Текст книги "Николай. Мой друг Ленин"

Николай. Мой друг Ленин
Анна Милова

© Анна Милова, 2023

ISBN 978-5-0060-2986-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава I

Автомобиль пересёк Невский проспект, по лёгкому ноябрьскому снегу прочертил Дворцовую площадь. Она слушала теперь не привычное «Боже, царя храни…», а «Мы жертвою пали в борьбе роковой…», красными знамёнами празднуя годовщину революции. Увешанный плакатами Зимний дворец отмечал рождение новой эпохи. «Свобода, равенство, братство», «Отречёмся от старого мира», пестрело вокруг.

За площадью встали у мрачного серого здания. Нахмуренные – один в пальто и в шапке, другой в кепке и в кожанке, поднялись по широкой мраморной лестнице на второй этаж, и пошли по анфиладе парадных залов. Там никого не было видно: в белых чехлах пылилась мебель, в стенах чернели провалы каминов, эхом отскакивали шаги от мраморных стен – ковры сняли и под ногами поскрипывал дубовый паркет.

Звонко тикали часы, с люстр печально свисали хрустальные листья.

Всё начинало обрастать забвением.

– Как они жили в таком каменном мешке? До костей пронизывает холод, – поёжился солидный человек в пальто с собольим воротником, – А когда его жена уехала, Степан?

– Не уехали, а удрали, поправил он руководителя, – Успели сбежать от расправы. Князь-то, который здесь жил, вроде и стишки писал?

– Не вроде, а издавал стихи – салонную, буржуазную поэзию, – подтвердил Пётр Анатольевич, – Ты, Степа, в НАРКОМПРОСе* служишь и должен приобщаться к…

– Приобщаться?! – Нервно перебил тот руководителя. – Отсюда всё старье велено убрать, да позолоту забелить.

– Ты погоди командовать! Одернул Пётр заместителя. – Там, он показал пальцем куда-то в сторону, пока ничего не решили. Дворец достояние народа.

– Какое к чертям, достояние! Возмутился Степан, – У нас своя культура будет. Что он в жизни и в поэзии-то вашей понимал? В деревнях поди не голодал, на каторгах не горбатился. Воры, буржуи, ух!

Он сорвал с головы кепку и швырнул её на изящный позолоченный диванчик так, что тот будто съёжился и вскрикнул в ответ на грубость Стёпы.

– Ценности и картины вывозят? – Уточнил Пётр Анатольевич, – Мы подумаем и примем решение.

– А может, приют для детей устроить? – Предложил Степан.

– Посмотрим.

Тот промолчал, но на дне его глаз читалось: «А ты, интеллигентик – контра».

По винтовой лестнице они спустились вниз в личные покои бывших хозяев.

Прошлись по комнатам – оглядели уютную гостиную: пальмы в кадках, гору вышитых подушечек на диване, пёструю скатерть на круглом столе под шёлковым зелёным абажуром.

– Какое мещанство! И жили, как обычная мещанская семья, – теребя засохшие розы, заключил Заключил Пётр Анатольевич, – М-да, цветочки, вазочки.

В кабинете они прошли к письменному столу. Рядом с ним стоял распахнутый сейф, а в нём лежала тетрадь в солидном кожаном переплёте. Замочек на ней был сломан и бездействовал. Пётр Анатольевич вынул её, небрежно покрутил в руках:

– Его бумаги остались? Превосходно.

Он полистал страницы с изящным почерком, и, остановив рукой одну, вчитался. Брови его удивлённо поплыли к вискам. Пётр Анатольевич покачал головой и хмыкнул. Степан, теребя кепку, глядел на него с нетерпением. Наконец, он оторвался от тетради и аккуратно положил её в свой портфель.

– Вот что, Стёпа…, решительно начал он, но помедлил, решая сказать или пока не говорить ему нечто важное.

*НАРКОМПРОС – с июня 1918 года Народный комиссариат просвещения РСФСР.

Глава II

Сегодня Долли проснулась рано, ещё не было и семи часов утра. Она подошла к окну, отдёрнула тяжёлую зелёную штору – солнца не было, а по Неве катились серые, унылые волны – значит, впереди у неё такой же, как и все, пустой и скучный день.

В последнее время она стала просыпаться, как от удара при мысли, как ей много уже лет и как страшно мелькает время, и что ужасно – в её русых волосах засверкали серебристые нитки. А она ещё не старая, всего тридцать два года. Что же, она проживёт всю жизнь в холодном особняке с видом на Неву и гранит с нелюбимым мужем в придачу?

Княгиню Дарью Алексеевну Рослову выдали замуж рано, она едва окончила гимназию, была хороша собой, и подходящего жениха для знатной, хотя и небогатой невесты из немецкого рода герцогов Романских нашли быстро. После венчания Долли поселилась в доме мужа и ощутила себя будто за дверью клетки, где остались все её прежние девичьи грёзы о большой взаимной любви, единении с мужем, интересной жизни и учёбе в университете. А вместо тех мечтаний выезды в свет, роскошные наряды, лицемерные улыбки и сплетни – вот и весь смысл её жизни.

Материнство тоже далось ей с трудом – с детьми Долли ладить не умела, смущалась, не знала, что с ними делать. У неё было трудное детство: она не знала любви матери – та умерла через день после рождения дочери, а няньки девочки менялись так же быстро, как и пассии её отца.

Только с подругами в гимназии и дома с друзьями– книгами ей было по– настоящему хорошо.

Жизнь с мужем и близость с ним ей опротивела, и Долли ощутила, что идёт к финалу своего брака, а может быть, и жизни. Такие мысли она всё же гнала от себя – оставить детей без матери жестокость непростительная – она знает, каково жить почти сиротой, но ей казалось, что сами дети не слишком нуждаются в ней. Она тянула разрыв и не решалась на трудный разговор с мужем, опасаясь только за двоих дочерей и сына, а сама давно приняла такое решение – взять всех троих с собой и уехать, пусть в никуда, но только в другую, вольную жизнь.

Долли приготовилась поставить точку и рассказать всё мужу именно сегодня, когда её ничто не держит: приданое не прожито, и в запасе есть крупная сумма денег, а там будь что будет.

Она надела кружевной пеньюар, кругами побродила по спальне, потирая руки, медлила, но, собравшись с духом, всё же спустилась вниз в кабинет мужа.

Скрип ступенек деревянной лестницы пронзил Долли насквозь. Она вытянулась, как стрела перед полётом.

Её муж поднимался рано и с утра шёл работать к себе в кабинет. Одетый в костюм, он уже сидел за письменным столом и разбирал бумаги.

«Господи, благослови!», попросила она.

– Доброе утро, Виктор! Как настроение? – Любезно спросила Долли.

Она давно продумала свои фразы и его возможные ответы.

– Благодарю тебя, кажется, здоров, а почему тебе не спится? – Сухо спросил муж, и грузно развернувшись к ней, привстал с кресла, чтобы поцеловать ей руку. – Здорова ли ты?

Она присела на край высокого дивана и опустила голову:

– Всё хорошо, благодарю тебя. Прости, что беспокою тебя, но мне нужно поговорить.

– Слушаю тебя, Долли.

– Знаешь, – она выдохнула, – Я хотела бы поехать с детьми в Европу, чуть слышно произнесла она, словно ожидая расправы над собой.

Виктор молча и внимательно глядел на неё.

– А надолго ли ты хочешь туда поехать? – спокойно уточнил он.

– Думаю, что надолго, – опустив глаза, замялась Долли, – от пристального взгляда мужа ей становилось не по себе.

– Поеду с детьми в Женеву, продолжила Долли, – Там сейчас гостит моя сестра, – торопливо добавила она.

– Так… выдохнул Виктор, – А когда ты хотела бы уехать?

– Как только улажу все вопросы с детьми.

– Что ж, поезжай, не повышая голоса, ответил муж.

Долли глядела на него пораженно.

– Денег я тебе дам, о них не беспокойся, продолжил он, – Но вот что, Долли, – он внезапно повысил голос, -Ежели так, то и я давно хотел тебе кое-что сказать. Ты, возможно, догадалась и видишь, что у меня тоже есть своя жизнь и свои планы.

Он опять замолчал, ожидая реакцию жены.

Она уверенно кивнула.

– И будет даже лучше, если ты уедешь, и как можно быстрее.

Долли вскинула ко лбу соболиные брови. Они никогда не любили друг друга и такая развязка стала разумным итогом их брака, но разрыва по воле мужа она не ждала.

– Да, в самые ближайшие дни, но! – Он опять повысил голос, – Помни, что дети наследуют моё имя и моё состояние, и останутся моими детьми, чеканя каждое слово, произносил муж:

– А ты просто дай мне знать, когда ты, он выделил – «ты» будешь готова, Долли.

В её груди всё сжалось. Она вспомнила синие, наивные глаза маленького сына. «Главное, не заплакать, не показать ему, как мне больно, он же хорошо это понимает», думала она.

Опираясь на ручку дивана, Долли поднялась. Виктор подошёл к ней, помогая встать и поклонился ей.

Она молча вышла из кабинета.

«И как моё сердце выдержало всю сцену и такую жизнь без криков и слёз?! Бедное моё сердце», жалела она себя.

Долли вдруг открылось, что она, оказывается, несчастна, но почему-то раньше этого не замечала.

Она боялась скандалов и истерик – они казались ей слабостью, но к горлу подкатил солёный комок.

Долли вернулась в спальню, закрыла дверь и тут же, рыдая, бросилась на кровать:

– Жаль мне, моей жизни жаль, повторяла она, зажимая рот холёной рукой, – всё, не выдержала, прорвало плотину! Всё. – И быстро осушила слёзы душистым платком.

Глава III

Вдвоём они брели по тихой аллее Гатчинского парка. Он любил этот городок, где прошло его детство и юность.

Когда-то здесь нелюбимый, никем не понятый и невезучий император Павел I построил на прусский манер своё военное царство. Царь вырос в гнетущей атмосфере интриг и всеобщей нелюбви, не ощущая ни в ком и ни в чём опоры, словно жил на вершине песочного замка. Тяжко ему было переживать равнодушие матери, презрение и колкости её льстивых сановников и фаворитов. И никого не было рядом, кроме любящей жены и двух самых преданных друзей.

Один из них добрый друг его, соратник и честнейший министр финансов граф Алексей Иванович Васильев всегда был рядом, выслушивал, советовал. А потом снаушничали злыдни, оговорили графа и в гневе Павел удалил его от двора – с годами он стал страшно недоверчив. Оставил бы верного человека, может и спас бы себе жизнь, кто знает…

Ах, какие он строил грандиозные планы, как был наивен в своих стремлениях к добру! Задумал освободить несчастных крепостных крестьян, и не в пику матери, а потому что с детства не мог выносить боль и злобу. Созданная Екатериной II империя казалась ему воплощением варварства и насилия над людьми.

Он любил своего предка и жалел его, расспрашивал о нём учителей, разглядывал те немногие реликвии, что от него остались – очевидцев тех дней в живых уже не было.

А сейчас он идёт по аллее рядом с матерью не как повелитель огромной страны, а как смущённый мальчишка-гимназист. Он всегда любил мать и всю жизнь ощущал её холод: при одном только взгляде на него из её темных глаз будто сыплются ледяные иголки. Но в свете она неизменно мила, так очаровательна, и всюду появляется подтянутой и нарядно одетой, с высокой причёской, на каблуках и в лёгкой дымке горьковато-сладких духов.

С детства его поражало различие – maman* в своих комнатах ходит в простом платье, с грустным лицом, ругая детей за малейшую шалость, что так странно, ведь papan* всегда добрый и тёплый со всеми детьми – родными и чужими.

Они хохотали, прыгали, висли на нем, забирались на спину этому русскому «медведю», от чьего слова порой зависел весь мир.

– Дети, быстро слезайте с русского царя! – кричал их датский дядюшка.

– Ничего, дела Европы подождут, пока царь играет с детьми, – смеялся отец.

Детство казалось светлым и чистым, но слёз maman он боялся, и сам не знал, почему – тогда и у него внутри всё начинало ныть и дрожать.

И он убегал из дворца сюда, в парк.

