Текст книги "Святой равноапостольный Николай Японский"

Почитание

Почитание равноапостольного Николая (Касаткина) началось еще при его жизни. Как писал протоиерей Иоанн Восторгов, посетивший Японию: «Не было человека в Японии, после императора, который пользовался бы в стране такою известностью. В столице Японии не нужно было спрашивать, где русская православная миссия, довольно было сказать одно слово «Николай», и буквально каждый рикша сразу знал, куда нужно было доставить гостя миссии. И православный храм назывался «Николай» и место миссии также «Николай», даже само Православие называлось именем «Николай». Путешествуя по стране в одежде русского священника, мы всегда и всюду встречали ласковые взоры, и в словах привета и разговора по поводу нас мы улавливали слухом среди непонятных слов и выражений незнакомого языка одно знакомое и дорогое: «Николай». [1, с. 4]

После кончины святого 3 февраля 1912 года его тело было погребено с особой торжественностью. Согласно воспоминаниям владыки Сергия (Тихомирова), православные со всей Японии собрались на погребение святого Николая. На деньги, пожертвованные А. П. Синельниковой, был куплен небольшой участок земли на кладбище Янака.

22 февраля и было совершено погребение святого архиерея. С утра на четырех престолах были отслужены четыре литургии об упокоении души архиепископа Николая. В 11 часов в соборе Воскресения Христова началось отпевание, совершавшееся, главным образом, по-японски. Среди множества венков, присланных на погребение святителя, выделялся венок, присланный самим японским императором. Согласно японским традициям, иностранцы редко удостаивались подобной чести. После отпевания гроб был обнесен вокруг собора и установлен на колесницу. Похоронная процессия растянулась на десять километров.

После кончины архиепископа Николая прошли годы, но Япония не забыла его – православного подвижника чтили и христиане и язычники. Пятьдесят восемь лет спустя, когда во время канонизации православные хотели перенести мощи равноапостольного святителя в собор, им это не разрешили, сказав, что святой Николай принадлежит всему японскому народу, независимо от вероисповедания, и останки его должны остаться на народном кладбище.

Мощи святого равноапостольного Николая по-прежнему находятся на кладбище Янака. Однако, представители Японской Православной Церкви, с разрешения властей, все-таки извлекли некоторые частицы мощей святого. В настоящее время эти частицы находятся: в Токийском

Воскресенском соборе, в храме Воскресения в Хакодате. В 2003 году митрополит Токийский Даниил передал частичку мощей равноапостольного святителя храму во имя святителя Николая Японского, построенного на его родине. 17 сентября 2008 года частица мощей святого была передана во Владивостокский Успенский храм. В первых числах февраля 2012 года епископ Сендайский Серафим передал частицу мощей святителя для будущего храма в Минске. Частица мощей святителя также находится в Никольском митрополичьем соборе Православной Церкви в Америке в Вашингтоне.

В каждом храме Японской Церкви за каждой литургией поется тропарь равноапостолу, в отпусте поминается его имя, а также имеется икона или фреска святого покровителя этой земли.

Первым храмом, освященным во имя равноапостольного Николая, стал правый придел Токийского Воскресенского собора. Освящение собора произошло в 1970 году.

Есть здесь и несколько храмов, освященных во имя просветителя Японии: часовня на территории Воскресенского собора в Токио, преобразованная в 2005 году в православный монастырь, один из приделов самого Токийского кафедрального собора, храм святителя Николая в Маэбаси.

В России, на Родине равноапостольного святителя Николая, после его прославления было написано множество изображающих его лик фресок и икон. Также в России уже освящено несколько храмов его имени, в частности, на родине святого, и нижний храм церкви в честь Собора Московских святых в Бибирево.

На месте родного дома святителя в Березе в 1998 году был поставлен поклонный крест и памятный камень. Музей святителя, созданный на основе материалов, которые собрали на его малой родине, был устроен в поселке Оленино Тверской области.

