Текст книги "Доказательства сути"

Машина глухо взревела и рванула с места, будто гоночный болид. В такую метель это было равносильно самоубийству, но Ника молча вжалась в кресло и вознесла краткую молитву о спасении путешествующих.

И ей стало казаться, что все происходящее – не более, чем сон. Метель, чужие края, чужие люди, вечное одиночество, собственная потерянность и собственная жизнь. Была только странная боль, как бывает, когда рушатся надежды и предают мечты или лучшие друзья.

Светало. Метельные хлопья, белыми ртами целующие стекла машины, стали бледней. Натужно шипящие «дворники» расчистили ветровое стекло так, что стала хорошо видна дорога и бесконечные ряды заснеженных деревьев. Серое, белое, черное – мир был выдержан только в этих красках. Ника поняла, что не худо было бы перекусить, и полезла в пакет за вчерашними пирогами. Даже холодными они сохраняли свою мягкость и румянец, однако, нащупав нечто теплое и завернутое в тряпку, Ника извлекла прощальный и тайный подарок бабки Варвары, а может, это вовсе Николай постарался.

Развернув выцветшую байку, Ника обнаружила закопченный чугунок, полный горячей отварной картошки, политой маслом и посыпанной размягчившимся укропом.

– Красотища-то какая! – прошептала она.

Андрей искоса глянул на нее:

– Хорошо вас кормят, однако!

– Это баба Варя, – пояснила Ника. – Я у нее переночевала, добрая женщина. Хотите перекусить?

– Нет, я не голоден.

– Тогда я одна.

Ни ложки, ни вилки не было, но Ника приноровилась ухватывать картошку пальцами. Давно не едала она такой вкусноты – картошка, продававшаяся в супермаркетах Никиного города, должна быть объявлена биологическим оружием первого уровня опасности после вкушения такого-то чуда! Лишь опустошив две трети чугунка, Ника поняла, что пора остепениться. С сожалением спрятав свой тормозок, Ника сентиментально проговорила:

– Свою новую книгу я посвящу бабке Варваре!

– А вы что, писательница? – спросил Андрей и закурил. Дым его «Уинстона» исчезал в щели бокового стекла. – Нет, серьезно?

– Куда уж серьезнее. Двадцать с лишним книг в жанре иронической фэнтези, десять лет каторжного труда!

– Что ж вы делаете в такой глуши? Сами-то небось из Москвы?

– Нет, но почти. Я ехала к подруге в К., но пока не доехала.

– Голову надо иметь, – проворчал водитель. – Нечего из поезда выскакивать почем зря.

– Ничего, – Ника вдруг преисполнилась оптимизма. – Это даст мне материал для новой книги. Так романтично! Героиня, потерявшись в глуши, едет на попутной машине и, пообщавшись с водителем, понимает, что он ее судьба.

– Э-э, вот этого не надо!

– Да вы не волнуйтесь, уважаемый! – рассмеялась Ника, надеясь, что ее смех звучит завлекательно, а не напоминает карканье. – Это всего лишь вольный полет фантазии.

– А подруга ваша тоже… такая же?

– Да, мы с ней соавторы, – легко солгала Ника. – Вместе написали книгу, получили за нее премию, теперь я еду к ней отдохнуть. Из К. мы хотим махнуть в Китай – я всегда об этом мечтала.

– Большая, видать, премия…

– Не жалуюсь, – кивнула Ника.

И внутренне задала себе вопрос: какого, спрашивается, черта она столь изощренно лжет? Какой смысл в этой лжи, наслоившейся на другую ложь, умножаемую до семижды семидесяти раз? Это все потому, зло решила Ника, что тебе, дуре, хочется выглядеть круче и интересней, чем ты есть на самом деле. В реальности ты глупая и вздорная толстуха-неудачница, которая по-настоящему нужна только кредиторам, поэтому и врешь столь виртуозно. Ну-ну, толку-то от этого вранья. Водила еще решит, что ты везешь в своей сумке миллионы и пристукнет тебя посреди этой глуши. И труп в лесу прикопает. Под ближайшей сосенкой.

Ника опасливо покосилась на Андрея. Пока он не производил впечатления человека, готового проломить ей голову монтировкой. Но на всякий случай лучше заткнуться. Ника покрепче прижала сумку к груди и притихла. А на водителя вдруг напала разговорчивость.

– О чем книгу-то написали? О любви небось?

– Нет. О смерти. И еще о смысле жизни.

– Ну и в чем смысл?

– В этом вопросе мы не договорились. И каждый читатель должен решить это для себя сам. Смысл для каждого свой.

– Во-во. Я, пока помоложе был, тоже все смысл искал. А потом понял: нету никакого смысла, живем – небо коптим, за кусок жратвы деремся. Чтоб кусок был послаще, надо денег побольше, значит, смысл – денег добыть. Не добыл – сдох в конуре, урвал кус – живешь с удобствами. Простая политика.

– Это да.

– Вот ты, – Андрей мотнул головой. – Ради чего книжки пишешь? Какой в них смысл? Прежде – денег заработать, потом – прославиться, а значит, – опять денег срубить с поклонников. Верно?

– Верно, – Ника вздохнула. – Но хотелось бы не только денег и славы…

…И тут же ей вспомнился один литературный вечер в библиотеке. Героями вечера были поэты и прозаики из ближнего провинциального городка. Путем обивания порогов госчиновников, призывов к меценатам и спонсорам, сложных финансовых манипуляций им удалось издать практически за свой счет литературный альманах. Назывался альманах претенциозно – «Новый ковчег», насчитывал полтора десятка имен авторов, известных не дальше порога своего дома и имел тираж тридцать семь экземпляров. Рассматривая липкий от некачественной краски альманах, Ника размышляла: чего ради была проделана вся эта работа? Понятно, каждый мученик пера и ноутбука хочет опубликовать свои произведения, но почему за свой счет?! Смысл?! Все равно, что фрезеровщик будет платить государству за то, что изготовляет для того же государства всякие шарики-подшипники. Тут возник следующий вопрос: если произведения публикуются за средства автора, может быть, в этом вина собственно опусов? Понятно, что в свое время «Моби Дик» и картины Ван Гога считались верхом бездарности, и их создатели при жизни не получили за свою работу ни гроша, но сомнительно, чтобы те же «новоковчеговцы» хоть отдаленно обладали дарованием подобного уровня. В свое время крепко ударившись о поэзию Пастернака, Рильке и Рембо, Ника прежде всего в чужих ямбах и анапестах искала некое «зерно пламенного растения – чуда», когда строфа или катрен бьют в душу с силой раскаленной чугунной молнии, и потом весь день болит голова от сознания собственной никчемности перед чужой гениальностью. Она несколько лет входила в состав жюри городского конкурса молодых поэтов «Ступени» и разочаровывалась снова и снова, читая нечто натужное, пустословное, глупо-наивное. «Новоковчеговцы» молодыми отнюдь не были, однако стихи их так же скрипели, как колеса несмазанной телеги, ударялись то в напыщенно-кондовую русофилию, то в глубокую философию на мелких местах, то в сентиментальную лирику, тягучую и приторную, как вареная сгущенка.

…Слово взял весьма пожилой «новоковчеговец», поэт и эссеист Вилен Водопьянов. Был он, видно, глуховат, поэтому говорил громко, чеканно и довольно агрессивно. Бегло описав текущую ситуацию в литературной жизни России вообще и родного города в частности, он принялся крушить и клеймить. В число сокрушенных и заклейменных попали «пошлые дамские детективы», «сатанинская фэнтези», «тупые боевики» и, само собой, «омерзительная эротика». Досталось всем авторам (фамилии, правда, не назывались), которые творят ради денег, а не для возрождения «Русской идеи», духовности, национального самосознания, исторической парадигмы и прочих симулякров. Меж тем, как они, смиренные «новоковчеговцы» сохраняют и продолжают в своих непризнанных шедеврах традиции высокодуховной поэзии и прозы; сердца их истекают кровью, видя, как идет нравственное разложение российского народа, как совсюду, из всех СМИ льется пошлость, масскультура, воспевается нравственное уродство, потребительское отношение к жизни и уход от реальности в дурманные чащи интернета. Мощная была речь, словно говорил не неопрятный желчный старик в засаленном кителе железнодорожника, а гигант литературной мысли, коему под силу стереть в моральный порошок даже непотопляемого Никиту Джигурду (который кстати, был особо помянут как образчик абсолютного культурного обнищания нации).

Насчет Джигурды (мир хне и бижутерии его!) Ника была согласна. Но пустить под откос все собственное творчество и ощущение мира она тоже не могла. Тем более, что ее книжки не подходили ни под одно из определений, данных Виленом Водопьяновым. То есть, предполагается, были такого уровня бездарности, что о нем даже говорить непривычно.

Потом поэт читал стихи. В основном – плач Ярославны мужеского пола над погибающей под игом масскультуры российской самобытности. Также имелись стихи, приводящие на память евангельскую притчу о мытаре и фарисее, ибо суть их сводилась к сентенции: «Благодарю Тебя, Боже мой, что я не таков, как прочие пииты, борзописцы, колумнисты, рецензенты и эссеисты! Пишу верлибры два раза в неделю, бесплатно раздаю десятки тысяч советов начинающим авторам!» Поэту аплодировали, но Ника заметила, что некоторая часть публики, в основном местная интеллигенция, от которой проку не больше, чем от перекидного календаря в солярии, сидит и перешептывается, брезгливо-завистливо поджимая губы.

Когда же следующий «новоковчеговец» завел пятистопную волынку любви к родным и несчастным простором, с места вскочила дама, которую Ника знала, как сущую занозу в седалищах всех редакторов местных СМИ. Дама, клацнув очками, направила на поэта обвиняющий перст и вскричала:

– Вы лицемеры!

Повисло неуютное молчание, как бывает, когда в переполненном лифте вдруг запахнет анонимным кишечным выхлопом. Поэт спал с лица и переглянулся с коллегами:

– Простите… Что вы имеете в виду?

– Для начала я представлюсь. Марианна Бакланюк, доцент кафедры исторического краеведения, заместитель главного редактора альманаха «Приокские звезды». Как человек, напрямую занимающийся литературно-издательской деятельностью, я утверждаю, что вы добились публикации вашего, так сказать, альманаха только путем лицемерного благоговения перед администрацией вашего города! Вы их подкупили!

– На каком основании вы это заявляете?! – взвизгнул Вилен Водопьянов. – Это наглая инсинуация! Мы омыли своим потом и кровью каждый рубль, вложенный в издание этого сборника! Мы действовали абсолютно бескорыстно, только ради сохранения и поддержания традиций великой русской классики!

Леди Марианна поморщилась:

– Лучше назовите размер взятки, которую вы сунули вашим чиновникам от культуры!

– Безобразие! – возопила «новоковчеговская» дама, напоминающая миниатюрное чучелко геккона. – Да как вы смеете! Для издания этого сборника мы тратили свои собственные деньги, отказывая себе во всем! Неужели вы не понимаете, что только благодаря изданию подобных альманахов и остается на высоком уровне русская литературная традиция!

– Да что вы заладили: «традиция, традиция»! Это просто смешно!

Все загалдели, засуетились, словно включилась пожарная сигнализация. «Новоковчеговцы» сидели красные, как маки, и нервно переглядывались. Ника поняла, что следует спасти ситуацию, подняла руку и выкрикнула:

– А можно вопрос?

Голос от природы Ника имела зычный и мощный, да и годы пения в церковном хоре не прошли впустую. Так что галдеж поунялся, люди стали оборачиваться на нее, и Ника невольно поежилась: противно оказываться в центре столь пристального внимания. Но в то же время ей, как Павке Корчагину, хотелось сыпануть ехидного коммерческого табачку в пресное тесто хранителей русской традиции.

Один из них взглянул на нее благосклонно и изрек:

– Пожалуйста, мы внимательно слушаем.

Ника встала, понимая, что сейчас все смотрят на нее, и пожалела, что надела серое платье. Надо было изумрудное с черными кружевными вставками; в нем она похожа на Медной горы Хозяйку предклимактерического возраста.

– Меня зовут Ника Перовская, я сотрудница этой библиотеки, но кроме того, я еще и писатель. Коммерческий писатель. Десять лет я писала книги в жанре фэнтези для одного из московских издательств, они выходили хорошими тиражами, я получала гонорары…

При слове «гонорар» лица Вилена Водопьянова и Марианны Бакланюк стали напряженными и чересчур внимательными.

– Я хочу спросить: почему вы уверены, что именно вам дано право хранить и продолжать русские традиции? Почему вы считаете, что коммерческие писатели их не хранят и не продолжают?

– Это легко объяснить, – голос у дамы-геккона был одновременно шипящим и визгливым, такая вот странность голосовых связок. – Вы сами сказали, что пишете ради денег! Но это неправильно! Все великие русские писатели были бескорыстны и творили ради высшей идеи, во имя истины, добра и красоты! Когда человек не думает, сколько ему заплатят за стихотворение или рассказ, он творит, основываясь на высоких мотивах! В то время как вы корыстны и продажны, вам наплевать, что ваши книги испортят литературный вкус подрастающего поколения, вы преследуете сиюминутные цели – урвать кусок пожирнее!

– А разве вы не урвали бы кусок, если б вам его предложили? – усмехнулась Ника. – Разве неправильно – профессионально делать работу и требовать за нее соответствующее вознаграждение?

– Существование творческой личности несводимо к одному только поиску заработка! – непреклонно заявила Марианна Бакланюк. – Писать ради денег – невыносимо пошло! Есть высшие мотивы для творчества!

– Подскажите, какие, – Ника заметила, что коллеги тоже смотрят на нее с брезгливым ужасом.

– Ну, – помедлила леди Марианна. – Просвещение современников, например.

– А если современники не хотят просвещаться? Если они хотят отдохнуть за легким романчиком, чтоб не забивать голову? И им пофиг все эти милые родины, родники-поля-леса, вечные ценности и прочая белиберда?

– Как вы смеете, хищница, – скорбно возгласила дама-геккон. – Вам должно быть стыдно! У вас нет ничего святого!

– Это да, – кивнула Ника. – Точно нет.

– Вы хотите сказать, – поднялся с места Вилен Водопьянов, – что вы не патриотка?

– Да, я не люблю Россию, – кивнула Ника. – И я не боюсь в этом признаться. По-моему, ненормально восхищаться русскими березками и не замечать, как эти березки вырубают ради строительства очередного супермаркета. Или автостоянки.

– Именно из-за таких, как вы, – завопила Марианна Бакланюк. – Березы и срубают! И строят всякие… злачные места!

– Да, вы правы, – кивнула Ника. – Знаете, я заметила одну интересную тенденцию: ни одного современного российского писателя-фантаста невозможно назвать патриотом, даже с натяжкой. Во многом это обусловлено принципами жанра: фантастика рисует прежде всего иные миры. Но не странно ли, что люди готовы читать о родине Волкодава, чем о каком-нибудь Скотопригоньевске, где очередной Смердяков размозжил голову очередному Карамазову? Поймите, патриотизм сейчас, скорее атавизм, только не все могут сказать об этом так же свободно, как я. Повесить на сумку георгиевскую ленточку – это не патриотизм и писать проникновенные стихи о нашем славном прошлом – тоже.

– Тогда, что же, по-вашему, есть патриотизм?

– Ну, хотя бы бесплатно убираться в собственном подъезде, не дожидаясь, пока на эту работу наймут узбечку или таджика.

Ника села, ощущая себя центром звенящей от ярости тишины.

Некоторое время царило молчание, а потом Вилен Водопьянов сказал:

– Пусть она выйдет. Или уйдем мы.

К Нике подошла заведующая читальным залом и тихо сказала:

– Ты чего творишь? Ты сдурела? Иди на абонемент, а то они взорвутся от злости.

Все это она вспоминала, пока машина мрачного Андрея мчалась сквозь метельную круговерть. В машине было тепло, Ника осоловела и с благодарностью погрузилась в сон, исцеляющий от всех неприятностей и болезней. Поэтому она не видела, как из снежной пелены навстречу им вырвалась потерявшая управление фура и снесла машину Андрея с откоса, легко, как стирают пыль с зеркального стекла.

Глава пятая
Стакан наполовину полон

Гениальный и кроткий, мудрый и всепрощающий Борис Леонидович Пастернак сидел за хлипким столиком в фойе библиотеки и раздавал всем желающим экземпляры «Доктора Живаго» с автографом. У него было лучистое лицо, как у пророка Моисея, сходившего с горы Синай с каменными скрижалями, и Ника боялась прямо взглянуть на своего кумира. Не чуя ног, она подошла к столику и поклонилась в пояс автору «Спекторского».

– Что тебе, чадо? – ласково спросил Борис Леонидович. – Книгу мою?

– Да. И еще билет в будущую жизнь!

– Я не раздаю билетов, – лицо Бориса Леонидовича стало грустным, – Но я знаю того, у кого билет можно получить.

И он достал из-под стола небольшую клетку с морской свинкой дивной красоты:

– Это Эклерчик, самый умный свин на всей земле. Попроси у него счастливый билет.

– Прямо так и попросить?

– Именно.

Ника наклонилась к клетке:

– Уважаемый Эклерчик, дай мне самый счастливый билет, ты же умный и добрый!

– Дать-то могу, – сказал Эклерчик ворчливо. – Но ведь ты же все профукаешь в один миг! Ты же жить не умеешь!

– А ты мне дай такой, чтоб я и не профукала, и жить научилась.

– За него придется заплатить.

– Я заплачу. Сколько?

– Три миллиона долларов по нынешнему курсу.

– Ой, многовато!

– Так ведь и билет-то такой – один на всем свете! Ладно, уступлю за полтора мильёна. Или даже за мильён сто пятьдесят. И пакетик сладкой кукурузы.

– Все равно много, тем более, что я в долгах…

– Что с тобой поделаешь, бери уж, деньги потом отдашь. Вижу, нуждаешься ты здорово.

Эклерчик покопался в подстилке клетки и вытащил крошечную бумажную полоску.

– На, – буркнул он. – И помни мою доброту.

Глядя на невесомую бумажку, легшую в ладонь, Ника почувствовала, что кожу как будто покалывает статическим электричеством. Она качнула рукой, и бумажка превратилась в волшебный фонарик мечты с огоньком внутри. Фонарик рвался вверх.

– Загадай желание, – посоветовал Борис Леонидович. – Только вслух не говори, а то не сбудется.

Ника загадала и отпустила фонарик. Он взмыл в небо, потому что вокруг уже была не библиотека, а сосновый бор. Борис Леонидович улыбнулся:

– Девочка моя, послушайте старого поэта: не все, что любим, стоит любви, и не все, что ненавидим, стоит ненависти.

– Почему?

– Мне так жаль вас.

– Почему? – повторила Ника.

– Если бы я знал ответ на этот фундаментальный вопрос бытия, мне бы досталась еще одна Нобелевская премия. Но увы. Я хочу поблагодарить вас.

– За что?

– Вы добры ко мне и в поминальных записках часто пишете мое имя. Приятно, когда за тебя молятся.

– Ну что вы… Борис Леонидович, а как там у вас?

– «У вас»? Скорее, «у нас». Идемте, я провожу вас в вашу дачу.

– Какую дачу, я ничего не понимаю…

– Идемте, вы все поймете.

Они пошли по усыпанной сосновыми иголками тропинке. Пахло прогретой солнцем землей, спелой земляникой, смолой сосновой, еще чем-то горьковато-терпким, нежным, пьянящим. Ника смотрела на спину идущего впереди гения, и различала каждую нитку в ткани его белой парусиновой куртки.

– Борис Леонидович, – позвала она.

Он остановился и обернулся.

– Скажите, почему в стихотворении «Урал впервые» вы употребили ужасное, громоздкое слово «родовспомогательница»? Разве не было приемлемого синонима? Из-за этого стихотворение просто изуродовано!

– Ах, Ника, не травите душу! Вы же понимаете, теперь это не исправить, и можно только сожалеть. Бесплодные сожаления об утраченных возможностях – вот чем плоха смерть. Запомните это, хотя… уже неважно. Идемте.

Они вышли на опушку, и Ника увидела стройные и бесконечные ряды беленьких дачных домиков, окруженных кустами сирени и жасмина. Сердце будто укололи, и Ника сбилась с шага, поняв, что ей напоминают эти дома.

– Подождите, Борис Леонидович, – взмолилась она. – Я не могу… Мне страшно.

– Бояться нечего, – Пастернак с веселым изумлением смотрел на Нику. – Это всего лишь дачный поселок литераторов, Горнее Переделкино. Я думал, вы уже все поняли.

– Дачи мертвых поэтов… Или бессмертных?

– Смотря с какой стороны…

– Значит, я… тоже?

– Что?

– Мертва?

Пастернак развел руками:

– Ничего нельзя было сделать. Вы получили травмы, несовместимые с жизнью. К тому же, переохлаждение – пока прибыла «скорая», вы почти окоченели…

– Как же так? Это значит, я – всё?

– Там, – улыбнулся Борис Леонидович. Улыбка делала его вытянутое лицо сияющим и озорным. – А здесь началась вечность.

– Звучит как оксюморон. Но… А мытарства моей души, а суд? У меня столько грехов! Я должна была попасть в ад!

– Насчет этого я не могу дать вам толковых объяснений. Наверное, у вас здесь хорошие знакомства и связи…

И Пастернак стал в улыбке своей совсем мальчишкой.

– Вы?! Это вы… походатайствовали за меня, да?

– Почему обязательно я? Александр Степанович тоже подал прошение.

– Алек… Грин?! Нет, этого не может быть!

– Ника, вы славный человечек, но вот веры вам явно не хватает. Кстати, вон дача Александра Степановича. Зайдем?

– Ой, я даже не знаю… Неудобно как-то, вдруг он занят…

– Чем? У нас здесь слишком много свободного времени, точнее, свободной вечности. Он будет рад.

Все дачи были из ошкуренных сосновых бревен, с окнами, украшенными резными наличниками, вокруг которых плелись шпалерные розы и обычные вьюнки с белыми граммофончиками крупных цветов. Заборов между дачами не было, но имелись символические калитки с подвешенными наверху колокольчиками. Зачем калитки и колокольчики, если нет заборов и перегородок, подумала Ника и тут же ужаснулась своему спокойствию: она так непринужденно вошла в этот… загробный мир!

Борис Леонидович звякнул колокольчиком и толкнул калитку. Они вошли, и Ника сразу уловила, что в пределах дачи Грина воздух гораздо теплее, притом пахнет водорослями, морской солью, рыбой, магнолиями и апельсинами… Это потому, что он отдал морю жизнь и талант, подумала Ника.

Дверь дачи открылась, и на пороге появился высокий, худой мужчина с галчонком на плече. Александр Степанович Грин был именно таким, каким Ника видела его на фотографиях в книгах: печальный и пронизывающий взгляд, низкие надбровные дуги, грубо вылепленный, тяжелый подбородок. Он всегда выглядел мрачно, подумала Ника, и умер от рака желудка, испытывая мучительнейшие боли. И при этом творил книги, в которых свет лился с каждой страницы, а слова и целые фразы, подобно алмазному резцу, высекали на душевных скрижалях чувства, надежды самого высшего порядка.

– Доброй вечности, Александр Степанович, – поклонился Пастернак.

– Мое почтение, Борис Леонидович, – поклонился в ответ Грин и сбежал со ступенек крыльца: – Вы привели новенькую?

– Верно, прошу любить и жаловать – Вероника Перовская.

– Доброй вечности, Вероника, – посмотрел на нее Грин.

И улыбнулся.

И Ника подумала, что ради того, чтобы увидеть улыбку Грина, стоило умереть.

– Спасибо, Александр Степанович, – потрясенно прошептала Ника.

– За что?

– Ваши книги… Они… Нет, я не могу это выразить!

– Ай-яй-яй, – насмешливо покачал головой Пастернак. – Представьте себе, коллега, она ведь первым делом раскритиковала мое стихотворение об Урале!

– Я не… – пискнула Ника, пунцовея от стыда.

Пастернак рассмеялся:

– Полно, я не сержусь.

– Ниночка пирог испекла с черешней. Идемте чай пить, а потом осмотрите свою дачу, Ника.

Внутри дача Грина, состоявшая из одной большой комнаты, ширмой, разделенная на две половины, была оклеена веселыми обоями золотисто-алого цвета. Ну, да «Золотая цепь» и «Алые паруса», поняла Ника. А какие обои в даче Пастернака, интересно? Наверно, с видами Уральских гор или февральской Москвы…

Все они чинно расселись за круглым столом, накрытом бархатной скатертью цвета крымского муската. Нина Николаевна Грин, тихая и светлая, разлила чай по чашкам (нежно запахло бергамотом). Потом порезала пирог – пышный, дивно ароматный, румяный. Александр Степанович сказал:

– Спасибо, Ниночка. Как удивительно, что я получил возможность вкушать такое лакомство только теперь и здесь.

Нина Николаевна кротко коснулась его руки:

– Полно, Сашенька, ты знаешь, кого надо благодарить…

– Да, так будем пить чай.

– Как там поживает русская литература, Ника? – поинтересовался Пастернак. – Что читали в то время, когда вы были еще…

Ника, разомлевшая от божественного вкуса пирога, с трудом возвратилась к действительности. Дожевала последнюю черешенку и выговорила:

– По-разному, Борис Леонидович. В основном, развлекательное чтение. Думать стало слишком трудно и писателям, и читателям. Да и ни к чему нынче метафизические размышления. Смысл бытия стал прост и жесток, а суть счастья – в обретении материального блаженства. И, поверьте, я с этим согласна. Писать нетленные шедевры, когда разваливается твой ветхий дом и на плечи давят пять кредитов, слишком трудно, знаю по себе. И хочется или просто умереть, или заработать столько денег, чтоб все кредиторы разом заткнули жадно вопящие рты!

– Я это понимаю, – грустно ответил Пастернак. – Сам вечно был в долгах, какая была боль – хвататься за любую грошовую работу, лишь бы близкие не умерли с голоду. Как трудно было выдержать. Мариночка вот сломалась, и я повинен в том, что не помог ей в свое время. Бедный, бедный бунтующий ангел, как мне жаль ее!..

– Вы говорите о… Цветаевой? – спросила Ника.

– Да, – кивнул Пастернак.

– Мне так больно за ее судьбу! Убив себя, она просто перешла из одного ада в другой! Как она страдает там – в огненной вечности боли!

– Что вы, Ника… Марина Ивановна здесь, в Горнем Переделкино, вы увидите ее дачу и виноградник, она выращивает прекрасный виноград для нового вина победившего Царства.

– Правда?!

– Совершенная, – улыбнулся Борис Леонидович. – Я вас познакомлю, хотя, когда приходит новенькая, об этом мгновенно узнают все… дачники.

– Кушайте пирог, – подлила всем чаю Нина Николаевна. – Торопиться некуда, Ника, вы со всеми сможете поговорить, всех увидеть, вечности хватит.

– Я думала, – обняла чашку ладонями Ника, чай был приятно горячим, – Мне казалось, что рай выглядит совсем иначе. Там не пьют чай с пирогами, не гуляют среди дач и садов…

– Скажем так, это не совсем рай, – развел руками Александр Степанович. – Это Горнее Переделкино. Вечный приют для пишущей братии.

– То есть, как у Булгакова, вы…

– Мы, Ника, мы.

– Мы не заслужили света, а заслужили покой?!

– Ну да. И поверьте, этого вполне достаточно.

– И в Горнем Переделкино живут все-все почившие писатели? От Гомера с Софоклом до…

– Что вы, нет, конечно. Приют у каждого писателя свой, согласно писаниям его. Льва Николаевича вы на здешних дорожках не встретите, как ни жаль. Владимир Владимирович, Алексей Максимович – в иных пределах. Всем дано по творчеству и вере. Антики, весьма вероятно, в Аркадии, в которую верили, также и с другими…

– А Пушкин? Он-то здесь? Как-никак, солнце русской поэзии!

– Нет, за него было особое ходатайство, его забрали на лоно Авраамово, вы понимаете, что я говорю, да?

Ника кивнула. Сказала завороженно:

– Неужели я, за свои однодневные коммерческие романчики, сподобилась такой высокой участи: пить чай с гениями, жить в вечной даче, гулять среди вечноцветущих яблоневых садов? Я ведь просто жалкая бумагомарательница!

– Полно бичевать себя, Ника, – погладила ее по руке жена Грина. – Всё написанное и изданное оценивает Главный Редактор, вы понимаете, Кто. Ведь Он смотрит в суть и отмеривает не человеческой мерой. Благодарите Его и не морочьте себе голову. Я научу вас готовить яблочные оладьи, вот только освоитесь…

– Хорошо. – Ника принялась рассматривать узор на скатерти, был он каким-то ускользающим, словно рисунок абстракциониста: приглядишься – и общий смысл теряется.

Допив чай, гении отправились провожать Нику до ее дачи. Пока они шли, Грин показывал, кто в какой даче обитает. Ника увидела помолодевшую Ахматову, на пару с Николаем Степановичем пикировавшую капустную рассаду на грядках, Осипа Мандельштама в кресле-качалке с газетой (что это за газета, откуда на Небесах газеты, удивилась Ника). Потом навстречу ей выбежал из кустов боярышника великолепный пёс – рыжий пойнтер и сделал стойку.

– Здесь есть собака? – ахнула Ника.

– И не одна сотня, – подтвердил Грин. – В нашем Переделкине такое огромное количество всякого зверья, что мне думается, это их рай. Кстати, сей пёс принадлежит Тургеневу, они вместе ходят охотиться. Нет, это не то, что вы подумали, охота здесь сугубо созерцательная. Иван Сергеевич стал писать графику, а натурщиками у него то белки, то кролики, то медведи… В Переделкино смерти нет и никакого насилия тоже.

Ника с замиранием сердца приблизилась к пойнтеру:

– Можно тебя погладить?

Пойнтер взмахнул хвостом, вывалил язык в нежной ухмылке, упал на спину и щедро подставил свой живот для почесывания и ласк.

– Ах, какое ты чудо, как же тебя зовут?

– Его зовут Черныш, – отводя ветки боярышника от лица, на тропку вышел автор «Бежина луга» и «Отцов и детей». Был он в охотничьем костюме, при своей роскошной бороде, кустистых бровях и прицельно-печальном взгляде. Однако вместо ружья он держал в руках лист белого картона и угольный карандаш.

– Доброй вечности, Иван Сергеевич, – поклонилась Ника. – А почему – Черныш? Он же рыжий, как апельсин!

– Наше восприятие цвета слишком условно, вы это постепенно поймете. И потом, мне думается, эта кличка подходит ему как никакая. А вот еще моя Мечта, познакомьтесь с нею.

Под левую руку Ники (правой она неустанно чесала живот Черныша) юрко подлезла удивительной красоты пятнистая такса, фыркнула, ткнулась внимательным носом в ладонь, вильнула хвостом и ревниво тявкнула в адрес Черныша.

– А я… смогу завести себе здесь собаку? – замирая от нежности, спросила Ника.

– Конечно! А хотите, прямо сейчас пойдем на Собачью Лужайку, вот и выберете! Там такая компания!

– Да, да! Пожалуйста!

Путь на Собачью Лужайку Ника не запомнила, потому что почти бежала за взявшим ее за руку Пастернаком. Он был по-мальчишески стремителен, да и Ника старалась не отставать.

Когда они выскочили на Лужайку, Ника поразилась тому, что при ясной погоде границы Лужайки окутаны плотным туманом. Потому что она безгранична, поняла Ника. Пастернак сказал:

– Приготовьтесь к тому, что они могут свалить вас с ног от радости.

И трижды хлопнул в ладоши.

Сначала ничего не произошло. Потом туман заколыхался, и на Лужайку, разметывая в стороны высокие стебли травы, стали выбегать собаки. Это было удивительное зрелище, лучше, чем концерт в Ла-Скала или лазерное шоу в цирке Дю Солейль: большие и маленькие, лохматые, гладкие и даже голые, рыжие, черные, палевые, пятнистые, кипенно-белые, собаки мчались, звонко взвизгивая от счастья, переполняя все вокруг любовью. Ника упала на колени и ощутила, как чудесно пахнет небесная трава:

– Милые мои, – протянула она руки к собакам: – Ко мне, ко мне!

Собаки не заставили ждать. Они принялись тыкаться дивно нежными носами в ладони, шею, лицо, облизывали руки и тянули за рукава и подол платья. Ника совсем повалилась в траву и, хохоча, исчезла в виляющей хвостами куче: