Текст книги "Куко́льня"

10. Дела кладбищенские

Ромбов попытался посоветоваться с Зиновьевой, второй соседкой по кабинету, по поводу одинаковых могильных обращений. Но Зиновьева отмахнулась от него, как от навязчивой мухи. К Медведеву сунуться он не решался: тот только и делал, что поднимал Андрея на смех. Пришлось идти сразу к Борисову, но и здесь ждала неудача.

– Ещё висяк хочешь?

Андрей должен был ограничиться отпиской. Ему самому было понятно, что найти «художника» почти невозможно. Но дело уже прицепилось к нему, как репей. Его интересовали не закрашенные памятники сами по себе, а то, что он нашёл в них систему, которая могла привести и к религиозному культу, и к секте, и даже к какому-нибудь начинающему маньяку. Он часто представлял, как докапывается до чего-то важного, чего никто другой не заметил, и как все в отделе начинают его уважать.

Вначале он просто искал информацию в интернете о происшествиях на кладбищах, об умерших девочках, о религиозных движениях, которые могли быть связаны… Потом стал осматривать места преступлений.

Он оставил Бет у въезда на Ново-Сормовское кладбище. Зелёная жестяная банка ехала сбоку на пассажирском сиденье – полноправный участник разведки. Был острый дождливый день. Выходной. В рабочие часы не успевал. Вынужден вести расследование в день дождей и отдыха.

Андрей свёл в табличку два обращения и трёх измогильных девочек.

В жалобе Гусевой Л.Д. говорилось, что дочери потерпевшей, Софии Гусевой, умершей всего два года назад, на портрете чёрной краской замазали глаза. Посчитали за хулиганство, списали на тупых подростков, глумящихся над родительским горем. Памятник восстановили, но вандал опять закрыл дочерние глаза темнотами. Гражданка Гусева поняла: спускать такое не следует. В обращении Гусева замечала, что неподалёку случайно обнаружили другую детскую могилу – тоже девочка, правда, прожившая всего пять лет и погребённая раньше, три года назад. С сентиментальным именем Нина Ромашка. Её памятник был изуродован. Видимо, той же рукой.

Второе заявление указывало на преступление на Ново-Федяковском. Могила девочки. Заброшенная. Заявление подали не родители, а неравнодушный человек. Его мать была похоронена по соседству. Девочку звали Гришаева Анастасия.

Андрей сразу направился на поиски сторожа. Спросил дорогу и сел ждать. Наконец покоцанный бородатый мужик загремел ключами. Холодные струи кололи шею и лицо.

– Вы сторож?

– Ну… – неопределённо ответил хранитель ключей.

– Можете мне показать две могилы?

– Это зачем?

Дверь поддалась и с хрипом отворилась. Они спрятались от дождя.

Андрей хлопнул удостоверением:

– Расследование ведём.

Сторож с сомнением бросил взгляд на улицу туда, где ливневая машинка пришивала небо к земле.

– С вами ещё кто-то?

Ромбову стало неудобно за дурацкий пафос.

– Пока нет.

– Что за могилы?

– Софии Гусевой и Нины Ромашки.

– Это у которых памятники испортили?

– Вы их помните?

– Забудешь тут. Как же. Шуму навели… Пойдём, – сторож закутался плотнее в камуфляжную куртку и повёл гостя за собой. – Какой-то малолетний кретин балуется, а виноват кто? Я им говорю: как мне одному уследить, тут закрасить – минута, разве заметишь? А они орут, плачут. Ну я могу понять – могилу ребёнка осквернили. Только я-то тут при чём?

Вид у него был как у недовольного Кентервильского привидения из советского мультфильма.

Земля под ногами за день не успела превратиться в кашу, но местами расползалась под подошвами начищенных ботинок и прилеплялась по бокам. Ромбов пытался перепрыгивать от островка к островку, семенил по дощечкам. Провожатый шлёпал сапогами уверенно.

