Текст книги "Купчиха. Том 1"

***

Когда началась весна, и растаял снег, Пётр Николаевич вырыл яму в саду. Обложил её внутри кирпичом. В железные бочки насыпал зерно, закрыл их плотно, сложил в ту яму и закопал.

И Марию, и Евгеньку предупредил, показал место.

А через неделю помер.

Сидели после похорон Мария и Евгения в столовой. Молчали.

Маленький Петя то и дело стучался в кабинет к Полянскому и лепетал:

– Папенька, разрешите войти, папенька, разрешите войти.

Мария вскакивала, хватала сына на руки, закрывала ему рот рукой.

– Нет больше папеньки, не трави душу.

– Есть, – отвечал ребёнок. – Сидит он за столом, пусти-и-и-и к нему!

В тот же день Евгенька натопила печь, несмотря на то что на улице было тепло.

Дом прогрелся так сильно, что находиться внутри было тяжело. То и дело выбегали на улицу охладиться. Открыли все окна и двери.

А Евгенька как будто с ума сошла, продолжала топить печь ещё несколько дней.

***

– Сколько их сегодня? – голос, который слышал Иван, был очень тихим, напевным.

– Шестьдесят пять, тридцать четыре из них безымянные, – второй голос был громче, и слова слышались отчётливее.

– Готовь… Потом посплю, – ответил тот, что с напевным голосом.

Через некоторое время опять послышалось церковное пение. От него вдруг мурашки побежали по телу. Но по-прежнему Иван смотрел на себя сверху. А вокруг застывшие тела, снег и волки. И чужие голоса: то женские, то мужские, а то и вовсе детские.

– Ишь ты, живучий какой… Сколько в тебе силы парень? – лепетал, кажется, ребёнок, явно повторяя заученные слова, услышанные от кого-то из взрослых.

Иван чувствовал на себе эти крошечные пальчики. Больше всего ребёнка интересовали, по-видимому, глаза. Он так усердно пытался их открыть. Иван почувствовал резкую боль в правом глазу. Дёрнул головой.

– Ма-а-туш-ка Ма-а-а-ри-я-я, ма-а-туш-ка Ма-а-ри-и-я-я-я, шевелится он.

– Господи, чудо-то какое! Слёзы у него капают. Жив, жив солдат…

***

Евгения сидела в кабинете отца, смотрела в одну точку.

В голове звучал голос отца: «Так сожги их к чертям! И чего добьёшься? Сама пойдёшь заготавливать дрова?»

Печка дрова ела жадно. Глотала их с таким аппетитом, как будто изголодалась. По теплу изголодалась и Евгенька. Несмотря на то что на улице было уже довольно тепло, она ходила в зимнем тулупе. Дрожала от холода, которого уже и не было вовсе.

Мария злилась на падчерицу. Заливала огонь в печи водой, стонала от жары. В доме находиться было невозможно. Когда в один из дней Мария упала в обморок, Евгенька словно очнулась от какого-то беспробудного сна. И поняла, что отца-то рядом больше нет. Несколько дней лила слёзы. Оплакивала Петра Николаевича. Ходила к нему на могилу, просила прощения.

Мария была слаба. Её воротило от всего. Не успел Пётр Николаевич доброй вести дождаться. Носила Мария под сердцем их ребёнка.

Евгенька была рада этой новости. Как ни странно, после смерти отца, ей стало очень жаль Марию.

Сколько та вытерпела в своей жизни, а не сломалась. Так и осталась покорной и спокойной.

Была с отцом до последних его дней, простила ему и побои, и годы безмолвия и разлуки с сыном, когда няньку нанял Пётр Николаевич.

– Вот он точно будет на отца похож, – мечтательно говорила Евгенька.

Маленького Петра Евгения обожала. Он её тоже. Называл мальчик свою сестру по-отцовски лисонькой.

Евгении иногда казалось, что Петя копирует голос отца. И вздрагивала, когда у мальчика получалось.

Пётр Николаевич брал Петеньку на руки, подходил к комнате дочери, стучался и напевал:

– Ли-и-со-о-о-нь-ка, Петушок и папенька зовут тебя к ужину!

Когда прошло много лет с той поры, эти слова продолжали звучать в голове у Евгении.

После смерти Полянского в дом к нему потянулись скупщики его товара. Предлагали свои цены.

Евгенька не вникала в подробности.

Когда однажды приехал очередной перекупщик и сказал, что предложит цену выше, чем остальные, задумалась.

Он, посмотрев подписанные бумаги, вздохнул глубоко.

– Кто же такой понятливый торговые сделки совершал? За бесценок отдали всё! Пётр Николаевич в гробу, видать, перевернулся. Вы, Евгения Петровна, глупо поступили. Оставили себя в такое время без всего. Я готов купить у вас всё, что осталось втридорога, ради памяти вашего отца. И чтобы вам было что покушать завтра.

Евгенька покраснела. Она виновато смотрела на бумаги и жалела, что не слушала отца, когда тот хотел ей помочь.

– Я помощь окажу нужную, вы не беспокойтесь, Евгения Петровна! Даже брать с вас ничего не буду.

Просто продам всё, что вы разрешите, а всю выручку отдам вам. Мне Пётр Николаевич ох как помог при жизни. Пора и мне заплатить.

Евгения с благодарностью посмотрела на гостя. Он суетливо собирал бумаги со стола.

– А вот такую книгу со списком складов вы не встречали? – гость показал на стопку книг на столе Полянского.

– В столе, – ответила Евгенька.

– Вы меня тут оставьте, Евгения Петровна, а сами занимайтесь делами. Я как закончу, позову вас.

Гость сидел в кабинете отца долго. Несколько раз Евгенька приносила ему туда чай.

Только ближе к ночи гость ушёл, забрав все отцовские документы, книги, расписки, письма. Ничего не осталось. Даже перо отцовское прихватил.

– Всё верну, – бормотал он, загружая в свою повозку мешки с документами.

Наутро обещал привезти деньги и гуманитарную помощь «бедствующей дочери купца Полянского».

Но не приехал. Прошла неделя, когда Евгения поняла, что её обманули. Если прошлым перекупщикам она отдавала всё за бесценок, то хотя бы деньги видела, а тут… Как ветром всё сдуло.

***

– Сколько в жизни своей я видел людей на грани, но такой живучий ты один.

Иван с трудом открывал глаза. Он совершенно никого перед собой не видел, только слышал.

– И тело твоё говорит, что не первый раз ты и на небе, и на земле…

Чудо!

Это настоящее чудо и добрый знак. Тебе бы не воевать больше, а тут остаться. Молиться я тебя научу. Да ты и сам сможешь. Молитва всегда идёт от души… А твоя душа поёт. Только ты пока не можешь сказать, о чём она поёт. Но я услышу её скоро.

Этот голос Иван уже узнавал среди всех, что слышал вокруг себя.

По-видимому, это был священник.

В том же месте, где находился Иван, священник вёл всегда свои переговоры. Постоянно спрашивал у кого-то о количестве солдат, их имена.

А потом Иван, открывая глаза, смог разглядеть этого человека.

Перед ним стоял высокого роста худощавый священник с длинной густой бородой и морщинистым лицом. Борода была чёрная, без единого седого волоса.

В тот день у Ивана получилось облизнуть сухие губы языком. Казалось, что губы сначала скрипели, а потом стали мягкими.

Смотреть на себя со стороны уже не получалось. Но и ощущать себя полностью тоже. Как будто только голова работала немного, а тело отсутствовало.

Ни ног, ни рук Иван не чувствовал. И от этого непонятного состояния было не по себе.

Сколько дней длилось это всё, кузнец не знал.

Иногда он приходил в себя ночью, прислушивался. Улавливал чьё-то дыхание и редкий храп, иногда кто-то всхлипывал в ночи.

Как хотелось подняться! Расправить плечи, крикнуть во всё горло: «Я жи-и-и-в!»

«А жив ли?» – вопрос возникал неожиданно, и ответа на него не было.

– А если он вот так и будет лежать всю жизнь? Все дни, что ему отмерил Господь? – женский голос был тревожным.

– Радуйся, Мария! Может быть, это и есть Господь!

Ты посмотри на него! Просто так не выживают такие люди.

Жди, и он расскажет, как пришёл к этому. Он как будто бессмертный.

***

– Папенька ваш был человеком хорошей души, сильным и волевым. Я к нему приходил недавно. Говорил, что тускло у нас тут. Надобно свет зажечь в глазах людей. А он не дал добро. Да и в ком свет зажигать?

Бедствует наша губерния. Бабы только по улицам бродят, а мужики кто куда: кто на войну, кто в город на заработки.

Пётр Николаевич выделялся своим капиталом. Ох, сколько можно было сделать при его поддержке. Ты вот сама знаешь, как там Русь бурлит?

Евгенька смотрела на Пантелея Михайловича непонимающими глазами.

– Эх ты… Вот все вы такие! Угораздило же меня родиться в таком бездумном месте. Я бы ближе к государю зажёг огонь революции. А тут? Тут и бастовать не могут по-человечески.

Пятнадцать человек со всей мануфактуры! Пятнадцать, девонька! Из тысячи человек! Что тут поделаешь? Вот папенька ваш такой же… Вялый на это дело. Денег пожалел, – Пантелей Михайлович говорил, как будто, сам с собой.

Услышав нелестные слова об отце, Евгенька встрепенулась:

– Ради памяти не судите, а не то и слушать вас не стану.

Пантелей Михайлович медленно зевнул.

Евгения долго смотрела на его раскрытый рот. Беседа была для девушки очень скучной. Лисонька не понимала, зачем гость всё это рассказывает, что от неё хочет.

А слова «революция», «бастовать» вообще были далёкими от понимания. Они только по слогам отстукивались в голове: «Ре-во-лю-ция», как на печатной машинке, которую удалось видеть один лишь раз в Костроме, когда отец потащил дочь с собой по торговым делам.

– Из всего, что сказал, хочу повторить, что прошу пожертвовать на развитие губернии хоть копеечку. Чтобы, когда новая власть придёт, вы не остались в бедственном положении. Вас под особую заботу возьмут товарищи. И тогда за-жи-вё-ё-ё-ё-м! Спит губерния, Евгения Петровна! Разбуди рублём, и зачтётся тебе! Мне и просить больше не у кого! Я продал своё всё на благое дело. Ещё надобно!

– Деньги что ли нужны? – спросила Евгенька.

Пантелей Михайлович оживился. Вскочил со стула и пробормотал:

– Ну конечно же! Дошло наконец-то! Копеечка к копеечке и жить будем лучше всех! Сколько дать сможешь? Может и мебель какую пожертвуешь, посуду?

Гость постучал по столу.

– Вот стол, например! Он тебе уже точно не нужен. Кабинетный стол отца очень поможет товарищам на собраниях. А то на подоконнике коряво писать получается.

– Сто-о-о-л? Вы хотите забрать стол? – спросила Евгения удивлённо.

В это время в кабинет постучалась Мария.

Приоткрыла дверь, заглянула:

– Больно долго вы беседуете, беспокоюсь…

Пантелей Михайлович взмахнул рукой и пропел:

– Долгая беседа у доброго соседа! И вас, Мария Батьковна запишем в список людей благонравных и помогающих нашему общему делу. Жить будем, девоньки, лучше Господа Бога! Торжественно провозглашаю вас, потомки Полянского, самыми лучшими друзьями революции. Стол я прямо сейчас заберу!

– Какой стол? – Мария переводила взгляд с Пантелея на Евгеньку.

– Кабинетный, – Евгенька провела рукой по поверхности стола. На ладони осталась пыль. На столе – дорожка от её руки.

После того как перекупщик забрал из кабинета всё, никто сюда не входил. Уборку в доме делала Мария. И только в тех комнатах, где в основном обитали: спальни да гостиная. До кабинета не доходило дело. Да и не для кого было там красоту наводить.

В комнате воцарилось молчание.

Пантелей Михайлович застыл с улыбкой на лице. Евгения увлечённо осматривала поверхность стола, потом стала рисовать на нём пальцами радугу, цветочки. Пыль маленькими комочками расступалась. Через несколько минут весь стол был исписан причудливыми узорами.

Мария с недоумением глядела на Пантелея Михайловича и падчерицу.

Калмычка и нарушила молчание. Такого строгого командного голоса Евгенька отродясь от Марии не слышала:

– Стол будет стоять тут до тех пор, пока не помрёт последний из семьи Петра Николаевича. И вам, господин, стыдно должно быть! Забирать последнее у бедных женщин. Уже был один до вас, умник. Оставил нас без всего! Может быть, вы лучше с клозета начнёте дом разбирать?

Пантелей Михайлович покраснел, задрожал.

– Да как вы так могёте говорить про меня? Чтобы я, Пантелей Михайлович, женщин обманывал? Да я, вас дур, спасти хочу от беды, что надвигается. Вот… – Пантелей вытащил из кармана помятый лист бумаги, небрежно бросил его на стол и ткнул пальцем в него. – Я вот сюда вас впишу, и, если что, вас никто не тронет. Стол или жизнь? Выбирайте!

Голос гостя вдруг из любезного превратился в угрожающий.

Евгенька даже не заметила, как в этот момент Мария выбежала из кабинета. Она заметила, когда Мария в кабинет вернулась с вилами в руках.

Пантелей Михайлович оторопел. Схватил свой листок, смял его, сунул в карман и прошипел:

– Так значит… Ну-ну… Так и запишу. А потом на поклон ко мне не приходите. Вражины проклятые.

– Давай-давай пошевеливайся, – прикрикнула Мария. – Смотри, как бы тебе ни пришлось ко мне на поклон прийти! Ирод!

Когда гость покинул кабинет, Евгенька устало рухнула в кресло.

– Ну ты и устроила, – сказала она Марии. – Сдался тебе этот стол! Его всё равно продавать придётся, отец говорил, что наступят времена, когда есть нечего будет.

– С тобой точно наступят такие времена! – взвизгнула Мария. – Ты бы всё отдала! И что потом? Чем ты думаешь, Женька? У нас ничего не осталось! А вдруг завтра благодетель твой из дома нас выгонит! Как ты тогда запоёшь?

Мария ходила кругами вокруг стола. Потом стала открывать ящички, становилась на цыпочки и заглядывала на книжные полки. Там, куда не доставали глаза, щупала руками.

Нащупала что-то… Фотография…

– На, – сказала она засыпавшей в кресле Евгеньке, – матушка твоя, по-видимому. Только она тут и осталась.

На фотографии размером с ладошку Евгеньки была изображена молодая женщина. Евгения вглядывалась в её лицо, но узнать не могла. Это была точно не её мать.

– Не матушка это, – ответила Евгенька и протянула Марии фотографию.

Мария долго смотрела на фото. Потом подошла к шкафу, встала на цыпочки и положила фото обратно.

– Пусть тут будет… Хоть что-то осталось в этом кабинете.

А Евгенька уже сладко спала, калачиком свернувшись на кресле.

Мария вышла из кабинета, вернулась туда с одеялом. Прикрыла Евгению и прошептала:

– Грейся, Женька. Спи, пока спится сладко. А то вдруг завтра и поспать не сможем.

Евгения так до утра и проспала в кресле.

А новый день приготовил новые испытания. Пропал Петенька. Мария звала его всё утро. Искала везде. Но мальчик не отзывался.

Ближе к обеду приехал человек. Представился управляющим Пантелея Михайловича и заявил, что мальчик находится в хороших условиях, что он сыт, но больно громко к мамке просится. А вернуть его может Пантелей Михайлович, лишь обменяв на какую-то ценную вещь. Просит он простить его за столь страшную выходку, но человек в отчаянии и не на такое способен.

– По сему, – читал управляющий с листочка, – хочу предложить купеческой жене и ейной дочке не затягивать с ответом, а до заката солнца предоставить доступ к кабинетному столу и часам, что висят на стене напротив книжного шкафа. Взамен мальчик вернётся домой с мешком сухарей. В противном случае он будет отдан в приют как неизвестный ребёнок.

У Марии, кажется, глаза расширились до невероятных размеров. Евгеньке казалось, что они повернулись и стали поперёк.

Выглядела калмычка устрашающе.

Она с кулаками набросилась на управляющего. Била его мастерски: по носу, потом несколько раз двинула ему в глаз.

Кое-как управляющий отцепился от разъярённой женщины. Но она опять настигла его, умудрилась схватить за короткие волосы и так сильно за них потянула, что управляющий взвизгнул, потерял равновесие и завалился на землю.

Евгенька стояла в сторонке.

Управляющий смотрел на неё и жалобно пищал:

– Убери-и-и-и змею-ю-ю… Убью…

А потом мужчина затих. Перестал шевелиться. Мария отпрыгнула от него, а он вдруг вскочил и пустился наутёк. Бежал в сторону реки и кричал:

– Дура! Дура! Спаси-и-и-и-те!

Лошадь, на которой управляющий прибыл, фыркала, брыкалась. Но Мария смогла её утихомирить. Отвела в конюшню, привязала. Вернулась домой.

Обратилась к Евгеньке.

– Садись пиши.

– Не на чем писать, – пробормотала Евгенька.

Мария протянула фотографию, найденную ранее.

– Вот тут пиши… На… – калмычка подала падчерице карандаш.

Евгения покрутила его в руке.

– Что писать?

– Начни с приветствия. Вот так: «Дорогой Пантелей Михайлович! Кланяюсь низко и благодарю за лошадь. Она как нельзя кстати поможет обедневшим женщинам. Ради своего сына и его дальнейшего существования, дарую вам его безвозмездно, потому как даже попрошайки сейчас питаются не так скудно, как мы.

Ваше участие в его дальнейшей жизни благословил сам господь, иначе ничего бы у вас не вышло с похищением. Хочу вас уверить, что страдания моего ребёнка скоро закончатся, и он будет добывать себе на хлеб своим трудом. Благослови вас господь! Вы очень помогли мне!»

Евгенька писала и хмурилась. Она не хотела, чтобы Мария вот так просто дарила кому-то Петеньку.

– Запечатывай, – скомандовала Мария.

Доставить письмо попросили деревенского мальчишку.

На следующий день в дом Полянского нагрянули жандармы. Они по заявлению управляющего пришли арестовывать Марию.

Но прямо перед ними у калмычки начались схватки.

– Завтра вернёмся, – прошептал один из пришедших.

Но на следующий день пришёл только управляющий. Он озирался по сторонам и вёл за руку Петеньку.

– Лошадь отдай, – слёзно попросил управляющий, когда Евгенька открыла калитку.

Петенька бросился сестре на шею. Повис на ней. Целовал в щёки и лоб. А потом прошептал:

– Я тебе вот что принёс! – порылся в кармане и вытащил маленький кусочек мармелада. – Откусил один лишь раз. А вот этот маменьке отдать нужно, он побольше, она такие любит.

Евгенька прослезилась. Сунула за щеку мармелад. Прижала к себе Петеньку и закрыла перед домом управляющего калитку.

– А лошадь теперь наша. Ступайте к своему Пантелею Михайловичу и объясняйте ему что да как.

Схватки у Марии длились три дня. Измучила она и себя, и Евгеньку.

И в первых числах сентября родила сына.

Мальчик был очень смешным: длинное тело, короткие ноги и руки, очень узкие глаза и рыжие, как у Евгеньки волосы. Маленькое такое чудо-юдо.

Мария была очень слаба. С кровати почти не вставала. Евгеньке пришлось за ней ухаживать. Несколько раз дочь Полянского теряла сознание от вида крови, оттого что приходилось мыть малыша и его мать.

Чтобы как-то избавиться от отвращения, Евгения стала завязывать себе нос и рот платком. Когда обмывала Марию или купала новорождённого – задерживала дыхание. А потом выбегала на улицу и не могла надышаться.

То, что у Марии было молоко, стало большим счастьем. Из соседнего села на кормление привозили двойняшек, мать которых померла неожиданно. За кормление платили исправно. На эти деньги Евгенька смогла заказать из города продукты. Мария лежала на кровати уже третий месяц. Евгенька только и успевала к её налившейся молоком груди подносить голодных детей.

Сына Мария назвала Николаем.

Дочь Полянского так уставала с детьми, что к вечеру валилась с ног. Маленький Николай спал с ней, потому что иногда просыпался ночью и плакал. А Мария не могла его укачивать и успокаивать.

От частых стирок и домашней работы руки Евгеньки распухли. На ладонях появились мозоли. Болела спина. Иногда ей казалось, что на плечи кого-то посадили.

Одни дни сменялись другими.

Когда засыпал Николай, Евгенька укладывала его в люльку и ложилась сама. Но потом и это перестала делать. Рядом с ней малыш спал всю ночь, не просыпался. А с шести утра уже требовал еду. И тогда дочь Полянского несла к Марии своего младшего брата и смотрела, как тот жадно впивается в материнскую грудь.

Поначалу было отвращение ко всему этому. Потом привыкла. Уже не мутило от запахов и чмоканья. Как только наедался Николай, в комнату заносили двойняшек. Те на молоке Марии, казалось, росли не по дням, а по часам.

Привозила детей няня по имени Глаша. Ростом она была под два метра и больше всего походила на мужика. Её выдавал только голос. Писклявый такой. Он никак не соответствовал её мощи.

И если на руках Евгеньки двойняшки смотрелись как богатыри, то у Глаши они казались маленькими гномиками.

Те дети ели долго.

Евгенька замечала, что Мария устаёт. Но сейчас это было их спасением.

Евгения вообще не представляла теперь себе жизни без Марии. Если бы не она, то неизвестно что ждало бы дочь покойного Полянского.

К декабрю неожиданно исчез сосед-мужичок, который доставлял продукты из города. Просто не вернулся со своей очередной поездки, а денег-то взял.

Евгенька нервничала. Сначала ничего Марии не говорила. Ждала несколько дней, а потом от Глаши узнала, что по пути в город разбойники нападают на людей. А мужики и бабы поодиночке больше не ездят, стараются кучковаться и добираться вместе.

Евгеньке было тревожно. Ещё месяц назад по совету Марии она купила картошку на всю зиму. А мясо заказывала еженедельно.

А теперь кого просить, Евгения не знала.

Без мясного наваристого супа молоко у Марии стало понемногу убывать. Его теперь хватало только сыну, а двойняшки сосали пустую грудь и кричали так громко, что вскоре Глаша перестала их привозить.

Зимней декабрьской ночью Евгеньке не спалось.

Первая бессонная ночь с момента смерти отца. Евгения пыталась заснуть. Ворочалась. Потом прикрыла Николая одеялом, вышла в коридор.

Проходя мимо комнаты, где жил раньше Иван, остановилась. Постучалась тихонько. Закрыла глаза. Представила его себе.

– Открывай, Ванечка, – прошептала она. – Открывай мой дорогой! Ты же вернулся давно. Прячешься от меня, как я от тебя когда-то. Я прощу тебя за это, подожду. Ты же ждал меня долго, выпрашивал у отца. И я подожду… Дождусь…

Но дверь никто не открывал. Евгенька села на пол, прислонилась к двери спиной и заплакала.

Какими тяжёлыми были воспоминания! Как будто сон какой-то приснился. Вот идёт она к кузнице с подружками. Хихикают, посмеиваются. А Иван так и прожигает её взглядом. И взгляд у него горячее, чем металл, который он обрабатывает.

Жарко стало Евгеньке. Расстегнула ворот. Поднялась на ноги, спустилась вниз. Подбросила в печку дров. Топила умеренно. Не сказать, что было холодно в доме, но и не жарко.

Не хотелось, как при отце, надеть на себя всю одежду.

Мария обитала в гостевой комнате на первом этаже. Где родила, там и осталась.

Старший сын Марии Пётр спал там же на отдельной кровати.

Подойдя к комнате мачехи, Евгенька услышала, как Мария поёт.

– Ночка-а-а тё-ё-ё-ё-м-на-я-я,

Я споко-о-о-й-на-я-я!

С божьей помощь-ю-ю-ю

Я нако-о-о-орм-ле-на-а-а!

С Божьей помощью-ю-ю-ю

Я жи-и-и-и-ву-у-у-у-у!

Это «живу-у-у-у-у-у-у» Мария тянула очень долго.

Евгенька хотела было постучаться, но боялась, что разбудит Петеньку. Открыла тихонько дверь и обомлела. В комнате тускло горела лампа, а Мария стояла у окна и тянула свою песню.

Калмычка, увидев Евгеньку, замолчала, присела на корточки, а потом на четвереньках поползла к кровати.

Евгения даже не знала, что сказать. Она была в недоумении и даже не сразу поняла, что Мария её обманывала всё это время.

Закрыв дверь, дочь Полянского пошла в свою комнату. Прижалась к Николаю и уснула.

Как ни странно, но ребёнок не проснулся рано.

В комнате было уже очень светло.

Петенька настойчиво стучал в комнату. Никогда без разрешения не входил.

– Ну чего тебе? – спросила Евгенька ласково.

– Маменька ждёт, не могёт уже терпеть.

Евгенька махнула рукой и сказала грубо:

– Подождёт, не переломится.

– Худо ей, – всхлипнул Петенька. – Горячая она вся. Тебя требует и Коленьку.

Несмотря на свой ранний возраст, Петенька говорил очень хорошо. Уже в год он говорил так, будто какой-то взрослый рядом, а не ребёнок вовсе.

Пётр Николаевич гордился сыном.

И чтению его пытался учить, и письму. Какие-то знания остались у Пети. Иногда он на земле палочкой выводил буквы. А карандаш и бумагу Евгенька не давала ему.

Поначалу обижался Петя, а потом просить перестал. Видел, понимал, как несладко им живётся. А бумагу в случае чего можно было и продать.

Николай проснулся ближе к обеду. Когда Евгенька принесла его в комнату к Марии, та вся горела.

Смотрела на падчерицу выпученными глазами.

– Вставай, – скомандовала Евгенька. – Хватит за нос меня водить. Я её и купала, и кормила, и детей подносила. Тьфу…

Поднесла Николая к материнской груди. Тот присосался. И вдруг Евгенька схватила ребёнка на руки и отошла в сторону.

– Хочешь кормить, – сказала она, – забери его у меня.

Лицо Марии было красным.

– Да я неожиданно… – прошептала она. – Первый раз так получилось. А теперь не могу! Ради бога, дай мне сына. Грудь налилась, худо мне, Женька.

Но Евгения не унималась. Сделала назад ещё несколько шагов.

– Давай-давай, поднимайся! Один раз вышло, значит, можешь и ещё.

Мария ёрзала на кровати. Кое-как поднялась. Шаталась как берёзка при сильном ветре.

Сделала два шага и упала.

Голодный Николай разрыдался на руках у сестры.

– Ты смотри, актриса какая! – взвизгнула Евгенька. – Я тут за вами как служанка. И готовила, и убирала, и воду носила. А ты отлёживала тощие бока.

Мария не реагировала.

Николай ненадолго притих. Уснул то ли от бессилия, то ли кричать устал.

Евгенька присела рядом с Марией. Та, казалось, совсем не дышала.

Положив Николая в люльку, с трудом оттащила Марию на кровать. Благо калмычка недалеко отошла.

Мария была лёгкой, словно пёрышко. Её нижняя губа чуть подрагивала. Лицо из красного превратилось в белое. Глаза были закрыты так плотно, словно зажмурены.

– Да корми, корми, – испуганно прошептала Евгенька.

Вытащила из люльки ребёнка, поднесла его к груди.

Тот, почуяв запах молока, присосался.

Маленькие капельки пота скопились над его верхней губой.

А Мария так и была без сознания.