Миссионера чтут и во многих других странах. Так, святитель Николай в православной истории Китая связан с первым китайским иереем и святым, священномучеником Митрофаном, которого владыка Николай рукоположил во пресвитера в 1882 году. В Корее вспоминают его миссионерскую помощь и обучение корейских православных пастырей в Токийской духовной семинарии под началом святителя. В Финляндии и Болгарии написаны свои образы святого. В Йоханнесбурге (Южная Африка) в 1987 году было создано общество имени святителя Николая Японского, впоследствии ставшее приходом Александрийского Патриархата. Святитель почитается и в Америке, где издан исторический сборник, посвященный ему, а в 2004 году в Плимуте (штат Калифорния), образовался приход Американской Православной Церкви во имя равноапостольного Николая Японского.

Воспоминания

Епископ Сергий (Тихомиров)
Памяти высокопреосвященного Николая, архиепископа Японского

Кончина высокопреосвященного Николая, архиепископа Японского, была в России для многих большой неожиданностью: о болезни приснопамятного архиепископа в печати сведений почти не появлялось. Но печальная катастрофа казалась быстро надвигающейся для тех, кто имел случай более или менее часто быть в общении с покойным владыкою в последний год. Итак, с какого времени началась болезнь владыки, постепенно приведшая его к могиле?

Разумеется, точную дату сего печального события установить невозможно. Но с точностью можно сказать, когда сам владыка узнал о своей болезни. Так, еще 12 (25) декабря 1910 года вот что он писал в своем дневнике: «Опять усиливающаяся болезнь горла заставила позвать доктора Ясосима, который, выслушивая грудь мою неожиданно заявил: «Да у вас сердце расстроено, надо принимать меры». Что сердце у меня в последний год не в порядке, это я знаю давно. Но теперь не до того, а хоть бы кашель поскорее остановить, – надоел смерть».

Ровно через три дня тот же Ясосима прибыл к владыке с врачом-специалистом. Это было 15 (28) декабря 1910 года. Кроме докторов в комнату владыки набилось народу нужного и ненужного множество. Не желая дополнять собою количество любопытных, я предпочел после от самого владыки услышать, что нашли доктора… «Сердце слабовато. Но ничего особенного, для жизни опасного нет», – вот, что мне сказал владыка. А в своем дневнике записал следующее: «Доктор Ясосима привел с собою другого доктора, который внимательно осмотрел мою грудь и сказал, что сердце далеко не в порядке; надо не ходить скоро, не брать горячей ванны, не употреблять ничего горячительного: перца, горчицы, вина, что я и без того не делаю, и проч. Буду все соблюдать по возможности. Ужели от сердца придется умереть?.. Впрочем, меня на том свете давно ищут, и от какой бы ни было причины, а скоро придется отправиться»…

К сожалению, я не мог в начале болезни высокопреосвященного архиепископа Николая быть ему чем-нибудь полезным по той простой причине, что с 29 декабря 1910 года я уехал в путешествие по южным церквам Японии, из какового возвратился лишь через сто дней, 8 апреля 1911 года. Владыка вообще не любил писать о своем нездоровье. Однако, видимо, его болезнь временами ухудшалась настолько, что он изменял себе и кое-что о себе мне писал. Так, 26 февраля (11 марта) он сообщает мне: «Сегодня здесь какая халепа на дворе! Дождь со снегом и снег с дождем! Всю ночь тоже шел дождь, и не оттого ли мне ночью было очень скверно. Не мог спать ни на одном боку, ни на другом – удушье; всю ночь просидел и проходил. Жду доктора. Должно быть, грудная жаба, которая во всякую минуту может задушить… Прескверное состояние, когда чувствуешь, что дышать почти нечем; выходил наружу и открывал рот во всю ширину, глотая воздух до дна легких, как рыба, которая задыхается в воде, лишенной воздуха. Но, конечно, бороться с болезнью буду всеми средствами, какие дает медицина»… Вот он несколько ниже продолжает мне: «Во всяком случае вам полным хозяином придется быть скоро. На днях получил телеграмму, что мой брат помер, а я на три года старше его. Пора и мне, хотя очень хотелось бы докончить перевод главных богослужебных книг; а о Ветхом Завете, по-видимому, надо перестать думать, – это будет ваш труд»… А несколько ниже, уже совсем к грустном тоне, продолжает: «Если еще вместе поживем хотя бы и лет пять, я во всяком случае буду блекнуть и опускаться, как вянущий лист; и дело мое будет исключительно переводческое. А вы, возрастая из силы в силу, будете возращать Японскую Церковь; ваше дело будет прогрессивно жизненное – таков закон природы. Во всем же да будет воля Божия, которой покорно будем подчиняться».

Итак, смерть родного брата, протоиерея в городе Сызрани, поставила пред взором владыки яснее, чем когда-либо, вопрос о возможной скорой смерти. Не боялся никогда почивший смерти. Но жить ему хотелось. И жить не для простого прозябания, а «для того, чтобы побольше перевести богослужебных книг»… Впрочем, и в этом вопросе он покорно отдавался воле Божией. Даже больше: поскорбев мало, он видимо скоро опять приобретал благодушие и о том же предмете мог говорить в тоне, не показывающем скорби…

Перед праздником святой Пасхи, в Великий пяток, возвратился я в миссию. Прожил здесь десять дней, до понедельника на Фоминой. Но особых перемен в покойном архиепископе не нашел. Усердно он служил на святой Пасхе. Христосовался до шести часов утра с христианами в первый день. Ездил с визитами к русским резидентам Тоокёо, Екохама. В среду на Пасхе даже совершил крещение у офицера Н. В. Осипова 11 после сего у него обедал. Словом, жизнь шла, как и в прежние годы, без перемен. Поэтому совершенно успокоенным поехал и я в свое дальнейшее путешествие, на этот раз по 18 июня, то есть на два месяца.

Мне неизвестно с точностью, в чем проводил часы своего досуга покойный владыка во время моего отсутствия из Тоокёо после Пасхи. Кажется, не боясь ошибиться, могу сказать, что он составлял опись церковных вещей, доселе еще не занесенных в опись. А так как почивший архиепископ всегда все делал сам, не доверяя никому, то ему пришлось самому вынимать из шкафов и даже снимать со шкафов тяжелые ящики, их раскрывать, содержимое вынимать, переписывать. Потом опять все складывать и тяжелые ящики поднимать на свои места. Результат этой работы виден доселе каждому: на всех иконах, священных сосудах, священных облачениях – словом, на всех церковных предметах или наклеены, или пришиты, или пришпилены написанные собственноручно архиепископом ярлычки, с номером по описи. А в часы вечерние владыка составлял текст новой описи.

Но насколько блестящи были результаты его трудов для благоустройства соборной ризницы, настолько они были печальны для его здоровья… Позволяю опять привести по этому поводу его строчки из письма ко мне от 22 мая (4 июня) 1911 года: «Ходить не могу, встать почти не могу, – только сидеть и лежать могу. Занялся описью в ризнице, и постоянное снование по лестницам, нагибанье, поднимание нелегких вещей растревожили мою поясницу (надломленную малость еще в отрочестве несчастным падением с обледеневшей лестницы, причем поясницей упал на ребро камня) до того, что вот вчера не мог быть во всенощной, сегодня не служу литургию».

Весьма возможно, что владыка растревожил и старинную болезнь, поскольку дело идет о пояснице. Но, вне всякого сомнения, что снованье по лестницам, нагибанье, поднимание нелегких вещей причинили ему зла больше, чем могли бы причинить запрещенные перец, горчица и проч. А запретить почившему работать или, по крайней мере, убедить его работать поменьше – такой силы ни у кого не было.

Утомив себя на работе по составлению описи, высокопреосвященный Николай окончательно переутомился во время июльского очередного собора и приуроченного к нему пятидесятилетнего юбилея прибытия его в Японию. Не без тревоги все любившие владыку ждали этого времени. Но вот начали съезжаться со всех концов Японии иереи, катехизаторы. Их одних только было свыше 120 человек… А поусердствовали и многие провинциальные христиане.

И вот семидесятипятилетний старец ежедневно, с раннего утра до позднего вечера, сидел в своей комнате и выслушивал доклады иереев о состоянии их приходов, рассказы катехизаторов о проповеди в пределах их ведения или любезно беседовал с какой-либо бабушкою, прибывшей из далеких краев. Начался собор. А на нем разве мало дела, волнений? Празднование юбилея… В течение одного дня литургия, молебен, обед в отеле с почетными гостями, музыкальный вечер. Этим мы, молодые, закончили. Но семидесятипятилетний старец был приглашен на собрание бывших воспитанниц Суругадайской школы. И пошел. И не столько слушал, сколько говорил и поучал. Нужно было удивляться тому, как мог вынести владыка такой день.

А и «завтра» не обещало отдыха. Долгое, часа на четыре, чтение адресов. А вечером обед на миссийском дворе, с сотнями христиан. Но мне кажется, и этот день прошел бы для почившего сравнительно благополучно, если бы не заключительный момент. Воодушевленный речами, владыка встал, с необыкновенной энергией как-то вздернул головой и голосом, которого достало на всю широкую площадь, занятую обедавшими сотнями христиан, предложил спеть «Кими га ё» (японский гимн) в честь Его Величества Императора Японии, благодаря религиозной терпимости которого христианство получило возможность не только распростроняться, но и пользоваться если не покровительством, то, во всяком случае, полным благополучием. Нужно было видеть необыкновенное возбуждение владыки, его покрытое румянцем лицо. Нужно было слышать, как владыка не только запел первый гимн, но и пел его до конца. Нужно было видеть этот молодой огонь в столь немолодом уже организме. II тогда ясно было бы каждому, что сей момент не мог для расстроенного сердца владыки пройти бесследно. И результаты не замедлили сказаться.

Кончился собор. Разъехались иереи и катехизаторы по своим местам. Владыка остался один. После бывшего возбуждения реакция наступила быстро. И вот уже 14 (27) июля он заносит в свой дневник: «Прохворал весь день и почти ничего доброго не сделал. Доктор осмотрел и дал два лекарства, от простуды и астмы». Не улучшилось положение владыки и на следующий день…

Итак, вот результаты трудов в ризнице, хлопот во время собора и беспокойств во время юбилейных торжеств… Владыка наш не только заболел, но и ослабел.

Эта его слабость, его усталый вид невольно бросались и глаза всякому постороннему человеку. И не любил сего, более того, – терпеть не мог сего покойный владыка. Даже простая фраза вежливости: «Как ваше здоровье?» – его выводила из себя. Ему казалось сразу же, что его считают больным. И Боже упаси, бывало, спросить его: «Не устали ли Вы, владыко?» Владыка тогда гордо выпрямлялся и говорил: «Пятьдесят лет работал и не уставал. Не устаю и теперь. Если дело есть – позвольте: сейчас сделаю. Если нет, – до свиданья». Говорил так, сам едва двигаясь, сильно волнуясь и этим еще бокс ослабляя себя. А после приходит ко мне и жалуется, что его такими вопросами обижают: «Еще погодите хоронить», – ответил он в одном случае. Делать нечего, пришлось дать распоряжение, что если кто будет спрашивать владыку, то, прежде всего, направляли бы таковых ко мне (разумею посетителей русских). А я уже всех наставлял, чтобы не спрашивали владыку не только о болезни и усталости, но и о здоровье. И после сего недоразумения почти прекратились, и невольно обиженных не было.

Не терпя речей о болезни и усталости, сам владыка, впрочем, одному мне, постоянно говорил не только о болезни, но и о возможной смерти, и панихидах. И говорил так часто и в таких иногда формах, что нужно было иметь, с одной стороны, вполне благодушный характер, с другой – вполне верить в искреннюю любовь ко мне владыки, чтобы на сии разговоры не обижаться. Медленно поднимается владыка по двадцати двум ступеням в мою квартиру. Тяжело дыша, но улыбаясь, входит. Здоровается. «Погодите, дали отсрочку… Отложил умирать», – заявляет с первых слов. Но такие разговоры еще полгоря. Приходилось молча выслушивать и такие: «Скоро, скоро запоете панихиду. Недолго ждать». Впрочем, не скрою, что все же я как-то раз убедительно попросил владыку не говорить таких слов, по крайней мере, при посторонних. Мысль о смерти, о панихидах как-то не оставляла владыку в течение лета, до моего отъезда в путешествие по церквам. Но это не значит, что он непременно при этом скорбел. Нет, он даже в этот период слабости и болезней умел быть остроумно веселым: «Представляю себе… Входите в мою квартиру. А я мертвый. Вы бледнеете. «Кавамура, воды», – кричите. А после, поуспокоившись: «Кавамура, свечей». Поем «Со святыми!»… А вот в другом случае почивший представлял, как я над ним буду говорить надгробное слово: «Братия и сестры. Смотрите: долго жил, а все-таки умер. И почему умер? Потому что был гневлив, тороплив, удержу в работе не знал. Так смотрите же: будете ему подражать – обязательно и вы умрете», – все это говорилось с таким благодушием, что удивляться приходилось, как владыка может спокойно говорить о том предмете, о коем люди не привыкли и думать-то спокойно.

Однако лето пролетело быстро, и в десятых числах августа я снова уехал в путешествие, на этот раз до декабря месяца. Поехал сначала на японскую часть Сахалина, а потом в северо-восточные церкви. О дальнейшем ходе болезни владыки поэтому могу говорить лишь на основании его заметок в дневнике, отчасти – по письмам его ко мне.

Мысль о возможной кончине, видимо, не покидала владыку по моем отъезде в путешествие. «Ваш до «Со святыми» Арх. Николай», – так он подписался в письме ко мне от 15 (28) августа 1911 года. Да, несомненно, и болезни не покидали его, хотя в августе и сентябре он и не сделал о них в своем дневнике больших заметок. Но в одном из писем ко мне он не умолчал об астме и, по обычаю, в шутливом тоне писал мне 11 (24) сентября: «У меня астма раза два спрашивала: «А что, не отпеть ли нам «Со святыми?» Но я ей ответил: «Нельзя: и Кавамура нет, уехал из Осака чинить текущую крышу, и преосвященного нет», – она почесала в затылке, и успокоилась». Но ровно через неделю, 18 сентября (1 октября), в дневнике уже читаем: «Служить трудно. Поясница болит, слабость, усталость. Не дай Бог, чтоб сделалось хуже». К сожалению, владыке в скором времени сделалось хуже, и можно сказать, что весь русский октябрь он промучился: астма то усиливалась, то ослабевала, но совсем его не покидала…

Итак, вместо случайных припадков астмы, с октября началось длительное ее течение. И, сказать правду, – не было условий, которые астму задерживали бы. Наоборот, вся жизнь владыки складывалась как бы нарочито к усилению болезни. Доктор. Но его владыка вызывал лишь в крайних случаях.

Да и специальность-то его была – ушные болезни. Но владыка весьма доверился ему, как и Ясосима-буддист весьма уважал своего пациента. Докторские предписания. Известный режим. Но все это исполнялось владыкой постольку, поскольку не мешало «работе». А раз что-либо из предписанного режима не давало работать, – просто забывалось. Доктор предписывает не служить, не говорить. Словом, предписывает почти абсолютный отдых. А чем отвечает владыка? «Астма на днях чуть не задавила меня, три ночи не спал и ослабел так, что в прошлое воскресенье служить не мог, – едва ноги таскал. Теперь две ночи поспал и поправился. Этой мерзавке астме мешать нашим занятиям с Накаем мы ни на волос не позволяем; сидя можно дело делать, хотя и охая». Так мне писал покойный 19 октября (1 ноября). Удивительно ли после этого, что болезнь его иногда донимала так, что он находил возможным в письме подписаться: «Я еще жив, потому что не только вас, но и Кавамура нет – в Хакодатэ уехал» (письмо от 11/24 октября).

Но недолго продолжалось некое облегчение болезни. Правда, 2(15) ноября высокопреосвященный Николай в шутливом тоне сообщает мне письмом: «Я отложил умирать, – потому – Кавамура без Вас не может же пропеть панихиды»… Но уже с 3(16) вечера болезнь возобновилась и, без сомнения, в большей силе, чем в октябре: «В половине третьего часа ночи астма разбудила и не дала больше спать; встал и занимался делами. Освоившись с этой болезнью, жить можно; дал бы Бог подольше прожить, чтобы побольше перевести»…

Болезнь не покидала его весь месяц. Вероятно, не желая меня беспокоить во время путешествия, владыка мало мне писал о своей болезни в ноябре. Лишь после начала болезни, 3 ноября, он подписался мне в письме: «Весь ваш, еще живой, слуга и богомолец А.Ник.». 15(28) ноября он сообщил мне: «Здесь все благополучно. Только астма по временам весьма забижает меня. Прошлое воскресенье служить не мог, несмотря на то что с вечера готовился. Как ночь не поспишь (да еще подряд три ночи), так сильно ослабеваешь. Перевод, впрочем, идет без малейшего ущерба». Пишет мне владыка и утром 21 ноября: «Иду обедню служить, а вчера не мог, – астма целый день несносно мучила. Вас да хранит Бог от всех подобных дряней!»…

С одной стороны – болезнь, усиливающаяся болезнь. С другой – упорные отметки владыки: «Вечером работал… переводом занимался… перевод идет без малейшего ущерба». Нелегко было бы опытному доктору успокоить все усиливающуюся астму владыки. И, конечно, такая задача была совершенно не под силу специалисту ушному Ясосима. Да и сего-то звал владыка очень редко.

Что чувствовали лица, окружавшие владыку, можно судить хотя бы по такой сценке. Уже в начале декабря приезжаю в Сендай, направляясь в Тоокёо. Для служения со мной прибыл столь часто упоминаемый владыкою иподиакон Кавамура. «Ну как здоровье владыки?», – спрашиваю. Иподиакон Кавамура заплакал и ответил мне буквально так: «Если даже днем раньше прибудете в Тоокёо, будет хорошо». Опасное положение владыки все почувствовали. Но не мог об этом знать я. Заметки в письмах столь угрожающими не казались. А в Тоокёо я мог возвратиться лишь после Николина дня…

7 (20) декабря я возвратился в Тоокёо. Радость владыки была большая. Но и я поуспокоился, ибо владыка показался мне далеко не столь слабым… Однако он с удовольствием согласился отдохнуть до Рождества Христова, предоставив мне совершать все имеющие быть службы: обычно мы чередовались с ним в своих служениях. Жизнь потекла по-прежнему однообразно. Я приходил к нему утром и, не решаясь спросить о здоровье, лишь осведомлялся, спал ли владыка. К сожалению, ответ был один и тот же: «Спал, но сидя»… На койку владыка почти перестал и ложиться, ибо его сразу же начинало душить. Но в предобеденные часы он занимался, нисколько не изменяя своему обычаю. В 12 часов дня поднимался ко мне, и ежедневно мы вместе обедали… После обеда иногда владыка пытался отдохнуть – «дополнить ночь», как он выражался. В пятом часу дня, при условии ясной погоды, выходил было сначала со мной на прогулку по миссийскому двору, но скоро доктор это запретил… После сего владыка окончательно закрылся в своей квартире, поручив мне по возможности не пускать к нему посетителей: «Говорите, что умирает-де».