Остановились у Гусевой. Действительно, портрет был испорчен. Но не бессмысленной чёрной кляксой, а ровной, аккуратной полоской, распылённой на глаза.

Могила казалась прибранной: траву недавно скосили. Родственники явно следили за порядком. Свежих отпечатков обуви не было. В углу стояли потерявшие лоск венки. Ромбов с нескольких ракурсов сфотографировал памятник, могилу и портрет с полосой. Дворник тем временем сидел на лавочке, молча поглядывал на процедуру.

– Вторую могилу мать обнаружила? – спросил Андрей, складывая в рюкзак вещи.

– Да не, чего же она будет тут ходить. Та девочка – с другой стороны кладбища. Это я заметил уже после разборок. Привёл их, показал.

У Нины Ромашки была забытая, полностью заросшая могила и скромный портретик, поперёк которого чёрной краской – такая же аккуратная черта. Ромбов повторил процедуру.

– Родственники не приходят?

– У нас не отель. Книги посещений не держим. – Сторожу до смерти надоело мёрзнуть под дождём.

Иногда Андрею казалось, что время замирает. Он зафиксировал момент. Капли висели в воздухе, готовые разбиться. Замер говор в объёме леса, раздавшегося к лету. Застыли посетители смерти у других захоронений. Свежесть и зелень торжествовали в воздухе. Кентервиль нервно похлюпал сапогами в грязи.

– Если будут новости, звоните, – сказал Ромбов без всякой надежды, надел наушники и почапал назад к машине.

Включил зажигание. Дворники. Вывел Бет на дорогу. Под мерный стрекот дождя вспомнил, как его угораздило.

Первый раз он пришёл в отделение в конце декабря. Снегом жизнь была завалена по самое не балуйся. Деревья стояли в белых мундирах. Принёс целую папку успехов: грамоты за победы в соревнованиях и олимпиадах, выписку оценок (первое полугодие, 11 класс) с аккуратным боевым построением пятёрок, рекомендацию от тренера и физрука, характеристики классухи и директрисы – всё, что рапортовало о его силе и ответственности, вплоть до похвального листа из начальной школы за хорошее поведение. Его развернули – слишком рано.

Он явился после январских гуляний. Все вокруг пытались встроиться в обычное течение жизни после новогоднего водоворота, ослабляя хватку ремней. А он уже сидел в милиции (тогда ещё её не переименовали). Получал бумаги и направление в поликлинику.

Отец только обнаружил, что из домашних окон дует, и кряхтел с бумажными полосками и поролоном между стремянкой и подоконником. Андрей, загородив слух наушниками, отчищал подтекающую ручку. Заполнял бумаги. Анкету. Заявление. Автобиографию…

Потом он томился в светлом коридоре больницы, где очереди змеили хвосты.

Вызвали на собеседование с комиссией. Спрашивали про родственников, о причинах выбора профессии, увлечениях. Заранее с отцом было решено событий прошлого не утаивать. Да и как было утаить – слишком громкое дело.

Дали направление на ВВК.

Там разворачивали на регистрации дважды. Первый раз – куда-то запропастились фото. Второй раз не понравились анализы крови (низкий гемоглобин), велели пересдать. Многие его одногодки успевали подружиться за три комиссионных дня крепче братьев кровных. Андрей же сидел в очередях на краю скамеек, настороженный и прямой, напоминая смотрительницу музея, которая за многие годы приобрела способность сливаться с обстановкой.

Во второй день – пятичасовое компьютерное тестирование. Его конкуренты где-то с середины становились невнимательны, начинали щёлкать рефлекторно, перешёптываться и шутить.

Да, я против подачи милостыни, иногда представляю себя в виде певца, мне нравятся детективные рассказы, для большинства людей свои интересы – это главное, у меня нормальный аппетит, в работе лесника есть много хороших сторон, боли у меня – большая редкость, жизнь стоит того, чтобы жить, меня мало трогает, что думают обо мне другие, я легко запоминаю числа и очень редко страдаю от запоров, справедливость восторжествует. Нет, я не представляю себя в роли женщины, никто из членов семьи меня не пугает, не люблю шумные вечеринки и большие компании, я не часто вижу сны, я не избегаю оставаться один на открытом месте, с моими половыми органами всё в порядке, отрицаю, что моё лицо было парализовано, я не боюсь молнии, у меня не возникает желания взять на память чужую мелочь, у меня нет способности видеть лица, зверей и предметы, которых не видят другие…

Андрей, хоть и старался всё делать как следует, почувствовал, что разговор с женщиной-психологом по результатам теста прошёл плохо. Он отвечал, что не любит большие праздники, толпы людей, но она нашла противоречие с тем, что он легко находит общий язык с незнакомцами и не нуждается в одобрении; она озадаченно покачала головой и стала уточнять про друзей, окружение и обстановку в семье. Спрашивала, каково это жить без матери. А на пункте «Очень внимателен к своей одежде» долго разнюхивала, какое значение имеет для него чистота. Он чувствовал, что всё идёт не так и что к нему относятся настороженно, но чем больше пытался взять ситуацию под контроль, тем хуже выходило. Он поплыл. Зато другие тесты показали высокие способности, психолог это отметила, и в итоге всё закончилось хорошо.

Уже дома, пока штудировал историю, получил положительный вердикт о прохождении ВВК.

Весной, когда забуянили ручьи и солнце, опять вызывали в отделение для дополнения автобиографии. Проверяли всех родственников, не заводились ли на них уголовные дела. Требовали характеристики на отца, отзывы соседей, подтверждающие благополучие семьи, выписку из домовой книги. Опять он заполнял бумаги.

В конце мая проходил предварительный отбор. Завинчивались овалами тёплые резиновые дорожки стадиона, грудились абитуриенты. То там то сям, словно грибы после дождя, проступали сотрудники МВД. Регистрировали на испытания по паспорту. Строгий, голубой, в цвет неба, нервный день, устремлённый ввысь. Точность и беспощадность всего, помпезность в простоте. Он видел, как плакали разнеженные девицы, не умевшие отжиматься, как отсеивался народ, не уложившийся в норматив по стометровке, и как из последних сил добегала километр в одной из групп раскрасневшаяся толстушка в красных шортах, похожих на мужские. Ему, всё детство вертевшемуся волчком между школой и секцией, постоянному участнику соревнований, задания были как два пальца об асфальт. Стометровку и кросс в своих забегах он одолел первым. Его удивляли растерянные лица ребят, их пугливые тела, их усталость. Их страх. Он не испытывал ничего подобного. Ему нравился порядок. Ему даже нравилось, что посыпалась часть его конкурентов. И не потому, что он желал им неудачи или боялся. Просто раздражала слабость.

Потом он сдавал экзамены: русский, обществознание и историю. Проблем с этим быть не могло, но часы раннелетнего ожидания, пока шагал по углам квартиры тополиный пух, тянулись медленно и снисходительно.

В конце июня позвонили – следовало явиться в лагерь для дальнейшего отбора.

Несколько раз вильнув по городским улицам, Бет подвезла хозяина ко входу на Ново-Федяковское кладбище. Дождь усилился, насупленное небо никаким образом не приветствовало экспедицию и откладывать свои дела не собиралось.

Андрей подождал два десятка минут внутри машины, бесцельно таращась в окно.

Когда ливень свернул наступление, Ромбов с неохотой вылез наружу и, втянув голову в плечи, совершил перебежку под поредевшим водяным обстрелом. У входа он окликнул молодого охранника, прятавшегося под крышей «ритуальных услуг», и, представившись, изложил суть дела.

– Вам в администрацию. Мне откуда знать, где эта могила, – прогундосил охранник и указал куда-то неопределённо под дождь.