Он счастливчик, но всё же ощущает хрупкость жизни, словно это не его, а чья-то другая жизнь и чужая, а не его семья.

Если со старшим братом Георгием он дружил, любил слушать его остроты (мальчик с детства шалил и дурачился, придумывая розыгрыши, передразнивал министров, фрейлин и прислугу), то младший братец Миша порой докучал: этот худенький, как тростинка, беленький мальчик был любимцем отца. Послушный и старательный в учении, он являлся примером для детей, и потому раздражало в Мише все, даже его манера говорить по– английски «зис» («это») вместо мягкого «вис», как учил гувернёр-англичанин. А Ники говорил по-английски лучше брата.

Мария Фёдоровна продолжала отчитывать сына. Опять он не так ответил тому министру – нужно было сказать по-другому. Вот и сюртук у него помятый, кто там следит за его гардеробом? Может, Ей не колоть зря пальцы, отпарывая и перешивая алмазные пуговицы с одежды детей, а уж лучше отутюжить мужу костюм? (невестку Аликс maman называла всегда только «Она», что жутко его злило).

Оправдываться не было смысла, лишь сердце заныло сильнее, но жить с немой болью внутри он привык.

Укалывая Аликс, девочек и даже маленького Алёшу, maman лихо попадает в его больные места. И не знает он, как успокоить штурм её упрёков: никогда не мог он найти нужных фраз, чтоб она поняла его, потому что с детства в её власти, любит её и боится, а maman, отлично это сознавая, ещё больше играет на его чувствах, будто он старая расстроенная гитара с тонкими, слабыми струнами.

Но Боже упаси укорить в чём-то её саму – она тут же начинает плакать. Слёзы матери и жены ему невыносимы.

Он придумал такую уловку – задавать ей вопросы о её жизни:

Когда ты выезжала в театр? Как здоровье госпожи Н.? Какую новую книгу ты прочла?

Тогда она переключалась, а с его сердца срывался камень.

– Что ж, изволь Ники, – переводя дух, и, воткнув в песок аллеи кружевной зонтик, как копьё, maman остановилась. У её ног вертелась и тявкала японская собачка. – Читаю Карла Маркса.

– Маркс? Тот самый? – он расплылся в изумлении, – Немецкий коммунист? А зачем?

– Один друг посоветовал, – многозначительно поглядела она на сына, – ничего особенного. Твой отец излагал такое более доступным языком. Все подобные учения созданы для того, чтоб нанести вред России.

– А я бы не прочь ознакомиться.

Надо было что-то ей ответить. Сейчас он рад – заговорив о другом, она оставила его семью в покое, а значит, сегодня ему больше не испортят настроение.

– Не загружай себя ересью, Ники, – опять надавила Мария Фёдоровна, – вернись к делам насущным, чаще ходи гулять и будь в обществе.

Он ощутил, что опять вскипает гневом, но по привычке сдержался. Наклонился и поцеловал руку матери:

– Надеюсь остаться у тебя на чай. Она молча пожала плечами.

Они подходили к Приоратскому дворцу. Навстречу им бежал адъютант со срочными телеграммами, maman кивала, приветствуя встречных дам.

Поздно было говорить о личном.

* Maman (перевод с франц. яз.) – мать.

*Papan (перевод с франц. яз.) – отец.

Глава IV

Каждое лето Маля жила в Стрельне, на любимой даче у Финского залива. «Под боком у Константина», – как говорила она, нравилось и её сыну Вове: здесь на ферме жили козы и по утрам мальчик пил свежее, полезное молоко.

Этот дом был для Мали теплее, чем её вилла в Ницце. Она гордилась своим родовым гнездом, где всё устроено не просто роскошно, а удобно для жизни: построена небольшая ферма, разбит фруктовый сад и огородик, беседки и пруд в зарослях деревьев, клумбы с россыпью цветов у крыльца, кусты жасмина и усыпанные гравием дорожки.

Одна тропинка ведёт к купальням пляжа, другая к гаражу с автомобилями. Во всех дачных постройках и даже по дороге к дому сияет электричество, когда во дворце великого князя всё ещё жгут свечи.

К тому же в России её театр – огромная планета, а другого царства ей не нужно. Она счастлива, когда танцует и получает ведущие партии в каких пожелает балетах, но знает – коллеги её не любят. Не любят даже не за то, что когда-то она была близка с наследником престола, и не от зависти к её красоте и таланту, а потому что она умеет покорять мужчин. Маля и сама не знает, как так получается, что стоит ей лишь с кем-то из них поговорить, и тот уже в её власти.

Она обожает покорять и нравится, и равнодушия к себе не выносит.

Что делать, Маля рождена очаровывать!

Она помнит день и час их знакомства – выпускной праздник императорского балетного училища. По давней традиции поздравить выпускниц приехала царская чета и молодой наследник престола Николай Александрович.

На счастье, тогда она показалась себе красивой – тоненькая, лёгкая, воздушная – в училище её прозвали «стрекоза». И станцевала Маля отменно – её не раз вызывали на бис.

Наследника она видела впервые: он сидел напротив неё за столом, его большие серые глаза тянули её к себе, как магнит. Они обменивались долгими взглядами, и, почуяв его молчаливый призыв, она будто слышала биение мужской плоти.

И тут с места поднялся Александр III:

– Господа педагоги и прелестные барышни! Пусть день сей будет флагманом вашей балетной жизни, и покинув стены училища – вашего причала, вы отправитесь в большой мир искусства. Будьте украшением и гордостью нашего балета!

Раздались дружные аплодисменты и заиграла музыка – начинались танцы. Ники не двигался с места. Усевшись рядом с сыном, царь кивнул ему на Малю:

– Чего раскис, мужик? Подойди и пригласи её на танец. Только смотрите – слишком не флиртуйте, пригрозил он Ники.

– Не надо, papan… испугался Ники.

– Иди, иди попрыгай! Пихнул его в бок отец.

Он, смущаясь, подошёл к Мале и робко попросил:

– Мадемуазель Красинская, позвольте пригласить вас на танец.

В тот вечер они мало общались, и после Ники долго не мог решиться на близость: к такому она не привыкла.

– В Вас нужно зажечь огонь, и сделать это может только женщина, сказала ему она.

Маля разожгла его, но часы их счастья не остановились.

– Ты должен скоро жениться? – Почему ты безразличен к своей невесте? Пытала его Маля.

– Не знаю… признался Ники.

И всё же она позволяла себе мечтать – а что если он останется с ней? Они идут в неведомый двадцатый век, и зачем ему нужно жениться на скучной европейской принцессе?

Вот царицу– балерину мир ещё не знал. К тому же она, полька, из рода графов Красинских!

Ей казалось, что нанесённая им боль давно утихла: поклонники у неё есть и будут всегда.

Вот если б ей навсегда забыть об его ласках…

Никогда и ни с кем не будет ей так хорошо, как с ним.

И зачем только её подсунули наследнику, как живую игрушку? Это всё его отец! Его родители сами потом и очерняли перед ним «развратную балетную девку», умоляя сына жениться хотя бы на Аликс, уж если другие принцессы ему не милы.

До сих пор ей при виде его словно втыкают острый нож в сердце.

Но что же делать, если он её не любит? Любил бы по– настоящему, оставил бы всё, и родителей бы не послушал. Нет, предпочёл откупиться и уйти. Принцесса прельстила его, а чем? Вся зажатая, недалёкая, сухая деревяшка. Неужели он счастлив с такой женщиной? Разве она любит его больше, чем могла бы любить Маля? Разумеется, нет, он и сам это знает – немецкими красотами и семейной идиллией пресыщен.

И больше никаких свиданий! Довольно ей мучений, она не даст больше рвать себе сердце. Он смог забыть о том, какая страсть у них была, то почему она должна страдать, как юная барышня?

В её доме нет даже царских портретов – она не простит ему предательства и никогда никому не расскажет Маля Красинская, кто отец её детей.

Она сидела на качели в саду. На природе от тёплого солнца и морского ветра ей становилось легко. Да и зачем печалиться долго – жизнь чудесна!

Вова заканчивал завтрак в беседке, они поболтали и сын убежал кататься на моторе.

Она поднялась наверх в детскую Целины. Подошла на цыпочках к её кроватке – девочка спала. Маля потрепала её пшеничные, пушистые кудряшки.

Глава V

Стояла поздняя весна – счастливое время года в Северной Пальмире. Из открытых окон дворца были видны кусты сирени: её свежий, сладкий аромат, казалось, напитал каждый уголок их дома.

В Мраморном дворце поселилось большое и дружное семейство: его светлые залы звенели голосами детей, их смехом и топотом детских ног.

– Наша семья растопит лёд и согреет мрамор, – говорил всем Костя.

Великий князь Константин Константинович, дядя Ники, немногим старше племянника был ему, как брат, и даже лучше брата. Ники знал, что и Костя тяготится своими обязанностями – он охотно променял бы все свои дела и звания на занятия творчеством.

Они были во многом схожи, их жёны и дети подружились. Супруга Константина Елизавета или, как звали её в семье Лиленька, приезжала к императрице в Царское Село, а когда они летом жили в Петергофе, Аликс любила навестить подругу в Константиновском дворце. Встретившись, дамы щебетали о детях и семейных заботах.

Константин с юности писал стихи, часами сидя запершись в кабинете, так, что его жена в первые годы брака стучалась к нему и плакала, умоляя мужа впустить её к себе и прочесть ей то, что он пишет. Поначалу он жутко сердился, но один раз впустил её в свой кабинет, и, усадив на диван, прочёл жене свои записи.

– Ты сочиняешь стихи?! Всего-то навсего? – Засмеялась Лиленька, – какие пустяки! Я думала, ты пишешь любовные письма какой-нибудь даме и боишься, что я узнаю об этом.

– Измены – блажь, возразил ей Костя, – жить, как другие, в праздности я не намерен. Так что твоя соперница похуже.

– Кто же это? – напряглась жена.

– Литература!

– Какая важная персона, – опять смеялась Лиленька. – Костя, ты осёл! Вот просто – Костик– ослик.

А потом он с жаром рассказывал, как к нему, ещё мальчишке, пришёл в гости во дворец великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский и говорил с ним. Это был восторг! Костя и мечтать не мог побеседовать с живым гением родной литературы.

После той встречи он и начал писать стихи.

Костя так увлёкся рассказом, что не заметил, как свернувшись клубочком на диване, Лиленька уснула. Потом она призналась мужу, что ей просто стало скучно.

Он разочаровался в супруге, хотя с первого взгляда влюбился в эту миловидную, стройную, светлоглазую принцессу. Вначале знакомства они говорили о погоде, светских новостях и ему было с ней спокойно. А потом он понял – говорить им больше и не о чем.

Костя отстранился от жены: не предлагал ей читать свои или чужие сочинения, обсуждать философские темы, и не мешал ей жить в лёгком мирке её нарядов и развлечений.

Фёдор Михайлович говорил ему, что нельзя требовать от человека того, что ему не дано. И Костя не требовал. «Легко Достоевскому рассуждать, – думал он, – у самого жена рукописи переписывает».

Лиленька только верная жена и любящая мать. Что ж, этого довольно.

Зато про жизнь он расскажет своему дневнику.

Костя вошёл в кабинет.

Одна из его дневниковых тетрадей пряталась в потайном ящичке стола, а другие, за прежние годы в железном сейфе с шифром, известным только ему.

Он сел за стол и, пошарив рукой под столешницей, надавил пальцем небольшой выступ в столе. Тут же отскочила небольшая деревянная полочка: в ней лежала кожаная чёрная тетрадь с маленьким замочком, а рядом с ней крохотный, тонкий ключик. Константин вставил его в замочек тетради, чуть повернул и она раскрылась.

Он обмакнул перо в чернила и вывел завитушки букв:

«25 мая, вторник.

К нам приезжал Ники. Мы много беседовали, пили кофе, повозились с детьми и любовались на младенца Олега. Жене не здоровится и она ещё не выходит после родов.

Поговорили в моей chambre cekrete*. Ники расспрашивал меня о немецком социалисте Карле Марксе. Признаться, мне симпатичны такие взгляды: в идеях свободы, равенства и братства я вижу заветы Христа. Разумеется, никого нельзя судить, но я как и Достоевский уверен: это люди одержимые. Хотя можно ли не быть одержимым, будучи не в силах что-либо изменить в грехах мира сего?

Похоже, что только мы одни и останемся верны своему императору.»

*Потайной комнате (перевод с франц. языка).

Глава VI

От Варшавского вокзала Санкт– Петербурга отправлялся вечерний поезд в Женеву: за шторами окон начал таять пейзаж окраин темнеющего Питера. Плотный лысоватый господин и хрупкая блондинка сидели друг напротив друга в купе поезда одни. На столике дымился горячий чай и томились булочки от Филиппова – взглянув на них, дама усмехнулась. Мужчина отложил вечернюю газету:

– Надюша, я знаю, о чём ты подумала.

– Да, Володя, скажи – о чём же?

– А, может, за хребтом Кавказа мы спасёмся от всевидящего взора каких-то там очей, как у Лермонтова, да?

– Ты прочитал мои мысли, согласилась Надя.

– Да ещё как! – подмигнул он ей.

– Верно! Не Бог весть какие радостные думы приходят ко мне, впервые уезжая за границу… Да, вот что – обещай мне, что хотя бы сегодня вечером ты позабудешь о делах. Кстати, «хвоста» за нами на станции я не заметила.

– Надюша! Ты всё видишь и всё замечаешь. Да будет так, и довольно с нас! Володя потянулся, и, отхлебнув из стакана чай, начал жевать булку.

Она, задумавшись, глядела в окно.

Надя выросла в благополучной семье с любящими родителями и не знала прежде никаких горестей. Дома было тепло и уютно, жизнь семьи текла ровно, без трагедий, но и без большого счастья.

Она училась в гимназии, и каждый вечер семья собиралась за большим столом в гостиной – Надя с уроками, отец за чтением, мать с шитьём. Иногда они выезжали в театр, по церковным праздникам бывали гости. Ходить в церковь Наде не нравилось: долгое стояние на месте её утомляло, хотелось шалить и бегать, казались смешными бородатые попики.

Жили, как казалось Наде, скучно и без высоких целей. Провести жизнь, как родители ей не хотелось: она ждала чего-то большего, чем заботы о семье и детях.

Надя не терпела глупости, мещанства и ханжества вокруг, и поступила учиться на Бестужевские курсы.

Но ещё задолго до них, в гимназии они с подругами говорили о народниках и революционерах, которые хотят лучшей жизни для народа.

Однажды они пошли на собрание, где молодые люди разных сословий читали книги Карла Маркса, общались и спорили. В обществе марксистов Наде понравилось, и она тоже стала изучать запрещенные книги.

Марксисты участвовали в демонстрациях, ходили на заводы к рабочим, рассказывая, как могут помочь им изменить их жизнь. Рабочие – простые мужики с хорошими русскими лицами и крепкими фигурами в рубахах-косоворотках и кирзовых сапогах, были её лучшими слушателями.

– Сначала нужно улучшить ваш быт, – убеждала их Надя.

Жизнь рабочих Нарвской заставы её ужаснула: утопающие в лужах развалюхи-бараки вдоль слабо освещённых улиц, грязь, нищета, и всё это при полном равнодушии начальства.

Надю кольнуло острое чувство, словно в этом была её вина: с детства живя в большой, чистой квартире с добротной мебелью, Надя и подумать не могла, что рабочие столицы живут в таких условиях всего лишь в нескольких верстах от её дома. И что невероятно – принимают свою жизнь, как должное:

– Вот поди ж ты… До Бога высоко, до царя далеко, – посмеивались они на заботу доброй барышни.

– А потому что люди обречены и не верят, что могут скинуть с хребта вековую ношу рабства, – говорил их товарищ Володя Ульянов. – Сознание людей изменит только новая власть.

За начитанность и смекалку ему дали кличку Старик.

Надя мало знала знала желания рабочих, но зато хорошо поняла свои – быть нужной людям. Она тоже может нести пользу обществу, а не жить пустой барышней– белоручкой.

Опасности запретного пути социалистов её не пугали.

Надя была уверенна в себе – к тяготам и радостям жизни она относилась ровно, как-будто всё в жизни шло так, как задумано.

Не была она мученицей и когда её впервые арестовали, не жалела себя в страшной одиночке питерской тюрьмы, хотя от сырости в камере заболела бронхитом и кашляла так, что входила надзирательница и сама поила ее водой. Надя брала из её рук кружку и жадно пила, задыхаясь от кашля. Но и там в Крестах она была спокойна, и жандармы не казались ей такими ужасными – деликатные со всеми преступниками, они называли Надю барышней и голубушкой.

Она и не заметила, как зимние свинцовые месяцы утекли, и настала весна. Первым лучом солнца ей была тайная записка от нового друга.

С Владимиром Ульяновым они познакомились в кружке за Невской заставой: юноша приехал в Петербург учиться на юриста, а прежде его старшего брата Александра казнили за покушение на царя. Покойный отец Володи занимал крупный пост в губернии.

Молодой человек понравился Наде – они и не заметили, как стали азартно общаться – оказалось, у них много общих взглядов, даже их семьи были похожи.

Володя говорил ей, как сильно любит мать, переживает за её здоровье и всегда винит себя, когда она, не щадя своих сил, хлопочет за сына, часами ожидая приёма жандармских начальников.

Дети для матери были смыслом жизни.

В первый раз Надя увидела Марию Александровну Ульянову, когда принесла на Шпалерную передачу для Володи.

Седая стройная дама в чёрном, строгом платье, со скорбным лицом, сказала надзирателю, что она мать заключённого Ульянова. Так они познакомились. Потом арестовали Надю, и передачи мать носила двоим.

А весной Володя нежданно попросил её руки.

Выйдя из тюрьмы они обвенчались и отправились в сибирскую ссылку вдвоём.

Там у подножия высокой горы и леса стояло старинное село Шушенское. Вот где была настоящая воля и счастье! Зимой они бегали на лыжах и коньках, катались с гор, а вечерами читали в тишине, и только мурлыкала рядом рыжая кошка, греясь у большой и белой, как само тепло русской печки. Летом ходили в бескрайнюю тайгу по грибы и ягоды, купались, ловили рыбу и сидели у костра с живущими в ближних деревнях ссыльными друзьями.

Неподалёку от их дома в деревне жил бывший семинарист Иосиф Джугашвили, которого звали Сосо. Сын бедного пьяницы– сапожника и подёнщицы согрел себе душу не в семинарии, а в кружке социал-демократов. Его религией стала борьба за угнетённых и вера в справедливость, чего священники в золочёных рясах дать им не могли.

Статный, обаятельный, остроумный грузин завоевал уважение даже местных крестьян: сам колол дрова и складывал их в поленницы, носил с колодца в дом воду, ходил на рыбалку и охоту. Вечера проводил за книгами – в ссылку он привёз большую библиотеку.

Деревенские бабы шептались меж собой:

– Ишь какой, хозяин! И не пьёт. Счастливая супружница у него.

А сам Сосо тосковал по оставшимся в Грузии жене и маленькому сыну.

О Наде, в которую влюбилась вся мужская часть ссыльных, он шутил:

– Бога нет, но твоя жена от Бога, Старик.

После угрюмого Петербурга от сочного сибирского воздуха Надя чудно похорошела.

Приехала в Шушенское и мать Нади Елизавета Васильевна. Она одобрила выбор дочери, и ей понравилось, что её зять Владимир Ульянов потомственный дворянин.

– Когда вы оставите свои мытарства, то сможете поселиться в родовом поместье мужа, говорила она дочери.

– Нам не нужны поместья, заявила Надя матери.

Молодым им всего было вдоволь.

Детей у них нет, но они – атеисты и аскеты никогда не скажут, что наследников им не дал Бог. Сейчас, решили они, их детище – борьба. А в борьбе и без детей жизнь бурлит, как горный ручей Швейцарии.

Солнечным осенним днём на перрон женевского вокзала сошла закутанная в плащи пара. В саквояже господина лежали паспорта на имя супругов Евгения Львовича и Дарьи Антоновны, дворян Горецких, приехавших для лечения на воды.