Текст книги "Пять ступенек к воскресению"

– Вай, вай, какой мужик! Ну ты што – дура? – еслив думаишь, што такой мужик тибя палюбить? Да ты пасматри на сибе! Да ты жеш иму в матири гадисся! Ты што ат иво хатишь?

–Я… узнать, не женат ли… – мямлю зачем-то, вместо того, чтоб честно сказать, что эта фотография не является предметом моего визита.

– Жинатый, жинатый, и детки есть! – однако, перехватив мой недоумевающий взгляд «какие детки?» – поправляется: – То исть нету дитёв, ошибилася я.

(«А детей у них, и вправду, нет…»)

– …Да ты штой-то худая какая? Сохнишь па мужику, а зазря, милок. («…Раскрывали свои золотые головки одуванчики…») У-у-у, етти мужики! У-ух, как я ех нинавижу-у! Был у мине мужик. Дэк я иво-о била, била… У-ух, как я иво била! Он чирис три нидели апосля сватьбы слинял, сбёг, значить, ну и шут с им! Да на х… он мине здалси! –Мечтательно: – У-ух, бль… как я иво би-ила!

Наверно, вежливей было бы спросить: «За что Вы его били?» Но я рассказ сей прерываю:

– Анжелика, извините… Вот, взгляните, пожалуйста, на эту девочку, на этой фотографии. Она жива?

– Погоди, щас проверю. – Достала колоду карт, тусует. Выдёргивает из колоды короля пикового, кладёт на стол лицом вверх. Теперь колдует с антеннами. – Во. Дочка, штоли? Живая; вроди бы, так король говорит. Толька вота… Погоди… Щас… Ну, щас, значить, живая, ничиво. И вообще в Ивропи она! И тожа вампир. Сиводни у мине одне вампиры… И ищё, ни абижайси, милок, ну… Лисбиянка она вроди. Ну, байсекшуал, значить.

– Аджика, это… (Причём здесь «байсекшуал», чушь какая…)

– Анжелика я!!

– Анжелика, это правда? Что жива – правда? Почему не напишет?

– Ага, живая вроди. Што ей сделаиться? Правда вроди, король гаварить. За мужика да за ие по шиздисят доларов, сто дватцать вмести будить. А если оставишь мине карточку еёйную, да сто доларов, дак я зделаю так, што она (многозначительно поглядев на короля)… тибе напишить.

Манипулирует с антеннами.

Я держусь за карман пиджачка. (Невольная, вампирическая мысль: «Хватило бы на обратный путь…»)

– Да эта фотография – единственная, к сожалению. (Правда, и ещё я привыкла смотреть на неё по утрам и вечерам. Утром, сидя в позе «калачик», желать моей девочке стать самой счастливой.) Я Вам лучше пришлю другую. Или – копию с этой…

– Во, во, пришли! И сто доларов, значить. Пришли. Тока кеш, а то у миня с эсисаим* будуть праблемы. (Взглянув ещё раз на короля:) Адрис знаишь? Ага, значить, знаишь. Тада я зделаю так што она напишить. (Пересчитывает деньги, отквасив нижнюю губу.) А чиво ты худая такая? А? Модель, говоришь? Для чиво, для старух? Такая-я… старая! (Значит, не выгляжу на четырнадцать. Ну что ж, я так, примерно, и думала.) Страшная! (И не во вкусе экстрасенсов с Тибета.) Дак я таки-их девочик видала, приходили тута: молодинькии, сиськи – во! Попки – во! (Жест вперёд, жест назад.) Усё на мести, в модели хочуть, а ни бируть! Говорять, с кем-та там спать нады, а ты-ы… «Модель»! Ну нада жи што придумала. Ну ты даёшь! С мужиком ет-тим… Совсем уш… Я сенситиф, с инопланетянами общаюсь. Хочишь, кухню тибе мою покажу? А то ты всё: мужики, мужики… Вон за ето я заплатила три тысичи. Ты вот что, милок! Слушай! Зачни-ка мочу пить по утрянки, – и будишь как я: здаровинькая да харошинькая..

____________________

*SSI – пособие по нетрудоспособности

И тут я её узнала. Это потому узнала не сразу, что ведь тогда, когда-то, она была почти худая, почти как я…

– До свиданья, Анжелика.

