Текст книги "Пять ступенек к воскресению"

– Yea–ah… Some people translate the word «Russian» as «an Idiot».

(Да-а… Некоторые люди переводят слово «русский» как «идиот»)

Он заметно смутился. И на том спасибо.

Можно было сказать и так: «Вообще-то я украинка.» Но это ему понять сложно. И потом,– не навредить бы… (Кому?)

«Дочь моя, дочь…»

Собственно, крыльцо, которое я мыла, откуда мы уехали… Всё это потом затопили, потом на месте Надаровки построили ГРЭС, так сказал отчим на маминых поминках, а он слышал от кого-то ещё… Когда уезжали, когда меня увозили, я дала себе слово вернуться. И вот, я выросла большая, взрослая и немолодая, и уже похоронили маму, а место, куда я так сильно и так долго хотела вернуться – детство – оказывается, затоплено, и значит, не существует. Как только он мне это сказал, я перестала видеть во снах полёты в Надаровку, и запрещаю себе вспоминать… По-моему, детство, наше детство – это не только отрезок времени, но и кусок пространства, который…

– Long break! («Большой перерыв!»)

Слезаю со стула. Набрасываю халат.

Большой перерыв. В кафетерии присела рядом с одной вечной студенткой, седой красивой дамой. Откусила бэйгл, отхлебываю кофе из бумажного стаканчика. Моя соседка тоже откусывает бэйгл (свой), и при этом сдобряет каждый кусок-глоток мелкими, но частыми слезинками.

– Are you all right?* – что ещё тут можно сказать?

В ответ – проклятия в адрес убывающего между тем бэйгла, в котором – знаю ли я об этом? – содержатся двести сорок пять калорий.

– Ну и что?

– Как «что»? Калории толстят!

Я уже говорила, точнее, писала, есть такая группа таких собеседников-попутчиков, что стремятся худеть, худеть и худеть.

– Вы уверены, что двести сорок пять? (Аrе you shure?). Может быть, не двести сорок пять, может быть (намазываю на свой бэйгл земляничное варенье из бесплатного пакетика, маленького, с чайную ложечку, и я прихватила с собой ещё один, до пары), может быть, только двести сорок четыре…

________________

*С вами все в порядке?

– Да Вы что, издеваетесь? Об этом же говорили учёные люди, учёные, и…

– Богатые?

– Вы что, ТиВи не смотрите? Есть ли у Вас ТиВи?

– Вообще-то… Чёрно-белый. (С помойки.)

– Чёрно-белый? Ничего не понимаю! И потом… (Взглянув на меня, в изумлении) как это Вам удаётся: есть хлебно-сладкое, много («Мно-ого?») и оставаться худой… Стройной. Почему?

– Может быть, потому, что я вкушаю тело Господа нашего Исуса Христа, а Вы – двести сорок пять калорий.

– Вы что, смеётесь? О чём Вы тут говорите? Ничего не понимаю. Гуд-бай.

Гляжу ей вслед. А я ещё хотела поделиться с ней вареньем. Подумалось невольно и о том, как было бы неплохо самим выращивать хлеб и всё самое необходимое для жизни.

Бабушкин рассказ о нечаянном каравае.

…Лёня, сын, как ему исполнилось семнадцать, ушёл добровольцем в Сталинград.

Всё отсылали на фронт, а сами голодали – так голодали! – хоть и деревня… Подкреплялись похлёбками из лебеды, крапивы летом, из очисток – зимой. И вот, весной это было, в одно воскресенье, сняла утром с божницы икону Божьей Матери, помолилась как следует за солдат воюющих за Отчизну, а в глазах – образ каравая; завернула в узелок, да и пошла с этой иконой в город, менять её на хлеб на базаре, если, конечно, найдётся кто желающий… Вышла за деревню. Мучил навязчивый образ каравая. Остановилась перевести дух. Помолилась. Двинулась дальше. Миновала кладбище. Начиналось ржаное поле, зелёные росточки. А у дороги, у самой-самой дороги, увидела: белел узелок. Подняла его. Развернула: хлеб! КАРАВАЙ! Вернулась домой, икону на место поставила, стала собирать на стол, звать всех ближних к караваю.

…А Лёня так и не вернулся.

