашить; или убежало от меня, как мартовская кошка, в подвал и, сколько бы я ни звала по имени, не нашлось, не мяукнуло, не вернулось в квартиру; или закатилось под съёмный диван, когда уехали и оставили на ночь одну, не окружив ласковым словом.

Н. И. приносил мне то розовую линейку, то мягкого потрёпанного львёнка, то дурацкий брелок, то марку с птицей. Перед занятием на столе, где было обустроено место для урока, всегда что-то появлялось. Я, конечно, чаще потом выбрасывала этот хлам. Но самое удивительное, что на фоне всяких придурков Н. И. казался неиспорченным. Просто милым юродивым.

Как-то я расплакалась на занятии. Парень, с которым я встречалась тогда, захотел, чтоб я его коноплю в универе толкала. Одно дело дома у него тусить и угорать, другое – барыжить травой! Я ему сказала, что думаю по этому поводу, и мы разругались. Вовка тогда был в страшном запое, я его не видела целую неделю. В общем, я как зарыдала… Н. И. перепугался до смерти, стал узнавать, что случилось. Успокаивал, мол, ошибки – это не страшно.

Я говорю:

– Да я не из-за этого…

От тогда спросил:

– Тебе кто-то делает больно?

Он со мной часто вёл себя как с ребёнком. Оказалось, месяц назад он увидел у меня на руке синяк и подумал, что меня кто-то бьёт. Ну и я поведала ему про жизнь мою жестянку.

Н. И. расстроился.

– Наркотики – это плохо. Не все знают, что такое хорошо и что такое плохо. Ты знаешь, ты молодец! А парень тебе такой зачем? Тебе нормальный нужен.

И в следующий раз он принёс старую книжку Маяковского. Тоненькую брошюрку с пожелтевшими страницами, аж 1925 года издания, с подписью. Наверное, нашёл среди выброшенных кем-то книг. Было очень жарко, и мы вместо урока гуляли по набережной.

Лето пропекло всё вокруг: дороги и машины, шерсть пристанционных собак, продавщиц, обмахивающихся газетами и веерами. По Оке, словно газировка, разливался свет. В транспорте воевали за каждый сантиметр. А уличный квас пили, стоя на пожелтевших газонах.

Мы сидели в тени деревьев, и он мне читал книжку вслух. А я вспоминала, как мама давно-давно так делала на ночь.

– «Дождь покапал и прошёл. Солнце в целом свете. Это – очень хорошо и большим и детям».

Глупо, да?

Н. И. даже проводил меня – так разволновался. Он побрёл за мной в хозяйственный за лампочками, потом в продуктовый – за «Ролтоном» и сосисками. У подъезда, под виноградно-пьянящим небом, на котором набухали спелые грозди созвездий, я чмокнула его в щёку:

– Доброго вечера, Николай Иванович.

Я тогда не знала, сколько стоит его брошюрка, и просто запихнула её на полку с учебниками.

С тех пор мы часто занимались в парке. И он всегда провожал меня. И перестал брать деньги. Я ему предлагала, он говорил:

– Потом.

Потом не наступало. Я перестала предлагать.

Однажды я совсем обнаглела и притараканила на урок две банки пива. Было больше тридцати градусов, хотелось купаться, а не зубрить неправильные глаголы. Поэтому мы просто сидели у реки и смотрели на воду.

– Будете? – я протянула ему одну из банок.

– Не употребляю.

– Никогда?

– Никогда.

– Совсем? Ни капельки?

Мне нравилось его поддразнивать, нравилось, что, когда разговор выходил за рамки привычного, мы менялись ролями: он переставал быть всезнайкой и превращался в смущённую мышку. Честно говоря, я чувствовала, что он совершенно особым образом ко мне относится. Казалось, могу им вертеть, как захочется.

– Нет.

– Почему?

– Неинтересно.

– А вам не жарко? – Я засмеялась и потрогала кончик его вельветового рукава.

Интуитивный жест, чтобы измерить толщину ткани. Но он чуть не подпрыгнул и руку отдёрнул.

– Нормально, – буркнул и зашуршал в пакете, чтобы достать учебник.

Я продолжала его подначивать:

– Зачем вы носите эту рубашку?

Н. И. пожал плечами.

– Тридцать градусов!

– А вдруг ночевать не дома. – Он переходил на угловатые предложения, когда волновался.

– А где?

Н. И. не ответил. Теперь-то я понимаю, что он имел в виду. Тогда бы мне даже в голову такое не пришло.

– Неужели у женщины? – не унималась я. – Николай Иванович!

