Текст книги "Кусок мяса"

Глава 10

«После того страшного вечера в наш дом в Ириновке я больше не вернулся. Ночь мы с Аглаей Фёдоровной провели у соседей, в каком-то чулане, – у меня было впечатление, как будто мы от кого-то прятались. Я изнывал от жара в каком-то беспамятстве, но очень крепко въелся в ноздри моей памяти запах пота и страха, которым пропахла сорочка на груди Аглаи Фёдоровны. Она не выпускала меня из рук ни на минуту, и я был ей благодарен за это всей той благодарностью, на какую только способно детское сердце. Мне важно было чувствовать подле себя живую душу. Ко мне ещё не пришло полное осознание того, что я остался круглым сиротой, —мои родители были так молоды, и я был их первым и, увы, единственным ребёнком.

В восемь лет я понимал только, что произошло что-то страшное, какая-то чудовищная катастрофа, и что жизнь уже никогда не будет прежней. Я просился к маме, я тосковал по отцу, но твёрдо уяснил себе, что больше никогда не увижу их, – точно так же, как не вернусь в Ириновку и не встречу Ваню.

Невероятно, но для меня, восьмилетнего мальчишки, было тяжелее всего пережить именно это расставание. Я плакал. И никому не рассказывал о том, почему я плачу, даже когда в кадетском корпусе на меня начались нападки за эти слёзы. Мне хотелось знать, где Ваня, скучает ли он по мне так же, как я по нему. Я неоднократно просил барона Корфа, который был для меня в то время, что добрый волшебник, о возможности зачисления Вани в кадетский корпус, в один класс со мной, на что получал неизменный и категоричный отказ, причину которого я не понимал.

Мы с Ваней были одногодки, родились рядышком, я – в мае, он – в июле. Моя кормилица, с разрешения матушки, кормила нас обоих, одновременно прикладывая к своим большим грудям наши маленькие головки. У Ваниной матери, «вчерашней студентки, – по словам барона, – новомодных тогда женских курсов», совсем не было молока, да и родился Ваня до срока. Долгое время он отставал в росте, был маленький и хилый, но при этом очень подвижный и вертлявый. А мне всегда было его жалко, и я стыдился перед Ваней, что выше его почти на голову.

Наши семьи дружили. Мой отец всячески помогал Ваниному папе, ещё со времени их учебы в Московском Императорском техническом училище. Их судьбы сплелись одна с другой каким-то таинственным и крепким образом, как корни одного дерева. Отец Вани был родом из мещанского сословия, денег много не имел, и мой отец, быстро подметив это, взял его под своё крыло. Те деньги, которые он ежемесячно имел на учебные нужды, мой отец делил на двоих. Помогал Сергею учиться, подтягивал, если в том была необходимость, кормил и одевал, обадривал. «Представители мещанского сословия таковы, что их надобно обадривать, иначе пойдут под откос. А молодое поколение того времени вообще родилось с уверенностью, что им все должны», – сказал мне однажды барон Корф, когда я, уже юношей, приехал к нему на вакацию.

Вообще, в последствие мы часто говорили с бароном о моей жизни, и именно он рассказал мне о случившемся с моими родителями во всех подробностях, которые знал сам. Вообще, Павел Леопольдович был покровителем нашей семьи: это он, познакомившись с моим отцом, когда тот ещё был студентом, в Москве, высоко оценил инженерные таланты отца и пригласил его после окончания училища работать к себе в Ириновку.

Это были земли, принадлежавшие барону, на них стоял стекольный завод. В планах у Павла Леопольдовича было строить каменную церковь и завод по производству торфяных брикетов, поэтому ему нужен был хороший инженер на длительный срок. А главное, он нуждался в человеке, которому мог бы доверять, и отец, который к своему делу относился со всей серьёзностью и аккуратностью, совсем скоро оправдал надежды заказчика.

Павел Леопольдович относился к нам, как к членам своей семьи. Он ценил профессионализм и начитанность моего отца, очень уважал мою мать за её женские качества и набожность – но все это было второстепенно, главное – он просто любил нас. Поэтому его даже не пришлось уговаривать, когда отец захотел взять с собой из Москвы своего друга Сергея Ивановича Лисицина, с которым они только что окончили одно учебное заведение. Павел Леопольдович был рад обоим, принимал их, не как наемных работников, а как дорогих гостей. Оба приехали с молодыми жёнами, – так им обоим выделил жильё и положил жалование в шестьдесят рублей».

Глава 11

На следующий день после убийства по такому чрезвычайному случаю из Петербурга прибыл барон Корф. Его ждали с нетерпением, и его появление как-то умирило страсти. Помню, он разговаривал с Аглаей Фёдоровной, а меня выслали в другую комнату, чтобы я не слышал. Голова у меня горела, но я спустился с кровати, куда меня пару минут назад положили заботливые руки кухарки, и в длинной сорочке, спутывающей мне ноги, еле доковылял до кабинета, где они сидели.

Я спрятался, чтобы меня не было заметно, и вот, что услышал.

– Я была на кухне, слышу, к господам кто-то зашёл, потом голос узнала, что Сергея Ивановича. И успокоилась, – полушептала Аглая Фёдоровна, всхлипывая.

– О чем у них был разговор, не припомнишь? – осведомился барон.

Она помолчала, видимо, смущаясь.

– Вы не подумайте, я никогда не слушаю, это их господское дело, о чем они говорят. Но… в этот раз Сергей Иванович разговаривал высоким тоном, не слышать было невозможно. А говорил он следующее, слово в слово вам передаю: «Ты, – говорит, – совсем забыл про меня, Яша. Я просил тебя, подсоби, чтобы меня на заводе старшим мастером поставили. Ты ведь на барона влияние имеешь. Я золотых гор не прошу, понимаю, что способности у нас с тобой расходятся. Не всем же храмы возводить, кому-то и горшки обжигать нужно.

Слышалось, что он раздражён и еле справляется с собой.

– Серёжа, я написал барону. Давай подождём ответа. Я не думаю, что он будет против, тем более, что работник ты хороший. Сядь вот лучше, чаю попей.

Потом возникла какая-то пауза. Знаете, это вот как когда стараешься поссориться с человеком, а он тебя целует и по голове гладит, понимаете? А ты от этого ещё больше злобствуешь.

Потом Сергей Иванович снова заговорил, но тут я уже слышала отрывками, потому что говорил он на сей раз приглушенно и сбивчиво, так, чтобы слышали его, видимо, только хозяева.

– Это ты завёз меня в эту дыру! В Москве что? В Москве жизнь кипит! Там водопровод, а здесь что? В бане в ушатах моемся, как в позапрошлом веке! В столицах вся правда жизни делается, и даже если она – неправда, рано или поздно она правдой станет, и все её примут, обязаны будут принять! А знаешь, что в Москве говорят? Что дворян надо… убивать. Сегодня это пока неправда, но завтра… Завтра что, а? – он засмеялся не своим смехом. – Ты, Яков, надоел мне порядком. Надоело тебя терпеть! Ты всю жизнь был лучше меня: и с рождением тебе повезло, и с головой, и ни в чем ты никогда не нуждался, все на батины денежки! А я в это время братьев и сестёр кормил, лямку тянул и в обносках твоих ходил. Объедки со стола твоего доедал. Ты думаешь, я не человек, гордости у меня, думаешь, нет?! А я тебе покажу человеческую гордость и праведный пролетарский гнев! Ты думаешь, я всю жизнь буду жить под твою дудку? И на курсе тебе везло, на инженера выучился. Я тоже мог бы инженером стать, да вот только путь в инженеры нашему брату заказан. А вот что я тебе скажу: недолго вам осталось душить простой народ!

– Что ты такое говоришь? – серьезно спросил Яков, поднялся со своего места и встал между Сергеем и своей женой. – Ты не своими словами говоришь. Где ты нахватался этих лозунгов?

– Хватит! – завопил гость. – Ты правильно встал между мной и ей. Правильно! Бойся за неё. Потому что она стала последней каплей! Больше тебе ничего не достанется!

Прогремел выстрел, потом ещё один; в нос ударил запах пороха…

Госпожа закричала, потом застонала. У нас так одна корова кричала, человеческим криком, когда её забивали. У меня сердце бешено заколотилось где-то в животе! – продолжала Аглая Фёдоровна. – Другой никакой прислуги поблизости не было, у кого помощи попросить, – я рванулась к двери кабинета. Там ещё раз выстрелили, и настала тишина. Такая тишина, как, знаете, бывает на охоте, как охотник жертву подстрелит…

Сергей Иванович наскочил на меня в коридоре. Глазюками кровавыми зыркнул в упор, и не отводит. Ну, думаю, сейчас и меня прикончит. Нет, посмотрел он на меня, посмотрел, – и вышел. Никогда не забуду я этот взгляд, как будто из самой преисподней на меня посмотрели…

– Ну, будет, будет! – строго сказал Павел Леопольдович, крепко о чем-то задумавшись.

– Хорошо, что Петеньки тогда дома не было. Порешил бы дитя и, наверное, даже не задумался, – Аглая Фёдоровна вдруг зарыдала. – Ой, Божечки, Павел Леонидович, что с ребёнком-то теперь будет? Нельзя его в тот дом. Да и мне страшно! Кто знает, что в голове у Сергея Ивановича, вдруг надумает вернуться?.. Он умом-то, видать, порешился…

– Не бойся. Тебя и Петю я заберу в Петербург, это уже решено. Тебя пристрою. А Петю отдам в кадетский корпус, у него для службы и возраст как раз подошёл.

Глава 12

Машеньку проводили полными сочувствия взглядами, когда она, покончив со всеми делами, вошла к Петру и тихонько задвинула за собой занавеску. Раненые рассказывали, как мучительно стонет за ширмой Соколовский, но, когда она входила к нему, он как будто чувствовал чьё-то присутствие и затихал.

Видя, как Петр цепляется за жизнь, Машенька не могла остаться равнодушной и делала все, чтобы хоть как-то облегчить его страдания. Не желая колоть ему морфий, она готовила мазь на основе сметаны и трав, обладающих бактерицидными свойствами. Сметана смягчала обожженную кожу, а травы не давали развиться инфекциям. Наносить эту мазь было сплошным мучением, по сантиметру, мягким гусиным пером. Но даже при всей своей аккуратности, Машенька чувствовала, что причиняет Петру боль, которую он мужественно терпит, закусывая губы.

Петр стал время от времени приходить в себя, но они ещё ни разу не заговорили друг с другом. Сил у него хватало только на то, чтобы справить естественные потребности и пить, пить, пить. У него было жуткое обезвоживание, а вот есть он совсем не просил, пищу игнорировал. Во все остальное время лежал, глядя прямо перед собой, а Машеньке не хватало смелости спросить, о чем он думает. Она понимала, насколько ему трудно принять другого себя, а, судя по задумчивому его взгляду, Петр уже начал осознавать своё новое состояние.

Машенька не замечала, что Петр украдкой смотрит и на нее. Ему важно было знать, кто почти все время, когда он пробуждался, находился подле него и кто, думая, видимо, остаться незамеченным, легонько прикасался к его руке.

Первое время его глаза были слеплены какой-то слизью, и зрение ещё не обрело четкость. Все предстало перед ним, как в тумане. Через щёлочки век Петр неясно увидел белый овал лица, большие, спокойные глаза, бледный рот. Голову, склонившуюся к нему, венчала белая косынка, на лбу которой кровянел красный крест. Лицо это, даже расплывчатое, было не лишено своего изящества, и этого он, благодаря своему давнему увлечению портретной живописью, не мог не отметить.

Со временем Петр стал потихоньку переворачиваться и даже садиться, рассматривал своё новое тело. Ожоги постепенно затягивались розовой пленкой и превращались в шрамы. Главное, что физическая боль притупилась, и Петр уже не так мучился от каждого движения.

Наступил сентябрь, приятно тёплый после летней жары. Ветра несли долгожданную прохладу, и Мария радовалась, что Петр уже не так будет страдать от дневного зноя.

Пётр по-прежнему, казалось ей, не замечал её. Машенька не могла знать, что сердце у него в груди начинало учащенно биться всякий раз, когда занавеска его импровизированной палаты тихонько отодвигалась, и входила она.

С некоторого времени Петр стал неосознанно ждать её прихода, и начинал волноваться в ожидании момента, когда она придёт. Должно быть, объяснял он сам себе, ему было просто слишком одиноко, а она была единственным живым существом, который проявлял в нем участие. Конечно, Петр слышал голоса своих соседей, их разговоры, приглушённый смех, но это белое полотно отделяло его от остального мира, как неприступная стена.

Сможет ли он вообще вернуться в мир людей теперь, примет ли его этот мир в его нынешнем состоянии, обезображенного? А она, от неё веяло каким-то спокойствием и приятием, хотя… она ведь сестра милосердия, она ко всем пациентам научена так относиться.

Размышляя так, он окончил тем, что через некоторое время её посещения стали тягостными для его бедного сердца. Она входила, молча делала все необходимые манипуляции, приносила ему воды и чистого белья, смазывала и перевязывала раны, потом что-то с серьёзным видом писала в его медицинском листке, присев за маленькую тумбочку. Ему казалось, что ритуал этот длится вечность. Его язык немел и присыхал к небу, и он не мог заставить себя даже поздороваться с ней, сидел неприступный и беспристрастный, как ледяная глыба.

Пока он ещё был в бессознательном состоянии, Машенька спокойно могла снимать с него покрывало и наносить мазь. Так они, можно сказать, и познакомились: не через обычное для всех людей зрительное восприятие, а через прикосновения её пальцев, легкие, как взмах крыльев бабочки, – к его обожженной коже. Она одна из всех сестёр делала это так, что он почти не чувствовал боли. Для этого мало было просто иметь легкую руку. Её прикосновения были настолько аккуратными, скрупулёзными, что у него начинало зудеть под ложечкой.

Но время шло, Петр поправлялся, и в один прекрасный момент он уже не смог вот так запросто обнажиться перед Машенькой. Он не хотел, чтобы она смотрела на его отвратительные раны, и сделал все, чтобы сократить до минимума необходимость ухода за ним. Он вдруг запретил ей даже то, что казалось неотъемлемой частью её обязанностей.

Отныне Петр переодевался самостоятельно, пусть это занимало у него громадную кучу времени. Пил и ел сам, даже лекарство старался наносить без посторонней помощи. Камнем преткновения стало санитарное судно, которым все лежачие раненые были вынуждены пользоваться. Машенька уже привыкла выносить их десятками за смену, но Петр очень смущался, когда она приходила за его «уткой».

– Извините, – тихо сказал он ей однажды, и это было самое первое слово, которое он ей сказал.

– За что? – не поняла Машенька, и Пётр отметил, что у неё был приятный голос, низкий, но очень даже женственный.

– За то, что вынуждены делать это, – он кивнул на судно.

– Ничего страшного, это моя обязанность.

Весь персонал госпиталя отмечал, что Пётр, несмотря на всю тяжесть своего положения, был одним из тех пациентов, которые не хотели никого собой обременять. Сила воли этого человека поражала всех: он очень быстро встал на ноги, вернее, – на костыли, которыми тоже удивительно быстро научился пользоваться. Его мускулистое тело не успело утратить своей крепости и словно бы кричало: «используй меня, я ещё так молодо и полно сил!»

Он, несмотря на отсутствие одной ноги, заставлял себя много ходить.

– Опять гулять? – улыбались сестры, когда видели его спускающимся на костылях по лестнице.

– В палате душно, – лаконично отзывался Петр.

Все сошлись во мнении, что он не любит долгих разговоров и избегает сходиться с людьми. Никто не знал, что, с детства лишенный родительского внимания, Петр привык во всем полагаться только на себя. Благодаря своему даже почти какому-то лихорадочному упорству он настолько быстро пошёл на поправку, что готов был хоть завтра снова на фронт. Но, конечно, ни о каком возращении в строй не могло быть и речи, отвоевался.

Нил Осипович, глядя на такое стремительное выздоровление, сначала распорядился убрать импровизированную тканевую ширму, а затем и вовсе перевести Соколовского в общую палату, на первый этаж.

– Так вашему протеже будет легче выходить на воздух, Мария Ильинична, – не придётся все время карабкаться по лестнице. Хотя… непонятно, что для него в его положении лучше… Как вы думаете, что лучше, а?

– Он и вправду очень подвижный, даже удивительно, – подтвердила Машенька бесцветным голосом, стараясь казаться как можно более равнодушной.

– Что? Уж не жаль ли вам, что он так быстро выходит из-под вашего покровительства?

– Ничуть. Я рада, что он так быстро поправляется. А покровительства никакого и не было. Я ко всем раненым одинаково отношусь. Можно я пойду, Нил Осипович?

– Так уж и не было, Мария Ильинична?.. Но, конечно, идите! – сказал старый хирург и, лукаво улыбаясь, ещё долго смотрел, как удаляется её хрупкая спина, забранная крестом фартучных лямок.

Глава 13

Машенька в последнее время стала какая-то растерянная, и это чувствовали все, особенно Матильда, впрочем, виду об этом никак не подававшая. Она сама была подавлена, так как ждала новостей с фронта, но новости все никак не приходили. Одна только Катерина пребывала в каком-то радостно-возбуждённом расположении духа, словно бы летая над землёй на каких-то невидимых крыльях, – поэтому не могла обнаружить, что её подруги переживают каждая что-то невеселое своё.

– Девочки, – краснея и затаив дыхание, произнесла Катерина. – А вы когда-нибудь влюблялись?

Так случилось, что все три девушки однажды вечером собрались вместе. До этого они попали под проливной дождь, промокли до нитки и теперь сушили волосы и одежду, которую пришлось развесить по всей их комнатушке, потому что дождь снаружи и не думал переставать. Атмосфера установилась таинственная, как в детстве, когда по комнате вот так же развешивались простыни, и комната в один миг превращалась в огромный корабль под парусами. Машеньку на мгновение захлестнули воспоминания, как они с двумя младшими братьями играли в пиратов, а водительствовал над всей их ватагой, конечно, дедушка. Он любил поиграть с внуками, именно в нем они находили поддержку многим своим затеям…

Влюблялась ли она? Кажется, что ещё только вчера она представляла себя на большом пиратском корабле, а сегодня уже сестра милосердия на фронте. Наскоро оконченные медицинские курсы между детством и взрослостью – какое уж там влюбиться!

Машенька не знала, что ответить; Матильда тоже молчала, но как-то по-другому, словно бы ей, напротив, было что рассказать.

– Я – нет, – наконец, тихо ответила Машенька. Матильда пристально всмотрелась в её лицо, надеясь найти на нем хоть малейшее подтверждение своим подозрениям, но нет.

– А хотела бы? – не успокаивалась Катерина.

– Не знаю, время сейчас такое… война. Полюбишь, а вдруг он погибнет на фронте… Да и некогда, о другом думать приходится…

– А ты, Матильда?

– А я? – словно бы спросила саму себя Матильда. Помолчала. Запустила пальцы в распущенные иссиня-чёрные цыганские свои локоны и смахнула их с лица. Катерина с Машенькой переглянулись, почувствовав, что сейчас Матильда готова, наконец, поведать им что-то такое, что всегда избегала рассказывать. Девушка глубоко вдохнула и неожиданно рассмеялась. – А я занималась тем, что брала за любовь деньги.

Катя и Машенька даже рты открыли от такого неожиданного заявления. Впрочем, человек чувствует такие вещи, угадывает их по каким-то призрачным знакам, которые не смываются из облика женщины, остаются в нем навсегда, как некое невидимое клеймо, которое излучает напоминание о себе.

– Да, я торговала своим телом, но делала это искусно. Никогда не разменивалась по мелочам. У меня было много состоятельных поклонников, которые почитали за личную заслугу завладеть моим расположением.

– Тебе так нужны были деньги? – прошептала Катерина.

– Нет… у меня были деньги всегда, сколько себя помню, временами больше, временами меньше. Нет, деньги меня не интересовали… Мне нравилось соблазнять, подчинять себе волю мужчин, играть с ними. Да, это была великая игра! Я наслаждалась своими чарами. У меня всегда были красивые волосы и белые зубы, я умела хорошо подать себя, хотя, знаете, всегда страдала от недостатка образования. Но в деле обольщения я превзошла саму себя, – в конце концов, мужчины предпочитали беседовать не со мной, а с моим телом.

– Какой ужас! – прошептала Катерина и закрыла лицо руками. Она слышала такие вещи впервые, и была очень смущена. Машеньке ловче удавалось держать себя в руках.

– Да, ужас… – промолвила Матильда так, как будто не обращалась больше ни к одной из девушек; её чёрные глаза застекленели и смотрели теперь неподвижно, – казалось, заглядывая в само прошлое.