Текст книги "Всадник"

7. Der Hölle Rache kocht in meinem Herzen[55]55
  «Священный гнев клокочет в моем сердце» – первая строчка арии Царицы Ночи из оперы Моцарта «Волшебная флейта».


[Закрыть]

И тогда Высокий Совет увидел, как Всадник входит во дворец, открывая грандиозные двери так, будто никто и не подумал их запирать. Сталкивается в вестибюле со стражей, стреляющей в него жалами, и ловит эти жала – все до единого – в сдернутый с плеч плащ, как рой глупых птах. Кидает плащ наземь. Как медленно и даже задумчиво тянет из-за спины меч, глядя на стражников, и те пускаются бежать. Так и не достав меча, он что-то шепчет копошащимся под плащом жалам, вытряхивает их на свободу, и жала разлетаются по дворцу, гонясь за давешними хозяевами, находят их, всех до единого, и впиваются им в спины, лица и руки. Всадник проходит коридорами и минует зимний сад с горными скворцами. Здесь его ожидают заклинатели внутреннего двора во главе с Карааном Дзиндой – это последняя линия обороны, которую никто никогда не прорывал. Всадник движется вперед; заклинатели не атакуют. Чего они ждут? Всадник достигает заклинателей, но они лишь бессмысленно переглядываются и топчутся на месте. Чего они ждут?! Вдруг Джонар начинает смеяться. «Пустая минута! – говорит он хохоча. – Пустая минута!» Видимо, он сошел с ума.

Тем временем Всадник пересекает красноколонный зал с нетронутой крышкой, прикрывающей колодец, исчезает из виду вовсе, минуя дежурного циклопа, и выходит на белокаменную террасу, глядящую на океан. Она далеко выдается над мятежными водами – с этой террасы местоблюстители часто обозревали лазурные владения Камарга. Терраса эта не огорожена, ибо служит символом неограниченной власти метрополии, власти, простирающейся до горизонта и дальше. Черный доктор доходит до края ее и делает шаг вперед, в воздух, в иссиня-черное пространство океанических бурунов… и, разрывая тонкую белую бумагу, на которой нарисован план Апеллеса, вступает в колыбель, где сидят местоблюстители.

До гибели Камарга остается совсем мало времени, и все замирают – как замерзшие.

…На темный океан тихо падал снег, на дне монструозной колыбели возле прорванной картинки стоял гексенмейстер, выражение его лица под маской не читалось, ему было за что мстить Камаргу, и он уже загубил в этом городе не одну душу – а остановить его никто так и не смог. Неприятнее всего в его облике были глаза: темный взгляд как будто ощупывал каждого местоблюстителя, но в этой тьме горел острый синий огонек, и сидевшие на подушках люди чувствовали себя так, будто содержимое их голов перебирала холодная рука. Рядом с Всадником располагался державший лук на боевом взводе Апеллес, медленно, как раскручивающаяся пружина, поворачивавшийся по кругу и готовый поразить любого местоблюстителя или кого-нибудь из товарищей, витавших по периметру… как положено – спиной к происходящему. Вооружен был Джонар, но в Колыбели его оружие покоилось за спиной (лук) и в ножнах (меч).

– Он пришел, – прошептал Джонар с благоговейной радостью умалишенного, и эта фраза, пробежав эхом по устам местоблюстителей, двинулась дальше, распространяясь во все края воды и земли.

– Я пришел, – подтвердил гексенмейстер.

– Ты знаешь, Всадник, – сказал Джонар медленно, – я всегда мечтал быть заклинателем, но отец настоял, чтоб я стал воином. Он всегда хотел видеть меня великим визирем, командиром над всею военной мощью Камарга. Думаю, он бы гордился мною. Я выхватывал меч из ножен быстрее всех, кто учился со мной. Но вместе с этим я учился и науке волшбы.

Делламорте молча слушал.

– И поэтому я хотел лишь одно спросить у тебя, – продолжал Джонар, неспешно передвигая пальцы по поясу, – как ты прошел заклинателей? Почему этот болван Караан Дзинда даже не постарался остановить тебя?

– Я показал им мастерство Пустой минуты, – отвечал гексенмейстер. – Они видели меня, но за минуту до этого.

– Я так и знал, – проговорил Джонар, опуская глаза. – Я узнал это заклятие! – И не успели местоблюстители перевести глаза, как он со скоростью пикирующего сокола выхватил меч – старинный, гиптской работы – и атаковал Делламорте.

Делламорте парировал столь же быстро, и Торн с пугающей радостью вначале разрубил пополам меч великого визиря, а затем, не останавливаясь, вспорол и его самого.

– Жаль, стрекоза, – прокомментировал магистр с мрачным удовлетворением, – что ты не узнал заклятие Пустой секунды.

Джонар сед Казил, блестящий визирь и царедворец, радужная нить, связывавшая прошлое Камарга с настоящим, дворец с городом, наследие тарна с Высоким советом, Джонар, приведший Всадника сюда сто тринадцать лет назад и провожавший его в никуда в Бархатном порту, тот самый Джонар, что возглавил его расстрел, с восторгом и любопытством опустил голову, разглядывая собственные руки, придерживавшие рассеченную плоть.

Внутренности у него оказались прозрачными, блестящими и разноцветными, как обкатанные морем стекляшки. Крылья на спине визиря опустились.

– Стрекоза улетел, – сказал Джонар, улыбнулся ангелом, вспыхнул жидким пламенем и, расплескавшись горящими языками огня по дну колыбели, вознесся вверх.

Небо приготовилось проясниться окончательно.

Мы уже упоминали, что камаргитами правила военная аристократия. Не были исключением и люди, состоявшие в Высоком совете. Колыбель наполнилась звоном оружия, криками ужаса и хаосом. Липкий огонь, звон оружия, стрелы Апеллеса, поражавшие охрану, пока та перестраивалась на ходу, пытаясь уязвить бунтовщиков и не задеть членов совета, все смешалось в такую кучу, что мы не будем пытаться разложить ее на красивые выпады, блоки и passado. Мы знаем, что всадник действовал быстро и эффективно, не тратя ни времени, ни дыхания на драматизм. В Апеллесе он нашел родственную душу: великий камаргский художник и лучник заряжал и стрелял, заряжал и стрелял, при необходимости добавляя наконечником еще не выпущенной стрелы в ближнем бою.

Вскоре все было кончено. Небосвод, светлевший по мере гибели каждого следующего лучника, посинел окончательно, в колыбели оставались Апеллес и Делламорте, а вокруг них царила смерть: трупы, полыхающие очаги пламени, островки огня вокруг на воде.

Оба заговорщика были ранены, один из них – тяжело и неоднократно (Апеллес вступил в эту войну позже и был целее), и оба знали, что это только начало. У всадника все получилось – сейчас небо сделается светлым, как днем, и настанет время для главной битвы.

– Я всегда их ненавидел, – сказал художник с отвращением. – Если б ты не появился, я бы и сам когда-нибудь начал здесь стрелять. И наплевать, что первым унесся бы туда. Кого-нибудь прихватил бы.

Он указал глазами наверх.

– Мгм, – ответил Всадник, усилием мысли сбивавший огонь в океан, потому что ему не нравилось находиться в горящей колыбели второй раз.

– Он не выходит, – сказал Апеллес встревоженно.

– Ничего, выйдет, – ответил гексенмейстер, бросив безмятежный взгляд наверх.

– Он ждет меня! – догадался Апеллес.

– Не дождется, – отрезал созидатель. Он начинал уставать и от своего компаньона, и от вынужденного промедления.

– Ты должен меня убить, – осенило Апеллеса. – Тогда ты убьешь одной стрелой двух рыб: отомстишь за День избавления и вызовешь Онэргапа.

– Апеллес… – Всадник снял маску и посмотрел на художника. – Поезжай-ка ты… в дом гетер под городскую нашу стену. Иди подобру-поздорову в город, в Монастырский переулок. Там, в доме под странной вывеской «Травы живые, сухие, стеклянные и иноземные», ты найдешь жеребца, гипта по имени Ниегуаллат[э]мар и прозвищу Танкредо и доброго трактирщика Эзру. – Апеллес смотрел на созидателя с ненавистью. Тогда тот добавил уважительно: – Но если тебе очень хочется, можешь убить себя сам.

– Я помогу тебе биться с Онэргапом, – уверенно сказал Апеллес, неимоверным усилием воли запретив себе оскорбляться словам Всадника.

– Ты не можешь биться со своим небесным покровителем, – возразил Делламорте. – Стрелы не полетят вверх, или случится еще что-нибудь символическое. Ты будешь путаться у меня под ногами и погибнешь просто за компанию.

– Значит, погибну за компанию, – отрезал Апеллес, повернувшись к магистру спиной.

Тогда пришел прилив. Вода пошла вверх, а колыбель – вниз. Прилив слизывал тела убитых и норовил добраться до места, где стояли двое.

– Ты не умеешь летать, – пробормотал Апеллес. – Ты утонешь!

Всадник саркастически улыбался и молчал. Легко вспрыгнув на бортик колыбели и немного пройдя по нему, он уселся, свесив одну ногу, явно намеренный ждать столько, сколько потребуется. Апеллес тоже приготовился ждать: прилив швырнул на последний остававшийся сухим участок мягкого пола его разорванный рисунок, и он склонился над ним, разглядывая карту с самолюбивой нежностью, присущей творцам. Тогда-то Всадник и ударил его по затылку коротко и точно, впихнул автора в план, подобрал его, скатал и сунул за пазуху.

Прилив омыл колыбель и схлынул. Делламорте спрыгнул вниз.

– Ну что ж, – сказал он, – возьми же свою плату, Красный Онэргап. Или мне нужно было убить твоего последнего сына?

8. Al alba vinceró[56]56
  «На рассвете я одержу победу» – строчка арии Калафа «Nessun dorma» из оперы Пуччини «Турандот».


[Закрыть]

Небо стало еще светлее, затем на нем раскрыли занавес, и взору предстал тандем, похожий на пугающую сценическую декорацию: с одной стороны – невинное и безразличное зимнее солнце, с другой – убийственное божество Красный Онэргап, которого всадник так долго вызывал. Солнце имело сонный, недовольный вид и светило неохотно, как будто его разбудили среди ночи. Да так дело и обстояло – в шесть часов утра зимой солнечное присутствие на небе обычно не требуется. Красный Онэргап с тяжкой неспешностью опустил жуткое плоское лицо вниз и оглядел лежащий под ним город, океан и выжженную колыбель. Вокруг пламенеющих лепестков бессильно, как парализованные ножки актинии, болтались алые огненные руки; почти все они посерели и выглядят мертвыми. Так и не надевший маску Всадник быстро пересчитал недееспособные конечности. Четырнадцать. Тринадцать убитых лучников и Джонар сед Казил, отправившись к отцу, не воскресли. Что ж, созидателю это было только на руку.

Тогда все шары времени, укрепленные на внешней и внутренней стенах Камарга, вспыхнули и засветились болезненным воспаленным светом. Происходившие затем события были странны. Вначале Онэргап, не меняя положения, а лишь чуть загребая своими мерзкими ручками, закатился за солнце и ненадолго пропал. Но вот взгляните: он раскрыл ужасающий рот, плоский, как на эскимосской костяной резьбе, и чуть надкусил солнце, а затем, примерившись, наделся на него всей своей пылающей монетой – и проглотил. Сомкнулась тьма, лишь за спиной у всадника горело слабым куполом время Камарга, а перед ним, прямо посреди ночного неба, полыхал, как горящая в торфяном болоте яма, красный лик страшного бога. «Вот так так, – весело подумал ночной тать, – отступать некуда, позади Камарг!»

Тем временем Онэргап, подкрепившись солнцем, словно вдохнул жизнь в здоровые руки, и они потянулись вниз, распространяя волны горячего воздуха и нездоровые жаркие отблески.

Всадник по-прежнему твердо стоял на бортике колыбели, только теперь на плече у него располагался еще и неведомо как исцелившийся горностай. Нарушитель покоя извлек из воздуха маску – на сей раз черную, как обсидиан, – и надел ее. В глазницах маски светились наконечники сине-серебряных игл, которые Онэргапу так и не удалось погасить век назад.

– Вот прекрасные строчки, мой злокозненный горностай, – сказал всадник негромко, обращаясь к зверьку и чуть склонив голову. – Послушай:

 
Так Пирр стоял, как изверг на картине,
И, словно чуждый воле и свершенью,
Бездействовал. Но как мы часто видим
Перед грозой молчанье в небе,
Тучи недвижимы, безгласны ветры…
 

– И земля внизу тиха, как смерть, – ответил горностай негромко. – И вдруг… ужасным громом разодран воздух!

Руки Онэргапа сомкнулись вокруг всадника, но не могли схватить его. Трение огненных пальцев о черную фигуру убийцы издавало громоподобный треск, и Красный Онэргап в ярости закричал. Крик этот был ужасен: никто прежде не слышал, чтоб вечно голодный бог издавал звуки, но сейчас он визжал так, будто наступили на хвост коту размером со вселенную – крик был полон гнева и боли, и Камарг, с ужасом наблюдавший за сменой тьмы и света, в очередной раз за ночь вжался в землю.

– Так, помедлив, – посреди огненной бури продолжал всадник меланхолически (хотя внимательный слушатель, если б он откуда-нибудь взялся, услышал бы в этой декламации макабрическую радость), – Пирра проснувшаяся месть влечет к делам.

 
И никогда не падали, куя,
На броню Марса молоты Циклопов
Так яростно, как Пирров меч кровавый
Пал на Приама![57]57
  Всадник, разумеется, цитирует монолог одного из Актеров из «Гамлета» в переводе М. Лозинского.


[Закрыть]
 

Договорив, всадник неуловимо-яростным круговым движением чудесного Торна отсек Онэргапу руки. Вой усилился; страшное божество принялось в агонии кататься по небу, плюясь пламенеющими кусками солнца. Некоторые из них обрушивались в безмятежную холодную воду, кипятя ее, а некоторые – на Камарг, где, подобно ядерным взрывам, без усилий разрушали дома, стены и улицы. Чуть успокоившись, Онэргап, освещавший воды Камарга мертвенной червленью, стал жарить мир адским дыханием: колыбель и многие километры вокруг нее озарились нездоровым мерцанием каленого воздуха. Но всадника в адской печи не было – слившись с горностаем, он пропал. Онэргап прильнул к боку затаившего дыхание Камарга так близко, как мог, бессмысленным взглядом всматриваясь в воды, плавя безжалостным присутствием все живое, что оставалось в них.

Тогда прямо из воды ему ответили голосом, в котором слышалось одобрение:

– Ты война, о Красный Онэргап, и ты ужасен. Но я – время: вперед продвигаясь, миры разрушаю, для их погибели здесь возрастая.

Тогда-то воды объединились в гигантскую ладонь, на одном из пальцев которой как будто блеснул каменьями древний перстень, и с ладони этой полетел навстречу Онэргапу великий черно-белый кит, орка, и белая краска переливалась по его телу жидким серебром вольно и радостно, как быстрый горностай, а в черной маске на морде светились все те же ненавистные синие огни.

Огненный шар отпрянул, попытался найти спасение в глубине сухого воздуха, но было слишком поздно: кит схватил его и принялся трясти, как мяч, без всякого пиетета, играя с ним, подбрасывая и ударяя хвостом, увлекая за собой в воду, еще раз, и еще, и еще, пока Онэргап не исторг солнце, не потерял силы и не погиб окончательно. Кит брезгливо выплюнул шкурку, выполнил в воздухе сальто, приземлился на гостеприимную водную гладь, на прощание наподдал оболочку бога хвостом, отчего та взлетела ввысь и зацепилась шкиркой за одинокое облако, и ушел на глубину.

Удивленно поморгали где-то на краях темного диска освобожденные звезды, постепенно улеглась взбудораженная вода. Уцелевшие камаргиты начали открывать ставни и выглядывать наружу. Затем, чуть раньше положенного времени, на краю океана показался краешек ошарашенного солнца: отделавшись в смертельных объятиях божества-самозванца легким испугом, оно приготовилось подняться вверх, в небо.

Однако на реках Ка и Ма были разрушены все четыре центральных моста, и город был объят пожаром. И хотя реки вышли из берегов и выбросили на площадь, где обычно проходили казни, пять невесть откуда взявшихся трупов местоблюстителей (горожане почтительно выложили их рядком, найдя и устроив рядом с каждым символы власти – лошадку, соску, пеленку, погремушку и тряпичную корону), два стихийных бедствия как будто объединились – в части районов бушевало пламя, а часть была затоплена, и как спасаться, никто не знал. Никто точно не знал и того, что произошло под дворцом – ведь сражение стихий в океане произошло без свидетелей. И все же погибающий Камарг не сомневался, что там был доктор Делламорте.

Он победил, как и обещал.

9. Apex Predator

Среди тех, кто наблюдал небесные явления над океаном, были и знакомые нам персонажи: вернувшийся в сознание героический лучник Апеллес, жизнелюбивый гипт с необычным прозвищем Танкредо, выживший и весьма активно настроенный трактирщик Эзра и, конечно, норовистый Жеребец без имени, не утруждавший себя стоянием на одном месте. Убедившись, что все правильные люди собрались в аптекарском доме по Монастырскому переулку, вороной задумчиво проведал центральную площадь, проводил недобрым взглядом ретировавшихся тысячников и, как-то по-своему понимая текущие задачи, явился к кованым воротам ограды Священной рощи. Там он принялся пастись – рыть копытом снег и извлекать из него чахлые воспоминания о растительности. Но так как жеребец к тому моменту так и не научился говорить, оставим его на посту перед воротами и вернемся в «Травы живые, сухие, стеклянные и иноземные», где по крайней мере шел какой-то разговор.

– …Ну, как животик, Эзра, не болит? – в который уж раз пытал трактирщика непоседа-гипт.

– Отстань ты от меня, ради Ристана! – взмолился несчастный трактирщик. – Ты ж каменный, а прилип, как из мяса сделан! Давай условимся: всякий раз, как тебе захочется спросить про мой «животик», сдержись, а я тебе налью стаканчик «Агварденты». – Добрый Эзра и сам не заметил, как в его речь вернулась отсылка к Перегрин-Ристану, покровителю путешественников, дорог и придорожных заведений. Но «молодой» гипт ему нравился, и на его немудреные шутки он не обижался.

– Я знать хочу, как ты спасся! – не отставал Танкредо.

– Я же тебе уже тысячу раз сказал – не зна-ю. Думаешь, человек, из которого чуть не повыдергивали ногти заодно с пальцами… думаешь, такой вот человек соображает, что с ним происходит? Думаешь, если тебе разрезать пузо и запихнуть в него серую рогатую гадюку, живее соображать станешь? Хватит, говорят! – Эзра раскипятился не на шутку, поднялся с лавки и проковылял в темный угол комнаты, где – видимо, для успокоения измочаленных нервов – принялся звенеть склянками, то ли чтобы приготовить еду и питье для компании, то ли просто, чтобы погреметь. Несмотря на перенесенные мучения, он неплохо себя чувствовал и ковылял в первую очередь от осознания серьезности своих испытаний – как будто какая-то нутряная память не позволяла организму их забыть, хотя ногти и пальцы его были на месте.

– И правда, жила, угомонись-ка, – хмуро и хрипло сказал Апеллес. Он сидел за столом у окна и что-то осторожно (правая рука его была перевязана) рисовал заветной медзунамской кисточкой на пустой странице гербария, занимавшего половину стола. – Отстань от обидо-мученика, а то быть на твоей каменистой роже желваку.

Тут Апеллес все-таки не удержался и тайком потер ноющий затылок.

– Кстати, – живо обернулся к лучнику любознательный Танкредо, – расскажи-ка и ты про Битву Стихий. Ведь ты же там был. Вернулся весь в кровище, все стрелы расстрелял.

– Я там не был, – отрезал Апеллес, рисовавший что-то белым цветом по белому листу и чрезвычайно увлеченный этой необычной задачей.

– А где жеребец? – вскинулся непоседливый гипт и, тяжело громыхая каменными ногами по выложенному деревянными кирпичами полу, ушел на исследование всего наскоро обжитого компанией дома (включая второй этаж и квадратную башенку).

Пока Танкредо отсутствовал, Эзра и Апеллес многозначительно переглянулись, наслаждаясь недолгими минутами покоя.

– Не поручусь, что он не остался там навсегда, – наконец вымолвил Эзра, озвучив общие мысли.

– Мог и остаться, – пробормотал Апеллес. – Вся эта иллюминация так и полыхала, пока они небо с водой делили. А чем в результате дело кончилось – неизвестно.

– Раз стало светло, значит, солнце вышло, – резонно заметил Эзра.

– Это да, – согласился Апеллес. – Облака разошлись впервые за два с половиной месяца. Это что-нибудь да значит.

– Но не факт, что при этом он его не погубил.

– Не факт, – согласился Апеллес, не уточняя, кто в этой фразе был первым «им», а кто – вторым. – Мог и погубить, со второго-то раза, еще как мог. На второй раз он, должно быть, еще страшнее стал. И лучники погибли. Это должно было его озлобить.

Эзра содрогнулся и опрокинул в себя какую-то пробирку с зеленым составом.

– Бр-рр, – оценил он информацию Апеллеса вкупе с содержимым пробирки. – Мда-аа. Не понимаю я ничего. Живем мы, прямо скажем, в эпоху перемен.

– А я, Эзра, понимаю, конечно, больше твоего, но тоже, знаешь ли, не все, – признался Апеллес и продолжил: – Но прежде чем идти на улицу прибирать к рукам осиротелый Камарг, удостоверюсь, что всадника в нем нет. Все-таки это он снес голову местоблюстителям.

– Знаешь, гвардеец, – помолчав, сказал Эзра, – будь он хоть четырежды созидатель, а только все равно человек. А человеку против бога дороги нет.

– Это смотря против какого бога, добрый Эзра, – возразил Апеллес и приподнял гербарий, поворачивая лист с рисунком на свету то так, то эдак. – Вот, скажем, коварная Хараа-Джеба, которую я нарисовал, или возьмем твоего Перегрин-Ристана… Второй не может ему не покровительствовать – он же всадник. А первая… Что-то мне подсказывает, что горностая он уж как-нибудь да заборет.

– Ну да… – пробормотал Эзра машинально и поставил перед Апеллесом все тот же зеленый напиток – кто привык кормить и поить людей, делает это всегда. – Это точно… Отбросит ногой на обочину и не поморщится. Знаешь, Апеллес, мы с тобой, что уж теперь кривить, жили в жестоком городе. Несправедливость здесь была, был страх, нищета и издевательства. Но как бы это сказать-то? – Он пошевелил пальцами. – Но все это понимали. Те люди, что дергали из меня ногти, знали, что это жестоко. Они могли этим упиваться, а может, считали, что выполняют долг; могли думать, что я это заслужил, или подчиняться приказу, но они все… да, все! – и местоблюстители, и тысячники, и стража – знали, что делают. Хоть посреди ночи их разбуди, понимали. А Всадник не совершает жестокости. Для него все это… как… – Эзра поискал сравнение, не видя, что Апеллес смотрит на него с изумлением – лучник не ожидал обнаружить в трактирщике оратора. – Как весенняя уборка. Он будто идет по лесной дорожке, отбрасывает с нее сухие ветки, иногда зеленые срубает, если мешают пройти. Да, его может укусить змея, из кустов может выпрыгнуть хищник, но главный-то хищник – он сам.

– Apex predator, – пробормотал Апеллес, рисуя темнейшей синей краской какой-то неясный острый силуэт на заднем плане белой картины.

– Ай? – Эзра с недоумением воззрился на лучника.

– Значит – «окончательный хищник». Такой, которого никто не ест, потому что не может.

Воцарилось молчание. Послышался гулкий стук, и собеседники напряглись. Но это всего лишь вернулся Танкредо. Он опустился на стул, для разнообразия мо`лча.

Прошло несколько секунд, и тишина вновь была прервана – на сей раз цокотом копыт по пустому переулку. Апеллес, Эзра, а затем и подтянувшийся Танкредо замерли.

Конечно, это был доктор Делламорте. Он спешился, вошел в дом, сразу прошел по коридору налево, в дотоле никем не открывавшуюся комнату, и кинул там на стол две книги, по-видимому, извлеченные из седельной сумы: полотняную, взятую в корешке в зеленоватую кожу и проклепанную медными заклепками, и увесистый том в коричневом кожаном переплете. Напряженных взглядов компании и их задержанного дыхания он, кажется, не заметил. Всадник выглядел так же, как всегда, разве что, пожалуй, несколько более удовлетворенным. Хорошо потрудившийся красноглазый меч он положил на стол, сел и приготовился заняться книгами, как будто до последнего не считая нужным обратить внимание на то, что в дверях кто-то стоит. Но присутствие было слишком явным, и потому игнорировать его вскоре стало невозможно.

– Что? – обратился он к Апеллесу, повернувшись. – Какие-то новости?

Апеллес, бывший в компании за старшего, отодвинул гипта и трактирщика назад в коридор и вошел, закрыв за собой дверь.

– Да, – сказал он. – Ты уцелел, вот самая большая новость. Значит, ты победил?

– Я не уцелел, – уточнил Делламорте, любитель фактической точности, и подвинул к Апеллесу второй стул, приглашая сесть. – Но он проиграл.

Апеллес счел за благоразумное не приглядываться к недавнему соратнику слишком открыто и просто кивнул. Затем сел.

– Что это? – спросил он, указав на две книги и почему-то избегая взгляда всадника.

– Это? – Магистр помедлил. – Это две самые важные книги библиотеки Камарга. Остальные, впрочем, я тоже прибрал к рукам, только не стану возить с собой. А эти буду.

– Ты куда-то едешь? – спросил Апеллес с осторожно пробуждающимся облегчением. – Едешь дальше? Ты закончил свои дела здесь?

– Да, – легко согласился Делламорте, – почти.

По этому «почти» Апеллес понял все. Расслабляться было рано; строго говоря, именно сейчас стоило напрячься, как никогда раньше.

– Ты… хочешь разрушить Камарг?

– Уже разрушаю, – отвечал магистр, откидываясь на спинку стула.

Апеллес видел теперь, что его левая рука лежит на столе почти безжизненно, и перчатки всадник с нее не снял. Лучник медленно поднялся, отступая назад.

– Я не позволю, – сказал он твердо. – Когда я сделался твоим союзником, я был готов развалить Высокий Совет, устранить тысячников, отменить несправедливость. Я не собирался…

– Мне нет дела до того, что ты собирался, а что нет, Апеллес, – устало прервал гвардейца Делламорте. – Ты поставил на меня, не вдаваясь в подробности, – правильный выбор. Ты написал две важные картины – молодец… войдешь в историю местной живописи. Ты впустил меня в колыбель, помог перебить лучников и местоблюстителей – герой! Будешь богом войны вместо Ареса, если хочешь. Ты был готов погибнуть там вместе со мной, над океаном, подняв лук против собственного создателя, – за что? За Камарг? Или из ненависти к нему? В любом случае призовой фонд твой, и через минуту ты узнаешь, какой приз выиграл.

Апеллес молчал, поспешно собираясь с мыслями. Он вошел в комнату без оружия и теперь как можно менее заметно стал тянуться к лежащему на столе мечу Делламорте. Всадник не шевельнулся. «У него не осталось сил, – подумал Апеллес с удивлением и странным удовлетворением. – Он даже не может помешать мне снести ему голову собственным мечом». И Апеллес взял Торн.

Вернее, Апеллес попытался взять меч под любопытным взглядом Делламорте… но не взял: меч сопротивлялся. Каким-то непостижимым образом он прикладывал ровно то же усилие, что и Апеллес, но в прямо противоположном направлении, при этом не делаясь тяжелее и не прикидываясь, что изваян вместе со столом и домом из одного каменного мегалита. И как будто этого было мало, алый камень в рукояти с жадным хлюпаньем впился в ладонь художника, за несколько секунд превратив ее в открытую рану. Лучник с проклятием отпустил чужое оружие и отступил. Созидатель вздохнул, покачал головой, извлек из кармана кусок мягкого белого бархата и одним движением привел рукоять в порядок. (Бархат остался белым: видимо, кровь алчный камень всосал сам.)

– И что теперь? – поинтересовался Делламорте. – Сбегаешь за своим чудо-луком? Или пойдешь собирать против меня народное ополчение?

– Пойду, если надо будет, – процедил Апеллес, играя желваками.

– Так иди, – разрешил магистр, поднялся и отправился к двери, ведущей куда-то внутрь дома, а Апеллес, придерживая измочаленную руку, отправился к двери наружу.

Тут случилось странное. Делламорте с очень тихим стоном выдохнул воздух и, не дойдя до двери, сложился медленно и по частям так, как будто был не человеком, а пустым костюмом, искусно сумевшим всех обмануть. Сначала он ухватился за стену, потом опустился на колени и потом уже принялся сползать на землю весь, обхватив себя руками, как будто у него была распорота грудь и он пытался удержать внутри не просто сердце и легкие, но самое жизнь. Апеллес застыл в нерешительности. Он боялся всадника, но на сделку с ним пошел, руководствуясь не страхом: союз с гексенмейстером был союзом по убеждению, не по расчету. И тем не менее сейчас, глядя на созидателя, который, кажется, балансировал на тонком канате между жизнью и смертью, Апеллес не был уверен, что хочет его спасать. Да и как бы он спас его, что он мог сделать? Он даже не видел крови разрушителя, хоть и чувствовал ее. А может, вообще следовало его убить – именно сейчас, пользуясь слабостью, закончить дело, так и не доведенное до конца сто тринадцать лет назад?

Вспомнив, что на нем висят ножны с кортиком (ритуальным, но вполне рабочим оружием, которым лучники обычно не пользовались), Апеллес обнажил клинок и подошел к гексенмейстеру, цветом лица напоминавшему давешний кусок бархата, – сознание милосердно оставило его. Лучник осторожно присел на корточки и разрезал на созидателе наглухо застегнутый дублет и одежду под ним…

Да, похоже, магистр был не жилец. Апеллес не знал, жало правды настигло его или что-то еще, но в какой-то момент его поразили в сердце, и было удивительно, что он собрался умирать только сейчас. Кроме того, быстрый осмотр показал, что в правом боку созидателя имелась ужасная обожженная рана от гвардейской стрелы, а на шее – след, как будто какой-то хищник собирался перегрызть ему артерию. И это были только основные отметки, накопленные всадником к утру. Поддавшись любопытству, Апеллес бережно освободил от перчатки безжизненную левую руку «врага», как назвал их противника сед Казил, и увидел, что рука эта в крови, а запястье пробито насквозь. Кроме всего этого были на Делламорте и другие раны, производившие впечатление старых, но толком не заживших.

– Apex Predator? – пробормотал лучник со странной смесью жалости и почтения. – Да. Но не сейчас! – И приставил кинжал к груди всадника, собираясь убить вначале его, а потом, от усталости и бессмысленности, заодно и себя.

Именно в этот момент Делламорте, в чьи планы, судя по всему, не входила кончина в безвестной комнате в заброшенном переулке полуразрушенного города, открыл глаза. Это произошло настолько неожиданно, что гвардеец отшатнулся: хотя на черном колдуне и не было богоборческой серебряной маски, в глаза его опять вернулись пылающие острия иголок, которые так и не погасило злое божество.

– Who doesn’t like a power nap?[58]58
  Кто же не любит слегка прикорнуть? (англ.)


[Закрыть] – спросил Делламорте, после чего легонько отпихнул оппонента прочь кончиками пальцев – да так, что Апеллес отлетел на пару метров и комично упал на спину, правда, тут же поднявшись. Гексенмейстер же, быстро осознав, что происходит, не менее быстро исправил ситуацию: провел по себе еще не очень твердой рукой, и Апеллес увидел, как на нем исчезла кровь, а мелкие раны и вслед за ними одежда затянулись и срослись. Приведя таким образом себя в порядок, магистр без церемоний отобрал у Апеллеса кинжал и, вернувшись к столу, сел спиной к пред-прæтору и раскрыл одну из книг на предварительно заложенной странице. Всем своим видом он показывал, что не просто не боится лучника, но даже мысль такую считает смешной.

– Право же, – выждав полминуты, сказал доктор скучающим тоном, – что за театральные паузы? Казалось бы, и враг лежит поверженный, и кинжал в руке – так нет, надо порефлексировать. Спасибо, обошлось без погребальной речи в духе Перикла[59]59
  Древнегреческий политик и стратег Афин (490—429 гг. до н. э.) Перикл произнес первую в истории апологию на похоронах афинских воинов, превознося достижения афинской демократии.


[Закрыть].