Администрация нашлась в лице полнотелой тётки, принадлежащей к тому типу русских женщин, которым ведомо всё: от лечения рака лягушачьей вытяжкой до расположения конкретного захоронения на конкретном кладбище.

– Знаю, – махнула она рукой сверху вниз, как царевна-лягушка, которая только что набрала полный рукав косточек. – Ту, что Киселёв нашёл? Это он заявление, что ли, на нас написал? Вот неймётся… Вот как при жизни матери помочь – это на фиг надо, а как после смерти таскаться каждую неделю – это всегда пожалуйста, совесть, небось, заела. – Она вытащила карту.

– Просто заявление. Не на вас, – Андрей нетерпеливо стёр рукавом влагу со лба.

– Заявление не на нас, а нам в итоге разбираться… – заворчала администраторша, но тут же спохватилась: – Как звать-то?

– Ромбов. Андрей Романович.

– Девочку как звать?

Андрей смущённо шмыгнул носом.

– Гришаева. Анастасия.

Тётка нашла имя и выдала номер участка.

– Больше закрашенных памятников не фиксировали? – напоследок уточнил Андрей.

– Таких нет.

– Каких «таких»?

– С глазами.

– А что, были другие?

– Были татары. С символами.

– Что ж вы сразу не сказали? – вскипел Андрей.

– Так это разве связано? В прошлом году целая группа приезжала разбираться. Они тогда тоже заявление писали. Ну написали… и? Сделать-то – что сделаешь. Облаву, что ли, устраивать?

– Отреставрировали?

– Ещё бы. Такой вой подняли! Их приехало двадцать человек и давай на нас орать. Мы в итоге заказали работы по восстановлению.

– Что за символы? Фотографий не осталось?

– Фотографии мы делали на всякий случай, но это надо искать, так сразу не вспомню, где они.

Андрей подумал, что ему везёт.

– Можете отсканировать? Я оставлю почту и номер телефона.

– Поищу, – весело пообещала женщина.

Она ткнула ручкой в место на карте.

Пробиваясь по разволоченной грязи, Андрей вспомнил, как шмыгали его кроссовки по просёлочной дороге во время тренировок в лагере.

Пять лет назад отец поощрительно хлопнул его по плечу на КПП у академии. Вчерашний выпускник непринуждённо кивнул и взлетел, не оглядываясь, по ступенькам в новую, взрослую жизнь.

После проверок всех погрузили в электричку. Андрей устроился у окна с теневой стороны и наблюдал, как оседали в вагоне ребята. Многие уже перезнакомились, сгрудились по интересам, от сиденья к сиденью прыскали смешки и дурацкие шутки. Рядом приземлилась компания из пяти девчонок под предводительством пухленькой Марины. Она первой забежала в вагон и заняла места для остальных. Андрей припомнил, что уже видел её широкое и сочное тело на стадионе. На ней была обтягивающая майка с глубоким v-образным вырезом, сползающим с большой груди, куда по выемке потёк Ромбовский взгляд.

– Глаза не просмотри, – цыкнула она.

Он вздрогнул, будто застуканный на месте преступления, и поднял голову. У неё было лицо сердечком, светлые волосы, треугольно расходившиеся от пробора по лбу и за уши, и большие светлые глаза; в её покатых плечах, низкой и крепкой фигуре с чуть-чуть выходящими по бокам складочками чувствовалась какая-то маслянистость.

– Да ладно, – засмеялась она, – не Мона Лиза, денег за просмотр не берём.

Подружки прыснули со смеху, а он, так и не найдя в себе ответной реплики, покраснел. Поэтому, когда его попросили забросить рюкзаки наверх, он с энтузиазмом взялся за дело, и потом, отвернувшись от греха подальше, всю дорогу напряжённо гипнотизировал окно.

Держалась бездыханная жара, и от станции пришлось шагать километра три по долгой пыльной дороге. На него – ближайшее тягловое средство – повесили несколько сумок с вещами, и он безропотно тащил поклажу. Марина шла впереди налегке, и он следил за плесканием её бёдер и облачками пыли, выбивавшимися из-под обуви.

Этот образ пережжённой солнцем земли, которая скоро окунулась в непролазные дожди с беготнёй по грязи и хмурыми зарядками, казался ему символом собственного долготерпенья.

Расселили по корпусам. На второй день десяток человек, не выдержав напора, смотали манатки и, вздохнув облегчённо, убыли восвояси. Одновременно с ними ушло солнце. Выдались две холодные, скорые на грозы июльские недели. В дни прояснений лютовали комары. Однако Андрей каждое утро застёгивал молнию на ветровке до упора, шёл на зарядку, на завтрак, на занятия, маршировать, в наряды, сидел за книгами, сдавал экзамены. Каждый день на построении объявляли отчисленных, люди пачками отламывались от первоначальных пяти сотен. Размякшие, словно бы отсыревшие внутри, они не вызывали ромбовского сочувствия. Он был убеждён: заваливают экзамены идиоты, а физподготовку – слабаки; таким не место в профессии. Ливневая стена, метафорически выступающая из памяти, как будто отрезала его от курса. Он был лучшим, но его с опаской и вызывающим хихиканьем обходили стороной.

Этот разрыв он ощутил особенно остро на третий день, отбывая наряд по столовой. Тяжёлая повариха, повелительница каш, сосисок и сладкого чая, после обеда отправила Андрея на склад усмирять пыль и разброд вещей; там, среди всякого хлама, он заполз в дальнем углу на чёрные полиэтиленовые мешки, набитые тряпьём, и, угнездившись за стеллажом с рабочим инвентарём, задремал, вымотанный физически и эмоционально. Разбудил его скрип железной двери и захлёбывающийся, сбивающийся на шёпот смех. Высокий, коротко остриженный парень практически втолкнул ту самую пухленькую Марину на склад и, жадно шаря руками по всем её выпуклостям, прижимая к стене, сдёрнул с неё кофту, потом – майку, так что волосы её, наэлектризованные, рассыпались в беспорядке. Впопыхах, не сумев разобраться с застёжкой, он стащил чашки лифчика вниз и смял их содержимое настойчивыми пальцами. Андрей не успел отреагировать сразу и теперь, пытаясь не шевелиться и не дышать, чтобы не обнаружить себя, не мог оторвать взгляда от бесцеремонно выпавших грудей с широкими коричневыми ареолами, окружёнными беспорядочно сбитыми вниз чёрными кружевами. Выглядывая между полок со склянками, гвоздями и кабелями туда, где парочки касался свет, он почувствовал возбуждение, которое волнами прокатилось по телу. Ухажёр оторвался от подружки и стал расшнуровывать кроссовки, которые никак не поддавались, поборол их, избавился от штанов и белья. Марина нелепо, чуть не упав, стянула с себя спортивки и растерянно замерла у стены, оставшись в каких-то не вязавшихся со всей этой сценой хлопчатобумажных пузырящихся трусах и белой обуви. Андрей, стараясь не менять положения корпуса, чтобы мешки под ним не шелестели, расстегнул пуговицу на штанах, потом медленно, чтобы было не слышно, молнию и запустил руку под плотную ткань. Стриженый, разобравшись с вещами, одним махом смял девушку и опрокинул её на пол. Дальше Андрей ничего не видел, потому что нижние полки были плотно заставлены коробками, а приподниматься он боялся, но слышал: звук разлепляющихся губ, движения, сцепленные ритмом. Он представлял, как белая девичья спина дёргается на холодном бетонному полу. И от чувства, что Марине, должно быть, холодно и неудобно, даже, наверное, больно, и от необходимости всё делать бесшумно, он кончил ещё до того, как движение тел затихло, хотя всё длилось не больше трёх минут.