…Справа через столик группа живописцев-«одноклассников», этакий Unisex Salon*, беседуют о чём-то, показывая на меня пальцем, может быть, говорят о том, что я похожа на Ив Мари Сейнт (так здесь считают, нужно бы посмотреть фильм с ней), а может быть, о том что я «русская»; при этом один из выступающих, пожилой грузный мужчина в синей рубашке, одновременно говорит, жуёт и сморкается в бумажную салфетку, роняя обильно на стол изо рта крошки…

Ещё один перерыв, короткий. Розанжела, хорошенькая брюнетка из Бразилии с замечательно густыми и мохнатыми бровями, сообщила в туалете, смачивая между тем и поправляя перед зеркалом брови-заросли, что она с её новым бойфрендом** намерена(-ы) съездить за город в четверг; он пригласил её в какой-то мексиканский ресторан; и просила она меня подменить её в late afternoon, то есть в послеобеденном скетч-классе. Все это Розанжела изложила не отрывая глаз от зеркала… И я взяла её часы, то есть согласилась подменить: ведь мне нужны exra-monеу, всегда нужны, платить проклятый растущий рент (аренду), всегда немножко «экстра» денег для выживания. Разговаривая, отвечая Розанжеле, приходилось смотреть тоже в зеркало, тусклое заляпанное туалетное зеркало, и невольно подражать её жестам. Перерыв кончился. Пришла в класс. Села на стул в позу… Вдруг одна дама с чёлкой, из-под которой – угрюмые синие глаза, сказала мне недовольно:

– А Вы не имели права этого делать.

_________________

*Общий по признакам пола салон.

**boyfriend – дружок ( англ.)

По взгляду её я поняла, догадалась, что имелось в виду: я намочила собственную чёлку, чтоб она (чёлка) улеглась.

– …Взбейте,– продолжала синеглазая, – и потом, у Вас было больше по бокам.

Я – демонстративно послушно – взбила свои перманентные кудри и «развесила по бокам».

Но она осталась угрюмой.

…Под крыльцом спала собака, Тубик. Там же валялась старая сковородка. Я только что подоила корову и проходя мимо, отплеснула из ведра молока ему в эту старую сковородку. Тубик пополз к посудине на брюхе, остерегаясь быть увиденным отчимом. Но тот увидел и больно побил кочергой, – и собаку, и меня по рукам, в моём жесте защитить Тубика.

Да, но ещё прежде, в Надаровке и в Федосеевке, была одна зима, оставившая лучшее воспоминание об отчиме, прекрасное новогоднее воспоминание…

–Rest!

Слезаю со стула, протягиваю руку за халатиком. Задержалась, застыла: кажется, на ладонь тихо опускаются снежинки. «Снег… Снег…»

– Вы свободны, эй, слышите?!

– Да-да, я поняла.

Спешу одеться. Прекрасное новогоднее воспоминание досмотрю когда-нибудь и где-нибудь потом.

Третья степень посвящения. «Вся полнота будущего развёртывается перед вами, и все члены Вашей семьи и Ваши друзья с незапамятных времён окружают Вас…»

Во тьме закрытых глаз опять Надаровка… Старик Подосинников… Он был окружён, то есть его постель была окружена сбежавшимися соседями, все вслушивались в его тихие последние слова. Говорить становилось трудно, и снохи-вдовы приближали ухо к его слабеющим устам. Потом он, уже не в состоянии так объясняться, сделал несколько жестов рукой, последний жест: «пока», или «до свиданья»… На меня, маленькую девочку, посланную за солью взаймы и торчащую в проёме двери, никто не обращал внимания. (Как в идеальной церкви.) Теперь всё, что он мог: вдох-выдох… Затих. Женщины засуетились в поисках пятаков: закрыть ему глаза…

– Rest!

Late afternoon sketch class*

(*послеобеденный класс коротких поз)

– Pose!

Хорошая вещь, этот скетч-класс. Все тут учатся, преподавателей нет, то есть они есть, но в качестве и среди студентов. Монитор – рыжий Рик с трудом, но пережил отсутствие Розанжелы, и теперь тихим голосом командует мне: «Change!» («Поменяйте позу!»)

