Текст книги "Доказательства сути"

Глава вторая
Попытка отдышаться

На девятый день Сережа ей приснился. Он вошел в их спальню в темно-сером костюме, который был куплен с первого ее гонорара и кипенно-белой рубашке. Стоял возле постели и смотрел на нее. Потом стал раздеваться, и снятые им вещи вдруг исчезали из его рук.

– Сережа, ты же умер, – прошептала она.

– Нет, – хмуро отрекся от факта смерти он. – Живой я.

– Но я сама видела, у тебя на шее шов после вскрытия!

– Ерунда все это, жив я. Только спина у меня вся в прыщах, – он снял рубашку и повернулся спиной. – Выдави, уже созрели.

Она проснулась с задушенным в горле воплем, села в постели, вцепившись в Жама, который принялся лизать ей руки. Поняла, что уже больше не уснуть, встала и отправилась на кухню готовить чай.

После чая, гуляя с Жамом, она отправляла эсэмэски подругам, прося помянуть Сережу, помолиться за него. Подружки были не то чтобы верующие, однако констатирующие бытие Бога, так что просьба могла подействовать на загробную мужнину участь. Подружки отвечали сочувствием, а, собственно, чем еще они могли ответить? Она вдруг поняла, что на самом деле вокруг нее нет никого близких – ни кровных, ни духовных, чтоб просто выреветься на доброй и понимающей груди.

Поздняя Пасха расщедрилась на солнце, гомонящих воробьев, купающихся в лужах голубей, котов, восседающих на заборах с изяществом медитирующих даосских монахов. Небо рвалось за свои края, вздувалось куполом, как мокрая простыня на веревке; ошалевшие от вешней свободы пчелы истерично жужжали в воздухе и звучно шмякались об калитки и окна, оставляя на них капельки желтоватого будущего прополиса. На деньги, оставшиеся от похорон, она купила простенький фотоаппарат и теперь упражнялась в съемке, регулируя режимы, фотографируя то полянку мать-и-мачехи, то соседского кота Фиму, то свежераспустившиеся крокусы… У нее возникло неотвязное и властное желание зафиксировать каждую мелочь настоящее-уходящей жизни, словно эти снимки были доказательством ее собственного существования. Эти подснежники, эта ветла, этот родник, храм и парк – они есть только потому, что она увидела и остановила их движение в небытие с помощью легкого нажатия кнопки спуска. Она подумала, что истинная жизнь, истинная сущесть – это одномоментность и есть. Имелся у нее некогда знакомый докторской степени по философии, чье сознание было насмерть заякорено на Мишеле Фуко и Жане Бодрийяре; так вот он на ее пируэты с фотокамерой цедил презрительно, что она всего лишь плодит симулякры. Ну и что ж, пусть симулякры, отвечала она, но как с ними здорово жить! Чего не сказать о тех же Кьеркегоре и Хайдеггере… А разве вся наша жизнь не есть бесконечный процесс производства симулякров и симулякров симулякров? Слава небесам, философ благополучно исчез в нехоженой дали, лелея свое одиночество, и ей остались малые невинные радости вроде сочинения стихов и опять же съемки с двадцатикратным зумом.

Набежавшее на город лето, назойливое и вздорное, лишь добавляло забот и долгов. В пустынной библиотеке она вновь и вновь пыталась вылепить из глины фразеологизмов нечто похожее на жизнь, о которой будет интересно читать. Не выходило. Тем более, что в душе обосновалась непонятная всеединая злобность, сродни паранойе и биполярному расстройству одновременно. Она старалась это давить в себе, чтобы не превратиться в бешеную и надменную тварь, которая видит вокруг не лица, а рожи, плоские, глухие рожи как на картинах Босха. Жизнь вокруг то заливалась идиотским смехом, то сплетничала и мыла кости, то капризничала и ныла, то пьянствовала и материлась, словом, делала все, чтобы стать еще сложней. И когда промозглый сентябрь возвестил о себе ударом дождевых капель в окна, она поняла: надо бежать.

