Текст книги "Пять ступенек к воскресению"

Автор выражает

особую благордарность

Алисе Андрейчук

и её семейству.

«Если я пойду и долиною смертной тени,

не убоюсь зла, потому что Ты со мною:

Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня.»

(Псалом 22.4)

Вместо вступления

Я хочу попросить прощения у всех животных, обиженных мною в жизни – особенно у поросёнка, которого однажды, в отрочестве, столкнула с крыльца. Только что вымыла пол в доме, в хате, и также в сенцах; в довершение – деревянные ступеньки крыльца, все… И вот откуда-то взялся этот наглец, частыми шажками взбежал наверх, на самый верх, при этом наследив кусочками – штампиками уличной грязи. Не выпуская из одной руки, правой, выжатой тряпки– поломойки, другой, левой, я резко столкнула его вниз, и он, скатившись по ступенькам, приземлился на спину, вверх животом. В это время, в это самое время – время его приземления – я подумала, что такая поза, вверх животом, должно быть, особенно опасна для жизни поросят. И тогда же, сбежав вниз и заглянув в его невинные фиолетовые глазки с белыми ресничками, дала себе слово: не обижать, никогда не обижать животных. Он вскочил и убежал, я посмотрела ему вслед, потом быстро обернулась к крыльцу…

Ступенька Первая

Странники

Всех жизненных путей исповедимей

Синусоиды кривая:

Вначале я, как майский жук,

Я, слепо следуя велениям инстинктов,

Взлетаю, падаю, взлетаю…

1995 – 1996

«… Правда, ещё какой-то довольно долгий отрезок времени, то есть, жизни, моей жизни, могла – со страху – убить змею, предотвращая таким образом возможную её атаку. Теперь вряд ли могла бы и стала бы.»

Всё это я думаю, наблюдая за весёлым ритмом красной змейки по кафельному полу зала ожидания, змейки – домочадца большой латиноамериканской семьи. Время от времени мальчик лет десяти вытаскивает змейку-сорванца из-под скамейки либо из угла, куда это подвижное существо уползает, и прижимает бережно к груди.

Заревела невидимая сирена, объявляя готовность прибывшего парома принять пассажиров на борт. Когда откроются ворота… Вот и ворота открылись, разошлись в разные стороны, раздвинулись, и толпа устремилась вперёд, туда, внутрь. Тараканами бегут к чёрному с голубым квадрату малевича, то есть, неба, в стенке Ферри. Посадка. Люди со змейкой растворились в толпе.

Накануне звонил Витянис, чтобы сказать, что он одинок и не знает, зачем живёт.

Я промолчала на это в ответ.

Можно было бы утешить его такими словами: ТЫ НЕ ОДИНОК, У ТЕБЯ ЕСТЬ Я.

Но я у него (как и он у меня) лишь по редким четвергам, иногда, когда у его жены какая-то особая занятость.

Можно было бы сказать: ТЫ НЕ ОДИНОК, У ТЕБЯ ЕСТЬ ЖЕНА.

Но он и без меня это знает.

Я тактично молчу в ответ.

Можно сказать: и я одинока, и скоро три года, как нет никаких вестей от моей дочери.

Но зачем ему это знать? Он не замечает её отсутствия, как прежде не замечал присутствия.

Так лучше: молчать.

Когда это было сказано мне в первый раз, в самый первый раз, в самый первый четверг – истекая голубизной глаз: «Я одинок и не знаю, зачем живу», – то произвело впечатление сильное, вызвало отклик,

сочувствие. (Встретились как бы две сироты и пошли, взявшись за

руки, в одном направлении.)

Теперь я привыкла и деликатно, то есть, тактично, молчу в ответ;

кажется, и его жалобы – из области тактики… Либо – стратегии.

Он не знает, зачем живёт. Но – живёт.

Я жду разоблачения в нелюбви, как смертного приговора.