Этот скетч-класс – класс для коротких поз. Выбираю такие, чтоб опираться/упираться не на левую коленку, которая болит, а на правую; и не сажусь на подиум, чтобы не подцепить всяких там вирусов. Делаю рукой жесты хотя бы отчасти загораживающие пикантные части тела. Не расставлять ноги, чтобы… Не наклоняться, дабы… В твисте – чтоб со всех четырёх сторон, рисующих сторон… Открылась дверь, и вошёл… Густав. Густав Фолк, выдающийся художник, исполнивший когда-то для меня bottomless выход… (См. выше, начало повествования «кофе по-американски».) Я узнала его сразу по красноте щёк и носа, по прозрачности глаз, да и по лохматости седой бороды: уж натуральная ли?

Втянула живот/diaphragm поглубже, талия всё-таки… А Густав меж тем шаркающей походкой (ну точно он!) направился к подиуму. У меня душа ушла бы в пятки, если бы не талия. Всё, сейчас выпалит ведь: «Отдавай шесть долларов за белые хризантемы!»

– Change!

Складываю молитвенно руки на груди… Он окатил меня холодным взглядом, коротким, секундным, и двинулся дальше, к Рику. Громким шёпотом спрашивает: «Где здесь класс для длинных (долгих) поз?» («Зачем тебе?» – дерзко подумалось в ответ.) Рик мотнул головой вправо, что должно было означать: «Следующая дверь направо от выхода». Густав зашаркал назад.

– Change!

Отворачиваюсь к южной стенке в закрученном твисте. Вышел… Мне показалось, что он и пришёл-то справа, оттуда, куда мотнул головой Рик.

Вот так встреча! Нет, теперь буду внимательней, ещё внимательней смотреть на подписи под шедеврами…

***

– Break!

Сижу на подиуме, растирая правую ногу. А они – те, которые рисуют, – говорят о вещах, людях, художниках, зрелищах поминутно, то есть посекундно – время дорого! – приглушённо – придушённо вскаркивая: «I love it!» «I love that!»*

Думается (теперь думается): «Любовь» в современном, и в американском особенно, обиходе,– всего лишь слово-паразит. Как ругательство, как «Bitch», «Shit» и это их «Fuck». «Love». И ещё «Hate» – «ненавижу», но это у них более осмысленно.

Поезд домой. Непривычно пусто. Лишь напротив молодая женщина с пузом, любуется платьицем для своего будущего ребёнка. Нашла какие-то неполадки в цветочках, то есть в цветочке… розочке. И кусает, кусает… Гладит, а потом опять кусает, пытаясь откусить неполадок. Зубы оскалила как зверь. Самка. Сейчас залезла с ногами на сиденье – это её «rest» (отдых).

_________________________

*– Я люблю это! Я люблю то!

На меня ноль внимания. А между тем, я – её будущее, которого она не признает, не замечает. Она же – моё окарикатуренное прошлое.

Разные судьбы. Я была беременна моей девочкой, сильно беременна, но ещё не полные восемь месяцев, ещё до генерального избиения мужем, только ещё накануне (избиения), и соседка-старушка Л. М. попросила меня отнести на киностудию «Мосфильм» старинную фарфоровую статуэтку: амазонку, восседающую на коне; она (Л.М.) слышала по радио, что съёмочная группа, кажется, «Былое», покупает для фильма реквизит, вещи предыдущих, старых эпох, ушедших. И в расчёте на небольшие комиссионные от старушки (Лёша денег не давал совсем), я отправилась на киностудию, держа статуэтку в руках, облачённых в дырявые варежки.

Мне объяснили, как пройти к группе «Былое»… И вот, в конце запутанного, и потому не короткого пути, у входа в павильон группы «Былое» (кажется, так) сидел в компании двух милых девочек бородатый вальяжный мужчина в дублёнке… Ал? Ал! Он, мой первый мужчина, и поздно отступать. Сдёрнула я варежки, чтобы зажатые в кулак они были лишены дерзости демонстрировать дырки; попыталась прилизать чёлку чуть послюнявленными пальцами; запахнула полы куцего коричневого пальтишка; втянула как могла живот – теперь стало месяцев так на пять, и даже на четыре с половиной. Итак, слегка подретушировала жалкий облик свой. Услышала как сквозь сон: «Ну что, как поживаешь?» Что-то мямлила в ответ, что-то про «надоевший антиквариат» (сердце бешено билось). Потом выдавила: «А ты… как?» Он взял в руки фарфоровую статуэтку, жадно её разглядывал – девчонки куда-то делись, наверное, ушли внутрь павильона – продолжая разговор: вот, мол, женился, удачно, на дочери партийного босса. «Ты ведь тогда так странно исчезла, вот я и женился…» (Сокрушённый взгляд, видимо, научился от актёров, а скорее даже, от актрис.) «Что поделаешь, Ал, – сымпровизировала я в ответ. – Эта вот статуэтка… Помню, купила её к своему дню рождения, влезла в долги… И теперь сожалею, что её купила. Она мне не очень нужна… Вовсе не нужна. А вам, я слышала…» Он торговался совсем как на базаре, при этом я боялась, что он скажет: «Ты мне должна за розовые розы», – скажет и вычтет, но обошлось. Рассчитался, хоть не щедро, и я отправилась назад, на Южинский переулок, со втянутым до четырёх с половиной животом, придерживая полы куцего коричневого пальтишка, из-под которого выглядывал обшарпанный подол неуместной для сезона сатиновой юбки в цветы-и-фрукты....