МАЙЯ: Раскрывали свои золотые головки одуванчики, радуясь восходящему солнышку… По тропинке шли навстречу друг другу две женщины: одна худая, другая почти худая. Первая, то есть названная первой, шла за хлебом от Клинской улицы к Ховринскому проезду. (Так ей казалось.) Вторая, после регулярной дозы мочи на завтрак, жадно впитывала синенькими пуговичками красоту и мудрость тибета, то есть: Тибета.

Паром назад (как мне кажется). Сижу внизу. Напротив явно мать и сын, она лет семидесяти, он – тридцати так пяти, дружно, в унисон пожирают жареный картофель из пакетика и дружно, в унисон обсасывают пальцы. Бывают же счастливые, дружные семьи… Шарю по карманам: нет, на картошку нехватит. Можно вздремнуть: увидеть, вспомнить мамино лицо, как на юношеской – девичьей фотографии. Странно, что это красивое нежное лицо с дугами бровей и мраморным лбом теперь уже не существует на свете… Скрип, скрежет. Паром прибывает в Манхаттен.

Прибыл.

Дома. Одна. Совсем одна.

Ем жидкий суп, боясь стукнуть ложкой. За дверью шумное общение соседей по площадке.

«…See you again!» «Good night!»*

Теперь можно… Звучно дохлёбываю остывшую жижу.

Инвентаризация. Южинский переулок… Комнатка была половиной, хоть и имела выход в коридор коммуналки. За стеной-перегородкой была точно такая же половина со своим выходом в коридор, и в ней жили (верней, обитали) свёкор со своей женой, мачехой мужа… Здесь умещались: шифоньер, стоящий поперёк, открывающийся на себя и создающий эффект мини-прихожей, из которой, через щель между стеной и шифоньером, можно было проникнуть в спальню; в спальне той стояла тахта у северной стенки изголовьем к обратной стене шифоньера, и стол, то есть столик, за которым сидели на тахте противоположно изголовью. И ещё окно. Окно выходило на улицу и на запад.

Когда Лёша возвращался пьяным – а пьяным он возвращался всегда – и плюхался на тахту, я укладывалась на полу, между шифоньером, тахтой и стеной. Но нужно было прижиматься к южной стене, потому что он во сне, вернее, в бреду, падал с тахты и мог придавить.

Если же муж укладывался на полу, между тахтой и стеной, то мне, лежащей на тахте, нужно, было прижиматься к стене северной, к самой стене, ибо во сне-бреду он вскидывал свои длиннющие ноги вверх и потом резко опускал вниз, просто обрушиваясь ими на моё тщедушное тельце. Родился ребёнок, моя девочка, и за отсутствием места для кроватки спал (а), так и спала в коляске в проходе. На обе половины был один лицевой счёт на имя свёкора.

___________________

*До встречи! – Доброй ночи! (англ.)

Чтобы улучшить жилищные условия, то есть поставить себя на очередь на увеличение жилплощади, нужно было иметь на свою половину отдельный лицевой счёт.

Я стала собирать все бумажки для разделения лицевых счетов. Не стану перечислять всех процедур и всех контор, через которые пролегал путь к лицевому счёту. Завершающим – как покажется, завершающим – был визит в офис у Никитских Ворот, «Бюро Инвентаризации», где мне выдали справку-схему всей коммуналки и наших комнаток в частности. Комнатки были четыре метра в длину и два метра двадцать четыре сантиметра в ширину. Отнесла все бумажки в Народный суд, назначили день слушания. Приёмная свекровь сказала: нет, они (то есть мой муж и я) не имеют права на свой лицевой счёт, так как допустимая для этого ширина два метра двадцать пять сантиметров, а у них (то есть у нас) – только два метра двадцать четыре сантиметра. И суд мне отказал. Это было глупо, это было возмутительно, глупо: ведь если измерить как следует (я это сделала), то ширина получалась два метра двадцать четыре с половиной сантиметра, то есть почти допустимая, вообще допустимая ширина. Пошла я по-новому в «Бюро Инвентаризации», сказала им об этом, заказала измерителей. Пришли два молодых человека с их измерительными приборами: и правда, два метра двадцать четыре с половиной сантиметра! Подала я на пересмотр дела. Но свёкор и его жена не пришли. Назначили другой день слушания… Не пришли. Назначили новую дату слушания. Пришли, но приёмная свекровь сказала: если ширина – вообще, расстояние там, число – не целое число, а дробь, то округление идёт в сторону чётного, и в данном случае два метра двадцать четыре сантиметра. Она была права. Нам отказали.