Сиденья на пароме жёлтые и синие, на две стороны, можно сесть, чтобы смотреть вперёд, можно – назад, против течения, то есть против движения судна, – течения здесь никакого нет, так, игра волн. Где-то, в сердцевине парома буфет, оттуда соблазнительно пахнет подгорелым молоком и кукурузными хлопьями, «поп-корн». Иду в направлении некоей перегородки – стенки с плакатами. Впрочем, поближе оказалось с картинками статен-айлендского транспорта, автобусной картой и картой метро. Сидения жёлтые и синие. Выбираю самое синее, лицом к стенке. Сажусь. Вот так. Прекрасный вид. Буду смотреть и думать. О своём. О ней. О дочери. Сегодня… Сегодня всё выяснится. Эта экстрасенс, Анжелика, на рисунке-портрете в русской газете. Глаза… Мощь… Живёт в Статен-Айленде. Но нет, не тут-то было думать о своём. Почему это лысые люди советуют мне (и другим, надо полагать) изменить причёску, а толстые – прибавить в весе? Вот и сейчас: сердобольный толстунчик высмотрел меня – полюбил, подсел поближе, через сиденье справа; вот уже на сиденье справа, и советует побольше есть. О-кэй. Хорошо ещё, что не пить мочу. Была же одна такая встреча – ещё в России. Не удивлюсь, однако, увидев эту самодовольную госпожу советницу здесь, идущей вразвалочку по парому мимо вкусно пахнущего буфета, так же, как шла она по тропинке, соединяющей Клинскую улицу с Ховринским проездом, в то приятное ласковое летнее утро. (Раскрывали свои золотые головки одуванчики, радуясь восходящему солнышку…) Остановилась, поражённая – я шла навстречу – моим непросвещённым обликом; не уступила дороги, а просто взяла за руку и заговорила: «Слушай, милок! Делай, как я… По утрям…». Выглядела та рассказчица неважно, хоть и была толста (ну, всё же было в ней что-то), но если б не пила она, не потребляла свою мочу, то могла бы выглядеть хуже… Я тогда не восприняла её советов всерьёз – не была готова. А сейчас, разглядывая автобусную карту Статен-Айленда (было бы, может, лучше метро-карту; но в этом случае пришлось бы повернуться больше вправо, а он и без того пытается заглянуть мне в мои глаза. В глаз, правый… Справа я намного непривлекательней. Останусь так, как есть – с бесполезной автобусной картой носом к носу, тет-а-тет, рассеянно внемля лекции по наращиванию мяса. Идёт перечисление продуктов, содержащих особенно важные для пополнения калории: «Мясо…» Зачем-то вяло возразила против мяса: «Я люблю животных.» « О, я люблю их тоже! Особенно жареных кошек!» «Жареных… кошек?» « Ну да, жареных кошек! А что, разве кошки не животные?» « Ну-ну, Господь с Вами, я не собираюсь дискриминировать. Продолжайте.»

Продолжает: «Жареные кошки даже вкуснее жареных тараканов…» «Не продолжайте.» Продолжает. «Байо»*(*биография, bio-) любителя жареных кошек: родом из Перу, где мало еды, мало «фууд», хоть и была там бобовая ферма, и где был он худой-худой, почти как я. Но теперь, с той поры, как он приехал в Нью-Йорк, где нашёл работу, хорошую, в шу-стор** (**обувная лавка, shoestore), и где много фууд, похорошел, пополнел. Задрал штанины, чтобы показать толстые волосатые ножки, восхищается сам: ах, как хороши! Вторыми в очередь на демонстрацию, вероятно, волосатые ручки-коротышки? Пышно-волосатая грудь? Или… Или…? Если стриптиз пойдёт не экспрессом, но со всеми остановками… Ведь случалось такое. Однажды. Давно. До Витяниса.

Кофе по-американски. В вагоне трэйна* (*train, поезд), идущего в Квинс (я направлялась в «ПСИ», помещение бывшей публичной школы, используемое под выставки и представления), заговорил со мной – сначала почему-то по-французски, еле удалось ему переключиться на английский – сосед по сиденью, художник, выдающийся, как выяснилось в разговоре: Густав Фолк.