Но куда? Как-то по телевизору она увидела передачу о Плёсе, кротком городке Ивановской области, и возмечтала уехать туда, даже стихотворение написала: «Я так хочу уехать в Плёс, жить в доме с окнами на Волгу», и прочее благостно-возвышенное, нутром понимая, что никуда она не уедет от родных могил и от отца. Страна бредила грядущей зимней Олимпиадой, под это спортивно-благородное дело в городе решили закрыть несколько библиотек, списывались тонны когда-то нужной и ценной литературы, остатки увязывались и передавались в резервный фонд, которому тоже, быть может, грозила печальная участь забвения. Естественно, она тоже увязывала, паковала и таскала, отрывала обложки с собраний Горького и Диккенса, Айтматова и Фицджеральда. «Цветочки Франциска Ассизского» отправлялись в макулатуру вместе с «Молодой гвардией», советская фантастика бесславно гибла вперемежку с Чейзом и Макдональдом… Твердые переплеты старых изданий отрывались от книжных тел неохотно, словно присохшие бинты от ран; она понимала, что книги тоже чувствуют боль, и находила в этом сладострастное утешение – не я одна страдаю, меня не печатают, а вас просто уже не читают! Облака в штанах и тигровые шкуры, дикие розы и голубые чашки, пышки, малахитовые шкатулки, всадники без головы и кладовые солнца, кондуиты, Швамбрании, Солярисы, Нарнии, – всё величие и бессилие культуры превращалось в связки старой бумаги. Она чувствовала себя убийцей, социопатом: ведь, уничтожая книгу, она уничтожала ту сферу чистого интеллекта, ту энергию мысли и восприятия, которую книга годами создавала вокруг себя; убивала память о всех читателях, о всех руках, что ее держали жадно, любовно и нетерпеливо. Конечно, на Западе на книгу смотрят утилитарно: информация устарела – из книги можно вырезать всякие арт-объекты от перстней до горных кряжей, но попробуй вытворить такое в России, подымется вопль: как, на святое? Типично русская черта: уж лучше святое уничтожить до основания, но только не придать ему новую форму или содержание. Когда ломать – не так душа болит.

Она злобно размышляла об этом, увязывая пачки шершавыми от пыли пальцами, кипя внутри от вселенской глупости, в которой приходится участвовать, и тут тренькнул телефон, возвещая о новом СМС.

Эсэмэска была от давней читательницы, живущей на такой окраине России, что и помыслить не хочется. «Приезжай в гости, – звала та. – У нас сейчас хорошо, самое время погулять». Она беззвучно расхохоталась: такое приглашение мог сделать человек, только погрузившийся в нирвану, не менее! Она ответила: «Извини, не могу. Загружена работой», что было правдой на сто процентов. Подруга отреагировала смайликом «Жаль» и осталась за гранью действительности Ники Перовской, библиотекарши-социопки, злобной, несчастной, неудавшейся букеровской лауреатки.

К середине октября город сошел с ума – через него должны были нести олимпийский огонь, на тротуарах под проливным дождем таджики и узбеки клали плитку, в лужи на дорогах сыпали дымящийся асфальт, а покосившиеся домишки, где смогли, прикрыли плакатами и транспарантами в лучших традициях потемкинских деревень. Она взяла выходной в день «несения», но к общему веселью не присоединилась, устроилась на диване с «Россией вечной» Юрия Мамлеева, рядом Жам похрапывал в надежде на вечернюю прогулку.

Распогодилось. Она подумала, не пройтись ли с фотоаппаратом, поснимать мокрую и алую листву, но навалилась лень и безысходность. Отложивши Мамлеева, она поплотнее укрылась пледом и задремала, почитая сон лучшим способом бегства от реальности.

Реальность напомнила о себе звонком в калитку. Спросонок она свалила с дивана Жама (протестующий визг) и побежала открывать, полагая, что это очередная проверка счетчиков.

Однако у калитки стояла машина с логотипом экспресс-почты и долговязый отрок в желтой бейсболке и с желтым же конвертом в руках.

– Вы – Ника Перовская? – дыша мятной жвачкой, спросил он.

– Да.

– Вам письмо заказное из О-банка. Здесь распишитесь.

– Из банка? Черт… А паспорт нужен?

– Формальности. Вот ручка.

Она расписалась, получила глянцево блеснувший тяжелый конверт и вернулась в дом, хмуро гадая, какую гадость ей предложил О-банк. Собственно, она этому банку выплатила кредит за диван, но долгов не было, и какого, спрашивается, ляда им от нее надо? Может, это вообще не из банка, а какой-нибудь террористический выверт? И пусть. Давно пора взорваться ко всем чертям, Жама только жалко, один останется, скучать будет.

Однако угроза теракта миновала, когда она вскрыла конверт и вытащила стопку ярких проспектов и увидела прикрепленную к одному из них кредитную карточку «Виза голд».

– Искушаете, паразиты, – пробормотала она, читая бодрые банковские мантры насчет неограниченных возможностей карты. – Не выйдет.

Но с другой-то стороны – долги! Кран в ванной течет, несмотря на десять слоев изоленты. Нет зимних сапог, впрочем, осенние тоже дышат на ладан. И вообще, пора себе что-нибудь неадекватное позволить.

На активацию карты ушло чуть более суток. Когда увидела сумму лимита – слегка ошалела – она столько за год не зарабатывает, обалдели они в этом О-банке! Сразу вспомнился булгаковский Мастер, который выиграл в лотерею огромные деньги, купил квартирку, взялся писать роман, и чем это кончилось, знает каждый школьник. Только вот ее там не ждет покой в доме с витражами и виноградным лозами, и Маргариты (само собой, в мужском лице) не намечается.

Она целую неделю упорно не вспоминала о карте. Но к выходным кран отвалился окончательно, а наличных – с гулькин нос, так что пришлось пойти в магазин сантехники и совершить первое кредитное безумство. Плюс к тому – на работе ее нервы регулярно использовали в качестве балалаечных струн, и отпуск – пусть за свой счет! – был необходим, как никогда. Вспомнилась эсэмэска от подруги с окраины России, ее несвоевременное приглашение, и она решила написать: «А что, если я приеду?» «Приезжай», – просто и радушно ответствовала та, и Ника решила узнать цены на железнодорожные билеты.

До города Анны ехать нужно было восемь суток, билеты стоили запредельно, но с учетом кредитного лимита хватало как раз туда, обратно и на сувениры. Она упросила отца на время ее отсутствия не забывать кормить и выгуливать Жама, собрала чемодан, купила билет и взяла отпуск за свой счет. Где-то в районе гипоталамуса скулила мысль о том, что долг по карте платить будет нечем, но безудержное желание перемены мест глушило этот скулеж и гнало вперед.

– Где ты только деньги берешь? – докучали добродетельные коллеги, но Ника делала глупо-терпеливое лицо и отвечала: «Рисую».

День отъезда был переменчив – несколько раз принимался дождь, потом небо расчищалось и проглядывало солнце. Отец с Жамом провожали ее на вокзале, Жам заметно страдал, отец был индифферентен.

– Пап, ты не пей много, у тебя же стенокардия, – тщетно просила она. – Жама за калитку не выпускай, его бездомные собаки порвут. Я звонить оттуда не буду, дорого, но ты не волнуйся, суповые пакеты я тебе купила, на кухне лежат в среднем ящике, а Вулканчику кости из морозилки вари…

– Ладно, разберусь, – нетрезво убеждал отец.

Ника перекрестила его и Жама, на мгновение вся внутренне сжалась, но переборола себя и поднялась в вагон.

Попутчиками в купе оказались две неопределенного возраста дамы, исполненные тела и золотых колец. Одна, с опасно красным лицом, уже пила «Балтику» из банки, другая, покопавшись в сумке, извлекла толстый «Караван» и принялась листать его в поисках наиболее душераздирающей истории из жизни богато-знаменитых. Ее веки, выполненные в модной технике «смоки айс», нервно дрожали, а у основания нереально длинных ресниц сверкали крошечные стразы. Гламур 50+ в чистом виде. Нике стало стыдно за свой лишний вес, скрытый платьем-мешком, но она превозмогла его, улыбнулась своему мысленному образу и положила на стол пакет с яблоками.

– Добрый день, – сказала она попутчицам. – Угощайтесь.

Стразы блеснули в вежливом отказе, а «Балтика» поднялась и со словами «Пойду, покурю», исчезла.

Нике захотелось заплакать. Она считала себя неплохим человеком, легко идущим на незатейливое общение, и прямой пофигизм по отношению к себе воспринимала болезненно. Мысленно проворчав невразумительную гадость, Ника принялась есть яблоко, стараясь хрустеть им как можно тише.

Поезд тронулся, Ника смотрела на ускользающий в прошлое город и переживала за Жама. Даже яблоко есть расхотелось. Гипоталамус опять разнылся, но она, стиснув зубы, сказала себе, что хватит всех этих сентиментальных соплей в духе Стефани Майер, и то, что впереди – это необходимый жизненный опыт. И, возможно, новый роман, который придется издателю по душе.

«Балтика» вернулась с шестибаночной упаковкой «Велкопоповицкого козела», брякнула ее на стол и изрекла:

– Давайте знакомиться, девочки. Наташа.

– Ника.

– Маргарита, – царственно блеснули стразы.

– Я на верхней полке спать не могу, – деловито сообщила Наташа, добавляя к пиву некую сушеную рыбину из своей сумки в стиле кантри. – Почки больные, то и дело в туалет…

– Я наверх тоже не полезу, – оторвалась от глянцевого мира Маргарита. – У меня слабый вестибулярный аппарат.

Само собой, Нике пришлось заверить их в том, что она всю свою сознательную жизнь провела на верхних полках поездов дальнего следования. При том, что билет у нее был именно на нижнюю.

– И пожалуйста, женщина, не чавкайте так своими яблоками, – деликатно потребовала Маргарита.

– Я не чавкаю, – уязвилась было Ника, но «Караван» опять отправился в гламурные дали.

Обидно, черт. Сунув чемодан под сиденье, Ника демонстративно достала книгу Мамлеева (это вам не биографии Алсу и Максим, сударыня, да-с!) и полезла наверх. При весе в девяносто с лишним это было актом беспримерного героизма, но она справилась. Кошмарно неудобно. В поездах она не ездила лет двадцать и успела отвыкнуть от этих дорожных прелестей. Да и Мамлеев своей метафизической мрачностью подливал масла в огонь. Зато она испытала язвительную радость, узрев со своих высот, как под прикрытием журнала гламурная Маргарита беззастенчиво ковыряет в носу наманикюренным пальцем.

Заглянула слегка нетрезвая проводница, осведомилась насчет чая. Ника заказала, очень хотелось соблюсти чайно-дорожную церемонию, в которой обязательно фигурировали подстаканники. Слезла с полки (это труднее, чем наверх), села у окна, заглушая запах сушеной рыбы процессом созерцания летящих мимо пейзажей.

– В поездах не чай, а помои, – авторитетно констатировала Маргарита. – Не понимаю, как это можно пить, да еще за такие бешеные деньги.

Понятно, в чьи ворота гол. Плевать. Она порылась в сумке, извлекла свой фотоаппарат и стала примеряться снять заоконные картины природы. Получалось блекло и размыто.

Проводница принесла чай, почему-то пахнувший кока-колой. Ника пила его маленькими глотками, стало жарко, по спине потекла струйка пота под резинку трусиков, она терпеть не могла это ощущение. А еще Нике вдруг стало жутко при мысли о том, что целую неделю она будет прикована к этому неуютному мирку с неуютными, чужими людьми.

– Вы до конца едете? – спросила она попутчиц. – До К.?

– Допустим, – сверкнула стразами Маргарита. – А что?

– Просто я впервые еду так… далеко. Все равно, что на другую планету.

– Планета везде одна, – допила банку «Козела» Наташа. – Сплошь Расея.

– Ну нет! – возмутилась Маргарита. – Есть ведь и цивилизация помимо России!

– Ага, – Наташа хмыкнула. – Только она не про нас. Вон, далеко ходить не надо – в нашем вагоне сортир просто мама не горюй. Кто-то опростался мимо унитаза, а убираться некому, вот и вся цивилизация!

– Оу! – возмутилась Маргарита. – Надо было сообщить проводнице! Это невыносимо, мы платим такие деньги, мы не должны это терпеть!

– Вам надо, вы и сообщайте, а я и так схожу, – Наташа была невозмутима.

Гламурная леди гневно свистнула ноздрей, но с места не сдвинулась. А Ника меж тем поняла, что ей пора посетить обсуждаемое место, а значит, столкнуться с неоспоримым доказательством российского безобразия.