Он перевёл взгляд на меня, глубокий, полный испуга и нежности, такой взгляд, что стало стыдно, что вспомнилось, как играли в собачку во дворе, когда перебрасывали в кругу мячик друг другу, а я была собачкой и металась между парней и очень хотела достать мячик, чтобы встать в круг, но не получалось – собачка, ко мне прыгай сюда потявкай, тогда дам смотрите, она на всё готова…

– Да какие женщины. – По его тону было понятно, что женщины в его иерархии ценностей стояли где-то между уборкой пыли и помощью австралийским черепахам.

– У вас какой размер одежды? Пятидесятый?

Он кивнул.

Понимая, что перехожу границы, в следующий раз я пришла с подарком. С большой чёрной футболкой – спереди у неё была напечатана большая белая «А» в кругу. Можно было купить обычную, но мне было смешно от мысли, что Продруид получит анархическую футболку. И он действительно стал её носить постоянно, даже в универ. Он и в ней выглядел странновато, но всё-таки не так ушибленно, как раньше.

Да, я знаю. В этой дружбе было что-то больное. Так цирковые уродцы тянутся друг к другу через решётку клеток, видя в соседях отголоски собственного уродства.

13. Песнь песней[3]3
  Ссылки на источники цитирования в этой главе приведены на странице 369.**


[Закрыть]

Трава, трава у дома была зелёная, зелёная трава. Таял розовый свет прощально. Потом небо, загрустив, наклонилось, в сумерки укутав дома, будто кто-то день стряхнул с плеча устало в долгий ящик до утра. Фонари зажгли вечерний свет. Веяло сладким дурманом. Цвели сады. Темнели застенчивые ивы у пруда, у дальнего берега детства. Только раз в году бывает такое. Дышалось легко, будто все печали спрятались под чёрною водой. Вечера в России упоительны: такая лёгкость, хоть в небе спи.

Улицы, где всё просто и знакомо. Цветные сны уже, кажется, висят на всех ветвях. Неба бездонного синь. Сердце бьётся вершинами.

Прячу осколки – всё, что осталось от тебя, от нашей встречи. Хочется назад, по следам пройти, но возвращаться – плохая примета. Поэтому просто припоминаю слова твои и снова повторяю. Доброго вечера, Николай Иванович. Жаль, что мы не умеем обмениваться мыслями.

Открываю почтовый ящик – две газеты, писем нет.

Что же ты такое? Чем обернёшься? Горем или радостью? Ласковым солнцем или мёртвым белым снегом? Хорошо, когда странник ведает путь, ведает, где ближайший колодец. Но мы идём вслепую, и всё, что есть у нас, – это радость и страх.

Да гори оно, не взлетим, так поплаваем!

Если откровенно, то перемены пугают. Но тут уж всё равно. Пропасть или взлёт, омут, или брод, или корабли в гавани сжечь. Оправдан риск и мужество. Просто так совпало. С тобой мне интересно, а с ними – не очень. Потому что ты цветок, который назло многим рос у дороги. Просто цвети, не смотри ты по сторонам и оставайся сама собой.

Звёздочка моя, голубка, ланфрен-ланфра, рыбка моя, ясный мой свет, девчонка-девчоночка, тёмные ночи!

Как же мы не знали друг друга до этого лета, как болтались по свету, земле и воде?

А может, ты вымысел? Усталость и бред. В королевстве кривых зеркал миллион чужих отражений, но я нашёл тебя среди них, я так долго тебя искал. Синица в руке, журавль в небе.

Дни проходят, пролетают года. Высыхают океаны. Время смотрит спокойно с презрением. Заботится сердце, сердце волнуется: ведь не личное должно быть главным, а сводки рабочего дня. Я так боюсь не успеть хотя бы что-то успеть. Времени мало. И умираем давно понемножку мы. И путёвки в небо выдают слишком быстро.

Я наяву вижу то, что многим даже не снилось и не являлось под кайфом. Я понимаю, что это серьёзно. Ещё чуть-чуть – и посыпятся звёзды. Нас закутало неизвестностью. Это словно кислотный распад, как на асфальт с неба упасть.

Но мир устроен так, что всё возможно в нём. Всё, что тебя касается, всё, что меня касается.

14. Что случилось с девочками?

Андрей готовился к встречам с родственниками погибших девочек. Адрес матери Гусевой был в заявлении. По остальным он сделал запросы в ЗАГС. Заодно обзванивал городские кладбища. Он не просто предполагал – он был уверен, что должны всплыть другие изувеченные памятники. Если отыскать ещё, это подтвердит его теорию о серийности. Заодно доказать себе, что не сходит с ума, что это не совпадение, не шалости подростков, а целенаправленные ритуальные действия.

На работе он ничего не рассказывал. Представил, как Медведев копается грязными ручищами в его девочках, как Зиновьева со скукой закатывает глаза, и решил пока даже не заикаться… А ещё он прозевал момент, в который начал думать про них «мои девочки», но теперь никак не мог отвязаться от этого определения.

На Бугровском кладбище сказали, что ни с чем таким не сталкивались.

На «Красной Этне» смотритель работал недавно. Ничего не знал, но обещал навести справки.

Автозаводское, Сортировочное, Румянцевское, Высоковское… Везде глухо.

Тогда Андрей решил, что зря ищет на городских кладбищах. Они многолюднее, на них преступнику легче попасться. За ними лучше присматривают и, вполне возможно, если что-то такое уже происходило много лет назад, закрасили и забыли. Имело смысл искать в пригороде.

В справочнике он ткнул наугад в строчку «Кладбище посёлка Гавриловка». И… попал в цель. Видимо, сотрудник кладбища испугался, что на него попытаются перевалить ответственность, и ушёл в несознанку: памятник с закрашенными глазами есть, да, девочка, как вы узнали, не помню, когда случилось, нет, никто не интересовался, заброшенный, нет средств, чтобы восстанавливать. Ромбов не мог отмахнуться от мысли, что собеседник напоминает лягушку, которая вот-вот лопнет, если на неё надавить сапогом. Он вытребовал данные: имя и даты жизни девочки. И по ним тоже сделал запрос. Кошкина Елена Семёновна была погребена в возрасте шести лет в 2006 году.

После Кошкиной он окончательно уверился в своей правоте. Пришли данные из ЗАГСа. У Насти Гришаевой была только мать, которая жила на отшибе в частном доме. У Нины Ромашки дела при жизни обстояли хуже всего – она воспитывалась в интернате для умственно-отсталых детей.

Он рассудил: мать Гусевой должна легче всего отнестись к расспросам – она сама подала заявление, а значит, готова к разговору. Андрей дождался вечера и направился в центр. Квартира располагалась в старом пятиэтажном доме недалеко от кремля.

Дверь отворил пухлый одуван средних лет в шортах и в майке, из-под которой открывался вид на его дружелюбные дряблые плечи и с явным удовольствием наеденный живот.

– Могу поговорить с Лидией Денисовной?

– А что такое? – пробулькал хозяин, не спешивший впускать гостя.

– По поводу обращения о надругательстве над захоронением.

Одуван задумался, жестом показал Андрею, что можно войти, и пошлёпал по просторному коридору с укоризненным криком:

– Лида, ты написала заявление?

В коридор выпорхнула крепкая, энергичная женщина в халате-кимоно с широким поясом.

– От тебя же не дождёшься, – шикнула она в сторону того, кто явно был её мужем. А потом более ласково Андрею: – Вы по поводу Софочки?

Ромбов заверил, что он именно по этому поводу. Тогда она засуетилась и велела пройти в гостиную не разуваясь. Ромбов напустил на себя как можно более важный вид, хотя идея идти по чистому паркету уличными ботинками ему совсем не понравилась. Но, когда он задумался, как неловко сейчас будет снимать обувь и тем более влезать в чужие тапки, у него несколько раз вбок дёрнулась голова.

Гостиная словно улыбалась и лоснилась от достатка хозяев. Под светом дизайнерской кубической люстры поблёскивали тонкие цветочные завитки на золотых обоях. С дубовой тумбы по-монаршьи глядел большой плазменный телевизор. Андрея усадили на мягкий кожаный диван.

– Нам нужно будет теперь ходить давать показания? – со смиренной горечью поинтересовался хозяин.

– Надо будет – пойдём, – заверила Гусева.

– Вы отец Софы? – спросил Андрей.

– Отчим.

– Но у них были очень хорошие отношения, – вставила Гусева на всякий пожарный.

Андрей записал его полное имя и расспросил про род занятий.

Отчим был тихим научным сотрудником в компании, разрабатывавшей ветеринарные препараты. Мать владела двумя салонами красоты.

– Каково ваше отношение к религии?

Пара переглянулась.

– Я крещёная, – сказала женщина, – но в церкви редко бываю. Хотя на крещении сына наших друзей недавно были…

– А почему вы спрашиваете?

Андрей спрашивал, потому что пытался прощупать, не принадлежат ли Гусевы к какой-нибудь секте, но эта версия с самого начала казалась ему малоправдоподобной. Сказать он этого, конечно, не мог, поэтому объяснил так:

– Чтобы понять, что могло привлечь к могиле религиозных фанатиков или оккультистов. Может быть, вы брали дочь на какие-то мероприятия?

– Господи, вы за кого нас держите! – возмутился одуван. – Я доктор наук. И ребёнка мы воспитывали в парадигме рационального мышления. Зачем нам её брать на «какие-то мероприятия»?

Следовало уводить разговор в более миролюбивое русло.

– Я просто собираю данные.

– Да-да, мы понимаем, – жена бросила злобный взгляд на одувана.

– Как погибла девочка? – спросил Андрей.

У матери задрожал голос:

– Друзья её взяли кататься с горки на ватрушке. Врезалась в ржавые качели головой. Несколько дней в реанимации… – Закончить не смогла: заплакала.

Андрей отметил: смерть происходила на глазах свидетелей в бытовых обстоятельствах.

– Вы не замечали, не следил ли кто-то за ней при жизни? Не было ли чего-то странного?

– Ничего такого. – Отчим, видимо, начал уставать от визита. – Я уже Лиде сто раз говорил: просто чья-то плохая шутка. Ну мозгов нет! Я тоже, когда маленьким был, в только что постиранные пододеяльники, которые соседи развешивали во дворе, грязные бумажки кидал. Хрен знает зачем. Просто. Мир испытывал. И здесь что-то такое. Закрасим, и всё.

– А если ещё раз? Как так можно! – продолжала плакать женщина.

– Ещё раз закрасим, – отрезал муж.

Гусева попыталась успокоиться:

– А если могилу раскапывали?

– Что? – насторожился Ромбов.

– В первый раз, когда закрасили, мы пришли, там земля была более рыхлая, и холмик на могиле больше. И цветы в угол свалены.

Видно было, что тема эта не раз обсуждалась и у мужа был заготовлен ответ:

– Я уже говорил: собаки разрыли, ты же там сама пироги оставляешь. Как в средние века. – Он раздражённо вскочил и стал ходить по комнате, а потом и вовсе ушёл. Послышался звук воды, падающей из крана.

Андрей позадавал ещё некоторые вопросы плачущей матери, попросил фотографию Софы, оставил визитку и покинул поссорившихся родителей.

Елена Ивановна Гришаева, мать девочки с Ново-Федяковского кладбища, была зарегистрирована на окраине. Прокравшись по дороге с открытыми ртами ям, набравшими дождевой воды, он остановился у пункта назначения.

Захлопнул дверцу и с сожалением оглядел грязные бока Бет.

Осмотрел припавшую к дороге одноэтажную деревянную развалину, у которой крыша съехала вбок, словно газетная треуголка у маляра. В одном из окон зияла дыра, заросли крапивы вперемешку с малиной штурмовали торец, забор с тонкими планками выполнял формальную охранительную роль, а у будки на цепи заголосила овчарка с выпирающими рёбрами и репейником в спутанной шерсти.

Однако в сером покосившемся доме жили. Это можно было определить по голодающей собаке и свету, выпадающему из разбитого окна. Звонка на калитке не обнаружилось.

Ромбов нерешительно двинулся по участку. Он остановился на расстоянии от собаки и крикнул в направлении оконной дыры:

– Елена Ивановна!

Встречного движения не последовало. Он прошёл вперёд по тропинке, овчарка взвилась громче. Он крикнул ещё.

За дверью загремели засовом.

К нему вышла женщина побитого вида, в трениках и растянутой кофте. Возраст не прочитывался – казалось, все тяготы мира отложились на её лице. Она встала перед гостем, покачиваясь и скрестив руки на груди:

– Чё надо?

– Вы Елена Ивановна Гришаева? – он хлопнул у неё перед носом корочкой удостоверения.

– Ну а кто?!

– Хочу задать вам несколько вопросов по поводу вашей дочери.

– Да я хуй знаю, где она.

– Так, – он достал блокнот.

– А чё надо? Я хуй знаю, где она, говорю.

Андрей догадался:

– Вы про кого сейчас? Мне про умершую надо. Про Настю.

Алкоголичка шикнула на собаку, которая уже не лаяла, но бурлила грудным рычанием.

– Так она померла ж.

– При каких обстоятельствах?

– А. Про Настьку?

– Да, про неё.

Большие козьи глаза блеснули светом осознанности.

– А-а-а-а-а-а! Пришли, блядь! – торжественно проворчала она. – Я, блядь, вам говорила сразу. Так хренушки вы сразу послушаете…

– Что говорили? – Андрей усиленно пытался поймать её алкогольную мысль, как гудящего комара.

– Убили Настьку.

Ромбов, несообразно моменту, отметил в себе какую-то внутреннюю радость: неужели он здесь найдёт что-то полезное?

– Кто?