Вместе отправились в ПСИ, где состоялся концерт светомузыки. Посмотрели-послушали. Возвращались также трэйном. Я бережно держала в руках подаренный мне Густавом букет белых хризантем. Домой нам было по пути. Он напросился на чашку кофе, зашёл ко мне. Дочери дома не было, ещё не вернулась из школы…

Пока я хлопотала у кофеварки, гость приводил себя в порядок в туалете. Вот кофе готов и разлит по чашкам. Обернулась позвать «Густав», а он уже тут, на кухне, идёт ко мне. Вернее, на меня, идёт с улыбкой, но без штанов: из-под клетчатой рубашки, то есть, из-под вспученного брюха, едва прикрываемого клетчатой рубашкой, смотрят на свет – впрочем, не на свет, а куда-то в пол, да, смотрят в пол некие грибковые образования, занавешенные спереди испорченной, сморщенной сарделькой. Я вежливо попросила его надеть штаны, дабы не простудиться. Он послушался, штаны надел, молча выпил кофе; ушёл. Потом звонил, злился на мою занятость, и даже требовал вернуть шесть долларов, потраченные на букет белых хризантем. Уж я ему предлагала забрать назад цветы, пока те были свежие, но он хотел деньгами. Так как-то я и осталась должна. С той поры, бывая на выставках – в музеях ли, в галереях – безуспешно (пока) отыскиваю глазами под шедеврами заветную подпись: «Густав Фолк».

Вообще, надо сказать, будучи в Америке, в Нью-Йорке в частности, следует обращаться осторожнее с термином «кофе». В другой раз один джентльмен предложил мне выпить, или, как здесь принято выражаться, «иметь» кофе вместе, to have coffee together. Взглянув на часы: девять сорок семь вечера – я простодушно заметила: «Ну кто же в такое время суток пьёт (имеет) кофе! В это время суток лучше «иметь» чай, причём травяной, ибо малейшая доля кофеина может расстроить с…»

Но он уже не слушал, отошёл. Вот что интересно, и также немного грустно: жажда кофе в нем не угасла, я слышала, как он предлагал его (кофе) вместе иметь другой леди. Обо мне забыл. Впрочем, it's OK*.

Отвернувшись влево – справа же просто какой-то деспотизм материи над формой! – как бы заинтересованная дизайном клочковатого серого неба за окнами парома, внимаю вполуха наставлениям соседа. Помимо калорий из мяса, и ещё: из молока («Милк! Ит мэйкс боди гуд!»**), я, оказывается, должна пользоваться яркого цвета, скарлет, нет, ещё ярче, как «менструэйшн», губной помадой, оживляющей, меняющей облик к лучшему. И – щёки, вслед за губами… Слушаю и благодарю рефреном (выйти на площадку, то есть, на палубу? Не-е, там холодно, ветер), но ещё, практически, не за что благодарить, ещё рано, ибо мой человек слева, то есть справа, употребив слово-термин «менструэйшн», и ещё раз «менструасьон» с французской артикуляцией, по реакции моей смущённо-рассеянной понял: тут нужен срочный ликбез, дополнительный семинар…

Ну, я тогда пошла назад мыслями, к этой истории с кофе… Ведь могло так быть, что художник (выдающийся) Густав Фолк побоялся тогда облить кофе свои, возможно, единственные штаны. Я-то этих штанов не помню, запомнилось лишь их извлечённое содержимое, а для него, быть может, они стоили много больше условностей света. Ведь и я сама когда-то, очень давно, пала жертвой собственной опрятности…

_______________

*Это ничего.

«**Milk! It makes body good!» – «Молоко! Оно делает тело хорошим!» – из популярной рекламы молока.

Первый мужчина. Вот пришла я к однокурснику вернуть прочитанную книгу – учебник по диамату, кажется. Однокурсника дома не было, и принята была его соседом по комнате. Действие происходило в студенческом общежитии, сосед был со сценарного факультета. Он пригласил посидеть с ним за столом, разделить его нехитрый ужин: хлеб, помидоры, дешёвое вино, а именно портвейн. Я вспомнила про себя, что сегодня день моего рождения, и присела за стол. На мне в ту пору был сатиновый костюмчик, юбка и жакет, обожаемые мною за дизайн ткани: по чёрному полю – цветы и фрукты, много цветов и много фруктов, разных: виноград, и сливы, и яблоки; груши. Юбка – шестиклинка, отутюженная по всем швам. Я сидела на стуле, он – через стол – на своей койке.