Она вышла в коридор. Пахло так, словно под вытертой ковровой дорожкой захоронили биологические отходы категории В. Ника морально подготовилась к зрелищу российского сортира, но все равно было противно. Преступная куча выглядела свежо и мучительно напоминала о горечи бытия. Кое-как помыв руки и используя влажные салфетки для открывания двери, Ника вышла в коридор и решила, что надо-таки найти проводницу и поставить ей на вид, а то подумают, что это она напакостила.

Проводница сидела в своем купе перед ополовиненной бутылкой дешевого ликера и рассеянно что-то слушала через наушники от смартфона. У нее была огромная грудь, напоминающая дремлющий вулкан, и серое лицо с розовым пятном губ.

– Простите, можно вас на минутку, – начала Ника.

– А? – проводница отсутствовала в реальности, выходит, ликер был непрост.

– Там, в туалете… – Ника повысила голос.

– Орать-то чего, – устало скривилась проводница и вытащила из ушей наушники. – Чего?

Казалось, через огромные поры ее кожи на щеках сочится такое уныние, что тревожить ее – смертный грех.

– В туалете кто-то сходил мимо унитаза, – обрисовала ситуацию Ника.

– А я-то что? – осклабилась проводница. В наушниках стонала тошнотворная песня про букет белых роз с любовью в каждом лепестке. Проводница, как все женщины, не была чужда глобальной сентиментальности.

– Надо убрать бы, – несмело предложила Ника.

– Уберу, – заверила вагонная страдалица. – Сию минуту.

И налила себе полстопки тягучего ликера, напоминавшего по цвету клей ПВА. Пахло чем-то сладким.

Ника всё топталась в дверях.

– Еще что-то? – хлопнула ресницами страдалица.

– Нет, всё.

Ника вернулась в купе, не уверенная в том, что проводница выполнит ее жалкую просьбу. Наташа дремала, а Маргарита, разложив на столике боевой косметический комплекс, снимала стразы вместе с дополнительными ресницами. Процесс был кропотливый, Ника не посмела мешать, вытащила пачку влажных салфеток и протерла лицо.

За поездом вслед гнался стремительный осенний вечер, в окно ударили косые струи дождя, и словно не было никакого мира за пределами вагона, словно тьма, и дождь, и дорога – были воображаемы и предположительны, как и вся остальная жизнь.

Глава третья
В дороге

На третьи сутки дождь сменился снегом, поскольку из средней полосы с ее мягким климатом, поезд вгрызся в края суровые и легендарные своим непокладистым норовом. Ника жалела, что не взяла зимнее пальто, но надеялась, что Анна добавит какой-нибудь теплый шарф к ее немудрящей куртке. Попутчицы развлекались, как могли; Наташа проводила время в вагоне-ресторане с некими настойчивыми и смугло-усатыми мужчинами. Мужчины предлагали свое общество и Маргарите, но та, ссылаясь на головную боль и диету, штудировала очередной глянцевый журнал либо полировала длинные острые ногти. На Нику вагонные мужчины не среагировали, что с одной стороны, ее утешало, а с другой – оскорбляло и раздражало – неужели она такая непривлекательная? Впрочем, и без того хватало переживаний за отца и Жама; она уже раз тридцать отругала себя за то, что опрометчиво сорвалась в эту ненормальную поездку. Даже Юрий Мамлеев был от скуки прочитан до библиографического описания на последней странице.

Кстати, в сортире наконец навели порядок, правда, проводницу подвигла на это Маргаритина истерика (а может, еще кто-то по вагону психанул). Хлоркой несло по всему вагону, этот запах Ника ненавидела с детсадовского периода, что опять-таки не прибавляло оптимизма. Плюс немытая голова и немытое все остальное. Плюс безбашенные цены на лежалые бутерброды и салат оливье в ресторане. Короче, дорожные жалобы, век ХХI.

Однако Ника не сдавалась. С собой были взяты пять штук толстых тетрадей и «Паркер» с запасом стержней. «Паркер» подарил ей Сережа в первый год ее писательства, и она пользовалась ручкой, только когда раздавала автографы. Теперь можно было фиксировать в тетрадях дорожные впечатления. Ника забиралась на свою полку, пристраивалась поудобнее и писала. Было так удивительно после стольких лет сидения за компьютером ощущать запахи бумаги и чернильной пасты… Она описала Наташу и Маргариту, отметив в скобках, что их типы могут пригодиться в каком-нибудь романсеро про суровые ведьмовские будни. Тем более, что к концу четвертого дня дороги Наташа проявила к Нике некий интерес.

Был вечер, поезд несся сквозь снежную мглу, Маргарита вышла в тамбур курить, Наташа опять общалась в ресторане с настойчивыми мужчинами, поэтому Ника спустилась со своих высот и писала, положив тетрадь на столик, наслаждаясь минутой одиночества и общения только с собственными мыслями. Она увлеклась – получалось неплохое стихотворение, – и когда грохнула дверь купе, даже вздрогнула от неожиданности, так далеко ее унес простой трехдольный анапест с ассонансными рифмами.

На пороге купе стояла Наташа и рассматривала Нику как редкостное насекомое.

– Всё пишешь, – непонятно сказала она. – Писатель, что ли?

Она была в том градусе опьянения, когда любая попытка избавиться от ее внимания воспринималась, как демонстрация глобального неуважения. Поэтому Ника натянула на лицо внимательную улыбку и ответила:

– Писатель. Точнее, писательница.

– Ух, ты. – не удивилась Наташа. – Детективы пишешь, как Донцова?

– Нет, фэнтези, фантастику.

– А-а. А фамилия твоя как?

– Перовская.

– Не, не читала. Я вообще мало читаю… И сколько ты платишь, чтобы твои книжки печатали?

– Вообще-то нисколько. Это, наоборот, мне издательство платит гонорар за публикацию книги.

– Большой?

– Что?

– Гонорар.

– На скромную жизнь хватает.

– Ага. То-то, смотрю, ты в ресторан редко заходишь, щемишься. Деньжата на подсосе?

– Да, – Нике был уже неприятен разговор, она не знала, как отвязаться. – Сейчас не очень удачная полоса…

– Ниче, все переменится, – широко улыбнулась Наташа. – Пойдем, выпьем, в ресторане коньяк неплохой, я угощаю!

– Да я…

– Пойдем-пойдем. Познакомлю с ребятами.

– А почему нет? – пробормотала Ника, понимая, что выглядит слишком тривиально: усталая от неуютной жизни вдовица пускается в авантюрно-железнодорожный роман. Однако достала из сумочки помаду и накрасила губы. Наташа ждала ее в коридоре, обозначив в лице веселое понимание.

Вагон-ресторан был оранжевым, как апельсин изнутри. Ника всегда любила этот цвет, но сейчас он был почему-то неприятен. Наташа подвела ее к столику, за которым вольготно разместились трое обремененных смоляными бородами и выразительными гагатовыми очами джентльменов.

«Джентльменов», это, само собой, с натяжкой. Никто из них даже символически не приподнял зад от сиденья, приветствуя дам. Восточные мужчины, что с них возьмешь, для них женщина – существо определенного статуса.

– Привет, мальчики, а я свою подружку привела, – проворковала Наташа голосом, несоответствующим ее инфернальной фигуре и макияжу. – Ее зовут Ника. Ника, а это Рза, Анвар и Ибрахим, очень классные ребята!

– Очень приятно, – улыбнулась Ника.

Взоры восточных мужчин умело скользнули по ней и остались недовольны. То, кто Рза, сказал, пришепетывая:

– Ты говорила, красивый подруга у тэбя. Этот разве красивая?

– Конечно, красивая! – Нике от медоточивости Наташиного голоса хотелось уйти в землю. – Она еще и умная!

– Да? – поднял мохнатую бровь Ибрахим. – Это нехорошо, когда женщина умный и нэкрасивый. Лучше наоборот. Садитэсь, раз пришли.

В Нике сразу вскипела кровь многочисленных поколений феминисток, начиная от Симоны де Бовуар. Она села и спросила:

– Почему плохо, когда женщина умная?

– Патамушта в жены ее только дурак и возьмет, – пояснил Ибрахим. – Но ты не умная, а все равно не замужем.

– Я вдова, – Ника почувствовала, что вместо лица у нее злобно-улыбчивая резиновая маска. – Мой муж умер от рака гортани.

– Ой, ну давайте не будем о печальном! – засуетилась Наташа. – Ребята, давайте выпьем за знакомство!

Рза заказал коньяк и бутерброды с икрой. Все, кроме Анвара, налили по стопке и выпили. Ника сделала глоток густо-янтарной жидкости и заставила себя не поморщиться – она не любила коньяк, вообще ее жутко мутило от запаха алкоголя. Если б не абсолютный целибат последние восемь лет жизни с мужем, подумала бы, что беременна…

– Отличный коньяк, – сказала она, изображая знатока. – А вы, Анвар, отчего же не пьете?

– Он правоверный мусульманин, не пьет и по-русски не говорит, – пояснил Рза.

– Но как же вы тогда живете в России? – Ника вспомнила, что периодически пыталась читать Коран.

– Женщина, – хмуро посмотрел на нее Рза. – Зачэм тебе знать больше, чэм надо?

Просто хамы какие-то, разозлилась Ника и сказала:

– Спасибо за коньяк и любезность, я пойду.

Она привстала, но Наташа одернула:

– Ну пожалуйста, посиди с нами, – и громко: – А вы знаете, ведь Ника – писательница! Она пишет фантастические романы!

Восточные лица исказились от брезгливости. Причем синхронно. И Ника выдала:

– Наташа, вы не затрудняйтесь! Джентльмены не знают, что такое фантастика! Честь имею.

Она оттолкнула стул и ушла, впечатывая подошвы в истертую ковровую дорожку. В купе она расхохоталась в голос, даже не стесняясь присутствия гламурной Маргариты. Отхохотавшись, Ника достала косметичку и стала поправлять остатки макияжа. Потом поняла, что ведет себя глупо, и сунула косметичку в сумку.

– С вами все в порядке? – опасливо глянула на нее Маргарита.

– О, в полном, – Ника улыбнулась так, что стало видно отсутствие коренных зубов в нижней челюсти. – Я так чудесно развлеклась!

– Рада за вас, – Маргарита отгородилась очередным «Караваном».

Ника залезла наверх и нацарапала в дневнике несколько фраз, характеризующих то, что произошло ранее. Потом записала мысль, которая фонтанировала банальностью, но ей понравилась: «Жизнь – это цепь разочарований, но это можно стерпеть, если звенья ее – золотые».

Она поняла, что заснула, когда увидела эту цепь – жарко горящую золотом, рассыпающую вокруг сверкающие искры. Цепь лежала у ног, оборачивая их кольцами, как покорная змея. Ну надо же, подумала Ника, какое нравоучительное сновидение – прямо как диккенсовскому Скруджу. Не жадничай, мол, и не гонись за деньгой, ибо счастье заключено в следовании моральным идеалам, высшим принципам и прочей словесной благодати. Я и не гонялась, черт возьми, принялась отнекиваться Ника, и вообще, это не мое золото!

– Конечно, не твое, – авторитетно заявила невесть откуда взявшаяся во сне библиотечная коллега Ольга Кандельская. Подхватила цепь, поднесла к глазам: – Барахло! Турецкое золотишко, 585 проба, самовары только делать и печатки гопникам! Сколько раз я тебе говорила, писательша, настоящие ценности надо приобретать, натуральные, а не хлам базарный!

– Как ты меня достала, – утомленно проговорила Ника, поудобнее ухватила конец цепи, накинула его на шею Ольге и принялась душить. – Все-то ты меня критикуешь, все-то недовольна. Нет от тебя никакого покоя!

– И не будет тебе покоя, кошелка ты пустая, корова безрогая! – ругалась Ольга и ловко выскальзывала из золотой удавки. – Телушка бестолковая! Истинно корова!

Ника всхрапнула, как перепуганная кобыла и проснулась. И услышала:

– Где эта корова?

Попутчица Наташа, произнесшая эти слова, похоже, была уже при солидном градусе нетрезвости. Ника, не обнаруживая свое пробуждение, тихо лежала на полке, отходя от отвратительного сна, в котором скрываемая ею кровожадность проявилась с ужасающей ясностью.

Наташа меж тем что-то втолковывала Маргарите, пересыпая невнятную речь вздорным хихиканьем.

– Прикинь, – расслышала Ника, – На вид – продавщица из пивного ларька, зад как чемодан без застежки, морда тяпкой, мужики ухохотались на нее. Она, говорит, мол, что писательница.

– Писательница? – со смешком переспросила гламурная леди. – А, чушь! Сейчас все писатели, сидят круглые сутки в соцсетях и пишут.

– Она вроде печаталась…

– И как же ее фамилия?

– На «п» как-то. Щаз. Пер… Первух… Первачева… А, Перовская!

– Точно Перовская? Ника Перовская?

– Да, точно, она.

– С ума сойти! – Маргарита рассмеялась коротким утробным смешком. – Это надо же!

– А что, книжки ее читала?

– Представьте себе! Так, просмотрела по диагонали, чушь собачья. Моя косметолог дала как-то полистать, пока педикюр мне делала. Она эту Перовскую обожает, все ее книжки собрала.

– И много?

– Двадцать с чем-то штук. Вот будет забавно, если я из поездки привезу Любаше автограф ее обожаемой писательницы! Как проснется, попрошу в блокноте расписаться. Бывают же такие совпадения! Кстати, Наташа, почему вы мне «тыкаете»? Мы, кажется, не в таких отношениях…

– Ой, охренеть, какие этикеты-шмитикеты! Рит, будь проще! Пойдем, выпьем в ресторане, я тебя с отличными мужиками познакомлю.

– С грузинами, что ли?

– Не, они дагестанцы. Кажется.

– А не боишься, что они боевики какие-нибудь?

– Если кавказец, значит, боевик обязательно? У них нормальный фруктовый бизнес, я пообщалась. Они в К. едут связи налаживать по поставкам. Серьезные ребята. Да пойдем!

– Исключено, – Ника услышала, как зашуршали страницы Ритиного журнала. – Дорожные романы – это не мое. Извини.

– Мое дело предложить, – хмыкнула Наташа и вышла.

Полежав минуты две, Ника принялась возиться на полке, изображая пробуждение. Нарочито громко зевнула, потянулась. Слезла, под пристальным взглядом Маргариты порылась в сумке, достала бутылку минералки, сделала глоток.

– Душно там, наверху, – сказала в пространство.

– Отопление на полную мощность включили, вот и душно, – Маргарита говорила, не отрывая взгляда от страниц «Каравана». – За окнами-то мороз минус пятнадцать.

– Откуда вы знаете?

– Разговор проводников случайно услышала, когда курила в тамбуре. Еще впереди сильные метели, так что могут быть заносы на дороге. Будет очень мило, если мы застрянем где-нибудь посреди тайги пред огромным сугробом, который не успеют расчистить.

– Да, как будто мы в «Докторе Живаго» Пастернака. Нам всем дадут лопаты и поставят впереди состава. Российские железные дороги сохраняют свои лучшие традиции.

Маргарита хмыкнула. Потом спросила:

– Ника, вы случайно не та писательница, которая написала роман «Исповедь ведьмы»?

– Случайно та, – Ника вздохнула. – Я не спала, я слышала, как Наталья назвала меня коровой и что ваша педикюрша обожает мои книги. На самом деле мне очень льстит, что меня читают косметологи, я ведь не Умберто Эко или Артуро Перес-Реверте, я пишу для повседневного спроса. Я с удовольствием дам автограф для вашей…

– Любы. – Маргарита полезла в сумочку от Донны Каран и достала элегантный блокнот и авторучку. – Девушку зовут Люба Николаева. Она мне просто не поверит.

Ника размашисто написала в блокноте: «С любовью – Любови Николаевой. Поверьте, я – это я. Ваша Ника Перовская».

– Спасибо, – Маргарита улыбнулась. – Пойду покурю. Вы совсем не корова, Ника, не обращайте внимания на эту пьяную дуру.

Оставшись одна, Ника почувствовала свою бесцельность. На какую-то минуту ей показалось, что она не доедет в К. и Анне не суждено будет ее встретить. Она вдруг захотела позвонить подруге, но сеть отсутствовала, за окнами царила однообразная глухая мгла. Остановись сейчас поезд – и все они окажутся как будто в ином измерении. От этой мысли к горлу подступила тошнота, Ника достала мятные драже, положила парочку под язык. Перед поездкой она специально перестала пить свои всегдашние антидепрессанты и, хотя мягко снижала дозу до нуля, синдром отмены все равно мучил ее по вечерам. В ушах зашумело, бросило в пот, и Ника решила выйти в тамбур, подышать холодным воздухом или хотя бы горьким табачным дымом, наверняка там кто-то курит, та же Маргарита, к примеру.