Потом он услышал низкий, грубоватый голос:

– Пойдём. Хватятся.

Оба поднялись и, отвернувшись друг от друга, стали втискиваться в остывшую одежду. Когда девушка натянула кофту, ухажёр приобнял её за плечи и утешительно встряхнул:

– Там швабру где-то в углу поищи. Я пока картошку перетаскаю.

Андрей с ужасом осознал, что Марина, как огромная рыба, наплывает на его полиэтиленовый риф. Внутри забродило великое чувство стыда. Он судорожно осмотрелся в поисках укрытия и, не найдя его, не придумал ничего лучшего, чем вытереть руку, словно бы избавляясь от улик, о пупырчатую стену Даже не сообразил притвориться спящим.

Марина пошарила перед стеллажом, обогнула их и, вдруг наткнувшись взглядом, отпрянула назад и вскрикнула.

Стриженый подлетел к ней в несколько прыжков.

– Охуеть, – протянул он. – Ты чё здесь делаешь?

Ромбов не ответил, но найдя своё полулежачее положение, напоминавшее позу патриция на пиру, нелепым, начал приводить тело в вертикальный вид.

– Извращенец. Ты совсем больной? Ты что тут – прятался?

Несмотря на её агрессивный тон, где-то на другом уровне, выше слов и букв, в самом её облике, Андрей заметил высокомерное удовольствие.

Надо было сказать, что он не специально, что он спал и вообще ничегошеньки не видел, но язык отяжелел, будто к нему привязали гирю.

Стриженый схватил Андрея за ветровку где-то у лопаток и потащил к двери, как будто тянул провинившегося котёнка за шкирку. Андрей не пытался отбиться, безвольно следовал за наказующей дланью. Его выволокли на улицу и толкнули на землю. Это был один из худших моментов его жизни: он лежал в чавкающей грязи и смотрел, как над ним потешались десятки зевак.

– Больной придурок, – процедила Марина.

Хоть дело и не дошло до драки, нашлись свидетели перепалки. Влепили наряды вне очереди. Но Андрей был готов отдраить сколько угодного коридоров и сортиров, лишь бы счистить с этого места свидетельства своего позора. К нему несколько раз засылали гонцов узнать, что произошло, но он молчал, как Петруша Гринёв на допросе.

Пришли результаты письменных экзаменов. И Марина, и стриженый отсеялись. Ромбов никогда их больше не видел, но даже после зачисления его преследовало ощущение, что и стены, и люди знают про него всё, а от женщин в жизни происходят одни неприятности.

Кусок земли Насти Гришаевой, равно как и соседний, оказался прибранным. Видимо, Киселёв, написавший заявление, хозяйничал тут ответственно. Ромбов успел подумать: не проявляет ли гражданин чрезмерной сознательности – ладно ещё следить за порядком поблизости, но обращаться в органы… Хотя, может быть, испугался, что вандал доберётся и до могилы его матери?

И всё же последний приют девочки выдавал одиночество умершей: краска на ограде облупилась, цветов не наблюдалось, почва просела, а глаза на дешёвеньком гранилитовом памятнике были закрашены аккуратной чёрной полосой.

Ромбов осмотрел могилу девятилетней Насти, сфотографировал. Почерк один: ровные полоски на глазах маленьких девочек. Очень уж это было похоже на серию, на едва уловимые её обрывки, как будто он подобрался к большому делу с хвоста. И, чтобы сдвинуться с места, следовало узнать, от чего погибли девочки и как они были связаны между собой.

Перебираясь по деревянным мосткам, пошлёпал к следующему участку. Там он бродил около часа длинными рядами, перемазался и промок окончательно, но в конце концов прибрёл к мусульманскому кварталу, к месту, отмеченному на карте. Сфотографировал несколько могил с обновлёнными памятниками – ничего интересного.