Когда Алексей – его звали Алексей – по опустошению бутылки предложил остаться на ночь и с ним, то кровать, на которой он сидел, вернее, теперь уже возлежал, была расположена на пути к выходу. Его серые очи, особенно хорошо видимые, подаваемые благодаря возвышающейся по диагонали над плоскостью стола шее, горели решимостью и волей; представив, какой губительной может оказаться его реакция на моё «нет»: погоня, заламывание за спину рук-ног (моих), самое же ужасное – возможное хватание за полы жакетика и юбки; пятна (вино, помидоры), оторванные рукава… О, только не это! В общем, бережно сняла я с себя любимый наряд, аккуратно сложила-повесила на спинку стула и, вспомнив ещё раз, между прочим, что мне сегодня исполнилось целых двадцать два, с приветливой улыбкой двинулась в направлении уже разобранной постели.

Между тем, сосед по парому выложил все свои познания в области «менструасион», да спросил, кстати, откуда я родом. Из России? О, из России! А, из России! Он знает двух девушек из России, они сёстры, живут в его районе, в Верхнем Манхаттене, сюда-то, в Статен-Айленд, он едет по делу («надо же, и я – тоже»); девушки-сёстры, упомянутые им, имеют это самое, ну, «менструасион», один раз в месяц («благодарю»), им по четырнадцать-пятнадцать («Неужто и мне на вид…»); они хорошо кушают и, соответственно, выглядят. И они же хорошо делают любовь. «? Что ж, я за девушек, популярных в верхнем районе Верхнего Манхаттена, рада. Горжусь своими соотечественницами…» – бормочу с едва скрываемой завистью. Итак, мясо, молоко, менструального цвета губная помада, – всё это так или иначе связывается с важными для… калориями. Ещё не приехали? Слушаю, должна слушать, или делать вид, что слушаю, – должна, если хочу быть, а, вернее, казаться, умной. Ведь, по определению психиатра Н.Лукка, а может быть, Н.Лука, забыла количество «к», умные отличаются от дураков (иногда – глупых) тем, что вечно учатся, в то время как вторые склонны скорее поучать других, нежели учиться. Слушаю…

К тому же всё это бесплатно, что в США особенно приятно. А вообще-то, конечно, смешно было бы рассчитывать встретить на статен-айлендском судне Будду. И тем более смешно было бы тут повстречать Солнечного Духа Мудрости. Ведь египтяне старой, ушедшей цивилизации, я слышала, а, вернее, читала, установили: этот умами вожделенный дух так далёк от Земли, что человек – мыслящий и ищущий человек – мог бы встретить его лишь после смерти… Вот так.

Уход. Год спустя проснулась, надела изрядно полинявший костюм в цветы-и-фрукты и тихо, на цыпочках вышла вон, бережно прижимая к груди букет розовых роз. Дело в том, что у него в тот день, вечером того дня было назначено свидание, на сей раз со стюардессой дальнего воздухоплавания, в отношении которой он строил далеко идущие планы – пришла пора жениться (удачно), а девушка эта, «коренная» москвичка, телефон которой был ему дарован другом, тоже сценаристом, уже обручённым с москвичкой-переводчицей, зарабатывала хорошие деньги, большие деньги, а деньги начинающим сценаристам так нужны! И вот он позвал меня к себе и попросил постричь. Сидел он за столом, на той же кровати и в той же позе (хлеб, помидоры, дешёвый портвейн), что и в первый день нашей близости. И сосед был в отбытии. Я, сопереживая, волнуясь за его облик и желая, конечно, произвести наилучшее впечатление на стюардессу дальнего воздухоплавания, взяла поданные ножницы и постригла.

Стрижка, однако, – как назло! – не очень удалась: получилось неровно, лесенкой, знаете, как весеннее поле на картине Ван Гога. Хорошо ещё, что он не был трезв настолько, чтобы разглядеть своё отражение в зеркале, как ни тщился.

Утром, в то время как я уже проснулась на соседней койке, он всё ещё спал на своей, алкогольно расслабившись в преддверии глобальной встречи, и на столе отдыхал стоя букет розовых роз для богатой невесты. Вспомнив про себя, что у меня как раз день рождения, вынула я букет из временной вазы – трёхлитровой банки из-под чего-то, вдохнула сладкий розовый аромат, и тогда осознала: никогда сюда, в этот пункт, не вернусь. Стоило ли возвращаться туда, где на меня мог обрушиться гнев постриженца в неудачники? – Таковым бы он себя счёл, посмотревшись по пробуждению в зеркало и теперь лик свой узрев. Я-то его немножко знала, он бы сказал или подумал: «Стюардессам не нравятся стрижки лесенкой…» Что-нибудь в этом роде. Через моё правое плечо была перекинута дорожная сумка – для отбытия из общежития – прочь, прочь от этого злачного места, haunt of vice*, с его похотливыми подлестничными стонами, отмечавшими мои вечерние возвращения с постирушками из общественной умывальной, да и института – дома мод и злословия, по которому я устала ходить под насмешки элегантных методисток и студенток, кутая плечи в дырявую шаль. Вперёд, в сторону oblivion** в коммуналке на Южинском переулке.