– Кто? – задумалась Кошкина. – Они. Ну я говорю: так не бывает. Чтоб просто температура, и хуяк – всё. Ну как так: хуяк – и всё?

– Кто «они»?

– В больнице. Я те говорю – на органы взяли. И всё. А мы что? Нас разве кто слушает? Все, суки, в сговоре.

– На какие органы?

– Ну я хрен знаю, на какие. На эти, – Кошкина хлопнула себя по груди. Потом подумала: – Лёгкие, они говорили.

– Пневмония, что ли? – разочарованно предложил Андрей.

– Ну это они тебе навешают – пневмония, блядь. А я говорю – убили. Не бывает так, чтоб ребёнка с температурой увезли, а потом хуяк – всё.

– Понятно, – вздохнул Ромбов. – Не следил за ней кто перед смертью, может, видели?

– Да следили, говорю.

– Кто следил?

– Ну они ж и следили.

– И где вы их видели?

– Да везде. Ну вот за хлебом идёшь, и они там хлеб хуячат. В автобус садишься, а они за тобой хуячат.

– Понятно, – сокрушённо повторил Андрей. – Есть ещё кто дома? Где ваши другие дети?

– Да я хуй знаю, где они все.

Андрей спрятал блокнот:

– У собаки воды нет.

Кошкина бессмысленно смотрела на него.

– Воды собаке дайте! – с нажимом потребовал он.

– Да хер ли с ней будет, – сказала Кошкина, но зачерпнула миску воды из бочки во дворе дома.

Собака набросилась на воду, словно неделю провела в пустыне.

Ромбов также договорился о встрече с директором дома-интерната, в котором проживала Нина Ромашка.

Он ожидал более унылого зрелища – тягостных стен, похожих на больничные, в которых хозяйствует неопределённость провинциальной разрухи. Но не встретил ни сердитой технички, ни насупленных нянек. Его провели по вполне уютному коридору, из которого можно было заглянуть в комнаты с белыми кроватями и игрушками. Дети занимались своими непритязательными делами. В одной из комнат танцевали, если так можно было назвать странные телодвижения интернатовцев. Там же аккомпанировали на бубнах, ложках и трещотках – получался облачный шум вокруг песенки, которую воспитательница играла на пианино. В другой комнате сидели за столами, некоторые дети – в инвалидных колясках.

Директор оказалась спокойной округлой женщиной.

– Спасибо за то, что нашли время, – поприветствовал её Андрей.

– Рада буду помочь, – дружелюбно ответила она. – Мне сказали: вы по поводу Нины Ромашки.

Андрей угукнул.

– Вы её помните? Её похоронили три года назад.

– Да, я работаю здесь шесть лет. Очень сложный ребёнок. Помимо синдрома Дауна ещё нарушение слуха, порок сердца, лейкемия…

Он решил, что с директрисой таиться не имеет смысла:

– У её могилы испорчен памятник. Закрашены глаза на портрете. Похоже на то, что это не хулиганство. Как вы думаете, это может быть связано с её жизнью?

Директриса задумалась:

– Не знаю… Наши дети почти всё время проводят в интернате. Контактируют в основном с воспитателями. Многие из них на обычное общение, как мы его с вами понимаем, не способны. Некому желать им зла. От них часто отказываются родственники. У Нины никого не было.

– Как она умерла?

– В хосписе. К сожалению, продлить ей жизнь было невозможно. Но мы старались наполнить те дни, что у неё были. До острого лейкоза.

Андрей ждал ещё чего-то. Хотя бы соломинки, за которую можно схватиться. Но пока что все его встречи вели к тому, что его теория трещала по швам.

– Что конкретно вы ищете? – спросила женщина.

Андрей опустился на гостевой диванчик и обхватил виски, пытаясь вернуть кружащуюся мысль на нужную орбиту.

– Не знаю. – Он помолчал. – Кто-то портит памятники. Непонятно зачем. Всюду маленькие девочки, но разные. Девочки никак не связаны, смерти никак не связаны. Что это такое?

Последние вопрос он задал себе, но по инерции адресовал его женщине, которая посмотрела на него с некоторым недоумением:

– Всё нормально?

Он рассеянно кивнул.

– Если у вас будут более конкретные вопросы…

– Да, спасибо, – он поднялся с дивана. – Только последнее: не сохранилось ли у вас фотографии девочки?

– Давайте посмотрим…

Директор провела его в игровую комнату, где на стенах висели доски с фотографиями, сняла оттуда фото с компанией детей:

– Вот она, слева.

С фото из инвалидной коляски смотрела девочка с коротким ёжиком волос, непропорционально высоким лбом и близко посаженными глазами.