Моя остановка.

А прекрасное новогоднее воспоминание придёт в другой раз. В другом поезде.

У входа в дом, то есть у выхода, у подъезда, грузовик с прибывшими на первый этаж вещами-жильцами. Выгружалось пианино. Эти новые соседи по дому: старый русский писатель Z; его жена – пианистка, и падчерица – композитор. Так они представились.

Мучительно захотелось проснуться среди своих, родных людей.

***

«Уважаемая госпожа…

К нашему большому сожалению, Ваша дочь в списках нашего университета не числится.

Желаем Вам всего самого наилучшего.

Если у Вас в дальнейшем возникнут какие-либо вопросы, просьбы и т.п. – не смущайтесь (do not heсitаtе), обращайтесь к нам.

Искренне Ваш (Ваша, Ваши)…»

Какое дождливое письмо… То есть, утро.

Такое впечатление, что пишущий-ответчик напрашивается мне в дочери, обещая при этом быть вечно студентом университета.

Звонила Розанжела, благодарила за подмену собой в четверг. Её новый бойфренд, сообщила она, богатый художник-абстракционист-литовец. Прекрасно. Будет названивать ей, чтобы сказать, что смертельно одинок, по четвергам, когда у его жены какая-то смертельная занятость. (А я так думаю, стирка: на нём всегда выцветшие-застиранные рубашки.)

…После обеда в уютном полутёмном зале с низеньким потолком вышли взявшись за руки на ярко-зелёную лужайку. Продолжая держаться за руки, легли на спины и стали смотреть в синее небо, пересекаемое плавно движущимися облаками…

Я рассказывала ему сказку про Трёх Медведей, детскую сказку, русскую, старую* (*Л.Н.Толстого). Синопсис**(**краткое содержание, synopsis): девочка Маша заблудилась в лесу, и набрела на медвежью избушку. Там жили три медведя: Он, Она, и Ребёнок, то есть Медвежонок. Только их сейчас не было дома, к счастью (для кого??) Девочка Маша садилась за стол поочередно на чужие, то бишь медвежьи, стулья: Его, Её и Медвежонка. Ела их каши, а может быть, супы, пользуясь, естественно, их посудой. Потом пошла в спальню; повалялась в Его и Её постелях, а в довершение интервенции улеглась в постель Медвежонка-Ребёнка и заснула. Вернувшиеся домой Медведевы, то есть, Медведи, задавали сами себе по очереди риторические вопли-вопросы, от старшего к младшему: «Кто сидел на моём стуле?»; «Кто ел из моей миски?»; «…мою кашу» или «суп?», и т.п., пока не обнаружили в спальне спящую Машу, в постели Медвежонка, в чужой постели!

Тут она проснулась и убежала.

…Он был в восторге от этой сказки.

Как назывался этот ресторан? Неужели так и назывался, «Три Гринго»?

Пусть, наконец, поразит её своим аппетитом, этот гринго-абстракционист!

…А далее – четверг, пятница, суббота. Всё это, однако, важно лишь постольку, поскольку нужно заполнить эту страницу, то есть top* (верх) ли, bottom…** (низ)

***

Утро. По пути к входу-тоннелю метро-сабвея – сквер. В нём краснолистое, красноликое деревце… Вечно-красное, а ведь, кажется, ещё не лето.

И нет ничего безысходнее молчания дочери.

Трэйн-поезд. Закрываю глаза. Дремлю стоя. Дремлется. Спится. Снится…

О чём рассказал старик Подосинников.

Постель умирающего была окружена сбежавшимися родными. Все вслушивались в его тихие последние слова. Говорить становилось всё труднее, и снохи-вдовы приближали ухо /уши – каждая по уху – к его слабеющим губам.

– …У Пожарском разместылы нас… у школи. Спалы на полу вповалку… Тогда багато нас, и багато диток полегло у дорози с голодной Украины…

… На остановке трэйна «168 Street» села на освободившееся место. Джентльмен моего возраста, и может быть даже, на несколько месяцев моложе, смотрит на меня с лёгким упреком: он сесть хотел, да не успел. Американским джентльменам не свойственно уступать место даме, а, скорее, наоборот! Я вижу его в профиль. Невольно (про себя) сочувствую: «Ах, Вы, кажется, беременны. Но простите. Я так устала…» Снова закрываю глаза – хорошая школа поведения в сабвее. Старик Подосинников продолжает:

– … Галя, Паша, поправьте подушку… Вышче. Вышче… Як тяжко. Все вповалку… У Приськи на нич жар. Наутро слабисть. Кашляла… Так кашляла… 3 кровю… Уже в цем райкоме далы нам направление-распределение. Нас да Пинчукив в Надаровку. И далы (прыслали) пидводу. Пинчукы поихалы… Мы зза Приськи осталысь. Школу трэба освобождать, скоро там урокы начнуться. Моим хлопцям Остапу да Андрию – тож в школу пора збыраться, в надаровську. И ось. Просыпаюсь – тыхо. Так тыхо. Потрогав ии за плэчо. Взяв за руку – вся холодна. Захолола. Похоронылы в Пожарськом… У то врэмья начався розлыв… На Востоке розлыв бувае, вы жеж знаете, осинью, нэ вэсною… Бурлыть вийшов з бэрэгов. Нэма бильше дорогы в Надаровку, нэма шоссэйкы. Прыходить тут человек з райкому и говорить: «Найшлы смельчака, шо пэрэправыть вас на лодци.» Зибрав я вещи, взяв сынов, Андрию з Остапом було по одынадцять, а Васыль… Васылю… два з половыною… Посадыв я його на дно. И була у нас одна цэнность. Серебряние ложкы. В узелку… Приська, ще молодая колы, служила у Чернигови, у дохтора… Дохторская жинка, як Приська засобыралась замуж за мэнэ, розплатылась з нею за роботу цымы ложкамы. Так мы жылы з нымы… Як з семейной драгоцэнностью. Бириглы до особого случаю. Ось и голод погнав з Украины. А ложкы ти булы з намы… Як надия…

Тут лодка, выдно, стовкнулась з каким-то брэвном пид водою. Так стукнулась, и взмылы в воздух одновременно Васыль и той узелок. В одын мыг… И опомныцця не успив, як оказалыся в моих руках – схватить успив – ложкы. Нэ було врэмэни подумать, шо схватыть… Васыль… Тильки и успив шо крыкнуть: «Мамо!"» Скрывся пид водою. Человек покружив-покружив скильки мог в том месте… Галя, поправ подушку… Поселылысь з Пинчукамы в одной хати, так було зыму. Хлопци, Андрий, Остап, пийшлы в школу… Выросли, женылысь… Война… Нэ вэрнулысь… А ложкы ти в чулане зараз… Голод був… Поихав в Бикин на базар. Хотив обминять на хлиб для вас, но один знающый чоловик сказав: «То нэ серебро, то железо.» Никто не брав… Паша… Галя… Простить мэнэ. Прощ…

Затих, вытянулся на лежанке, устремив в потолок выцветшие очи. Тётя Галя гладила его остывшие ладони, а тётя Паша кружила по хате в поисках медных пятаков, но, так и не найдя – на меня, маленькую девочку, посланную за солью взаймы, никто не обращал внимания – по совету-команде тёти Гали и ещё кого-то, направилась в сторону чулана. Вот они развернули серенький полуистлевший узелок… Стали трудиться над прикрытием глаз лежащего свёкра, с двух сторон прикладывая по серебряной, а вернее, по железной ложке…

Моя остановка. Выходить. Беременный джентльмен, усевшийся на мое место, провожает взглядом-упрёком: «Ну и леди пошли!» Шепнула выходя: «Forgive me, please.» («Простите меня, пожалуйста»)

Неужели в душе Его так и не найдётся места для прощения?