–

* гнездо разврата

* * Забвение

Лесенка… Лесенкой… Теперь уже, наверное, лысый. Если жив…

Сосед по парому ещё не завершил своей натуралистической лекции…

Я заслужила эти розы. Я была ему преданным другом. Не говоря уже о том, что это был мой день рождения… На следующее утро – первое моё с ним утро – ему предстояли сборы в поездку, в Одессу, на съёмки фильма, курсового или дипломного, по его сценарию. Сказал: напишет. Сказал: приезжай. Он написал. И я приехала. На зимние каникулы. Ехала день и ночь. Соседи по купе – развесёлые одесситы – предложили сыграть в карты с ними, в дурака. Я проигрывала, вызывая остроумные комментарии партнёров. Это была моя вторая в жизни игра в дурака, я имею в виду карты. Первая – тогда я выигрывала – это давно, в зимние же каникулы, когда мама и отчим продали вдруг дальневосточный дом с крыльцом, ступеньки которого я мыла (качели во дворе, сад с малиной – продали тоже), уложили пожитки в большой рыжий чемодан, погрузили его (чемодан) и нас, то есть меня с сестрёнкой Дашей в грузовик, идущий в сторону железнодорожной станции, и мы все поехали на мамину биографическую родину. Был последний урок накануне зимних каникул. Кончился урок – за мной пришла мама. Подталкиваемая снизу, подсаживаемая в кузов машины, я молча плакала, самоутешаясь при этом одной лишь мыслью: «Я сюда вернусь.»

Ехали с пересадками – названий не упомнить, много. Взрослые отстаивали очереди на компостирование билетов, я следила за Дашей и поклажей: рыжий чемодан, сумки с едой. Озноб: стояла лютая зима. Закомпостированные, ждали на платформе очередного поезда. Жиденькие снежные покрова от холода желтели. Однажды на платформе, неподалеку от нас, увидела: темноволосый, темноглазый мальчик присматривал за своей семейной поклажей. Потом мы оказались соседями по купе. Имени его не знаю, думаю, мы и не были представлены друг другу, он вообще, по-моему, молчал. С ним, помимо взрослых, которых я не заметила – впрочем, морская униформа… – была девочка чуть старше нас, «приёмная сестра», так она сказала. Появились карты. Пришёл кто-то четвёртый, стали играть в дурака. Во время карточного сражения он не сводил с меня глаз (вблизи – серо-зелёных) и всё время заметно умышленно проигрывал. Приёмная сестра объяснила этот феномен так:

– Он не может выигрывать у красивых девочек.

Всё это осталось в памяти, может быть, ещё и потому, что услышала я о себе такое, «красивая», в первый раз. А ведь мама меня накануне постригла, отчекрыжила косы. Они вышли ночью, когда мы спали. Я спала…

По пути к Алексею, и тоже зимой, я снова играла в дурака, проигрывая одесситам. Так миновал день. Миновала ночь. Поезд пришёл. Были утренние сумерки. Он ждал в конце платформы. Вынув на мгновенье изо рта трубку – так хотелось походить на Хэмингуэя! – взял у меня сумку, взвалил себе на плечо, и мы побрели по просыпающейся Одессе.

Море… Мы сидим на берегу на камнях, наблюдаем за игрой волн (я швыряю гальки, чтобы они «бегали», «прыгали» по поверхности), отпивая между тем из бутылки по очереди «борщ» – терпкое сухое темно-красное вино из смешанных сортов винограда… Для меня снята койка в домике стариков дяди Пети и тёти Гали, совсем рядом с его, алексеевой, гостиницей «Кураж» и рядом с морем. Путь к входной двери дяди-Пети-тёти-Гали – через аркады из виноградных лоз, сейчас голых и серых, но что будет летом! – говорит тётя Галя. Одесские каникулы. Сказочные дни…

Infidelity* (*неверность, измена). Вот я подхожу к «Куражу», вызвать на вечернюю прогулку. Пахнет морем. Море – десятки шагов вниз по склону, по камешкам, по колючкам… У входа в гостиницу сидит на скамейке, курит, грустит безработный режиссёр Файк Гасанов. Внутри, за столом, дежурит, я знаю, пожилая пышнотелая дама. Чтоб её лишний раз не беспокоить, направляюсь прямо к освещённому, вернее, светящемуся окну, что на первом этаже. Постучать и позвать на прогу… Через стекло оконное вижу: он возлежит на койке разобранной с юной прикиношной, крупной и раздетой блондинкой, которую я видела накануне в обнимку со сценаристом другой киногруппы. Целуются. Отпрянула от картинки в окне… Когда походкой Ниловны миновала скамеечку с Файком, чтобы выйти на освещённую улицу, тот привстал и погладил меня сзади по внезапно образовавшемуся горбику со словами:

– Ты красивая, старуха. Но ведь она такая молодая…

Плетусь по колючкам, спускаюсь к морю, с ужасом думая о том, что вот, скоро, через семь с половиной месяцев, мне будет двадцать три. Ему, правда, и того больше, но он мужчина, ему можно. Присаживаюсь на камень. Лунная соната морского прибоя. Ближе. Брызжет… Вспомнился силуэт, поджидающий меня в утренних сумерках на платформе… Всё-таки что-то в этом было. Осязание нескорой весны. Поход наш в продовольственный магазин: сто грамм сахара, двести маргарина… Суп, приготовленный однажды вместе в «куряжской» кухоньке, и как он бросал туда, в кастрюлю, кусочки недоеденной колбасы, а я это терпела. Почти жизнь. Теперь скоро уезжать… Плещутся волны… Чёрное море не замерзает зимой, лишь кое-где у берегов. А дальше, к тёмному горизонту, если луна – штрихи лунной тропы. По такой, наверное, уходил от нас Исус… Вечером следующего дня тётя Галя сообщила: «Вон, за тобой прыйшла Горылла!» (он ей не нравился и она его не приглашала войти). Мы вместе отправились к морю. Блондинки той я больше не видела, не встречала даже на экране, расспрашивать же о ней было как-то неудобно.

Летние каникулы. Его болезнь, тромбофлебит. Он так страдал. Я приехала – он, правда, не приглашал. Остановилась у дяди-Пети-тёти-Гали, чему они были страшно рады: «Дывысь, хто до нас прыйихав!!» – и путь к их двери лежал через аркаду из зелени и гроздьев винограда. Я носила ему виноград, дежурила у его постели либо под окнами больницы. На пожарной лестнице, а он там – в окне, на четвёртом этаже. Бросил курить и терпит, такие мучительные спиртовые уколы.

Всё хорошо, ему лучше, и мы гуляем вместе, катаемся на прогулочном катере (я представляю и называю катер – для себя, про себя – «корабль»). С нами его новый друг, новый собутыльник, каскадёр Леша, тоже Алексей, тёзка Алексея. Чтоб было понятно, к кому из них обращаюсь в разговоре, я называю этого, каскадера, просто «Лёша» (про себя – «Алексей Второй»), в то время как мой (про себя: «Алексей Первый») отныне «Ал». Мы стоим на палубе катера («корабля»), несущегося по ночному заливу, по пенящимся, «ощетинивающимся» гребням волн. Стихия.

…Вышли на берег и гуляем по прибрежным, пропахшим акацией улицам… Ал мечтает вслух, под впечатлением от лёшиных рассказов о лошадях, экранизировать один свой сюжет о жизни в колхозе. В центре истории – жеребец-производитель, собственность и гордость колхоза, села, администрации, председателя, гордость всеобщая. И все председатели окрестных сёл-колхозов завидуют и просят председателя-обладателя одолжить красавца. Но тут Лёша, кивнув в мою сторону, перебивает (о, милая непосредственность!):

– Слушай, а почему бы тебе не сделать фильм об амазонках? Я бы её (кивок в мою сторону) подучил сидеть в седле, и…

Ал пытается прикурить – опять! – однако солёный ветер гасит спичку за спичкой… Наконец, зажёг, закурил, раскурил, закрывает спичечный коробок, и мы можем видеть при огоньке трубки: на коробке изображены Белка и Стрелка, две собачки, знаменитые тем, что были запущены в космос прежде Гагарина, прежде Терешковой, запущены и погибли… Тычет в рисунок, шипит:

– Её приззвание – коссмосс…

Я молчу, обдумывая про себя и такой вариант трудоустройства. Намедни попыталась было примкнуть к увиденной массовке – влиться, заработать три рубля*. Но тело моё в этой играющей толпу толпе оказалось неординарным настолько, что режиссёр заорал в микрофон

______________________

*Речь идет о 60-х годах.

