Текст книги "Горожане. Удивительные истории из жизни людей города Е."

Партия в поддавки

1, 4 Георгий Жуков и Павел Бажов. Маршал победы в гостях у сказки.

2 Сергей Михалков и Павел Бажов

3 Павел Бажов – главный уральский сказочник

В дверь постучали, и Ральф залаял от всей своей собачьей души. Гость стоял на пороге, румяный то ли от мороза, то ли от смущения.

– А я тут ехал мимо, увидел свет в окнах…

– Вот и правильно, что зашли! У нас пельмени сегодня, так что это вы очень, очень хорошо придумали. Не забудьте ступеньку-то, осторожнее.

Порог в доме приподнят, чтобы тепло не утекало.

Когда люди знакомы не близко, первые минуты разговора тянутся медленно до мучительности. Слова кладутся на пробу, то там, то сям виснут паузы, будто у юного музыканта, не способного выложить из отдельных звуков цельную мелодию. Но в этом доме, где гость бывал доселе лишь однажды, говорить хотелось сразу, чуть ли не в прихожей, где вилял хвостом Ральф.

– Дом у вас замечательный, – искренне похвалил гость, проходя в столовую, где женщины возились с самоваром.

Он ещё в тот, первый раз поймал себя на том, что захотел бы вернуться сюда, даже будь здесь другой хозяин. Легко тут было, и чувствовалось по всему, что дом этот – любимый, что заботятся о нём, как о человеке. Светлый, тёплый, на подоконниках цветы, повсюду книги. На стене висит гитара, как картина, – с прошлого раза гость помнил, что играет на гитаре хозяйка.

– А на пианино кто у вас? – спросил, покашливая. Красивый чёрный инструмент ленинградской фабрики «Красный Октябрь» стоял в столовой гордым кораблём.

– Внуку, Никитке, купили, – отозвалась хозяйка, справившись наконец с капризником-самоваром. – Но не желает играть, вот и стоит теперь как для мебели.

– Не слыхали, как в деревнях пианино ребятишкам покупали? – оживился хозяин, поглаживая бороду. Радость от припомненной истории зажгла в глазах живой огонёк. – «Комодом с зубами» называли!

Гость провёл рукой по клавишам – ровные, белые, они и вправду походили на зубы. А если уложить крышку неправильно, инструмент оскалится и станет похожим на зверя.

– У вас сегодня никого, – заметил гость, усаживаясь за стол. – А в тот-то раз как на гулянье собралось! Думал, и сегодня так будет.

– Мороз отпугнул, видать. – Хозяин, достал из буфета две рюмки. Графинчик с водкой уже был на столе, от блюда с пельменями шёл кверху ароматный вьющийся пар. – Я верно помню, что вы чистый напиток предпочитаете?

– Как и вы. Крашеный алкоголь не терплю.

Мужчины выпили по рюмке, с удовольствием принялись за пельмени. Хозяин шепнул жене:

– Валянушка, сметану позабыла.

Гость с наслаждением смотрел на то, как в этой чужой ему – но такой необъяснимо родной – семье угождают друг другу без лишних слов, а всей душой. Когда разлили чай и подвинули к нему поближе вазочку с вареньем из яблок, в соседней комнате хлопнуло окно.

– Вот и котейка явился, – сказал хозяин, и точно: в комнату решительно вбежал серый кот, хвост трубой, и замявкал, крутясь у стула Валентины. – Ему морозы не страшны, да он и вообще никого у нас не боится, верно, серенький?

За столом говорили не много, домашние слегка робели гостя – трудно забыть, кого они принимают в своём доме запросто, как если это самый обычный человек. Конечно, бывали у них разные известные люди – Евгений Пермяк, Агния Барто, вон на том сундучке спал как-то раз

поэт Алексей Сурков, но тут не просто известный человек, а целая легенда… Дом как будто бы меньше стал от его присутствия, хотя ростом гость не так и велик – могутный, но невысокий. Валентина и её сестра Наталья старались не разглядывать его пристально, но иногда терпежу не хватало: взгляды падали, как вилки из рук. Только Никитка, согласно возрасту, вёл себя естественно – и когда гостю достался счастливый пельмешек с начинкой из прогоревшего древесного уголька, захлопал в ладоши от радости (сам и вкладывал начинку в тесто).

Чай хозяин пил из стакана с латунным подстаканником, а ложку не вынимал – придерживал большим пальцем. Сахар в крупных кусках лежал рядом с щипцами для колки – колоть, сразу стало ясно, было заботой хозяина. Гость положил в свой стакан два кусочка сахару, и тут Никитка зевнул во весь рот – пора было укладывать мальца.

– Ещё минутку, дедушка, – просил мальчик, а глаза слипались, и голова клонилась набок. Кот, напившись молока, давно спал, свернувшись клубком близ печи, рядом похрапывал Ральф.

Гость никуда не торопился, да и хозяин не хотел его отпускать. Перешли в кабинет, где на рабочем столе, заваленном книгами, темнела пишмашинка.

– Скучаете по Москве? – спросил хозяин, раскуривая трубочку. И, не дожидаясь ответа, как бы испугавшись, что ранит этого большого, сильного человека за живое, заговорил поспешно: – Я-то, уж извините, Москвы не люблю – она милее всего, когда в окно на неё гляжу, из поезда. Когда еду домой, на Урал. А что родные ваши места, давно вы там бывали?

Родина гостя – деревня Стрелковка Калужской губернии. Любой советский человек знал наизусть каждую страничку его биографии. Но названия, цифры, газетные передовицы – это одно, а живое впечатление – совсем другое. Узелок, который завязывается при первой встрече, может остаться всего лишь узелком – а может вытянуться в крепкую нить, связующую людей на многие годы.

Полгода назад, в мае, хозяин дома и его гость стояли вместе на трибуне площади 1905 года – шёл парад Победы. Хозяин присматривался к гостю, которого только-только перевели сюда из Одессы. Уральцы не болтливы, сплетен чураются, но даже самый сдержанный свердловчанин не мог удержаться от разговоров – как, почему, надолго ли? Сказывали, что гость выезжает каждое утро верхом на коне из Зелёной Рощи, а позади едут водитель с денщиком на блестящей машине. Судачили, что в Москву ему никогда не вернуться, и потом кто-нибудь обязательно итожил беседу решительным:

– А всё одно, без его б не управились!

На той трибуне пролез к хозяину и гостю шустрый мужичонка – глаз налитой, нос в марганцевых прожилках, от усов – квашеный дух. Тянет руку гостю:

– Я имею честь представиться, тот самый Ермаков, что царя казнил!

Гость отвернулся так резко, что ордена на груди звякнули:

– Палачу руки не подаю!

Вскоре в Свердловске назовут именем цареубийцы Ермакова улицу Другую – в честь хозяина, а третью – в честь гостя. Но пока живые люди, наблюдавшие с трибуны парад Победы, не превратились в памятники, бюсты и географические названия, им есть о чём поговорить за рюмочкой и трубкой.

– С тридцать шестого не курю, – сказал гость, с завистью глядя на дымящуюся трубку хозяина. – Врачи запретили.

– И мне запретили, – отозвался собеседник, – да вот такой силы воли, как у вас, не досталось. Несколько месяцев только и продержался.

– Книгу, что вы мне в тот раз дарили, – перевёл разговор гость, – в несколько ночей изучил. Светлые у вас истории, читаешь – и на душе проясняется!

– Ночами читаете? – рассмеялся хозяин. – А я, не поверите, пишу в тёмное время. День на заботы расходится, не успеешь присесть, как стемнеет. Мои угомонятся, в доме тишина – вот тогда самая и работа. Когда котейка с прогулки вернётся – спать ложусь. Это сегодня он рано явился, озяб, а так он у нас зверь ночной.

– И что, целый рассказ за ночь пишете?

Хозяин положил на стол погасшую трубку.

Работал он очень медленно – на небольшую историю уходило до полугода, потому что отделывать её приходилось тщательно, а слово, как драгоценный камень, торопыг не жалует. Иногда лишь несколько фраз выходило из-под камышового, своими руками сделанного пёрышка, а ночь, гляди, уже прошла, серый кот видит во сне серых мышек, и новый день стоит на пороге, полный хлопот и забот. Школьная тетрадка – он писал только в тетрадях – откладывалась до вечера, но между делами всякий раз возвращался к истории заново, обдумывая поступки и слова своих героев.

В бытность журналистом работал, конечно, быстрее – газета промедлений не терпит. Семь лет заведовал отделом писем – газета была крестьянская, и письма в редакцию приходили со всех уральских деревень. Тонны писем, где рассыпан золотой песок народной речи, где меткие словечки – как ценная руда, где начатки легенд вели перекличку с теми сказками, которые он слышал в детстве, на заводе… Жаль было оставлять эти богатства в конвертах, вот он и стал собирать коллекцию – выписывал на карточки, не задумываясь, зачем. А зачем собирают каменья, причудливые деревяхи, раковины? Трудно человеку расстаться с чудом, всяк хочет присвоить хоть немного – пусть радует в тяжёлую минуту

Тяжёлых минут, часов и дней ему досталось бессчётное множество – страшные годы, чёрные календари. Горе от времени легче не становится, разве что привыкаешь носить на себе этот груз. И несёшь его в ночные сочинения, где каждый герой – то сирота, то калека, то битый, то обманутый, но все как один спасаются делом своим, мастерством и призванием. А главное – верой в чудесное.

– Город ваш я не сам выбрал, как вы знаете, – гость вернулся к прежней теме, как возвращаются к камушку, который вначале не показался ценным. – Но служба – она везде служба. А на людей мне всегда везло. Вот вчера в колхоз ездил, на север, так меня там председатель из саней вывалил!

Хозяин удивился:

– За что он вас так?

– Да не нарочно, хотел, понимаешь, прокатить с ветерком! Лежу в снегу и думаю – ну, всё, брат, доездился! Не успел встать, как председателю все вокруг грозить давай – что сместят, из партии исключат! Я ещё снег с тулупа не отряхнул, а его уж почти что казнили.

– Вступились?

– Вступился. Мужик хороший, правильный, и в колхозе дело с умом поставлено. Ну а что гостя в снегу повалял, в том большой беды нет.

За окнами взлаяла чужая собака, но Ральф, поморщившись, отвечать не стал: очень уж спать хотелось.

Живая беседа идёт не по-писаному, байки да анекдоты блестят в ней, как прожилки в камне, а главная тема – словно незыблемая скала.

– Я Свердловск тоже не сам выбрал, – сказал хозяин. – Родился в Сысерти, не бывали ещё в тех местах? Красиво там у нас… А сюда попал, не поверите, из-за Пушкина. Надо мной библиотекарь подшутил – сказал выучить первый том Пушкина наизусть, иначе не даст второй. Я испугался – и выучил. Прослышал об этом врач из Екатеринбурга, правда ли, говорит, что всего Пушкина наизусть можешь? Ну, и забрал меня в город на учение. В духовное училище пристроил – самое дешёвое образование, и на форму тратиться не нужно.

– Религиозным были?

– После семинарии стал навсегда атеистом. Я ведь и семинарию окончил, и учительствовал много лет. В партию вступил. Потом война, революция… А не выпить ли нам с вами ещё по рюмочке?

– Можно.

Тихонько, чтобы не будить домашних, перешли в столовую. Гость, пока хозяин искал графинчик, разглядывал столик старинной работы. Поверху – шашечная доска.

– Играете?

– С внуками, иногда. А вы?

– Я больше шахматы люблю. Но могу и в шашки.

Хозяин улыбнулся:

– А давайте-ка в поддавки!

Гость нахмурился:

– Вот этого никогда не понимал. Что в жизни, что в играх главное – победа.

– Про победу вы лучше меня знаете, но поддавки – игра не простая. Предлагаю попробовать.

Выпили, и хозяин умело расставил кругленькие, похожие на конфеты, шашки по чёрным клеткам. Гостю уступил белые, и тот, пожав плечами, сделал первый ход.

– Тут ведь как получается, – сказал хозяин, подставив шашку под удар, – тут самое главное понять, что и поражение может стать победой. Всё как в жизни. И перемениться может в любую секунду. Вот за это я и люблю поддавки. Ну и потом – быстрая игра, весёлая. Большого напряжения не требует. У вас дамка! Сочувствую.

– С вами глаз да глаз! – притворно возмутился гость, довольный, что дал хозяину выиграть.

– Ещё разок?

Снова застучали шашки по столику. Гость изо всех сил старался вновь проиграть, выиграв, но думал о другом. Слова хозяина затронули в его душе что-то важное, давно отставленное и больное. Одиночество сильного человека страшнее одиночества слабого, и даже тот, кого не выпускают из толпы, качая на руках, однажды чувствует, что поговорить ему не с кем и довериться – некому. Вот почему он приехал сегодня в этот дом на улице Чапаева. Хозяин не из тех, кто станет перебивать, выспрашивать, льстить. Голос у него тихий, манера говорить – спокойная, уважительная.

– Я ведь тоже начинал с духовного образования, учился в церковно-приходской школе. – сказал гость, подбрасывая в руках выигранную (а на деле – проигранную) белую шашку. – Потом в Москву забрали, к дядьке, в скорняжью мастерскую. А сам мечтал работать в типографии – думал, что там книжки можно будет читать сколько душе угодно. Очень читать любил и сейчас люблю. В церковно-приходской школе, помню, велели каждому прочесть самостоятельно двести книг сверх программы, так я даже смеялся – разве это задание? Сплошное удовольствие.

– Детям, самое главное, хорошие книги читать, – заметил хозяин. – Младшая у меня, помню, сидела с паршивеньким романом, но запрещать здесь – дело бессмысленное. Принёс ей

Ростана, раз уж время пришло для таких тем. На другой день смотрю – читает Ростана. Испортить и книга может, не всякая во благо идёт.

Гость вдруг сгрёб все шашки с доски широким жестом, но тут же, будто придя в себя, снова расставил их по клеткам, как солдатиков.

– Затягивает ваша игра. Вот и в жизни, думаю, играет с нами кто-то. В бога мы не верим, но судьбу как не признать? Меня в 1915-м призвали в армию, простым солдатом. Хотели на офицера учить, но я отказался. В деревне своей видал в то самое время двух прапорщиков, да таких неудачных, нескладных, что стыдно мне стало и за них, и за себя. Думал, как же я, в свои девятнадцать, окончу школу прапорщиков и пойду командовать бывалыми солдатами, бородачами? Как эти вот двое? Совестно мне стало, пошёл солдатом. А теперь думаю, не случайно мне те парни подвернулись. Судите сами, стал бы младшим офицером, принял бы присягу, и в Гражданскую честь да погоны привели бы меня не в Красную, а в Белую армию, на Дон, в Новороссийск… Так могло быть. Но судьба иначе решила. Доверять ей надо. Слышать. Чуйку, как у вас тут говорят, иметь. Вот я и доверяю. Под пулями никогда не наклонялся. И трусов – терпеть не могу. А вы в Гражданскую где были?

– Работал в Камышлове, ответственным редактором «Известий». В 1918-м приняли в партию, а когда Колчак наступать стал, зачислили в партизанский отряд. Руководил нами, кстати сказать, ваш однофамилец, бывший рабочий паровозного депо. В боевых условиях я газету редактировал – дивизионную, «Окопная правда» называлась. Потом, уже в Перми, белые в тюрьму посадили, но из тюрьмы я сбежал. Сбежать-то сбежал, а к своим пробраться не смог – наши отступали за Каму, всюду колчаковские заслоны стояли… Тогда решил в Сибирь идти, а зима стояла суровая, не только с людьми, но и с погодой пришлось воевать. Одет еле-еле, шёл пешком, обморозился, а спас меня тогда один крестьянин – вот сколько живу, столько его вспоминаю… Подобрал в лесу, уложил на дровни и провёз, скрыв под рогожей, мимо поста колчаковского. Мне ведь обязательно нужно было в Камышлов вначале попасть, узнать, что с семьёй. Сколько они тогда претерпели… Камышлов город маленький, все знали, что Валентина – жена большевика, что он с Красной армией ушёл. Дом обыскивали, сестёр, тётку Валянушки арестовали, племянника шашками зарубили.

Хозяин невидящими глазами смотрел на круглые, мирные, игральные шашки… Игра остановилась, не до неё теперь было.

– Валентину не трогали, думали, что я к ней проберусь – как приманку держали. Дети с ней были, и ещё одного ребёнка ждала, мальчика…

Когда пришло время рожать, отправили в барак, к скарлатинозным. Оба они тогда заболели, и Валянушка, и сынок новорождённый. Вот в те самые дни я в Камышлов и добрался. Сбрил усы, бороду, чтобы не узнали белые… Повидались мы, но остаться надолго я не мог – направился дальше, в Сибирь, там нужны были большевики, там шли тогда главные бои против колчаковцев. Тюмень, Омск, Каинск, Томский урман, партизанский отряд… А сынок новорождённый умер. Константином звали, как вашего батюшку. У меня ведь трое сыновей было, Алёша, Вовка, Костя, а остались – три дочери.

– И у меня три дочери. О сыне всегда мечтал…

– Девочки, видно, сильнее. Вот и в шашках самые сильные – «дамки».

– Моя матушка была сильнее любого мужика в нашей деревне. Когда справиться не могли, Устинью звали. Я понимаю, вы не про ту силу говорите…

Мужчины замолчали.

– Смотрите, – сказал вдруг хозяин, – как за окном светло стало! Снег пошёл. Это наши уральские белые ночи. Город весь светится в такую пору, как шкатулка волшебная. Скучал я по нему в те годы, ох как скучал… И по городу, и по дому этому, и по временам счастливым. Дом-то ещё до революции строили, в 1914-м. Но мы с Валянушкой не успели здесь пожить до войны. Мы с ней познакомились в училище женском, епархиальном. Я до той поры преподавал только у мальчиков, а тут вдруг – девчонки. «Ну, говорю, посмотрим, что вы за народ». Валентина у меня училась, но предложение я ей сделал только на выпускном вечере. Вот так и сложилось всё. Через многое вместе прошли, как я ей не надоел?.. Ну что, ещё партейку?

– Давайте!

Вновь застучали шашки по доске, вновь выиграл хозяин.

– Не умею проигрывать, – улыбнулся гость. – Даже если для победы.

– Потому что мыслями вы не здесь, – отозвался хозяин. – Чувствую, что беспокоитесь, а о чём – не знаю. Расскажете?

– Лучше вы мне ещё про себя расскажите. Как писать начали? Учителем были, журналистом, редактором, всё вроде близко, но книгу-то написать не всякий может.

– Одну, думаю, всякий. Жизнь любого человека – это и есть книга, у кого – роман, у кого – сказка, а у кого – поэма. Вы человек эпический, вам обязательно нужно написать мемуары, воспоминания… Не думали об этом?

– Думал, да не знаю, с чего начать.

– Доверьтесь себе, и слова сами польются. Вот вы правильно заметили, что я не на литератора учился. Собирал фольклор, слова приметные записывал, но занимался другой работой. Хотя первые сказы именно тогда сочинял – примерялся. А потом, перед войной ещё, настало для меня тяжёлое время: сына Алёшу похоронил, из партии исключили, без работы оставили. Ареста ждал со дня на день.

Гость сжал в ладони несколько шашек – крепко, аж костяшки забелели.

– Вот и я сейчас жду, со дня на день, – глухо сказал он. – Семьдесят два человека из моего окружения арестованы. Все боевые генералы, цвет армии. Перебил вас, продолжайте.

Хозяин положил свою сухонькую ладонь на крупную кисть генерала – рука разжалась, выпустила шашки. На коже – красные отпечатки-кругляши.

– На целый год я тогда остался без работы. Время в саду-огороде проводил – каждый куст здесь, каждое дерево нашими с Валянушкой руками посажены. Вспоминали Алёшу… Девятнадцать лет ему исполнилось, практику проходил – и погиб во время взрыва. Валянушкин любимчик был… Вот так все наши мальчики и ушли, один за другим. Вовочке три года было, заболел воспалением лёгких, когда мы из Усть-Каменогорска на Урал возвращались. Про Костю уже сказывал.

– Смерть ребёнка пережить – не дай бог никому.

Теперь уже гость положил ладонь на руку хозяина, пытаясь неумело успокоить старика. Забытые шашки лежали на столике вперемешку – как убитые солдаты на поле боя.

– Днями в огороде копался, – рассказывал хозяин, – ночами за конторкой стоял. По словечку, по шажочку продвигался, хотя поначалу писалось, конечно, быстрее, чем теперь. Молод был, сил много. А теперь-то меня ещё и зрение подводит – слепну. Да и других болезней хватает. Знаете, я прежде думал, что холодный пот – для выразительности сказывается. А стариком стал, болеть начал – и убедился, что никакого здесь нет преувеличения. Действительно, таков он и есть в самом деле – холодный пот. Но что-то я о болезнях разговорился… Возраст, наверное.

– Все мы моложе не становимся…

– Ну, вам-то рано на годы грешить! Вы в самом что ни на есть расцвете – погодите, будет ещё у вас много чего в жизни радостного. Но если не пойдёт работа над книгой сразу же, не отставляйте. И не каждого критика слушайте! Про меня говорили, что занимаюсь фальсификацией фольклора, разгромные статьи готовили. Я веру в себя надолго терял, за новые истории не брался, а кладовую писательскую всё равно пополнял. Как будто внутри что-то подсказывало – однажды пригодится. А потом, когда мне уже шестьдесят исполнилось, издали мою «Шкатулку», и началась совсем другая жизнь – одна книга, другая, награды… Вон недавно на китайский язык перевели, кино сняли, балет поставили… Всё это лестно, как любому сочинителю, – но когда пишешь, не о том думаешь.

– А люди своё вычитывают. Кого-то красота уральская завораживает, кто-то истории с тайнами любит… Вот на фронте один лейтенант всё сидел с вашими сказами, тогда я о них впервые и услышал. Это же детские, говорю, а он отвечает – дети одно возьмут, мы – другое.

– Никогда не думал, что буду детским писателем. Я для взрослых писал, а только вот ребятишки стали вдруг главными читателями. Каждый день письма с рисунками получаю – кто Огневушку нарисует, кто Серебряное копытце…

Хозяин устал от долгого рассказа, сгорбился над столиком – и сам стал похож на одного из своих персонажей, мудрого уставшего старика.

– Засиделись мы, – опомнился гость. – Ночь на дворе. Поеду.

Аккуратно сложил шашки в коробочку, провёл рукой по столику, как бы прощаясь.

В прихожей хозяин остановил его:

– Вот что хотел ещё сказать вам, Георгий Константинович. Дни наши – они словно камешки. Иные блестят, как изумруды, другие картинку показывают, как яшма. А есть такие серенькие, на первый взгляд – гранит или порода пустая, но потом оказывается, именно из этих дней и складывается самый главный рисунок жизни. Будьте здоровы.

Пожали друг другу руки – и распрощались.

Через два года после этой встречи, в декабре 1950 года маршал Победы Георгий Константинович Жуков провожал в последний путь Павла Петровича Бажова: в числе других близких людей нёс гроб с телом великого уральского писателя. По грустной иронии судьбы, фотография похорон стала единственным цветным снимком в архиве Бажова. А серые дни уральской ссылки спустя годы вспоминались Жукову не только обидой и вечным напряжением, но и светлой радостью от нечаянно вспыхнувшей дружбы. Как открывались для героев Бажова загадочные горы, так и для маршала Жукова Урал стал особенным местом, где он помимо прочего нашёл свою последнюю и самую сильную любовь – Галину Семёнову, которая родит ему дочь (ну да, снова дочь!) Машу. Маршал Победы вернётся в Москву, станет министром обороны, затем вновь попадёт в опалу и будет работать над своими многотомными мемуарами денно и нощно, забывая побриться – так что даже вахтёрша однажды откажется пускать его домой, не узнав:

– Вы кто такой?

Павел Петрович, наверное, посмеялся бы, услышав эту историю, да и верит в неё не каждый. Как, впрочем, и в то, что Георгий Жуков играл однажды ночью в поддавки с уральским сказочником.

Было оно взаправду или нет – теперь ужине узнаешь.

Но у нас сказывают, было.