***

…Ночь. За окном, в темноте, сквозь лай потревоженной собаки, – громкая музыка магнитофоно-автомобиля. Я склонна думать, что этим магнитофоноавтомобилеводителям, или магнитофоноавтомобилистам, неважно на какой свет останавливаться, тем более стартовать: красный ли, зелёный… Сорвался с места, уехал. Ушёл.

…Неужели в душе её совсем нет места для меня?

…Вспоминала всё о ней, вспять, от прибытия сюда, в поисках лучшей для неё жизни, до прихода её в этот мир…

…Муж накануне избил меня пьяный, ногами, пинками в живот, и я, как обычно, крепилась, старалась не подавать голоса, не вызывать злорадства соседей через стенки – дорогие мои москвичи! – только постанывая продвигалась вперёд, к двери: откинуть крючок, выскочить наружу… И вот, повредил, она родилась мёртвая, а по-научному, по-медицински, в состоянии асфиксии, и её долго оживляли, зачем-то и за чем-то бегали, суетились… Оживили.

Моя девочка родилась мёртвая – в этом есть что-то роковое.

Ночью спалось фрагментами, и под утро увиделся сон:

Я ступила на – и теперь переправляюсь по – огромному, старому, дырявому мосту через чудовищную реку, чудовищней Гудзона, через реку-пропасть. Со мною дочь – совсем маленькая девочка. Я ползу и говорю ей: ползи тоже. Где-то впереди наш берег, и в конце пути дыр будет, может быть, меньше, но сейчас их так много, что лучше ползти. Однако ей не терпится, она хочет уйти вперёд, встаёт, шагает и вскрикивает, чуть не оступившись, чуть не угодив в дыру-проём над пропастью. Я вскрикиваю вслед за ней и просыпаюсь…

– Алё, Кукла! Это ты?

Уронила трубку, кажется, вывела телефон из строя.

Ступенька Вторая. Рons Asinorum*

Вот первой седины

невожделенный локон.

Озираюсь вокруг, назад,

в тщетной надежде

не увидеть грядущего.

Но оно здесь, рядом, везде,

снегом на голову, снегом…

«Когда в кукольном театре кукла выходит из строя, действия не прекращают: куклу чинят либо заменяют, и спектакль продолжается.

Значит, дело не в кукле, а в действии.

Также и с человеком…»

Так думается, видимо, потому, что гляжу в газету соседа по вагону: там есть отдел рисунков, во всякой газете, и всюду, есть отделы рисунков. Кто хочет, посылает рисунки, публикуют же самые подходящие. Когда-то, очень давно, и меня это интересовало, я даже посылала им свои робкие и жалкие рисунки, сейчас нет. Сейчас – нет, только позирую, но не рисую,

«А кто-то продолжает. Но оттого что я больше не рисую и не посылаю никуда, этот отдел и эта глуповатая традиция не перестали функционировать…»

Раскрепощённая женщина Востока в углу вагона, китаянка или кореянка, зевает не прикрывая рта, видны металлические коронки: ведь глаза её закрыты, и, таким образом, никто её не видит. Хорошая идея! Закрываю глаза, зевнула…

Действие продолжается в темноте.

______________________

*Ослиный мостик (лат.).

Принц и нищий. Машинист, диктор ли, не знаю как эта должность называется*, объявляет остановки с уморительным, диким акцентом. Я видела его в его окошечке, когда входила – красив божественно, и даже неуместно. Там, в своей стране далёкой, и скорее всего, в Индии… или в Африке? Северной… он носил шёлковые белые одежды, и даже очень может быть, корону; а теперь, поправляя тонкими, унизанными

_______________

*Кондуктор.

перстнями пальцами жёсткую форменную фуражку, старается пробиться к нашему капризному вниманию через неблагозвучия названий остановок. Но вот, на «Соррок вторрой – бас террминал» с пересадками на «би», «ди», «фи» и т.д., вошёл голос:

– Forgive me, ladies and gentlemen. I feel embarrassed… Shame. But, you know, I do not have a choice…

Машинист:

– Next stop is forrty nine, please…

Вошедший :

– I have wife and two sons: one is six, another one two years old. I had a stroke, and my left side cannot move well. I applied for social security, now waiting… And I was promised… You know, my wife also applied for social security…

– Do not hold doorr, please…

– …They are waiting for me home, hungry. And my wife is waiting for social help; now they all are hungry. I would be very grateful (appreciating) to you for a small donation, it could help…

– This is forrty nine. Step out frrom doorr please… Do not hold the doorr… Next stop…

– …Thanks, thanks. I very appreciate, thank you very much.

Проход по вагону, брякая мелочью, волоча левую ногу, всю левую сторону… Голоса за спиной больше нет, видимо, перешёл в другой вагон на ходу.

– …Stop «Forrty Seventh». Do not hold the doorr please. Step out, step out. Next stop is…*

______________

*Голос:

– Простите меня, леди и джентльмены. Я чувствую себя неловко… Стыдно… Но, вы знаете, у меня нет выхода…

– Машинист:

– Следующая остановка «Соррок девятая», пожалуйста…

Вошедший:

– У меня жена и двое сыновней: одному шесть, другому два годика. Я пережил паралич, и моя левая сторона не может двигаться хорошо. Я подал на помощь от «Сошиал Секюрити», теперь вот жду… И они обещали мне… Вы знаете, моя жена тоже подала на пом…

– Не дерржите дверрь, пожалуйста…

–…Они ждут меня дома, голодные… И моя жена ждёт помощи от «Сошиал Секюрити»; они все сейчас голодные. Я буду вам очень признателен (благодарен) за посильное пожертвование, это могло бы помочь…

– Это соррок девятая. Отойдите от дверри ,пожалуйста… Не дерржите дверрь… Следующая остановка…

– Спасибо, спасибо. Я очень благодарен, спасибо вам большое.

Проход по вагону…

–…Остановка «Пятьдесят Седьмая». Не дерржите дверрь, пожалуйста. Отойдите, отойдите. Следующая остановка…

Новогодняя ночь. Отчим работал в РТС (Ремонтно – Тракторной Станции), в соседней деревне Федосеевке. Я ходила в школу, в пятый класс, в Надаровке была лишь начальная школа, из четырёх классов, поэтому я училась в Федосеевке и ночевала у федосеевской жительницы, доброй бабушки Чернавихи (она потеряла когда-то дочь – потерялась в лесу – и с тех пор страдала приступами, «припадками» эпилепсии), а на выходные либо в каникулы я приходила, приезжала в Надаровку.

Сейчас кончилась вторая четверть, и я направилась в РТС, чтобы отчим отвёз меня на тракторе домой, в Надаровку.

Был холодный зимний день и вечер, тридцать первое декабря.

Отчим ещё не закончил работу, лежал под трактором на полу и сказал, чтобы я шла к сторожу у печурки. Там я читала вслух сторожу книжку.

Потом отчим с товарищами-трактористами обедали. Мне дали кусок хлеба с салом и в кружке кипяток с печурки.

Когда же садились в трактор (в кабину, он за руль, я рядышком), вручили мне огромный кулёк с пряниками. Кулёк был сделан из газеты. Пряники сильно пахли мазутом. Мы ехали по ночной шоссейке, разбрызгивая снег, я жевала пряники и шевелила пальцами ног в валенках, чтобы согреться.

Мама не спала, ждала нас при свете керосиновой лампы на столе. Она налила нам по миске супа. В комнате стояла небольшая ёлочка с бумажными игрушками. Даша спала. После ужина мама посадила меня в корыто с горячей водой, которая уже была приготовлена, то есть согрета на печке. Мыла меня с мылом – волосы, плечи, уши, шею, всё… Потом сказала: «Встань»; я стояла в корыте, а она споласкивала; сполоснула меня из кувшина со словами: «С гуся вода, с доченьки худоба,» – так три раза, и положила спать на лавке, спиной к тёплой печке…

Скульптурный класс. Проспала, проехала остановку и согласилась работать без длинного перерыва, да ещё, чтобы им «наверстать», на двадцать минут дольше после полудня… В эти, последние двадцать минут, однако, начались судороги в правой ноге, еле отстояла.

– Rest!

Наконец-то. Оставалось десять минут до начала послеобеденного класса; люди-тени беззвучно ковырялись в глине, а я, продолжая сидеть на замызганном и пылью припорошенном подиуме, растирала ногу. Ко мне подсела послеобеденная модель, девушка из Германии, Жаклин, миловидная блондинка, и стала массировать мне ногу: она, оказывается, профессиональная и опытная медсестра, а здесь – «изучать мир и искусство». Разговорились, – вернее, разговорилась она, ей хотелось рассказать, что с ней случилось вчера вечером: пересекая Пятьдесят девятую улицу к Центральному парку, она услышала, как одна из стоящих там в ряду, запряжённых в повозки (для прогуливания любителей и туристов) лошадей, белая лошадь, приветствовала её ржанием… И вот, Жаклин медленно миновала процессию стоящих лошадей/повозок; через парк прошла до Шестьдесят шестой улицы… Когда же вышла на западную сторону, на «Вест Шестьдесят Шестую», продолжить путь вверх, в сторону увеличения номеров улиц, кто-то окликнул её ржанием. Обернулась: то была та же самая, Белая Лошадь!

– И в этом её ржанье, – сказала Жаклин, – было, помимо «здравствуй», что-то ещё… Какой-то мессаж… Предупреждение. Мне послышалось (показалось): «Придёт день…» Вы верите в такое?

– Вы здесь чтобы изучать мир. Вы хотите знать. А животные хорошо чувствуют, кто из нас тут…

Но тут пришёл угрюмый человек с метлой и согнал нас с подиума.

Когда-то он был, вероятно, таким лишь по совместительству, расплачиваясь трудом за классы искусства. Но, не достигши успехов и признания на поприще художника, обозлился, замкнулся и застрял в подметальщиках пожизненно, или посмертно. Оставались считаные минуты до начала следующего, послеобеденного класса. Я пошла одеваться, а Жаклин – раздеваться.

Чипсы. По пути домой, а вернее, к господину Z., печатать под диктовку, – это моя новая «подработка», – купила на платформе в газетном киоске пакетик картофельных «чипсов» (хлопьев). Перекусить на ходу. Три очкастые дурнушки дружно захохотали при моём появлении в вагоне с чипсами в руках: «Явление чипсов вагону!» Что-то ещё долго лопотали на своём языке, подбрасывая в огонь смеха дровишки софистики. Этикет a la Нью-Йорк…

Отмолчалась в ответ, сжимая пакетик: превосходство тут явно было на их стороне, – правда, количественное…

Думалось после, выходя из тоннеля:

«Если бы я тогда была умней, хотя бы как сейчас! Нужно было сохранить брак, мужа…»

«Мы жили – и всё зависело от этого – в ужасной тесноте, в мрачной коммуналке…»

Встретила его незадолго до отъезда – он, собственно, дал письменное разрешение, заверенное его ЖЭК-ом, на выезд-вывоз дочери. Выглядел уставшим. Грузный, темноликий… Жил где-то на западе Москвы, то есть, «проживал». Проживал у женщины по имени Наташа, с которой вместе работал в пункте по приёму стеклопосуды.

«Плохой был отец моей девочке … Бегал от алиментов…»

«Но мы жили ведь – всё зависело от этого, от того как жили…»

«Плохой отец? Отца в мужчине нужно… можно воспитывать…»

Те же и…

Писатель Z. Он уже пребывает в том возрасте, когда от человека прячутся все предметы, и чтобы найти нужное, приходится топать ногами, кричать на домашних, прибегая (по возможности, то есть по уровню компетентности) к лексикону матросов дальнего плавания… Сейчас он потерял рукописную страницу с историческими датами, прежде валявшуюся на полу в обозначенном, отведённом для неё месте, а потом унесённую уборкой, – по его определению, «ё…ной» и «сраной»…

Нашёл, читает, приблизив к самому носу. Домашние – незамужняя сорокалетняя падчерица и пожилая новобрачная жена – безвкусно одетая женщина в стареньком, сбившемся набок парике грязно-коричневого цвета, – сидят на кухне и ждут, когда закипит чай, то есть вода для чая. Мой приход для них неизменно неприятен, хотя, в конце концов, неизменно полезен: они печатать не могут, ибо от этого, сказали, портятся руки, нежные руки музыкантов. Столичные музыканты-музыкантши, приехали в Нью-Йорк, вышли замуж за господина Z., остались. Сидят теперь на кухне, терпят меня. (Смотрю с тоской на пианино: я так люблю его живые звуки! Пусть даже гаммы… Но они никогда не играют при мне. Не станут для меня.)

Приходится терпеть взаимно – взаимотерпеть.