– Девушка, похожая на актрису – вон из кадра!

Хорошо ещё, не выгоняют, принимают на овощной базе, перебирать картошку, помидоры. Суп ведь готовила в «Кураже» из свежих овощей!

На следующий день, возвращаясь с пляжа – тётя Галя просила помочь в огородике – на углу студии наткнулась на него, целующегося с рыженькой ассистенткой. Был там, видимо, обеденный перерыв.

«…вейся-извивайся раб Божий Алексей…» Втроём, Алексей Второй, то есть, Лёша, с нами – ему завтра уезжать, возвращаться в Москву, его работа закончена, другими словами, «кина не будет», ибо режиссёр-постановщик проглотил во сне свою вставную челюсть и теперь в госпитале, в руках медиков, борющихся за его жизнь и за извлечение челюсти. Впрочем, мне тоже скоро уезжать, потом и Алу. Сидим в «Кураже». Ребята говорят об этом случае с челюстью, а больше о том, что случилось и что теперь будет с Файком Гасановым, безработным режиссёром: возвращаясь прошлой ночью со свидания с хорошей девушкой, попал под трамвай, отрезало ноги. Долго лежал незамеченный на путях… Потерял много крови… В госпитале, без сознания… Прилетела мать из Баку… «Борщ» разлит по стаканам. В одном из них, аловом (ближе к нему) – приворотное зелье. Чтоб привязать его к себе, присушить. Женить на себе – разве я этого не заслужила? Я была и была бы впредь ему хорошим другом. Маме горько знать о моей внебрачной связи (ей написали, тот самый однокурсник, сосед Ала по общежитию). Прочитан про себя, мысленно, наговор. Ставлю на стол нехитрую закуску: хлеб, колбаса. Кто-то снаружи без стука приоткрывает дверь и сообщает: «Файк умер»… (Лето. А он, Файк, так любил тучные красные пионы.) Я всхлипываю. Ал вскакивает со стула, отходит к окну, смотрит в темноту двора и говорит:

– Жаль-жаль. Ведь он мне должен два рубля…

Возвращается к столу, предлагает тост «за нас», мы берём стаканы. Но так получилось, что Ал, Алексей Первый, берёт стакан Алексея Второго, а Алексей Второй, Лёша – стакан Алексея Первого, с зельем и наговором, и залпом его выпивает…

Попутчик по парому продолжает поучать. Он за увеличение в весе. А ведь бывали, бывают и будут ещё случайные собеседники и собеседницы, попутчики и попутчицы, которым хочется похудеть до бесконечно малого веса, иным до миллиграмма и даже меньше. Есть и будет шанс выступить с лекцией мне, как худой. Но я надеюсь этим шансом не воспользоваться, упорно стремясь казаться умной.

Однако… Такие люди, так же как и Солнечные Духи Мудрости, должны быть сейчас где-то вне этого парома. По всему видно, они не соответствуют здешнему эталону достоинств. Как хочется, просто не терпится заснуть, а потом проснуться среди близких, родных людей… Запах гниения: прибыли в Статен-Айленд. Толстяка-красавца зовут Джимми. Приятно познакомиться. Красиво. Как бывшего президента Картера. Мог бы быть Биллом, как грядущий – уже грянувший – Президент Клинтон. Застегните молнию, Билл… то есть, Джимми. Перекидной мостик – железный лист – соединяет с берегом. Прощайте, Джимми, мне теперь направо, благодарю Вас за познания (автобусную карту – тоже). Телефон? Нет, телефона у меня пока нет. Вскидываю сумку на плечо: тяжёлая, как обычно: чтиво, зонтик, тапочки, халат, всё нужное. А я не люблю тяжести… Ретро-мысль: «Да, Густав просто побоялся измять штаны…» Ощупываю карман-кошелёк: хватит ли на Анжелику?