Я снова пошла в Бюро Инвентаризации. Мне там понравилось и запомнилось симпатичное лицо девушки Ирины, хранительницы архитектурных схем и планов жилищных помещений, и я принесла ей коробку конфет, вкусных (дорогих). Убеждала, и убедила-таки исправить «двадцать четыре с половиной сантиметра» на «двадцать пять»… Назначили день слушания. Свёкор и его супруга не пришли. Опять назначили день слушания – пришли, но настояли на пересмотре-перемере помещения, теперь в присутствии представителей и суда, и Бюро Инвентаризации. Перемерили: два метра двадцать четыре с половиной сантиметра, которые округлялись в сторону чётного, то есть, «два метра двадцать четыре сантиметра». Отказали нам снова…

Ночь над Нью-Йорком. С вечера дует и дует, воет и шумит, где-то делая свои разрушения. Почему-то думается, и это, очевидно, так: бессмысленный ветер, бессмысленная, глупая, нежилая погода Нью-Йорка…

Утром придут ремонтные рабочие, разбитные техасцы. Начиная с понедельника, в квартире ремонт перед инспекцией. Всё меняется, чинится.

Пришли. Торчу в гостиной, «ливингрум», днями.

Я заметила, что рабочие называют ремонтируемые вещи – окно, трубу, и пр. – «Бетси», считают, что это – ремонтируемая вещь – одушевлённое лицо, «she» («она»), ласково зовут: «Come on, Веtсу, ве nice tonight!» Или: «Come to papa, Веtсу!»*

И если они спросят меня про холодильник, я скажу им:

«That only one guy is normal here».

«Здесь только один этот парень и нормальный».

__________________

*Иди сюда, Бетси, будь мила сегодня ночью! Иди к папе, Бетси!

Русские (почти семейные) связи:

–Хэлло, хэлло! Кукла, это ты? Ты что, спишь? А? Нет? А что у тебя голос такой? А? Что? Не слышу! Бля… Держи трубку ближе ко рту. Говорят, тебя видели в супермаркете с каким-то ирландцем… Да нет, не думаю, чтоб ошиблись. А что ты думаешь о Билле? Как «о каком», да о Клинтоне, о каком же ещё, держи трубку ближе ко рту. Ну не дура ли эта баба, как её… А? Дженифер! Ой, да кому я говорю! Чувствую, с моей, бль, добротой. А? Короче…

Звонила Марианна, зовёт убрать квартиру в субботу. Ей это доставляет удовольствие: как же, я убираю, и я работаю на неё. Потом можно будет обронить в разговоре светском: «Тут мне делает уборку одна… артистка.»

Как хочется отказаться. (Но…)

А назойливый ветер убил-таки кого-то в Upper West Side*. Диктор объясняет, почему был такой ветер. Вчера он тоже объяснял, и так же мог объяснить трёхлетний ребёнок: встретились два ветра и пошли по одному пути-каналу, очень узкому…

Повествуя о ветрах в канале, о погоде и вообще, он этот Weather Man** широко разевает рот – как же, не пропадать таким прекрасным зубам, вернее, столь дорогому дантисту! И при этом сладко щурится. У меня такое подозрение, что американские дикторы, телеведущие и журналисты дали своего рода клятву «Гипокрита» (hypocrite, лицемер): сообщив о чьём-либо несчастье, потере ли, смерти, тотчас оскалиться в улыбке и сладко сощурить глаза.

Пора. К зеркалу, завершить косметические приготовления… Вдруг – за окном песня–музыка на безумной громкости: некий сеньор

_________________

*Верхняя Западная Сторона

**погодный мужчина, т.е. метеоролог

резко затормозил (так полагаю, на красный свет) свой комбайн: сверху магнитофон, внизу автомобиль, и оглашает окрестности Верхнего Манхэттена требованиями (по-испански) прийти в его объятия. Жившим в Верхнем Манхэттене, а именно в Вашингтон Хайтс, как не понять мучения-искушения Одиссея, внемлющего сиренам! Но, однако, не выходить же к нему с одним лишь накрашенным глазом! Представилось: там, внизу, выстроилась очередь. Я выглядываю в окно и, прикрывая ненакрашенный глаз рукою, спрашиваю: «Кто крайний?» Задержали бы его… Арестовали б. Но вот, видно, дали зелёный свет, уехал. Знаю: вернётся.

Зеркало: «Это – лицо, которого наполовину коснулась косметика.»

Лицо, обращённое к зеркалу: «А теперь – всё. И пора на подиум. Выбора нет.Что я могу ещё?»

Зеркало: «Делать уборки.»

Лицо, обращённое к зеркалу: «Как хорошо бы было научиться всем самим убирать за собой…»

Трэйн (train, поезд). Ноктюрн. Выбрала место поуютней и поуединённей. На следующей остановке вошла и устроилась напротив семейка: Он, Она и спящий в коляске Ребёнок. Он лёг на скамейку, положил голову Ей на колени. Она принялась давить Ему прыщи на лбу, а надавившись, заиграла на Его голове как на барабане, отбивая цепкими ладонями ритм-такт – я слышу, ритм захватывает: «Ти-ни-да! Ти-ни-даа!»

(«А если бы молоточком?») Что ж, придётся уйти в другой конец вагона. Слишком всё это персонально, интимно. Как ноктюрн, исполняемый кем-то и для единственного кого-то, с поглядыванием вверх, в глаза любимого (-ой) и мимикой воздушного поцелуя. Согласитесь, не очень комфортно постороннему, лишнему, каковой я себя почувствовала и переместилась, переселилась. Теперь можно закрыть глаза и под лёгкий, от (у-) далённый ритм «Ти-ни-даа» увидеть короткий дорожный сон: Сад с малиной. Качели во дворе…

Моя остановка.

Вечером работала, то есть позировала в классе. Девушка, повязанная косынкой как комсомолка какого-нибудь двадцать пятого-шестого-седьмого года, из-под косынки – серые, коротко и ровно постриженные кудряшки – делала «подмалёвку» на холсте большущей кистью и, почему-то, густо-зелёной краской.

Учитель молча сидел в углу на стуле, ел что-то, откусывая и заглатывая, минуя процесс пережёвывания, потом кладя-ставя «это» на пол, на постеленный кусок бумаги, чтобы запить кофе из бумажного же стаканчика. Обычная сцена для этой нашей Художественной Лиги. Да, пожалуй, и для всего Нью-Йорка. Рядом очкастая дева библиотечного вида, повернувшись лицом к публике, чихала по-псиному: «Ав, ав, ав!» – разбрызгивая слюну. Подумалось: тут нужен «Манюал» (Manual), руководство-пособие: как чихать, то есть прикрывая нос, рот и пр. рукой; как есть и обходиться без облизывания пальцев… Аппендикс: как пользоваться кисточками, вообще их назначение; немножко о холсте, о цвете, о тенях и т.д. и т.д.

Путь домой (Что есть живое?) Наконец-то пришёл – скрипучий, грязный, поздний поезд-трэйн. Пришёл и взял на борт. Поезд… Впрочем, всё равно какой.

Приходилось ли вам видеть городской полёт пластикового мешка? Мне – о да, приходилось. Мне приходилось быть свидетелем того, как разорванное, продырявленное чумазое существо неорганического происхождения, появившись откуда-то из-за угла, из-за поворота, а то ещё вдруг взмыв с заплёванного асфальта, летело рывками по улице; парило над трассой со снующими автомобилями; мчалось вдоль стен домов, заглядывая в минуемые окна; внезапно приземлялось у ног прохожего, ставя его – столь же внезапно – перед выбором: №1 – обойти машинально, по выработанному рефлексу самосохранения; №2 – споткнуться, автоматически безумно-бездумно выругавшись: «Shit», «F…k», и потом злобно и так же автоматически обернуться на прощание; или ещё, №3 – подцепить приземлившийся объект и волочить за собой на одной ноге, уныло между тем обгладывая с кочана остывшую кукурузу…

Итак, дорога домой. Трэйн… Впрочем, всё равно какой. И даже всё равно куда. Тот, который, наконец, пришёл. В нем люди-пассажиры – мертвецы. Что с того, что шевелятся, выходят каждый на своей остановке, наступая при этом мне на ноги и желая – не мне, а друг другу – доброй ночи (доброго дня). Кто-то кому-то обещал позвонить и вряд ли позвонит. В углу китаянка либо кореянка, либо ещё какая раскрепощённая женщина Востока зевает не прикрывая рта, видны металлические коронки. Но ведь глаза её закрыты, и таким образом, никто её не видит… А вот мужчина с подрисованными бровями – сухой как жук. Вдруг вижу: по полу движется пушинка. Как движется! Красиво, весело, беззаботно. Она кажется единственно живой, одушевлённой среди них… «Соmе on, соmе оn, Ветсу, be сагеfull tonight!» – «Пошла, пошла Бэтси, будь осторожна этой ночью!»

Но поздно. Исчезла в пасти металлических коронок. Аминь.

Выйдя из поезда и шествуя по загаженному туннелю к выходу, продолжаю думать-вспоминать: «Значит, любой кусок материи бывает послушен (как и бывает непослушен) духам движения…»

И: «…А если так движется, не значит ли, что живёт?»

***

– Алё, алё. Кукла, ты дома? Сними трубку! Хэлло! Жезус! (расстроенно). Ну, я позвоню потом.

Мессаж (сообщение) от Марианны.

За окном – собачий вой-лай. В окне напротив тускло мерцает звёздочка сигареты вечнокурящего там старого грека.

Я дома. В четырёх стенах арендованного одиночества.

Я – это кусочек тела, который страдает, и боится.

Нужно просто заснуть и спать. Спать, спать…

Приснится дочь, маленькая, лет четырёх.

Я буду сидеть на берегу дальневосточной речонки по имени Бурлит, наблюдая за её бурлением-течением. Речушка эта, позже затопленная, как я слышала, вместе с деревней Надаровкой и вместе с прилегающими к Надаровке деревнями, впадала в Бикин, ещё более бурную речку, впадающую в свой черёд в Уссури и в Амур, которые впадают (или «впадали»? Может быть, они тоже ныне затоплены) друг в друга…

…Она пришла, измученный ребёнок. Стала укладываться на траве поспать, а головкой – мне на колени, но как-то получалось, что была она головой вниз, вот так; я пыталась повернуть её, и даже пересесть самой; дала, то есть предложила ей подушечку под голову; она сказала: «Нет», и я проснулась.

Она не любит высоких изголовий.

«…Моя дорогая дочь,

Сегодня, наконец, дозвонилась до Х. шериф-департмента, где регистрируют умерших и, в частности, членов группы самоубийц, найденных накануне, после их отбытия на планету Сириус с помощью яда и пластиковых мешков на голову. И… *

Тебя в списке мёртвых нет.»

Спать… Спать…

Снова заснула. Увидела своё детство. Моё детство на дне морском. Нет никакого смысла его вспоминать. Но оно снится. Сад с малиной… За огородом, на холме, поросшем ландышами, старый пчельник. Я забиралась в него летом, когда там не было ульев, там пахло прелой соломой и сладостью. Во дворе – качели. Отчим в ожидании ужина сидит во дворе; разматывает портянки…

– Хэлоу… Гражаусас…

Телефонный звонок. Это Витянис, чтобы сказать, что он одинок и не знает зачем живёт. (Что, уже четверг?)

– Хочешь зайти на чашку кофе?

– Лапынъка, не могу, очень занят.

(«Вот и хорошо: не надо мыть голову. Шерсть в носу – нэхай соби растэ…»)

– Жаль.

– Пока, лапынька.

– Пока…

Снова звонок:

– Алё, алё! Кукла, это ты? А что у тебя голос такой, спала, что ли? А? Говорят, тебя видели в супермаркете, ты расплачивалась фудстэмпами… Не слышу! Да нет, не думаю чтоб ошиблись! Держи трубку ближе ко рту…

Выдёргиваю телефонный шнур напрочь из розетки. Вот так, лучше. Пусть отдохнёт. Пусть отдохнут.

_______________

*1997, 27 марта – случай массового (группового – 29 человек) самоубийства в г. Сан-Диего (Калифорния).

Был когда-то его, Витяниса, день рождения, в мае, тринадцатого, помню, и я с раннего утра отправилась в Форт Трэйон парк. Там, при подходе – переходе к Клойстеру*, поднырнула под мосток, под низенькую арку; вышла в мелкий лесок на склоне, где росли ландыши, цветы моей родины, и цветы его родины тоже, я знала; нарвала букет… Спустилась по врастающим и даже уже почти вросшим в землю каменным ступенькам; собачьей прогулочной аллеей вышла на Бродвей. А ещё через несколько минут ландыши приятным сюрпризом стояли в вазе у порога его студии, поджидали именинника снаружи.

«Ландыши, ландыши…» – шёпотом напевала, срывая благоухающие, хрупкие создания с белыми кудрявыми головками, кутающимися от майского утреннего холода в накрахмаленную зелень листьев…

Едва включила телефон – звонок, Марианна:

– Алё! Алё!..

Воспоминания о тринадцатом мая прерваны. Марианна хочет, чтобы я сделала завтра уборку в освободившейся квартире, которую она будет показывать как агент, или посредник, или, ещё вернее, посредница. И – чтоб побыстрее, чтоб с раннего утра: «Скорей, скорей, Кукла, мне ж надо показывать ЛЮДЯМ!» Потом ещё, в довершение разговора, попыталась навязать мне за изрядную сумму «почти новый» стул, еле отказалась. Она всегда норовит продать что-нибудь, а то ещё и кого-нибудь… Хвалилась своей младшей дочерью, осудила за что-то («витание в облаках» – так было сказано ею) старшую. Дочери у неё особенные, и учатся в особенных колледжах, «за сумасшедшие деньги». Я слушала не перебивая, а про свою в общении с ней молчу.

________________

*Комплекс старинных замков Европы – подарок Рокфеллера Младшего Нью-Йорку, филиал Мерополитен музея.

И ещё: она, Марианна, богата. Как-то похвалилась: «А знаешь ли ты, сколько я должна? Мил-ли-он!» За уборку же мне платит так скупо. («Зачем я вообще с ней общаюсь? А-а, рент…») Когда придёт на место встречи с ключом от квартиры, где нужно убрать, я должна быть одета поневзрачней, понеприметней. Да-да, поневзрачней. Её окружение – русскоязычные дамы без определённой здешней жизнью занятости – реципиентки, и они же разносчицы всяких вздорных слухов о своих же ближних. Среди них выделяется красноречием моя соседка по дому, безумная Вера, та что встречает гуляющих «русских» у входа в парк сообщениями о самых последних стихийных бедствиях, случившихся в мире за их с ней разлуку. Это – как бы экстренный выпуск «DAYLY NEWS»*, упакованный в плоть еxtra large size** – пятьдесят шестого размера. Вера – бывшая машинистка и близкая подруга близкой подруги Марианны, бывшей журналистки (и к тому же подруги жены Витяниса)

_____________

*Название нью-йоркской газеты.

**Большого размера.

Венеры. Марианна тоже, по её словам, журналистка, и тоже в прошлом. И вместе эти три леди: Марианна-Вера-Венера, сей творческий союз, страшная сила. Это потом, чуть позже, они побьют друг друга палкой по голове (палка останется у Веры), а сейчас пока довольно часто гуляют вместе, втроём по аллеям «Форт Трэйон» парка, для здоровья гуляют и беседуют о своих достоинствах и чужих недостатках… Не смешно ли? – они не знают всего о моей ситуации с дочерью и о Витянисе. Проморгали. Проморгали? Но ведь как-то Витянис, позвонив в четверг, сказал мне между прочим: «Так значит, ты была вчера в полосатой блузке!» Ему стало известно. Как тесен этот мир.

Итак, оденусь поневзрачней. Пресса всё-таки. Не хватало ещё быть пропечатанной в русскоязычной газете, на одной странице, на одной

полоске с ясновидящей Анжеликой: «Внимание, внимание! Русская дама в зелёных (малиновых) носках! Позор эмиграции !»

Опять звонит Витянис, чтобы сказать, что он, может быть, позвонит в следующий четверг.

Ощущение капкана – так тесен этот мир.

Как-то (в четверг) он заехал за мной на своём красном «Вольво» и повёз на загородный пляж «John Beach». Стояло тёплое лето. Ему нужен был загар, и поэтому мы, раздевшись до купального исподнего, ходили по берегу то в одну сторону, то в другую, то на Запад, то на Восток, при этом я шла то слева от него, то справа, давая таким образом солнцу печь-загорать его тело равномерно. Когда мы шли налево от камня с одеждой, то есть на Восток, в конце маршрута был полупесчаный холмик, поросший цветущим шиповником. Цветы были бледно-розовые, ароматные, Я подбегала к холму – только взглянуть и нюхнуть, и назад, не задерживаться, ибо, если задержаться, Витянис норовил, подойдя сзади, запустить свои руки в мои трусики, такова была его реакция на холмик и на шиповник. При всём при том что руки, его руки, с грязными обкусанными ногтями и дурацкими перстнями, – не помню, чтобы он их когда-либо мыл. Хоть, конечно, понимаю: художник, краски, холсты и всё такое…

…Костюм для встречи с Марианной готов: джинсы чистые и серые, чистая серая футболка. Нашла носки – не серые, но и не малиновые, а чистые, белые, без дыр. Укладывалась спать, бормоча придуманную, а вернее, выношенную мудрость: «Опасайся ближнего своего».

…Хорошо, что они не знают, как мне плохо.

Дочь, дочь, дочь…

Они, собственно, осведомлены о том, что она уехала, уже на…

Вдруг некий голос сказал беззвучно, где-то внутри:

«Без пяти полночь».

Преодолев леность, встала, взяла в руки будильник: одиннадцать часов пятьдесят пять минут. Точно. И – кто это мог сказать? Это случалось прежде, раз или два. Какой-то внутренний хронометр? Или… Или это время какого-то события?

«Господи! Пошли моей девочке…»

Заснулось.

«У сна прозрачные стенки – я вижу всё…»

Человек из сна. Опять приснился человек с глубокими чёрными глазами.

Мне кажется, сны – эпизоды из чьей-то жизни, в прошлом или в будущем, зависит от интерьера… Возможно, Земля – многоголовое чудовище, много-, много -, многоголовое чудовище, и, может быть, мы все вместе имеем одно сознание на всех. Мы, может быть, даже все вместе видим один и тот же сон…

…Я шла по лестнице бесконечной и крутой, ведущей сверху вниз, и обнаружила, что потеряла перчатку с одной руки, левой. Безумный импульс – глупая затея: пойти назад, вспять, за потерянной перчаткой, найти её во что бы то ни стало… Иду, смотрю на ступеньки, без надежд, пихаемая, сбиваемая с ног толпой. Тут он… Зазвенел будильник.

Проснулась с ощущением: всё в порядке. Он подобрал, он подберёт – я видела – перчатку.

Уборка. В квартире, похоже, жили десятки поколений некоего служивого рода: жир и грязь на стенках кухни, засохшие (засушенные?) мыши под– и за– газовой плитой; помёт доисторического домашнего животного; в спальне ржавые шпильки и детские матрасики с мочевыми подтёками; под батареей в гостиной (почему-то не в спальне) скрюченные презервативы… Кем-то обронен бланк (чистый) рецепта, взяла – пригодится…

Выходила подышать, тем временем очищая от копоти и отмывая снаружи окно, на балкон. С тоской смотрела на кучку мужчин, беседующих о чём-то меж собой с баночками пива в руках: «Кто-то из них тоже… Может быть… Испытывает смертельную усталость…» Вернулась внутрь, домыла. Обессиленная, потная, упала на пол. Испугалась: вдруг уже больше не встану? Вспомнился человек из сна. Зашептала: «Отче наш…» Но где же, как же Мать? Там нет о Ней ни слова. Продолжила: «Славься Мария, благодати полная, Господь с тобою…» И мою маму звали Марией… Теперь лучше… Хорошо ещё, что тут был тут душ, и можно было его принять, то есть смыть пот.

Лопнувшие шарики. Презервативы под батареей навели на воспоминания о московской дружбе (-службе) со скульптором Ничегосяном. Я позировала ему, сначала для портрета, бесплатно, потом уговорил для фигуры, за рубль в час. И вот как-то, в знак особого доверия и как излюбленной («любимой») модели, был дан мне ключ от другой студии-мастерской, в которой нужно было сделать уборку, и потом можно было приходить – отсиживаться там от пьяных мужниных выступлений. Однако, в студию эту наезжал брат скульптора, кинорежиссёр, и приводил какую-то важную комиссию. Тогда туда ходить было нельзя, надо было ждать его (брата) отъезда; скульптор давал мне знать, когда в студию ходить, а когда – не ходить… После того как кинорежиссёр с комиссией отбывал, так никогда и не повидав меня (а я-то вынашивала надежду, мечту: встретить его внезапно, на пороге студии, понравиться и получить приглашение на интересную роль. Но он отъезжал), я, по звонку брата-скульптора, шла делать уборку. Пахло вином; всюду валялись разбитые бутылки, куриные кости, и ещё: презервативы, тут и там сморщенные презервативы. Моя девочка, скучающая в ожидании конца уборки, все норовила поиграть с «лопнувшими шариками», и нужно было следить, чтобы она не трогала… В конце-концов, вернула ключ Ничегосяну, сказала: «Спасибо, не надо.»

Ну, вот, и укомплектовала мышей-помёт-презервативы в пластиковый мешок; вынесла.

Возвращала ключ этой, бывшей журналистке, Марианне – та хотела навязать какой-то абажур за вычетом заработанных тридцати долларов… Еле отказалась. Надо бы вообще… (А-а, рент). Тут ещё чей-то троюродный брат, по её словам, нуждается в «грин карте», а я «такая одинокая, хоть и красивая, прямо как кукла». Намек был понят хорошо; ответила: «Спешу, голодна», что было правдой; и: «Позвоню», что было неправдой, – зачем?..

А ведь нужны были силы, вечером позировать.

– Pose!

Сад с малиной. Качели во дворе…

Сад с каче… А потом уехали на мамину био/географическую родину, где заканчивала среднюю школу, живя на квартире у дальних родственников дяди Вани – бывшего шахтёра и жены его тёти Дуни. Ведь в деревне, где поселились мои родные, средней школы не было. Итак, они поселились в деревне, в домике бабушки, вернее, выжили бабушку из домика с помощью пьянок. И бабушка ушла в люди, а я в город, то есть в шахтёрский посёлок, где была средняя школа, за двадцать с чем-то вёрст. Пару раз баба навещала меня с кочаном капусты в жилистых, тощих руках; стояла у входа в дяди-ванин-тёти-дунин дом с робкой улыбкой «Можно… войти?» – как бы при этом извиняясь за моё пребывание у них, за спаньё на старой ржавой солдатской койке справа от входа, с клопами, и со снами о Надаровке (лечу, распластав руки-крылья… Вот уже внизу – Федосеевка, соседняя деревня, километрах в семи от моей; я там была на детской площадке, и потом училась с пятого класса, ночуя у доброй бабушки Чернавихи… 0на потеряла дочь, Леночку, четырнадцати лет: пошла по ягоду голубику, и потерялась, сгинула бесследно… Болят, устали крылья. Приземляюсь передохнуть. Приземляюсь напротив сельпо с его расшатанными деревянными ступеньками крыльца… Делаю ещё пару шагов по пыльной дороге в сторону Надаровки. Тошнит… Просыпаюсь); за каторжные работы по дому, включая уборку блевотины после хозяйских пирушек – и они пили, да ещё как!..

Всё образования ради… В праздники некуда было податься. Однажды пришла – пешком, конечно – к маме, но она страшно ревновала меня к бабушкиному домику и прочь прогнала. Отправилась назад. Махнула на прощание сестрёнке – красавица Даша-резвушка стояла с морковкой в руке, как у Некрасова, в «Морозе – Красном Носе». 0на стояла у погреба в свободном цветастом платьице, и ничто в ней не предвещало тогда будущей беспросветной пьяницы… Отправилась в шахтёрский я поселок, к пьянствующей же супружеской паре. Вышла за деревню; села на холмик, увидела далеко вокруг весеннюю зелень – была весна -заплакала…

– Break! (– Перерыв!)

…А ещё раз, как-то так получилось, делая школьное задание, домашнее задание, пролила чернила на скатерть. Глядя на тёти дунино искаженное горем-гневом лицо, дала себе слово: вот, вырасту, заработаю, и куплю ей новую скатерть… Осуществить же эту задумку так и не пришлось. Работала. Уехала в Москву. Бедствовала. Потом… Потом еще бедствовала. Так и умерла тётя Дуня, не дождавшись моей скатерти. Хорошо, что она об этой моей задумке не знала.

– Роsе!

– Роsе!

Идет последняя, четвёртая неделя позы в этом классе.

Монитор группы, подавая руку, чтобы помочь вскарабкаться на стул высоченный, где сижу нагая, вдруг сказал, а может быть, угадал, как ему кажется, по скулам:

– Так Вы, оказывается, русская! И Вы что – понимаете по-английски? Вы понимаете, что я сейчас Вам говорю?! – уже переходя на крик, как бы в обращении с глухой.

Вот те раз! А на каком же мы ещё общались всё это время, весь этот месяц? Я как-то скорее ожидала вопроса: «Какого цвета у Вас глаза?» Ответила ему по-английски, то есть, на английском, усевшись и глядя куда-то мимо, куда-то в пространство: