Текст книги "Доказательства сути"

– Вот оно, глупое счастье!

Поскольку в вечности время не имело места, Ника не знала, как долго она предавалась этому безудержному счастью. Наконец успокоившись, она уселась удобнее; спину ей грел лохматый кавказский овчар, на коленях сопели мопс и кремовый чихуахуа, под локтем правой руки юлила рыжая такса, под левой – подставляла пузо шелти. На ступни навалились две пестренькие дворняжечки, по виду брат и сестра. Остальная орава расположилась поблизости и глазами, полными небесной нежности, созерцала новую жительницу Горнего Переделкино, а также Пастернака, который сидел, опираясь на мощную акита-ину и почесывая черного спаниеля.

– Нравится, Ника? – усмехнулся он.

– Я в сладостном безумии! Право, меня радует, что здесь я на целую вечность, я успею переласкать, причесать и поиграть со всеми собаками много-много раз!

– Это да. Вы так любите собак?

– Беспредельно! Жаль только, что там остались без меня два моих пса, они будут тосковать… У меня сейчас мелькнула ужасная мысль: пусть бы отец усыпил их, тогда они скорее попадут сюда, и все мы будем бесконечно счастливы! Скажите, я могу взять кого-нибудь из них к себе в… дачу?

– Конечно. Просто нареките собаку, дайте ей имя, и она будет вашей.

– А как здесь с собачьим кормом?

– Тут у всех – людей и животных – общее питание. Можно называть это амброзией, как греки, или сома, как индуисты. Оно нисходит и укрепляет, стоит лишь попросить об этом. Возможно, это благодать, ибо оно невещественно. Пироги, чаи – это просто игра в нормальную жизнь, вы же понимаете.

– Да.

– Ну, выбирайте собаку, Ника, и идем осматривать дачу.

– Ага, я сейчас.

В той жизни Ника, хоть и любила своего Жама, мечтала об огромной собаке, надежной как танковая броня. Сейчас же, увидев белого маламута, она вскипела сердцем и сказала гордому псу:

– Идем со мной, Фараон!

– По-моему, это девочка, – присмотрелся Пастернак.

– Тогда – Клеопатра. Клео, ко мне!

И собака величаво подошла, виляя при этом хвостом как обычная радостная дворняжка. Ника погрузила пальцы в шерсть на ее холке и сказала:

– Я тебя уже люблю, Клео. Идем со мной.

Клео мягко рыкнула, выражая согласие.

Когда они вышли с Лужайки, Борис Леонидович сказал:

– Мы пойдем мимо реки… Вы туда старайтесь не смотреть, Ника.

– Почему?

– Это условная граница. Считается, что если вброд перейти ее, вернешься в тот мир. Откуда ушел. Однако ее никто еще не переходил. Скорее, это что-то вроде местной легенды, мы же писатели, у нас богатая фантазия…

– Хорошо, – улыбнулась Ника и погладила собаку. – Я и не хочу возвращаться. Я буду ждать Жама и Вулканчика здесь.

Скоро река – искристо-серебряная лента – показалась впереди по левую руку. Шум воды был громок, и Ника поняла, что течение очень сильное. Стараясь не смотреть в ту сторону, Ника шла за Пастернаком и чувствовала сбоку теплое присутствие Клео. Сразу и с болью вспомнился Жам: как он ложился, спиной прижимаясь к ее спине, словно старался оградить ее с тыла от всех врагов; милый кроха с огромным сердцем и хвостом колечком; он был так храбр и нежен, так незлопамятен и ласков… У Ники защипало в глазах, когда она поняла, что этот песик – единственное ее сокровище того мира. Я дождусь, он придет, прошептала себе она, я снова поцелую его мокрый нос, почешу пузико, и он без страха даст мне стричь когти.

Клео вдруг заскулила, словно уколола лапу и замерла на месте.

– Что, детка? – наклонилась к ней Ника, а потто бросила взгляд на Пастернака. Он стоял, неестественно бледный, и смотрел куда-то ей за спину.

– Борис Леонидович, что случи…

Он поднял руку:

– Тише, Ника. Прислушайтесь.

Она повиновалась.

– Река грохочет, Борис Леонидович.

– Еще.

Ника напряглась. Действительно, был еще какой-то звук, и он походил на свист крыльев, рассекающих воздух.

– Как будто огромная птица, – сказала она поэту и догадалась: – Ангел?

Он кивнул:

– Похоже на то.

И в то же мгновение перед ними возник сгусток яростного света, по форме напоминающий эллипс. Клео завыла протяжно и жалобно, потом легла лобастой головой на босые ноги Ники, и та почувствовала, что собака дрожит. Ей и самой стало страшно – вдруг решение переменилось, и ее из всей этой красоты и тишины отправят в ад, где не будет собак, а значит, не будет самого главного утешения бытия.

– Нет, пожалуйста! – взмолилась Ника и упала на колени, обнимая Клео. – Не отнимайте это у меня!

Борис Леонидович потерянно стоял рядом, опустив голову. Отсвет ангельского сияния сделал его золотым и призрачным.

Ника закрыла глаза, приготовясь к аду. Ей овладело смертное безразличие, такое же, как и тогда, когда она выпила сразу десять таблеток своего антидепрессанта, надеясь заснуть и больше не проснуться. Это наказание мне за попытку самоубийства, поняла она, я поняла, я каюсь, только оставьте мне собак, я буду смотреть на них из адского пламени, и это будет достаточной милостью. Огромной милостью!

– Господи, пожалуйста, – прошептала Ника. – Мне же больше ничего не надо! Пощади меня!

И услышала шепот:

– Ступай.

– Скажи мне, куда, – Ника не открывала глаз и крепче обнимала собаку. – Я не вижу пути. Веди меня.

– Дай руку.

– А можно собаку?.. Чтобы я хоть издалека…

– Собака останется здесь.

– Хорошо, – Ника сотрясалась от рыданий. – Прощай, Клео. Прощайте, Борис Леонидович.

– Отпусти собаку. Протяни мне руку и встань.

Ника повиновалась. Ноги почему-то заныли, словно она прошла миллионы километров. Правую ладонь как будто закололи иголками. Вестник повел ее, не открывавшую глаз, за собой. Ника боялась смотреть вокруг, зажмуривалась, но вдруг глаза, как назло, распахнулись. Вокруг был только густой, как сливки, туман. В этом тумане свет ангела был почти неразличим. Зато через некоторое время Ника почувствовала, как по ногам от ступней медленно поднимается ледяной, режущий холод, от которого зашлось сердце.

– Больно, – выдавила она, дрожа.

– Потерпи, – услышала в ответ.

Холод тек и тек по телу вверх, и скоро она поняла, что по самую грудь превратилась в глыбу льда. Однако продолжала идти, еле переставляя ноги и ничего не различая в кромешном тумане. Едва она пыталась остановиться, как чувствовала неумолимое понуждение со стороны ангела, один раз он даже прикрикнул «Не останавливайся!», так что она больше не смела его ослушаться. Она стала ледяным перпетуум мобиле, потому что ни боль, ни лед, ни движение не прекращались. Мысли Ники словно скрутились в жгут, на котором в пустоте висельником болтался ее бедный мозг. Она забыла слова, понятия, определения, смыслы, обратившись в существо, которое безнадежно вопит от нестерпимого страдания. Вдруг вопль оборвался, и Ника оказалась словно в световом коконе – согревающем, уютном, покойном, заботливом, как чрево матери. Боль и холод отступали, к телу возвращалась способность ощущать мир и любовь. Да, теперь Ника понимала, что претерпела страдание ради любви, не своей и не к кому-то, ради любви кого-то к ней.

– Спасибо, – выдохнула Ника и услышала:

– Не благодари пока. За тебя попросили. Не спрашивай, кто. Отныне твой смысл жизни в этом существе. Я оставляю тебя. Закрой глаза и сделай шаг вперед.

Ника повиновалась. И наступило ничто.

Глава шестая
Ничто из существующего

Ничто почему-то оказалось убийственно жарким. Поскольку из сознания Ники выпали все определяющие слова, она не могла выразить, как переносит эту жару. Она просто замычала как раненое животное, забилась в каких-то тенетах, накрепко спеленавших тело.

– Вынь ее, брат, – голос пришел из какого-то бесплотного далека. – Ты изжаришь ее заживо. Она, кажется, очнулась.

Ника вдруг дернулась и поплыла, как соломинка по реке. Река, вода. Пить. В жарком аду воды нет, и она опять замычала от бессилия и муки.

Но жар спал. Алая пелена отступила от глаз, что-то прохладное и влажное мягко коснулось ее лица.

– П-пить, – прошептала она где-то на уровне слышимости.

Однако она была услышана.

– Пить пока нельзя, желудок не примет. Открой рот, я просто смочу тебе язык.

Скудным каплям воды Ника возрадовалась как изобильной небесной манне. Ее затопило счастье и тишина. Она открыла глаза и встретилась взглядом с человеком, наклонившимся над ее распростертым телом.

– Здрава буди, сестра, – сказал он негромко и непонятно. – Отступила от тебя лихорадка, отныне будешь поправляться.

– Я… Я мертвая? – с трудом вспоминала слова Ника. – Умерла?

– Нет, теперь ты жива. А была мертва, душа твоя далеко уходила. Но мы звали ее, и она вернулась.

– Я… Не могу… Не могу понять.

– Еще рано понимать. Лежи, я буду лечить твое тело, потому что оно очень ослабло, пока было без души.

Ника покорилась. Слабость и покой овладели ею, она целиком отдалась ощущению рук, растиравших ее, массировавших каждый сустав и мышцу. Горьковатый, бодрящий, очаровательный аромат наполнил все вокруг, и перед закрытыми глазами Ники почему-то возникла новогодняя елка, колючие зеленые ветки, увешанные стеклянными шарами.

– Елка… пахнет, – прошептала она. – Хорошо.

– То не ель, то отец-кедр, сестра. Масло у него великой целебной силы, и ты скоро поправишься, ежели будешь смирно лежать и во всем слушать меня и брата Истоведа.

– Я… буду…

– Спи, сестра. Сон лечит всего боле.

Ника ускользнула в сон, и он был долог и покоен. Она не знала, сколько времени спала, но проснувшись, поняла, что тело стало несколько сильнее, разум вспомнил себя, органы чувств заработали, как положено.

Открыв глаза, она уставилась в потолок, понятное дело, не в пол же! Потолок был из деревянных гладких досок, светлый, как топленое молоко. Утро в сосновом гробу, подумала Ника, но как-то отвлеченно, без энтузиазма.

Вдруг чудовищно зачесалась шея. Ника постаралась вспомнить, где у нее руки и как ими управлять. Получилось. Одна рука медленно поднялась вверх, с огромным усилием согнулась, направилась к шее и принялась ее чесать. Вторая рука лежала мертвым грузом и тупо ныла, значит, у нее неполадки, сообразила Ника. Возможно, рука сломана. Дело нехитрое.

Начесавшись, Ника заставила здоровую руку обследовать тело и все, что в пределах досягаемости. Результаты обследования показали, что Ника одета в какую-то просторную хламиду, мало того, живот у нее крепко стянут широкими бинтами. Коснулась лица – оно было намазано чем-то густым и жирным, чуть ли не сливочным маслом, а, может, и чем похуже. Голова тоже была туго забинтована. Я как эта, ну, которую клали в гроб с посудой и вещами для загробной жизни, какое же это слово, а, мумия! Точно. Я – мумия. Очень забавно.

Тело постепенно возвращало себе способность к простейшим ощущениям действительности. Ника пошевелила пальцами ног, попробовала согнуть ноги в коленях – получилось, правда, низ живота неприятно ныл. Приподнять голову она не смогла, едва только напрягла шею, как это движение отозвалось стреляющей болью в затылке. Сотрясение мозга, а что, очень даже просто!

Подождав, пока голова придет в относительную норму, Ника продолжила осмотр места дислокации. Это была комната, освещаемая несколькими большими свечами в Никину руку толщиной. Деревянные стены были лишены каких бы то ни было обоев и ковров. В углу стояла большая печь, от которой исходили волны сухого жара. Окон не было, вместо них Ника разглядела в стене нечто наподобие смотровой щели в танке, такое вот глупое сравнение, ведь Ника внутри танка никогда не была.

– Есть кто живой? – позвала она.

Тишина. Потом шорох и шевеление, и в поле зрения Ники оказалась женщина неопределенного возраста, в какой-то серой рубахе под горло и до пят, с черным платком на голове. И глаза – черные как антрацит.

– Вы кто? – спросила Ника.

– Любомудра. Чего надо?

– Пить… очень хочется. Можно воды?

– Это надо у брата Истоведа спросить, сама не дам, помрешь еще от скручения кишок. Почитай с месяц ни капли у тебя во рту не было, все без памяти лежала. Пойду, схожу за братом, лежи тихо, не ерепенься, авось не молодка.

И Ника поняла, что окончательно возродилась к жизни, поскольку ее крайне возмутило это вот «авось не молодка»!

Скрипнула дверь, в поле зрения Ники появился безвозрастный мужчина с бородой под стать соборному протоиерею.

– Вы… Истовед? – спросила Ника.

– Да.

– А где я? Как я сюда попала?

– На подводе привезли.

– Кто?

– Рушницы.

– Кто?!

– Потом поймешь, сестра. Слаба ты еще телом и духом. Чего звала меня?

– Я очень пить хочу. Дайте, пожалуйста, воды. И скажите, что у меня с лицом? Чем вы его намазали?

– Много вопросов задаешь, сестра, вредно тебе это пока. Нашли тебя люди наши в сугробе у большой дороги, мертвая ты была, окоченелая. Ломана-переломана, бита-перебита. И ничего вокруг. А тело без погребения да на дороге оставлять грех, отец-кедр осудит. Привезли тебя рушницы к брату Кудесе, что душу видит. Он и приметил, что душа твоя рядом с телом на веревочке болтается, никак на небо не отпросится. Это он тебя воскресил, ему кланяйся, я только помощник его.

– А… А что на лице у меня?

– То жир медвежий напополам с кедровым маслом да медом падевым. Лицо-то у тебя так обморозилось, что кожа почернела и кусками сошла, как ожила ты. Вот брат Кудеса и лечит, чтоб хоть немного облик бабий вернуть, известно, вы – бабы, народ суетный, о лице печетесь, еще затоскуешь… Так вот не трогай сию мазь, лежи смирно, а воды, так уж и быть, испей. На-ко.

Перед лицом Ники оказался деревянный ковшик, наполненный водой. Она сделала глоток и чуть не умерла заново, так отвык ее рот. Ника проглотила воду, ощущая себя на грани счастья и истерики.

– Меня зовут Вероника Перовская, – прошептала она. – Я помню. Я ехала в город… Забыла. А какой здесь есть поблизости город?

– Тут никаких городов нету, сестра. Кругом тайга и тайга, на тыщу верст.

– А дорога? Та, где меня нашли? Можно ли до нее добраться и сесть на попутную машину?

– Та дорога тоже далече, и бываем мы там раз в году, обмен возим.

– Но там же должно быть какое-то село, поселок, деревня, хоть что-то!

– Деревня там есть, только теперь до травня проехать нельзя – снега легли. Да и люди в той деревне плохие, злые, душегубы, лихоимцы. Лежи тут, поправляйся.

– Но мне же нужен врач! Вы что, с ума сошли, мне нужна квалифицированная медицинская помощь!

– Что тебе нужно, то Кудеса знает, не сумлевайся. У тебя была рука сломана, кость торчала, ребра треснули – видно, об землю ты сильно ударилась, дак брат Кудеса все твои косточки склал как надобно, кедровыми лубками укрепил, холстиной стянул, скоро уж срастись косточки должны. К первой оттепели, глядишь, отплясывать станешь с бабами нашими.

– Не стану. Отвезите меня в деревню!

– Экая ты дура, мать, – покачал головой Истовед. – Снега кругом легли в две медвежьи берлоги вышиной. Никто не проедет.

– Тогда пусть за мной пришлют спасательный вертолет! Позвоните в ближайший пункт МЧС, пожалуйста!

– Эвон что городишь, опять у тебя в мозгах шевеление. Мы с темным миром никогда не связываемся, беспутный он. Только раз в год по первопутку возим сбытное на обмен.

– То есть, я отсюда никак не выберусь?

– Пока снега не сойдут, да трава не обсохнет – никак. Да и нельзя тебе пока – слабая ты, кость у тебя ломкая, и в мозгу бывают помрачения. Ты вон, пока лежала в беспамятке, все об чем-то баяла, складно говорила.

– Я хочу домой! – затряслась в бесслезном плаче Ника. – Пожалуйста, отвезите меня домой, кто-нибудь! Помогите!

Она попыталась приподняться, сесть, но не вышло, боль прострелила все тело. Тогда Ника закричала – протяжно, страшно, истово, так, что забыла себя.

– Лучше убейте меня! – вопила она. – Пустите меня домой!

Она не слышала, как распахнулась дверь, и затихла, лишь когда ее здоровую руку принялся вылизывать чей-то горячий, ласковый язык.

– Жа-ам, – дрожа всем телом, простонала она. – Песинька мой, пришел ко мне.

Она скосила глаза и увидела огромную собаку с пышной белоснежной шерстью. Собака посмотрела на нее глазами, полными ласковой укоризны: мол, что ты, Ника, истерику устроила, поправишься и поедешь домой, тут люди хорошие, зла тебе не сделают, не беспокойся.

– Собаченька, – от радости заплакала Ника, – Как тебя зовут?

– Это Шептун, – сказал брат Истовед. – Он, считай, в жизнь тебя привел, языком своим тело твое лечил, отогревал. А потом брат Кудеса тебя в печи пропарил, сухоту-ломоту изгнал, совсем в жизнь вернул. Шептуна благодари, он при тебе с первого дня, не отходит, уж еду мы ему сюда приносим, хоть и не дело – собаку в доме кормить.

– Шептун, Шептун, – бормотала Ника. – Пожалуйста, ложись со мной рядом.

– Не должно это – собаку с собой на ложе-то брать… – проворчал отец Истовед. – Но уж ладно, больно слаба ты. Ложись, Шептун.

Собака вытянулась рядом с Никой. Та погрузила здоровую руку в ее шерсть и успокоилась. Тепло собачьего бока утешало и напоминало о Жаме. Но сейчас мысль о том, что она, возможно, никогда больше Жама не увидит, что родной дом за тысячи километров, Нику не пугала.

– Вот, испей-ка, – услышала Ника сквозь подступающую дремоту. – Сон будет крепше.

Ника послушно выпила терпковатую жидкость, напоминающую по запаху корвалол, и провалилась в сон, не отпуская загривка Шептуна.

Во сне она оказалась в весеннем лесу. Меж одетых в зеленую кисею листвы деревьев росли медуница и гусиный лук, синие подснежники, купавки, курослеп. Пахло разогретой солнцем землей, под ногами похрустывали ветки, пружинили подушки из старых сосновых иголок и шишек, Ника любовалась красивым чередованием сосен и матерых дубов, лип, кленов. Солнце пронизывало лучами лес, тропа вилась и вилась, и Ника шла вперед без страха, лишь с одним ощущением вселенской нежности в душе. Рядом, подстроившись под ее шаг, шел Шептун, и Ника, поглядывала на него, удивляясь красоте, величавости и достоинству этой редкостной собаки.

– Какая же у тебя порода, Шептун, – изумлялась Ника. – Никогда таких собак в жизни не видела. Мой Жамик у тебя между ушей целиком поместился бы и еще место осталось!

Шептун утробно заворчал, словно его возмутила эта идея, но глаза были веселыми и готовыми к озорству.

Миновав лес, они вышли на поляну, заросшую яркой весенней травой.

– Это Собачья Лужайка? – спросила Ника у Шептуна.

– Какая тебе разница, как это называется? – ответил его хитрый взгляд. – Давай лучше побегаем наперегонки!

И Шептун, коротко взвизгнув, рванул вперед. Ника бросилась за ним, хохоча, как в детстве. Ноги несли ее легко, тело стало невесомым и послушным.

– Весна, Шептун! – прокричала она. – Мы возвращаемся домой!

Набегавшись, Ника уселась на ствол поваленного дерева, Шептун пристроился у ног и лизнул хозяйке ладонь. Лес был наполнен пением птиц, шорохом растущей листвы, пробуждением всяческой животной мелюзги. Из травы появился некрупный, но очень самодостаточный еж, неодобрительно глянул на Нику и, пофыркивая, отправился по своим делам. На ветку села иволга – Ника раньше эту редкую птицу видела только на фотоснимках в музее, – и запела. Тонко, прозрачно, радостно. Да и как могло не быть радости во всем этом покорном наступившей весне мире?! И Ника просто сидела, наслаждаясь полнотой лесного бытия.

С этим чувством – исполненности всего, счастья от одного лишь ощущения жизни, – она проснулась. Было темно, только угли из устья печи бросали багровые отблески на стены. Ника похлопала здоровой рукой по постели:

– Шептун, Шептунок, где ты?

Тут же в ее ладонь ткнулся влажный нос, словно сообщая: привет, я тебя сторожу, я с тобой, рад, что проснулась.

– А почему тебя так назвали? – Ника потрепала собаку по холке. – Ты лаять умеешь?

Пес фыркнул, словно изумляясь такой наивности городской женщины Ники Перовской.

А та поняла, что чудовищно проголодалась.

– Шептун, я есть хочу, – пожаловалась она псу. – Раздобудь мне корочку хлеба, а? Но лучше три. А еще лучше – клубнику со взбитыми сливками, шоколад и пятьдесят бутербродов с брауншвейгской колбасой!

Шептун заворчал, оценивая шутку Ники. И гавкнул, негромко, но внушительно, как приличная собака, знающая себе цену. Потом гавкнул еще, для подстраховки.

В районе печи произошло шевеление, потом послышалось:

– Окаянный ты пес, ночь-полночь, а ты взлаиваешь! Ей-пра, выгоню из избы!

Тут вступилась за собаку Ника:

– Это я, – хрипло крикнула она: – Я проснулась! Я есть хочу!

– Велика радость, – проворчал голос, Ника вспомнила, кому он принадлежит – Любе. Или Любомудре? Это ж надо такое имя выдумать! – Погодь, лучину запалю, подойду к тебе.

Послышался звук отодвигаемой печной заслонки, потом возник огонек. Лучина затрещала, разгораясь, осветила лицо Никиной сиделки – морщинистое, грубоватое, с седыми бровями, нависшими над непроницаемой темнотой глаз.

– Вы Любомудра, я помню, – сказала Ника. – Долго я спала?

– Не считала, – буркнула Любомудра. – Чего надо?

– Я есть хочу, покормите меня чем-нибудь. И еще я хочу помыться.

– Покормить – покормлю, молоко с вечера осталось, разносолов нету, не обессудь. А насчет мытья – это ты лекарю говори, коли он дозволит, так и быть, истоплю баню, да вымою тебя. Только пойду к нему поутру, негоже посередь ночи его тревожить.

– Хорошо, спасибо.

– Не за что, – хмуро ответила таежная леди. – Дай-ка, приподыму тебя, может, сидеть сможешь? Сподручнее тебе будет.

Ника вслушалась в себя и поняла, что сможет. Голова больше не болела, когда она оторвала ее от подушки.

Любомудра усадила ее, подложив под спину какую-то свернутую одежду, пахнущую лесным и диким. У Ники чуть-чуть заныли ребра, но она перемоглась.

– Мне бы руки помыть и умыться, – попросила она.

– Чай, не огород копала, перебьешься, – сурово сказала Любомудра. – Буду я тебе посередь ночи снег собирать-топить!

Она отошла к печке, погремела посудой. Потом протянула Нике деревянную миску с беловатой жидкостью:

– Пей!

Ника осторожно, одной рукой взяла миску, мимоходом удивившись ее гладкости, понюхала жидкость: пахло кедровым маслом. Видно, миска из кедра, поняла она, и сделала глоток.

Перекатывая жидкость во рту, она уверилась, что это не коровье молоко, вообще не животного происхождения. Вкус был совершенно незнакомым, с лесной, орешной горечью. Еле проглотив, Ника спросила:

– Что это?

– Молоко кедровое, – хмуро сказала Любомудра.

– Как… кедровое? Из дерева?

– Из орехов кедровых.

– Как из орехов можно сделать молоко?

– Ты пей, а не балагурь, – Любомудра сурово сверкнула своими антрацитами.

Ника, пересиливая себя, сделала несколько глотков. Все равно, что жевать ветку новогодней елки, подумала она.

– А посолить нельзя? – жалобно спросила она.

– Соль – только по праздникам, – отрезала скопидомка.

– А у меня как раз праздник! – нашлась Ника. – Я проснулась от долгого сна!

– То не праздник, а мука моя мученицкая, – проворчала Любомудра, но потом сжалилась: – Погоди, достану солоничку.

Она опять протопала к печке и долго там возилась в полутьме, тяжело вздыхая и чем-то шурша. Наконец, она вернулась, держа в одной руке какой-то черный камешек, а в другой нечто вроде ножа.

– Подставь миску-то, – велела она. – Поскребу.

Она поскребла ножом камешек над миской. Потом поболтала в миске ножом. Ника вдруг поняла, что он, скорее всего, немытый.

– Э-э, – начала она.

– Пей, теперь солоно.

Ника сделала глубокий вдох и выпила молоко в три больших глотка, чтоб не чувствовать ни вкуса, ни запаха. Замерла, держа в руках миску и молясь, чтоб не затошнило. Но ничего, измученный организм принял экзотическую пищу с благодарностью, внутри стало как-то тепло и масляно. Ника подала миску Любомудре, икнула:

– Спасибо. Большое.

– На доброе здоровье, – хмыкнула мрачная леди. – Ну что, спать будешь, али еще чего потребуешь?

Ника прислушалась к себе. Странно, она столько времени лежала без сознания, а по нужде не хочется. Ну, понятно, вряд ли они ее тут кормили-поили внутривенно или через зонд. Смешно даже. И где это – тут?

– А когда можно будет поговорить с… лекарем насчет бани?

– На второй зоре он сюда приходит, тогда поговоришь.

– Ну ладно. Вы, Любомудра, тогда ложитесь спать, а я так посижу, поразмышляю.

– Об чем?

– Так, о жизни. Мне спать совсем не хочется.

– Тогда я лягу, мочи уж нет с тобой карагодиться.

– Спокойной ночи, – пожелала мрачной сиделке Ника.

Поскольку лучину скопидомка бережно загасила в горшке с водой, Ника сидела почти в полной темноте, поглаживала взобравшегося на постель Шептуна, периодически называя его Жамом. Снова она раздвоилась: одна Ника вопила от ужаса нынешнего положения (неизвестно, где и с кем, нет ни денег, ни документов, просто галактика Кин-дза-дза какая-то!), а второй все было жутко интересно и ново, запах жилья, мягкая шерсть собаки, вкус горького кедрового молока, ощущение тепла и некоей завершенности жизни. Просто та я кончилась, сказала себе Ника. Я прошла через смерть и Горнее Переделкино, и оказалась совсем в другой жизни, где молоко получается из кедровых орехов, а воду добывают путем топления снега. Кстати, если на дворе еще снег, значит, – зима?

Ей показалось, что в глубине комнаты стоит Борис Пастернак и улыбается, глядя на нее.

– Борис Леонидович, – прошептала она. – А вам разве можно сюда?

– Я ненадолго, – успокоил ее поэт. – Просто хочу сказать, чтобы вы не волновались по пустякам. Вы теперь поправитесь, Ника. И много напишете того, что вас здорово прославит. Всё у вас получится, не скорбите. А в Горнее Переделкино еще успеете.

– Спасибо, – прошептала Ника. – А домой я вернусь?

Насчет этого не знаю, – развел призрачными руками Пастернак. – Время покажет. Вы, главное, научитесь течь.

– Как?

– Течь. Как вода. По тому руслу, которое проделала судьба. Пока не наберетесь достаточных сил. А когда почувствуете, что пора, измените русло сами.

– Храни вас бог, – улыбнулась Ника. – Из глаз полились слезы, она принялась вытирать их, и только спустя долгое мгновение осознала, что вытирает обеими руками. Сломанная рука не болела и двигалась легко и проворно.

– Спасибо, Господи, – прошептала Ника. – Я выздоровела.

Вообще у Ники были неоднозначные отношения с Богом. Узнав о православии в момент смены курса страны с коммунизма на нечто непонятное и неопределенное, Ника поняла, что исключительно вере следует отдать всю жизнь без остатка. Романтическая юница, она тогда писала грустные стихи о невстреченной любви и решила, что, коль юноши ее игнорируют, следует отдать себя Богу. Она дала обет девства, когда толком не знала ни веры, ни смысла обетов, ни жизни вообще. И сразу все сделалось легко: вот это я делаю и вот так живу, что сверх того – от лукавого. Ника сожгла две тетрадки своих стихов и томик Ницше, выбросила небогатую косметику, стала ходить к каждой литургии и вечерне, соблюдать посты, молиться долго, читая Псалтирь и молитвослов, носить косынки, серые кофты и длинные бесформенные юбки. Матери она призналась, что главная ее мечта – уйти в монастырь. Благо, он был в двух шагах: до революции на этих землях располагался Богородичный мужской монастырь. Храмы и кельи остались – в храмах устроили какие-то ремонтные мастерские, в бывших кельях поселились цыгане и местные клошары… Однако в начале девяностых монастырский комплекс (то, вернее, что от него осталось) вернули Церкви. На тот момент, когда Ника впервые пришла на монастырскую службу, там жили одиннадцать разновозрастных монахинь, поскольку надо было срочно населить монастырь, чтобы власти не придирались (пустует, дескать), а монашествующих мужеского пола как-то не нашлось. Вот и служили в подземном храме Великомученика и Целителя Пантелеимона два иеромонаха – Агапит и Арсений и похожие на тени монахини, среди коих была одна схимница, посвятившая себя Богу сызмальства.

Ника приходила в храм, едва выдавалась свободная минута. Как все неофиты, она была горяча и страстна в своей вере. Потупив очи, чтоб не созерцать мирских соблазнов, она жила внутри себя, смирившись с бедностью своей семьи, деспотизмом деда-хозяина дома, невозможностью купить себе новое платье или шоколадку. Она впитывала, как губка, распорядок богослужений, ей легко дался церковнославянский язык и, обладая от природы абсолютным музыкальным слухом, она постепенно стала подпевать во время службы – чистым, мягким, полным меццо-сопрано.

И однажды одна из монахинь клироса, чуть дрогнув уголками губ, поманила ее к себе. Ника подошла, замирая, боясь, что накажут за подпевание – ведь на это надо брать благословение… Однако монахиня – ее, кстати, звали Херувима, – велела:

– Пой с нами.

Так началась жизнь в храме. До работы она успевала на литургию и пела, радостно вплетая свой голосок в общий узор знаменного распева. По всем выходным и праздникам она тоже пропадала в храме – игумения Иннокентия благословила ее создать монастырскую библиотеку, дала инвентарную книгу, печать и ключи от кельи, где бесконечными стопками громоздились гомилетика и агиография, патрология, синодики, часословы, сборники проповедей, апологий и теодицей. В воскресенье Ника уходила в монастырь на целый день. После обедни ей благословляли идти на трапезу с монахинями; она с замиранием сердца входила в трапезную и старалась вжаться в уголок, чтоб ее особо не замечали, и тут же упрекала себя за лжесмиренничество. Потом дежурная читала молитву, все садились за стол, кроме прислуживающих монахинь и вкушали пищу, не произнося ни слова, поскольку монашествующим не подобает празднословие, да еще и за едой. Только дежурная послушница, стоя за аналоем, читала чье-либо житие или проповедь. Это была почти армейская дисциплина, строгость, регламент, субординация, и Нику это приводило в восторг: ты в полном подчинении, не принадлежишь самой себе и без рассуждения выполняешь то, что тебе прикажут. Вот он – идеал жизни!

Но когда она заикнулась о желании монашества матери, та не просто заплакала, а завыла как по покойнику, стала рвать на себе волосы. Ника бросилась ей в ноги и пообещала, что больше никогда об этом не заикнется.

Дело было как раз под родительскую субботу, и когда утром Ника пришла на поминальную службу, игуменья велела ей работать за свечным ящиком – принимать поминальные записки, продавать свечи, иконы и все прочее. В родительские субботы народу в церкви – не протолкнуться, больше суеты, переругиваний и раздоров, чем когда-либо. Понятное дело, всем хочется помянуть своих покойников, не от большой любви (хотя бывает), а потому, что покойники обидеться могут, еще проклянут оттуда!

Стоять в такой день за свечным ящиком – большое испытание характеру, поскольку народ в массе своей даже в церкви ведет себя шумно и агрессивно, и тихие бабули-одуванчики превращаются во вздорных склочниц.

Ника стояла за прилавком, автоматически отсчитывала свечи, писала записки под диктовку, продавала лампадки, крестики, иконки и ужасно злилась – у нее голос, ей надо петь, а ее заставили заниматься столь низменным делом, как торговля!