Диарк. По выходу из-под длиннющего навеса, перед взором, через дорогу – по-своему величественное здание местной «ратуши», так оно, по-моему, выглядит – ратушей. Мне ещё раз направо. Белокурый юноша с баночкой пива в руках – не первой, судя по малиновости румянца, – отхлебнув, спросил: «Помочь?» Не дожидаясь ответа, – видимо, ответом было мученическое выражение «не люблю тяжести» – взял сумку и понёс, и донёс до самого дома Анжелики. Искать, впрочем, пришлось мне самой, так как он здесь ничего не знает, он из Берлина, зовут Диарк, живёт пока в отеле и думает снять в Нью– Йорке, а именно в Статен-Айленде, «флат». Чтоб недалеко от остановки «коача»… Я немножко рассказала ему о порядках, о ценах и прочем, начав с того, что «флат», «коач» – выражения британские («бритиш»); американцы же употребляют слова «апартмент», «бас» (квартира, автобус). Тут он заметил, что я, должно быть, недолюбливаю Америку. Я: «О, ну что Вы! С чего это Вы взяли?»

Панически боюсь разоблачений в недолюбливании.

Анжелика и Пиковый Король. Просторный коридор, уводящий от лифта в царство входных дверей. В проёме одной из них, распахнутой, – очертания одетой во всё блестящее толстухи с торчащими во все стороны светлыми вихрами. Это… Анжелика? Ну и Анжелика! А как же «ясновидящая Анжелика», огромноокая красавица-брюнетка со страниц «Русского базара»? Лезу в карман за картинкой с адресом… Ещё ближе вижу: синенькие глазки-пуговички, пунцовый ротик-петелька и пунцовые же щёки-румяна (Джимми бы понравилась). Пальчики-сосиски вцепились в какие-то металлические прутики, держат крепко, стиснуты до побеления.

– Ну, я, што, не видишь, Анжелика. Эй, эй! Не иди так шустро! Фу, какая плохая энергия. Черт-ти-што. Антен мине чуть не сломала.

Крутит железками во все стороны.

Смотрю робко-вопросительно: входить… во флат… можно или нельзя? Эти маленькие глазки-пуговички…

– Заходь, ладна, в апартаминт. Сядь вон тама. Э, нет, сначала постой! Побудь тута, я кой-што проверю.

«Кой-што» проверяемо кручением железками, как если бы некий карапуз, малыш управлял воображаемым автомобилем… самолётом. «Странный акцент, – думаю я, – диалект… Надеюсь, эти мои невольные мысли не расстраивают её антенн…»

– Одне вампиры сиводни, одне вампиры, – констатирует экстрасенс, – дурная энергия, закрытые чакры, кругом одне вампиры. (Виновато ёжусь). Типеря садися. (Сажусь). Ну, што у тибя? Покажь фотку.

Доставая фотографию дочери, озираюсь: по стенам – открыточки с целующимися воркующими парочками. Салфеточки. Пуфики. Над пышной постелью – коврик с оленями-олешками. Напротив олешек – давно не видела (бы) – сервант с бесполезно томящейся под стеклом посудой: изнывающими от неупотреблений графинами и рюмочками,

фарфоровыми чашечками, расписанными цветочками, ягодками, ободочками, сердечками, драконами, рыбками разных пород, от мирной камбалы – домохозяйки Дженни Герхард рыбного мира до драматической акулы – разнорабочей Кармен, соответственно.

Неужели всё это, вся эта растительно-рыбная коллекция привезена из Тибета, где, согласно сообщению в «Русском базаре», хозяйка статен-айлендского «апартаминта» провела многие годы в изучении восточной мудрости? Или из Гималаев? Акцент, диалект у неё какой-то необычный… Вместе с портретом дочери (однажды сфотографировала её у окошка, и вышла композиция, которую так и назовёшь, взглянув: «Девушка у окошка»), выдернулась из сумки фотография Витяниса в красной рубашке и с чашкой кофе в руке, на среднем пальце которой нанизан массивный перстень с голубым камнем, а под перстнем примостилось незримо обручальное колечко двадцатилетней давности. Выдернулась и упала бы, да Анжелика подхватила, довольно ловко для своей комплекции: