Текст книги "Мы здесь живьём. Стихи и две поэмы"

«Город мой. Тот, где с детства отсутствует море…»

 
Город мой. Тот, где с детства отсутствует море,
и повсюду степь – невозможно рыжая с янтарём,
словно вечный рассвет, как картинка на мониторе,
словно юность отца, упакованная в альбом.
 
 
Не сдержаться, когда прикасаешься к камню,
когда трогаешь тёмную землю, что на крови.
Если ты здесь родился, то родился ты неслучайно
в чёрнокаменном городе, что стоит на краю земли.
 
 
И до взморья отсюда добраться – две сотни гривен
по наезженной трассе, не так ли, – знакомая блажь?
Но ведь ты здесь родился, а значит, не будь наивен,
эта степь – твоё личное море, твой дикий пляж.
 
 
Под обветренной кожей, под веками, в подреберье
море плещется, как живое, – искрит янтарь.
Это море – твоя свобода, твой дом, твой берег,
оберег твой, твоя история и печаль.
 
 
Знаешь, Господи, это счастье, что так привычно
из окна наблюдать, как морем вскипает степь
и плывут облака – вон одно, словно ключ скрипичный,
и так хочется каждое облако рассмотреть…
 
 
Каждый камень под ярким солнцем играет светом,
преломляет луч, так хлеб преломляешь ты
с самым близким, твоим, проверенным человеком,
с тем, кто знает тебя до точек и запятых…
 
 
С тем, кто тоже почувствовал море однажды кожей,
на безморье иные смыслы, иные ветры, иное дно.
Город мой. Будь. Пожалуйста. Осторожен.
Мой степной чёрнокаменный Город До.
 

2014 год, Донецк

«На войне не отыщешь ангела – жодного…»

 
На войне не отыщешь ангела – жодного.
То куди подівалися янголи? Холодно
на морозном ветру стоять, и молиться Господу,
и глядеть, как на белом снегу возникают оспины.
Подари мне цветы – живые, а не железные,
и не надо, прошу тебя, плакать и соболезновать,
просто дай мне возможность выжить и не отчаяться,
разреши мне проснуться в спальне. Не в усыпальнице.
Я прощу тебя. Я прошу тебя, стань мне Родиной,
только ты всё глядишь на оспины, как на родинки,
говоришь: «Потерпи, и услышишь ангелов».
Но они не поют, а глядят, затаив дыхание,
как в мучительном небе цветы расцветают дикие —
ядовитые гиацинты да траурные гвоздики.
 

2014 год, Донецк

«в небе над нашим Донецком…»

 
в небе над нашим Донецком
цветут цветы
гиацинты
гвоздики
пионы
 
 
в небе над нашим Донецком
кровавый закат
в окнах домов Донецка
иконы
 
 
чтобы не прилетело
чтобы никто не погиб
только бы наступило утро
оно вечера мудренее
 
 
страшно
это когда
гиацинт вершит геноцид
а всё остальное
свет мой
наш город преодолеет
 

2017 год, Донецк

Сара

 
Моя Сара не носит туфель на низком ходу,
и на каждое слово у неё то байка, то присказка.
С ювелирной точностью Сара предсказывает судьбу,
и судьба эта непременно в затылок выстрелит.
Сара кольца снимает и раскладывает Таро,
у неё на груди под крестиком бьются голуби,
есть в цыганском сердце потайное – двойное дно,
за семью замками, за десятью щеколдами.
К моей Саре приходят люди со всех сторон,
они все на ладошках приносят для Сары тайное.
Сара знает о каждом всё – от любовниц до похорон,
ведь на то оно и дано, мастерство гадальное.
Сара в чёрном, моя Сара, как ночь, черна,
поправляет платьице и глядится в зеркальце.
Сара знает цену себе, и цена эта высока,
ровно столько бездетные отдают за первенца.
Моя Сара и мне гадает в степной глуши,
я прошу немного, о тебе лишь спрашиваю.
Только Сара в ответ молчит, и с моей души
облетают листья под кружевной рубашкою.
 

2014 год, Донецк

«На цыганском посёлке детство всегда босоногое…»

 
На цыганском посёлке детство всегда босоногое.
Эти танцы в пыли и гадания до утра…
У цыганок моих чернобровых губы вишнёвые,
у цыганок моих в тонких пальцах алые веера.
 
 
До сих пор, если путь мой лежит мимо их поселения,
я музы́ку делаю тише, чтобы услышать коней.
Запряжённые кони цыган в повозочки трёхлинейные,
бесконечное небо цыган – держателей голубей.
 
 
И мальчишки гурьбой, и девчонки в звенящих браслетах.
Всё кружится, и пыль застилает глаза.
И они надо мною смеются, я странно одета,
а ещё у меня в рукаве не найдёшь ни туза,
 
 
ни валета червонного. Я приезжаю к ним в гости,
и они меня под руки дружно подводят к столу.
И мне люб этот дикий степной необузданный пёстрый
беспокойный народ, презирающий кабалу.
 
 
Все свободны у них, от чумазых детей до барона.
От макушек под солнцем до стоп на линялой траве.
От взмывающих юбок до роз полусонных бутонов.
Я один из них спрячу на счастье в своём рукаве.
 

2023 год, Москва

«Когда падёт режим…»

 
Когда падёт режим,
мы тоже побежим.
Ты навсегда, а я
вернусь и буду верить!
Хрустальная страна
за каменною дверью,
но будет и окно,
в котором далеко,
насколько хватит глаза —
разбитая Green Plaza.
Под водами реки
ушедшие полки,
и тоненький мальчонка
стоит на берегу.
И белая пелёнка,
как флаг, на злом ветру.
Обычная пелёнка.
Кого б запеленать?
Как страшно: нет ребёнка,
осталась мать.
 

2015 год, Донецк

«Кто читает все эти чёртовы сводки?…»

 
Кто читает все эти чёртовы сводки?
Налей мне водки, промой мои раны,
мы с тобой в подвале сидим, как в подводной лодке,
имени русой Марии, имени плачущей Анны.
Наша лампа-лампочка, наша маленькая лампада,
жёлтая, жуткая, внутриматочная спираль мира.
Не гляди на меня, Мария, я боюсь твоего взгляда,
помолчим, Мария, здесь каждое слово – гиря.
Наш подвал укромен, четыре стены и стулья,
а ещё эти полки с помидорами-огурцами.
Нас подвал уменьшает, съёживает, сутулит,
мы становимся даже не сёстрами – близнецами.
А назавтра сводки, от которых мне сводит душу,
а назавтра снова учиться ходить по краю.
Мы идём по улице – два морячка по суше,
мы с тобою ещё ни разу не умирали.
 

2015 год, Донецк

«Испей до дна Донецк, как яд и как лекарство…»

 
Испей до дна Донецк, как яд и как лекарство,
как некий бастион, как город, как тюрьму.
Испей его последнее бунтарство,
подставь плечо клейму.
Я вижу, что сентябрь расправился с зелёным,
как птица на крыло становится. И льнёт
к ногам бродячий пёс. И на губах оскома[1]1
  Оскома (укр.) – оскомина.


[Закрыть],
как прерванный полёт.
Трамваи голосят, асфальт вспороли рельсы,
у балерины – голод и мигрень,
и где-то на краю издёрганного детства —
коричневый ремень.
Мне засветло вставать, тащиться через пустошь,
угрюм пустырь и не сплести венок.
И где-то в глубине горячий красный сгусток
подвешен на шнурок.
И вспомнят старики с их стариковским зреньем
о том, что был четверг – червивое словцо.
И отливал рассвет стыдливостью сиреневой,
и пахло огурцом.
Безмозглая качель и клумбы тёти Веры, —
здесь всё сложилось так, как некогда во снах.
Где тремпели[2]2
  Тремпель (донецкий региолект) – плечики.


[Закрыть] пусты, разверсты шифоньеры
и пыль на зеркалах.
 

2015 год, Донецк

«На небе ночь погонная ясная…»

 
На небе ночь погонная ясная
отражается в реке звёздами.
И одна из этих звёзд красная,
остальные пахнут соком берёзовым.
Звёзды тихо колышет реченька,
травы ластятся по-звериному,
ни души вокруг, ни человечка,
лишь деревья руками длинными
на ветру шелестят – акации.
Эта вольница – степь военная.
Из карманной радиостанции
разговаривает Вселенная —
утончённая, гумилёвская,
широченною кистью писана.
Эта вольница – степь монгольская,
так шелка расшивают бисером,
как ты буквы в слова, что бусинки,
как ты словом, как будто выстрелом.
И слова твои слишком русские,
и слова твои слишком чистые.
Ручеёк так руками черпают —
прозорливость воды нехоженой —
как с тобой мы врастаем нервами
в эти чистые подорожники.
И врачуют они нас ласково
под распахнутым небом звёздным.
И одна из этих звёзд красная,
остальные пахнут соком берёзовым.
 

2015 год, Докучаевск

«Моя родина начинается с выстрела…»

 
Моя родина начинается с выстрела,
с неоконченного пейзажа,
с шелестящего в сумке блистера —
мне от боли, мне очень важно.
Вот автобус – сквозное месиво,
занавески, как крылья птицы.
Стал небесным, а был лишь рейсовым, —
ни доехать, ни возвратиться.
Всё кружиться над Волновахою, —
ни вернуться, ни отогреться.
И не чувствовать под рубахою,
как сжимается в страхе сердце.
И не думать, и не надеяться,
помолись за меня под вечер.
Жизнь – трагедия, смерть – безделица,
помолись за моё Отечество.
 

2015 год, Донецк

«Слух немногим похож на правду…»

 
Слух немногим похож на правду,
однобок его жалкий хлеб.
В этом городе ждали манну,
а пошёл просто первый снег.
И от снега теперь всё хрупко —
кружевной через реку мост.
В этом мире я – просто губка,
а не якобы виртуоз —
собиратель пейзажных музык,
света в окнах, что на проспект.
Город выстоит, город Юзов,
город этот – теперь ковчег.
Будет с голубем снежно-белым
посылать нам Господь с небес
просто снег, что не станет хлебом,
и надежду для этих мест.
Мне без этой надежды слишком
горько, муторно и черно.
Я всё думаю о мальчишках,
тех, что в хоре на ноте «до»
ошибаются бесталанно, —
часть зардеется от стыда.
Не хочу, чтобы по карманам
их прожорливая земля
рассовала. Давай о вечном:
снег растает в конце пути.
Снег, как звёзды и этот Млечный
путь, которым ещё идти.
 

2015 год, Донецк

Колыбельная для Мэри

 
Лежишь, таращишь глаз на потолок,
бинтуешь руки – так бинтуют сердце.
Ты – девочка с окраины Донецка,
конёк из русской сказки – горбунок.
И все твои стальные позвонки —
их непохожесть на другие спины.
Твой профиль хрупкий – недолошадиный,
и все вокруг Иваны-дураки.
Он женится на ложной и прямой,
на царской дочери в отравленных одеждах.
Твоя любовь честна и неизбежна,
а жизнь твоя, как в омут с головой,
где сновидения на смятой простыне,
где духи дома, призраки и тени,
где ты лежишь, прижав к груди колени,
с девичеством своим наедине.
И запылённый горизонт вдали,
и боль, как ток, и тело, как химера,
и голос мой: «Спи, ласковая Мэри,
и никого, будь ласка, не люби…»
 

2015 год, Донецк

Новогоднее для Маши

 
Это просто нервишки, Маша, купи серёжки,
выпей капель коньячных и расплети косу.
Я люблю заглядывать в твои пудровые ладошки,
словно в паспорт на макеевском блокпосту.
Я люблю разговаривать долго с тобой о платьях,
о каких-то платьях из будущих наших лет.
И глядеть, как на кухонном циферблате
безымянное время теряет авторитет.
Как стремительно год, сворачиваясь в воронку,
преподносит нам что-то большее, чем январь.
Ты пригреешь на острой груди котёнка,
как когда-то не выпускала из рук букварь.
Будет жёлтый свет от настольной лампы,
лакированный стол и звёзды на потолке.
Поиграй словами, но не превращай их в штампы,
предоставь свободу хотя бы одной строке.
Мишура, стеклярус и прочие артефакты —
ёлка пахнет сандалом и волшебством,
мир снаружи захлёбывается в терактах,
и совсем не святой Николай оказался твоим отцом.
Это просто нервишки, Маша, не плоть, а струны,
что натянуты до предела, – сердечные провода.
Я люблю сличать на ладонях твоих рисунок
с тем рисунком, что на стёклах творит зима.
Ночь сгущает краски и отрезает тени,
нам тепло и хрупко молчать, не разнимая рук.
Мы с тобою, Маша, то дурацкое поколение,
для которого мир состоит в основном из букв.
Мы с тобою – две закрючкованные безделки,
заводные девочки – плексигласовые шары.
А за шторой случился снег – городской и мелкий,
он такой же, как тот, что сыплет у нас внутри.
 

2016 год, Донецк

«Я не помню, каким он был…»

 
Я не помню, каким он был,
больше помню, каким он стал,
то не плащ на нём – пара крыл,
то не кряж под ним – пьедестал.
То не солнце над ним встаёт,
а огромный следящий глаз,
то не воинство шло в поход,
а такие же, среди нас.
И звучал в голове металл,
для металла закон один.
То не кряж под ним – пьедестал
из живых человечьих спин.
И пока мы вот так стоим —
ядовитые, словно ртуть,
я прошу, передай своїм:
ничего уже не вернуть…
 

2017 год, Донецк

«Наши степи гуманитарные…»

 
Наши степи гуманитарные,
наши улицы вне закона.
Выходи, поиграем в Нарнию,
выходи, поиграем в зону.
Потанцуем, пройдёмся под руку,
сумасшедшие – божевильные.
Нам и врозь не бывает холодно,
в рукавах у нас связь мобильная.
Март – разлапистый, разухабистый,
раздражённый и разрежённый.
Мне с тобой бы бродить до старости
в нашем марте вооружённом.
Мне с тобою играть бы в крестики,
нет, не в крестики, лучше – в нолики.
Мне бы малость твоей чудесности,
мне бы крайность твоей риторики.
Наши степи никем не признаны,
наши улицы артобстреляны.
Нас дурачат из телевизора,
то мы разные, то мы целые,
то мы красные, то мы белые…
 

2017 год, Донецк

«Открой портал весеннего окна…»

 
Открой портал весеннего окна.
Твоих волос балованных копна,
и тонкослёзость утомлённых век,
и губ твоих певучий диалект.
Всё выплесни в исконную весну,
надень серьгу – сверкучую блесну.
Ходи по улицам ловиться на живца
чертами белокожего лица.
И никому, пожалуйста, не лги,
пусть знают имя, вес, размер ноги,
размер души, что продана была
в последний день скупого февраля
и выкуплена в первый день весны
у старой ведьмы – у хромой сосны,
что украшала наш военный быт.
Открой портал, пусть будет он открыт
в семнадцатый вооружённый март,
мой юный принц, мой маленький бастард,
побочный сын, не признанный страной,
открой портал в беспечно молодой
прозрачный март, пусть шепчутся вдали
о наших судьбах злые феврали,
о наших судьбах злые короли.
 

2017 год, Донецк

«а с утра будет весть…»

 
а с утра будет весть
враг разбит
враг разбился насмерть о степь
и не хватит молитв
отмолить
враг разбит
ты поверь
враг был зверь
и теперь его смерть
крест на крест
позабитая дверь
враг разбит
без него
будет мир
без врагов
будет мир
до утра нам ещё далеко
утро – это утрата врагов
что до наших утрат
их не счесть
но с утра будет весть
будет весть
 

2017 год, Донецк

«Эту роль доиграть бы, прожить, переждать…»

 
Эту роль доиграть бы, прожить, переждать,
выйти вон – на рассеянный воздух апреля.
Если умер герой, то на сцене кровать.
Если был воскрешён, то чуть позже застрелят.
Что мне страсть монологов вне стен и колонн.
Всё, что вне, не содержит попытки на случай.
Если умер герой, отчего на поклон
так легко он выходит по доскам скрипучим?
Всё театр – кулисы, перила, партер,
суетливый суфлёр, номерок гардероба,
и проржавленный рыжий оттенок портьер,
и актёр, опьянённый объятьем народа.
Всё театр – хрусталь полыхающих люстр,
комнатушки за сценой для грима и трёпа.
Всё театр – на запах, на вид и на вкус.
Оркестровая яма – подобье окопа.
Эту роль доиграть бы, прожить набелó,
всё в апреле рассеянно, гулко, весенне.
Если умер герой, его смерть – ремесло,
он привык умирать в воскресенье.
 

2017 год, Донецк

«Стій! Висока напруга!..»

 
Стій! Висока напруга!
Ты, давно потерявший в моём лице друга
и обретший врага,
там, рядом с ОГА и художественным музеем,
где город живой и весенний
становился полуразрушенным Колизеем.
Мы с тобою встретились через четыре рока,
но пространство, как и тогда, бьётся током.
Я мечтаю писать одновременно о двух мовах,
становиться словом,
смысл которого будет переведён
через майдан, а не с одного языка на другой язык,
пусть это слово будет ещё не узы, но уже азы,
общая хорда, звонкая тетива.
Бог – это слово. Воно, як пісня без солов’я,
лунає від Землі до Луни.
А мы стоим, нахлебавшиеся войны,
словно вод Азова,
та ніяк не зрозуміємо,
що життя наше – шприц одноразовий.
И только тебе решать,
что в нём будет. Ліки чи наркота.
За день до Великого Блокпоста
я пробачила тобі всі твої кулі,
кроме одной,
той, которую ты не пустил себе в сердце.
 

2017 год, Донецк

«Говорил так…»

 
Говорил так:
«Я женат на женщине о четырёх авто,
о тридцати пальто,
но не то всё, не то, не то.
А что у тебя?»
 
 
АТО.
 
 
«Главное! Главное – не паникуй, не рви,
сама понимаешь, вот была же испанка —
это тебе не украинская ОРВИ.
Ну, погоняют на танках, покричат «пли»
и обратно разъедутся.
Кто в Чернигов, а кто во Львов.
Это всё просто способ проверить кровь
на цвет и брак», —
говорил всё это четыре года тому.
 
 
Дурак.
 
 
А теперь звонит и скулит:
«Мне не к кому голову прислонить!
У меня есть особый паспорт, не надо виз,
но ощущенье такое, что только вниз
можно вылететь из Борисполя».
 

2017 год, Донецк

«Прямо на уровне глаз – лицо…»

 
Прямо на уровне глаз – лицо,
если город возьмут в кольцо,
не мечись по комнатам от отчаянья.
Просто представь, что кольцо это обручальное,
и его всегда можно снять, переплавить в серьгу,
подойти и в упор пожелать обезумевшему врагу,
словно лучшему другу, призрения и любви,
и смотреть, как третий глаз у него откроется меж бровьми,
и как хлынет из этого глаза чёрная смоль.
Знаешь, в оттепель снег всегда превращается в соль,
это соль земли, кристаллическая слеза.
Прямо на уровне лиц – глаза в глаза —
смотрят друг в друга два брата – наш Пётр и ваш Петро,
и у обоих чёрное опустелое выскобленное нутро,
за спиною по верному смертельному калашу.
Я обоим братьям на фронт пишу.
Первому: «Петенька, сын мой, перекрестись,
пусть будет не смерть, а жизнь,
пусть будет поле зелено и озимо,
переживи эту длинную зиму».
Второму: «Петро, згадай, ми з тобою одна сім'я,
яка тебе вкусила отруйна змія,
що ти готовий своє єдине життя віддати,
за те, щоб тільки брат твій став розп'ятий».
И никто из них мне не пишет в ответ, оба молчат,
Я воспитываю их сыновей, моих внучат,
Николая старшего и младшенького Миколу.
Мне завтра рано вставать и вести их в школу.
 

2017 год, Донецк

«Ощущенье беды, не заметившей нас…»

 
Ощущенье беды, не заметившей нас,
ощущенье, что осень приходит на час,
чтобы после пришла сероглазая стынь,
чтобы снег, как песок из сибирских пустынь, —
по глазницы дома и по грудь фонари.
Заметёт он и нас, дорогая Мари.
Исходить на стихи – это каторжный труд,
это словно бы гнуть несгибаемый прут,
превращая его в бесконечную восемь.
Как прекрасна на час приходящая осень.
Этот дождь, моросящий из сита небес,
и мне кажется, что в этой осени без
габардиновых штор и уютного пледа
не сумеют сложиться ни жизнь, ни беседа.
 
 
Никакое сравненье не в пользу любви,
этот город стоял и стоит на крови.
В этом городе всё превращается в нуль,
если смотришь на город сквозь дымчатый тюль,
если смотришь сквозь линзу военного дела,
на сквозящую степь через крестик прицела.
Когда смотришь на небо совсем без светила,
сочиняй из себя, свои лучшие жилы,
словно нить шерстяную, крючкуй на узоры.
Опиши, как красивы поросшие горы,
как течёт под корсетом мостов из бетона
наш израненный город, где окна в иконах,
чтобы смерти посланник – угрюмый наводчик —
не сумел оборвать никакую из строчек.
 

2017 год, Донецк

«Мечтали в горизонт, а не в тираж…»

 
Мечтали в горизонт, а не в тираж,
ты будешь автор мне, я – персонаж.
И между нами книжица, и чашка,
и нераскрытая солёная фисташка,
упавшая на рыжий ковролин
в какой-то из соседних Украин.
Гляди во все глаза в калейдоскоп
и расскажи, где начинается окоп
и где проходит новое сраженье,
гляди в калейдоскоп, как в отраженье,
как в холст, лишённый рамы и гвоздя,
как в облако ослепшего дождя,
как в небо перед самым сенокосом,
разлившееся медным купоросом.
 
 
Какое перемирье на счету?
Мы оказались на одном плоту,
среди пшениц, цветов и кукурузы,
и облака, как древние медузы,
плывут за нами, изменяя форму,
и всё вокруг готово, пусть не к шторму,
но к бедствию с поправкой на природу,
а мы с тобой, не зная сна и броду,
плывём по нашим ветреным полям
согласно исполняемым ролям.
 
 
И плот под нами – брёвна без сучка,
и я с тобой, но всё же я ничья,
ничейная прифронтовая зона,
вот грудь моя – вершины терриконов,
волос моих сентябрьская роща,
спины моей асфальтовая площадь,
и голос мой – набат или свирель,
вот глаз моих густая акварель,
густая синева и звёзды над копром,
и белый голубь в воздухе парном
несёт благие радостные вести,
и поле брани, поле братской мести
обетованною становится землёй,
и ты, мой свет, спускаешься в забой,
а не в окоп, где груз бронежилета,
где ты провёл четыре страшных лета.
 

2017 год, Донецк

«К выходным потеплеет, а после опять же зима…»

 
К выходным потеплеет, а после опять же зима.
Перейти эту реку по тонкому чёрному льду,
над рекою застыли скребущие небо дома,
я смотрю в это небо и не вспомню, в каком мы году.
И в какой мы стране, мир вокруг – чёрно-белый пейзаж,
только жёлтые окна над замершей тихой рекой.
И чуть слышно по снегу поэты выходят в тираж.
И над речкою окрик: «Тут есть ещё кто-то живой?!»
А в ответ только скрип под колёсами Лад
да ещё визг качелей в соседнем дворе.
И Луна, что висит жалким грошиком над
обездвиженной речкой, шипучей таблеткой в воде
растворяется в небе. На, выпей, мой свет, аспирин,
от фантомной любви избавляет на два-три часа.
И на каждый Донецк нет в запасе уже Украин,
и любая гора здесь, подобно Голгофе, лыса.
И в крещенской воде, там, где прорубь рубили крестом,
где спускались по сходням замёрзшим, крестясь,
были ангелы, первый с мечом и щитом,
а второй наготове держал самотканую снасть.
Ты их видел, я знаю, ещё до рассвета, в ночи,
комендантского времени лязг кандалов.
И чуть слышно по снегу выходят в тираж рифмачи,
повторяя из вечности в вечность: «Бог есть любовь».
 

2018 год, Донецк

«Быть этой мостовой, мозаикой столетий…»

Ольге Старушко

 
Быть этой мостовой, мозаикой столетий,
быть ветром октября в ржавеющем Крыму.
В наушники, как пёс, уткнулся носом ветер,
и хочется признаться, да было бы кому.
О, первозданный Крым – туман над старой Ялтой.
О, радуга косого ослепшего дождя.
Мы вышли из воды, и нас встречали гвалтом
прожорливые чайки, и, нам рукоплеща,
вставали горы в ряд. И бились волны в берег,
упорству этих волн завидует поэт.
О, сколько пролилось во имя зла империй
солёной крови здесь, и тонкий силуэт
ушедших по воде, туда, где рейд и качка,
туда, где смерть совсем не значит ничего,
туда, где сигарет на всех одна лишь пачка,
туда, где все горой стоят за одного.
А мы на берегу – скрежещущие щебнем,
прикладывай ко лбу компресс или ладонь.
О, как вскипает море, и пена дней на гребне
похожа на фату, и, сколько ни долдонь,
а сердце бьёт в набат от страха перед морем,
где конница воды страшней бронемашин.
Но мы с тобой, мой свет, коней воды пришпорим
и на щербатом дне найдём не то кувшин,
не то скелеты шхун, не то ларец со златом,
не то самих себя, отмытых до основ.
И будут стрелки вспять по кругу циферблата.
И путь домой всегда лежит через Ростов.
Прощай, осенний Крым, прощай, балкон у моря
и рыжая листва, что под ноги ковром,
прощай, промозглый парк, и светлый санаторий,
и мёрзлый виноград, что в горле встал комком.
 

2018 год, Ялта