Текст книги "Пастернак в жизни"

Розалия Исидоровна Кауфман

Дорогая мамочка! Сейчас я шутки ради надел очки, и вышло, что я так похож на тебя, что Женя даже просила не снимать их, чтобы подольше тебя видеть…

(Б.Л. Пастернак – Р.И. Пастернак, 24 августа 1928 г.)

* * *

Еще девочкой Роза Кауфман, чуть ли не пяти лет, проявляла редкостную и феноменальную приверженность музыке. Музыка была ее детством и заменяла ей обычные игры и помыслы детей. Еще девочкой, отставив свою детскость и детские забавы, она целиком отдалась музыке, готовила себя к более ответственной и трудной жизни. И все тогда этому благоприятствовало: и радость бытия, и темперамент, и радость музыкальной деятельности почти профессионала, и ярко выраженный талант, и, конечно, молодость. <…> Этот период, который можно назвать периодом «трех имен», сыграл в ее музыкальном развитии фундаментальную роль. Из податливой глины три имени вылепили нужный им образ музыканта большой значимости и вдохновенности: сначала Игнатий Тедеско, когда она была еще ребенком, затем Антон Рубинштейн, проявивший большой интерес и заботу, когда она была уже признанной исполнительницей-подростком, и Игнатий[24]24
  А.Л. Пастернак путает имена: сначала Р.И. Кауфман училась у Игнатия Тедеско, затем у Теодора Лешетицкого.


[Закрыть] Лешетицкий в Вене – им, в его классе, и закончилось создание музыканта-исполнителя.

(Пастернак А.Л. Воспоминания. С. 12–13)

* * *

Мама была великолепной пианисткой; именно воспоминание о ней, о ее игре, о ее обращении с музыкой, о месте, которое она ей так просто отводила в обиходе, дало мне в руки то большое мерило, которого не выдерживали потом все последующие мои наблюдения. Так же точно высота папиного мастерства, полнота и неистощимость того, что он вкладывал в совершенную форму рисунка, и того, что он умел сделать из простого факта и явления сходства, не позволяли мне на протяжении всех следующих лет позировать кому-нибудь или вешать на стену что-либо из того, что мне дарили художники.

(Б.Л. Пастернак – Ж.Л. Пастернак, 16 мая 1958 г.)

* * *

Моя [мать. – Примеч. авт. – сост.] в 12 лет играла концерт Шопена, и кажется, Рубинштейн дирижировал. Или присутствовал на концерте в Петербургской консерватории. Но не в этом дело. Когда она кончила, он поднял девочку над оркестром на руки и, расцеловав, обратился к залу (была репетиция, слушали музыканты) со словами: «Вот как это надо играть». Ее звали Кауфман, она ученица Лешетицкого. <…> Она воплощенье скромности, в ней нет ни следа вундеркиндства, все отдала мужу, детям, нам. <…> Мама при нас уже не выступала. Всю жизнь я ее помню грустной и любящей.

(Б.Л. Пастернак – М.И. Цветаевой, 20 апреля 1926 г.)

* * *

В 1889 году после свадьбы ее, после ее переезда в Москву, родился как бы новый человек с другими взглядами на свою новую жизнь, на понимание самой себя, на свое новое предназначение. Так случилось, что семья, долг перед семьей и дело мужа-художника полностью перекрыли все ее прошлое. Жизнь артистки была направлена теперь по другому, новому руслу. С тем же прежним рвением, темпераментом и артистической широтой, с какими девочка, а затем и молодая пианистка всю себя отдавала делу музыки, так в замужестве она поставила новой целью жизни, деятельности и обязанности – дело своей семьи.

(Пастернак А.Л. Воспоминания. С. 15)

* * *

Первая серия квартетных собраний русского музыкального общества состоит из 4-х собраний, которые состоятся 12-го и 19-го октября, 2-го и 16-го ноября. Состав квартета прошлогодний, а в качестве пианистов выступят г-жа Пастернак, профессор Беттинг и Шлёцер и кто-нибудь из молодых пианистов нашей консерватории.

(Новости дня. 1895. 2 октября. № 4423. С. 3)

* * *

В четверг, 12 октября, начались квартетные собрания музыкального общества. В последние годы вечера эти пользуются большим успехом, и на этот раз малая зала собрания была совершенно полна, и понадобилось даже приставлять стулья в смежной зале. Программа состояла из очень старых знакомых: квартета Es-Dur Моцарта, фортепианного квинтета Шумана и квартета E-moll Бетховена. <…> В квинтете Шумана фортепианную партию исполняла г-жа Пастернак. В одном из благотворительных концертов прошлого сезона мы познакомились с молодой пианисткой и отметили тогда прекрасное впечатление, произведенное ее игрой; теперь мы можем повторить то же самое. Г-жа Пастернак обладает не только техникой и вкусом, но сверх того наделена артистическим темпераментом, дающим игре ее много жизни. Вероятно, не совсем ознакомившись с акустикой залы, артистка в тех местах, где фортепиано имеет аккомпанирующую роль, отступала слишком на задний план перед другими инструментами, то есть попросту играла более piano, нежели нужно; зато все выдающиеся места своей партии она фразировала очень рельефно и с большим вкусом. Все исполненные номера вызывали шумные аплодисменты, а по окончании квинтета Шумана г-жа Пастернак, на требования повторения, сыграла еще раз скерцо из квинтета. Вообще пианистка имела весьма большой успех…

(Н. К-ин [Н. Кашкин] Театр и музыка // Русские ведомости. 1895. 14 октября. № 284. С. 3)

* * *

Мы были приятно поражены, заставши в прошлый четверг в квартетном собрании, открывшем собою сезон музыкального общества, зал переполненным публикой, несмотря на то что программа не давала ни одного нового или малоизвестного сочинения камерной музыки. <…> В лице г-жи Пастернак, исполнительницы фортепианной партии квинтета Шумана, мы познакомились с крайне симпатичной пианисткой, музыкальной, обладающей живым, горячим темпераментом и прекрасной уверенной техникой и умеющей извлекать из инструмента полный и мягкий звук. Если некоторая естественная взволнованность при первом серьезном дебюте и давала себя заметить, в виде едва уловимых нарушений общего плана исполнения, зато она же и содействовала впечатлению, в виде непосредственного увлечения, чувствовавшегося в особенности в последних частях <…>. Все эти происходящие еще от некоторой неопытности недостатки, без сомнения, исчезнут при более частом появлении уважаемой пианистки на эстраде, которое мы можем ей от души пожелать, тем более что на публику исполнение ее произвело крайне выгодное впечатление, и настойчивые рукоплескания и требования на bis ясно выразили желание слушателей вызвать ее на исполнение какого-нибудь solo, хотя и были скромно истолкованы пианисткой в пользу одной из частей квинтета. Будем же надеяться, что вскоре услышим г-жу Пастернак в исполнении вполне самостоятельном, которое и позволит нам оценить ее музыкальное дарование в более разнообразных его проявлениях.

(Э.Р. Театр и музыка: Квартетное собрание // Новости дня. 1895. 14 октября. № 4435. С. 2–3)

* * *

Пианистка Р.И. Пастернак и скрипач Александр Могилевский дали 3 ноября в Малом зале Дворянского собрания «Sonaten-abend», как сказано в афише, или «сонатный вечер», как в России следовало бы говорить. Концерт этот по своей незаурядной физиономии заслуживает быть отмеченным. Г-жа Пастернак, с детства много концертировавшая в качестве wunderkind’а (Роза Кауфман), затем на долгое время перестала выступать и снова стала появляться на эстраде лишь в последнее время. Это оригинальная пианистка, главная сила которой – в красивом певучем тоне и прежде всего в кипучем музыкальном темпераменте. Трепетание жизни, которое чувствуется в игре г-жи Пастернак, привлекает слушателя даже и тогда, когда артистке не вполне удаются отдельные эпизоды или когда она, видимо, начинает терять самообладание, слишком отдаваясь во власть «нутра».

(Ю.Э. [Энгель Ю.Д.] Театр и музыка // Русские ведомости. 1908. 5 ноября. № 257. С. 4)

* * *

19 ноября она играла в Колонном зале Вагнера в листовском переложении для фортепиано. Концерт был со многими номерами и участниками. Ей надо было открывать второе отделение. В антракте из дому сообщили, что Боря и Шура заболели и в сильном жару. Закончив свое выступление и не дожидаясь конца концерта, она торопилась домой. Молясь о выздоровлении детей, она дала зарок не выходить на сцену. Вскоре дети поправились. Следующие десять лет она не концертировала.

(Пастернак Е.Б. Борис Пастернак: материалы для биографии. С. 33)

* * *

Эйнштейн очень полюбил моих родителей. Как-то вечером в доме общих друзей он играл на скрипке, а мама аккомпанировала ему на фортепиано.

– Я только любитель, – сказал он ей, – но вы великая артистка.

(Пастернак Ж.Л. Хождение по канату: мемуарная и философская проза, стихи. С. 272)

* * *

Не только моя жизнь прошла под знаком «семья и дети», но в еще большей степени огромное дарование жены моей, не оцененное в той степени, какой оно заслуживало, о котором я говорил уже раньше, – растрачено было в ежедневных заботах и трудах. Совершенно не было соответствия между диапазоном этого громадного природного дара и тем, насколько знали и оценивали ее даже самые близкие люди, окружавшие ее, в продолжение ее – для артиста – долгой жизни. Материнство – с отдачей себя всей детям, уход за ними в преувеличенных – по сравнению с необходимым – размерах вытесняло возможность заняться своим искусством. Преувеличенные – по сравнению с тем, что дают детям обычные люди – заботы ее о детях, о том, чтобы вырастить их, воспитать их; повышенная ее болезненная чувствительность, так тонко реагировавшая на все вокруг; ее непрестанная помощь мне – все это требовало личной жертвы, и вот все, все, весь невероятных размеров дар ее непростительно отдан был в жертву семье и обиходу.

(Пастернак Л.О. Автобиографические заметки // Пастернак Л.О. Записки об искусстве. Переписка. С. 150)

Детство. 1890–1906

В это утро она вышла из того младенчества, в котором находилась еще ночью.

Б.Л. Пастернак. Детство Люверс

Я родился в Москве 29 января 1890 года по старому стилю в доме Лыжина, против Духовной семинарии, в Оружейном переулке[25]25
  Пастернак ошибается: в доме Лыжина прошло его раннее детство, но родился он и прожил первый год своей жизни в другом доме – И.В. Веденеева, по адресу: дом 2 на углу 2-й Тверской-Ямской, 3-й Тверской-Ямской и Оружейного переулка (ныне: Оружейный пер., д. 3; 2-я Тверская-Ямская, д. 2). Семья переехала из дома Веденеева на новую квартиру осенью 1891 года.


[Закрыть]. Необъяснимым образом что-то запомнилось из осенних прогулок с кормилицей по семинарскому парку: размокшие дорожки под кучами опавших листьев, пруды, насыпные горки и крашеные рогатки семинарии, игры и побоища гогочущих семинаристов на больших переменах.

Прямо напротив ворот семинарии стоял каменный двухэтажный дом с двором для извозчиков и нашею квартирой над воротами, в арке их сводчатого перекрытия.

Ощущения младенчества складывались из элементов испуга и восторга. Сказочностью красок они восходили к двум центральным образам, надо всем господствовавшим и все объединявшим, – к образу медвежьих чучел в экипажных заведениях Каретного ряда и к образу добряка великана, сутулого, косматого, глухо басившего книгоиздателя П.П. Кончаловского, к его семье и к рисункам карандашом, пером и тушью Серова, Врубеля, моего отца и братьев Васнецовых, висевшим в комнатах его квартиры.

Околоток был самый подозрительный – Тверские-Ямские, Труба, переулки Цветного. То и дело оттаскивали за руку. Чего-то не надо было знать, что-то не следовало слышать. Но няни и мамки не терпели одиночества, и тогда пестрое общество окружало нас. И в полдень учили конных жандармов на открытом плацу Знаменских казарм.

Из этого общения с нищими и странницами, по соседству с миром отверженных и их историй и истерик на близких бульварах, я преждевременно рано на всю жизнь вынес пугающую до замирания жалость к женщине и еще более нестерпимую жалость к родителям, которые умрут раньше меня и ради избавления которых от мук ада я должен совершить что-то неслыханно светлое, небывалое.

(Пастернак Б.Л. Люди и положения)

* * *

Походный мой ящик для масляных красок прослужил мне более 60 лет! На крышке ящика я изобразил: слева – вид из окна дома на парк Ясной Поляны, а справа – моего сына Борю (лет 3–4) с девочкой знакомой, они подставляют под восточную трубу после дождя кружечку и веселятся.

(Пастернак Л.О. Записи разных лет. С. 107)

* * *

Я знал Ге, когда был мальчиком. Он даже иногда говорил, что у него есть только два настоящих друга: Лев Николаевич Толстой и я. Мне тогда было пять лет[26]26
  Н.Н. Ге скончался, когда Б.Л. Пастернаку было четыре года.


[Закрыть].

(Гладков А.К. Встречи с Борисом Пастернаком. М., 2002. С. 108)

* * *

Во время обеда вошел наш четырехлетний сынишка Борис. По-видимому, о чем-то думая, широко раскрытыми недоумевающими глазами глядя на Николая Николаевича, он молча прямо пошел к нему на колени, тогда как он обычно дичился новых незнакомых людей. Николай Николаевич затем держал Борю на коленях во все время обеда, а Боря, очевидно, сразу полюбивший «дедушку», не спускал с него глаз. «Вот видите, как мы с Борей уже и подружились», – говорил Ге.

(Пастернак Л.О. Записи разных лет. С. 142)

* * *

Я не буду описывать в подробностях, <…> как в ощущеньи, напоминавшем «шестое чувство» Гумилева, десятилетку открылась природа. Как первой его страстью в ответ на пятилепестную пристальность растенья явилась ботаника. Как имена, отысканные по определителю, приносили успокоенье душистым зрачкам, безвопросно рвавшимся к Линнею, точно из глухоты к славе. Как весной девятьсот первого года в Зоологическом саду показывали отряд дагомейских амазонок. Как первое ощущенье женщины связалось у меня с ощущеньем обнаженного строя, сомкнутого страданья, тропического парада под барабан. Как раньше, чем надо, стал я невольником форм, потому что слишком рано увидал на них форму невольниц. Как летом девятьсот третьего года в Оболенском, где по соседству жили Скрябины, купаясь, тонула воспитанница знакомых, живших за Протвой. Как погиб студент, бросившийся к ней на помощь, и она затем сошла с ума, после нескольких покушений на самоубийство с того же обрыва. Как потом, когда я сломал себе ногу, в один вечер выбывши из двух будущих войн, и лежал без движенья в гипсе, горели за рекой эти знакомые и юродствовал, трясясь в лихорадке, тоненький сельский набат. Как, натягиваясь, точно запущенный змей, колотилось косоугольное зарево и вдруг, свернув трубою лучинный переплет, кувырком ныряло в кулебячные слои серо-малинового дыма. Как, скача в ту ночь с врачом из Малоярославца, поседел мой отец при виде клубившегося отблеска, облаком вставшего со второй версты над лесною дорогой и вселявшего убеждение, что это горит близкая ему женщина с тремя детьми и трехпудовой глыбой гипса, которой не поднять, не боясь навсегда ее искалечить.

(Пастернак Б.Л. Охранная грамота)

* * *

Опять у нас неприятность, но слава Богу пока! Борюша вчера слетел с лошади, и переломила ему лошадь бедро; к счастью, тут же был Гольдингер (хирург он), и бережно его уложили и перенесли. Немедленно вызвали хирурга хорошего (ассистента быв. Боброва) и наложили ему гипсовую повязку и т. д. Слава Богу. Это случилось, когда я писал этюд с баб верхом и, на несчастье, он сел на лошадь неоседланную, а та, на грех, с горы стала шибко нести его, он потерял равновесие – вообразите, мы видели все это как он под нее, и табун пронесся над ним – о Господи, Господи!.. Сейчас сутки, как повязка сделана. Врачи успокаивают, что все прекрасно и только придется полежать в постели 6 недель, но не думайте, что мы потерялись или пали духом – дивлюсь, наоборот, и себе, и моей настрадавшейся за последнее время жене.

(Л.О. Пастернак – П.Д. Эттингеру, 7 августа 1903 г. // Пастернак Е.Б. Борис Пастернак: материалы для биографии. С. 68)

* * *

В ту осень возвращение наше в город было задержано несчастным случаем со мной. Отец задумал картину «В ночное». На ней изображались девушки из села Бочарова, на закате верхом во весь опор гнавшие табун в болотистые луга под нашим холмом. Увязавшись однажды за ними, я на прыжке через широкий ручей свалился с разомчавшейся лошади и сломал себе ногу, сросшуюся с укорочением, что освобождало меня впоследствии от военной службы при всех призывах.

(Пастернак Б.Л. Люди и положения)

* * *

Я был крещен своей няней в младенчестве, но из-за ограничений, которым подвергались евреи, и к тому же в семье, художественными заслугами отца избавленной от них и пользовавшейся определенной известностью, это вызывало некоторые осложнения и оставалось всегда душевной полутайной, предметом редкого и исключительного вдохновения, а не спокойной привычкой. В этом, я думаю, – источник моего своеобразия.

(Б.Л. Пастернак – Ж. де Пруайар[27]27
  Ж. де Пруайар – корреспондентка, друг и доверенное лицо Пастернака за границей во время публикации «Доктора Живаго».


[Закрыть], 2 мая 1959 г.)

* * *

Видите ли, я тоже в пять лет полюбил Христа по рассказам няни, но я был не крещен. Решили, что она потихоньку от моих родителей отведет меня в церковь и окрестит, так как они могут не разрешить. А дальше – что Бог даст, может быть, и они станут христианами. Сразу же после крещения я причащался, и моему восторгу не было конца. <…> Каждое слово богослужения казалось мне непревзойденным из-за формы: смысл и слово совпадали; я как губка всё впитывал. Няня считала, что это ангел-хранитель помогает мне все запоминать. Я и сейчас всё прекрасно помню.

(Крашенинникова Е.А. Крупицы о Пастернаке // Новый мир. 1997. № 1. С. 206)

* * *

…Самая махровая дичь – это глупенькая басня о «тайном крещении» Бори!!! Эти сказочки можно рассказывать только тем людям, которые полувеком отделены от обычаев и устоев (и законоположений совершенно официальных!) русского царского православия. Крещение – это обряд, вполне точного исполнения, связанный с казенными записями в шнуровых книгах церквей, которые выполняли в царской России роль совершенно официальных теперешних загсов. Обряд совершает не один поп, но с причтом, с восприемниками (крестными отцами и матерями), которые являются казенными свидетелями крещения и отмечаются совершенно по форме (с указанием чина, «титулярный советник такой-то» и пр.). Ни один поп в Москве (в столице) ни за какие деньги не стал бы крестить еврейского мальчика, ибо из этого мог бы выйти совершенно грандиозный скандал, донесись хотя бы тень этого слуха до богатой и влиятельной московской еврейской общины[28]28
  Ошибка Боброва: московская еврейская община не была ни богатой, ни влиятельной; возможно, такими были только некоторые ее представители. Как раз в 1891–1892 гг. московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович провел ряд репрессивных мер против евреев.


[Закрыть]. Рисковать всей карьерой из-за такой пренелепой с тогдашней точки зрения выдумки ни один поп не стал бы[29]29
  Бобров сам косвенно подтверждает сообщения Пастернака о тайном крещении (без записей и восприемников), которое при советской власти вообще стало постоянной практикой. В исключительных случаях тайное крещение мог совершить и мирянин в домашних условиях («Я был крещен своею няней», – пишет он). То ощущение, которое Пастернак переживал, принимая причастие, подтверждает его рассказ о нянином крещении.


[Закрыть].

(С.П. Бобров[30]30
  С.П. Бобров (1889–1971) – поэт, литературный критик, художник, переводчик, математик и стиховед, один из активных деятелей русского футуризма, друг Пастернака.


[Закрыть] – Е.Б. Пастернаку, 1964 г. // Пастернаковский сборник: статьи, публикации и воспоминания. М., 2013. Вып. 2. С. 219)

* * *

Вы стараетесь извинить, оправдать Борю естественным на старости обращением, поворотом в сторону религии, чего, как Вы пишете, в юном Боре, мол, не было. Так ли это? Может быть, и тогда было, но он не показывал этого? <…> Помню, няня приносила нам просвиры из церкви, помню это: я еще в постели, она пришла из церкви, дает мне освященный кусочек. И, конечно, много брала нас в церковь – в Юшковом переулке, рядом с нашей квартирой на Мясницкой. Но крестить «тайно»? <…> Между тем Боря пишет об этом в письме Proyart[31]31
  Ж. де Пруайар.


[Закрыть], не станет же он лгать.

(Ж.Л. Пастернак – С.П. Боброву, 30 декабря 1967 г. // Пастернаковский сборник. Вып. 2. С. 214)

* * *

Да и о каких народах может быть речь в христианское время? Ведь это не просто народы, а обращенные, претворенные народы, и все дело именно в превращении, а не в верности старым основаниям. Вспомним Евангелие. Что оно говорило на эту тему? Во-первых, оно не было утверждением: так-то, мол, и так-то. Оно было предложением наивным и несмелым. Оно предлагало: хотите существовать по-новому, как не бывало, хотите блаженства духа? И все приняли предложение, захваченные на тысячелетия. Когда оно говорило, в Царстве Божием нет эллина и иудея, только ли оно хотело сказать, что перед Богом все равны? Нет, для этого оно не требовалось, это знали до него философы Греции, римские моралисты, пророки Ветхого Завета. Но оно говорило: в том задуманном новом способе существования и новом виде общения, которое называется Царством Божиим, нет народов, есть личности.

(Б.Л. Пастернак. Доктор Живаго)

* * *

Из этих наставников, которых я вспоминаю с благодарностью, назову первую свою учительницу Екатерину Ивановну Боратынскую[32]32
  Е.И. Боратынская находилась в близком знакомстве с Л.Н. Толстым, подолгу гостила у него в Ясной Поляне, Л.О. Пастернак был чрезвычайно заинтересован в выборе педагога для сына именно из круга Толстого, к которому всегда испытывал чувство благоговения. Очевидно, Боратынскую ему рекомендовала Т.Л. Толстая. Подробнее о Боратынской см.: Смолицкий В.Г. Первая учительница Б. Пастернака – Е.И. Боратынская // Русская словесность. 1998. № 2.


[Закрыть], детскую писательницу и переводчицу литературы для юношества с английского. Она обучала меня грамоте, начаткам арифметики и французскому с самых азов, с того, как сидеть на стуле и держать ручку с пером в руке. Меня водили к ней на урок в занимаемый ею номер меблированных комнат. В номере было темно. Он снизу доверху был набит книгами. В нем пахло чистотой, строгостью, кипяченым молоком и жженым кофе. За окном, покрытым кружевной вязаной занавеской, шел, напоминая петли вязанья, грязноватый, серо-кремовый снег. Он отвлекал меня, и я отвечал Екатерине Ивановне, разговаривавшей со мной по-французски, невпопад. По окончании урока Екатерина Ивановна вытирала перо изнанкой кофты и, дождавшись, когда за мной зайдут, отпускала меня.

(Пастернак Б.Л. Люди и положения)

* * *

Его превосходительству г-ну Директору Московской 5-й Гимназии.

Желая определить сына моего Бориса в 1-й класс вверенной Вам гимназии и представляя при сем удостоверение, выданное г-ном Директором Одесской 5-й гимназии за № 1076 от 17 августа 1900 г. в том, что сын мой успешно выдержал испытания для поступления в первый класс гимназии, имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство сделать распоряжение о зачислении сына моего в число учеников вверенной Вам гимназии.

Преподаватель Л. Пастернак

(Пастернак Е.Б., Пастернак Е.В. Жизнь Бориса Пастернака. С. 22)

* * *

Ваше Сиятельство, милостивый государь

Владимир Михайлович[33]33
  Директор гимназии А. Адольф адресует свое письмо В.М. Голицыну, московскому городскому голове, к посредничеству которого прибег Л.О. Пастернак при попытке устроить своего сына в гимназию. Это письмо Голицын пере– слал Пастернаку.


[Закрыть].

К сожалению, ни я, ни педагогический совет не может ничего сделать для г. Пастернака: на 345 учеников у нас уже есть 10 евреев, что составляет 3 %, сверх которых мы не можем принять ни одного еврея, согласно министерскому распоряжению. Я посоветовал бы г-ну Пастернаку подождать еще год и в мае месяце предоставить к нам своего сына на экзамен во 2 класс. К будущему августу у нас освободится одна вакансия для евреев, и я от имени педагогического совета могу обещать предоставить ее г-ну Пастернаку.

Искренне благодарю Ваше сиятельство за содействие открытию у нас канализации; действует же она не очень исправно.

Прошу принять уверение в глубоком почтении и преданности покорнейшего слуги Вашего сиятельства А. Адольфа[34]34
  Письмо датировано 25 августа 1900 года.


[Закрыть].

(Пастернак Е.Б., Пастернак Е.В. Жизнь Бориса Пастернака. С. 22–23)

* * *

В 1901 году я поступил во второй класс московской пятой гимназии, оставшейся классической после реформы Ванновского[35]35
  Реформа министра народного просвещения П.С. Ванновского (1901 г.) радикально изменила систему российского образования. В частности, одним из ее пунктов была отмена преподавания греческого языка в большей части классических гимназий. Греческий язык впервые был сделан необязательным при поступлении в университет.


[Закрыть] и сверх введенного в курс естествознания и других новых предметов сохранившей в программе древнегреческий.

(Пастернак Б.Л. Люди и положения)

* * *

М.5.Г. – три, белой жести, знака в окружении дубовых листьев – кокарда гимназиста. Те же три знака выбиты на металлической пряжке ремня черной кожи. Каждая гимназия имеет свой обязательный номер. «М.5.Г» – московская пятая гимназия, еще добавляется при этом, в отличие от всех других гимназий, слово «классическая», значит, с греческим языком с четвертого класса. <…> Гимназия помещалась в двух смежных зданиях на углу Поварской и Большой Молчановки; в старом ампирном угловом особняке князей Голицыных, с фасадом по Поварской, и в пристроенном к нему, уже в конце прошлого века, для нужд гимназии корпусе, по Б. Молчановке. Углом своих стен объединенное здание обнимало гимназический двор. По Поварской, вдоль ограды, росло несколько старых лип. Двор примыкал свободной стороной к кирпичной стене соседнего участка – церкви XVII века Симеона Столпника.

(Пастернак А.Л. Воспоминания. С. 156–157)

* * *

Исправность в посещении – посредственная.

Исправность в приготовлении уроков – похвальная.

Исправность в исполнении письменных работ – исполнял тщательно.

Исправность относительно внимания в классе – был всегда и весьма внимателен.

(Из ведомости экзаменов на аттестат зрелости ученика Московской 5-й мужской гимназии за 1908 г. / Смолицкий В.Г. Пастернак-гимназист // «Быть знаменитым некрасиво…»: Пастернаковские чтения. Вып. 1. М., 1992. С. 232)

Летом я всегда у дяди Ленчика на даче. В комнатах пахнет чужим. По вечерам абажур. Тысячи мошек кружатся вокруг света. Кушают чужое, не так как у нас: гречневую кашу, например.

Боря очень нежный, но я его не люблю. Тетя все время шепчется с дядей и мамой, и есть слух, что мне придется выйти за него замуж. Это меня возмущает. Я не хочу за него, я хочу за чужого! Но Боря любит и прощает. Я гуляю с меньшим кузеном, Шуркой, и тот, затащив меня в кусты, колотит, а выручает всегда Боря; однако я предпочитаю Шурку.

Мы играем в саду. Запах гелиотропа и лилий, пахучий, на всю жизнь безвозвратный. Там кусты, и в них копошимся мы, дети; это лианы, это дремучие леса, это стены зарослей и листвы… Как непроходимы чащи кустов! Сколько близости с травой и цветами! Там – первый театр. Я сочиняю патетические трагедии, а Шурка, ленивый и апатичный, нами избиваем. Мы играем, и Боря, и я – одно. Мы безусловно понимаем друг друга.

Мы проводили лето с Пастернаками в Калужской губернии. Рядом жили Скрябины. Боря был культурный, очень развитой мальчик. Он уже читал Спенсера и Смайлса и, как мы шутили, проверял систему своего воспитания. Я ссорилась с ним невероятно. Втайне я тяготела к игре в бирюльки и качелям, а Боря изучал вопросы метрики и стихосложения.

– Вот вздор! – говорила я. – На свете есть тысячи размеров.

– Ну, назови! – предлагал он. – Дактили, хореи, ямбы, анапесты (шло перечисление)… Какие же ты знаешь еще?

– Да миллион! – отвечала я. – Есть миллионы стихов!..

Но Боря был добр и юродив, как все Пастернаки. После ссоры и моей брани он заходил в детскую (у него уже были две сестрички), становился посередине и с надрывом восклицал:

– А все-таки я тебя люблю!

(Фрейденберг О.М.[36]36
  О.М. Фрейденберг приходилась Б.Л. Пастернаку кузиной. Ее мать Анна Осиповна была родной сестрой Л.О. Пастернака.


[Закрыть] [Воспоминания] // Пастернак Б.Л. Пожизненная привязанность: переписка с О.М. Фрейденберг. С. 19)

* * *

Итак, на дворе зима, улица на треть подрублена сумерками и весь день на побегушках. За ней, отставая в вихре снежинок, гонятся вихрем фонари. Дорогой из гимназии имя Скрябина, всё в снегу, соскакивает с афиши мне на закорки. Я на крышке ранца заношу его домой, от него натекает на подоконник. Обожанье это бьет меня жесточе и неприкрашеннее лихорадки. Завидя его, я бледнею, чтобы вслед за тем густо покраснеть именно этой бледности. Он ко мне обращается, я лишаюсь соображения и слышу, как под общий смех отвечаю что-то невпопад, но что именно – не слышу. Я знаю, что он обо всем догадывается, но ни разу не пришел мне на помощь. Значит, он меня не щадит, и это именно то безответное, неразделенное чувство, которого я и жажду. Только оно, и чем оно горячее, тем больше ограждает меня от опустошений, производимых его непередаваемой музыкой.

(Пастернак Б.Л. Охранная грамота)

* * *

Весной 1903 года отец снял дачу в Оболенском, близ Малоярославца, по Брянской, ныне – Киевской железной дороге. Дачным соседом нашим оказался Скрябин. Мы и Скрябины тогда еще не были знакомы домами. Дачи стояли на бугре вдоль лесной опушки, в отдалении друг от друга. На дачу приехали, как водится, рано утром. Солнце дробилось в лесной листве, низко свешивавшейся над домом. Расшивали и пороли рогожные тюки. Из них тащили спальные принадлежности, запасы провизии, вынимали сковороды, ведра. Я убежал в лес. Боже и Господи сил, чем он в то утро был полон! Его по всем направлениям пронизывало солнце, лесная движущаяся тень то так, то сяк все время поправляла на нем шапку, на его подымающихся и опускающихся ветвях птицы заливались тем всегда неожиданным чириканьем, к которому никогда нельзя привыкнуть, которое поначалу порывисто громко, а потом постепенно затихает и которое горячей и частой своей настойчивостью похоже на деревья вдаль уходящей чащи. И совершенно так же, как чередовались в лесу свет и тень и перелетали с ветки на ветку и пели птицы, носились и раскатывались по нему куски и отрывки Третьей симфонии или «Божественной поэмы», которую в фортепианном выражении сочиняли на соседней даче. Боже, что это была за музыка! Симфония беспрерывно рушилась и обваливалась, как город под артиллерийским огнем, и вся строилась и росла из обломков и разрушений. Ее всю переполняло содержание, до безумия разработанное и новое, как нов был жизнью и свежестью дышавший лес <…>.

Он [Скрябин. – Примеч. авт. – сост.] часто гулял с отцом по Варшавскому шоссе, прорезавшему местность. Иногда я сопровождал их. Скрябин любил, разбежавшись, продолжать бег как бы силою инерции вприпрыжку, как скользит по воде пущенный рикошетом камень, точно немногого недоставало – и он отделился бы от земли и поплыл бы по воздуху. Он вообще воспитывал в себе разные виды одухотворенной легкости и неотягощенного движения на грани полета. К явлениям этого рода надо отнести его чарующее изящество, светскость, с какой он избегал в обществе серьезности и старался казаться пустым и поверхностным. Тем поразительнее были его парадоксы на прогулках в Оболенском. Он спорил с отцом о жизни, об искусстве, о добре и зле, нападал на Толстого, проповедовал сверхчеловека, аморализм, ницшеанство. В одном они были согласны – во взглядах на сущность и задачи мастерства. Во всем остальном расходились. Мне было двенадцать лет. Половины их споров я не понимал. Но Скрябин покорял меня свежестью своего духа. Я любил его до безумия. Не вникая в суть его мнений, я был на его стороне.

(Пастернак Б.Л. Люди и положения)

* * *

Из поэмы «Девятьсот пятый год»

 
Как-то раз,
Когда шум за стеной,
Как прибой, неослабен,
Омут комнат недвижен
И улица газом жива, —
Раздается звонок,
Голоса приближаются: —
Скрябин.
О, куда мне бежать
От шагов моего божества!
 

1926

* * *

Перед отъездом в Италию он заходит к нам прощаться. Он играет – этого не описать, – он у нас ужинает, пускается в философию, простодушничает, шутит. Мне все время кажется, что он томится скукой. Приступают к прощанью. Раздаются пожеланья. Кровавым комком в общую кучу напутствий падает и мое. Все это говорится на ходу, и возгласы, теснясь в дверях, постепенно передвигаются к передней. Тут все опять повторяется с резюмирующей порывистостью и крючком воротника, долго не попадающим в туго ушитую петлю. Стучит дверь, дважды поворачивается ключ. Проходя мимо рояля, всем петельчатым свеченьем пюпитра еще говорящего о его игре, мама садится просматривать оставленные им этюды, и только первые шестнадцать тактов слагаются в предложенье, полное какой-то удивляющейся готовности, ничем на земле не вознаградимой, как я без шубы, с непокрытой головой скатываюсь вниз по лестнице и бегу по ночной Мясницкой, чтобы его воротить или еще раз увидеть.

(Пастернак Б.Л. Охранная грамота)

* * *

Московское декабрьское вооруженное восстание, как известно, началось 8 декабря. Для меня и брата оно началось гораздо раньше; во-первых, потому что все, что только еще подготовлялось и собиралось и чему живым свидетелем были классы Училища, по существу, давно закрытого, сплачивалось и бурлило своей, не школьно-живописной или архитектурной жизнью, а совсем, совсем другой…

(Пастернак А.Л. Воспоминания. С. 227)

* * *

Из поэмы «Девятьсот пятый год»

 
Мы играем в снежки.
Мы их мнем из валящихся с неба
Единиц,
И снежинок,
И толков, присущих поре.
Этот оползень царств,
Это пьяное паданье снега —
Гимназический двор
На углу Поварской
В январе.
 
 
Что ни день, то метель.
Те, что в партии,
Смотрят орлами.
Это в старших.
А мы:
Безнаказанно греку дерзим.
Ставим парты к стене,
На уроках играем в парламент
И витаем в мечтах
В нелегальном районе Грузин.
 
 
Снег идет третий день.
Он идет еще под вечер.
За ночь
Проясняется.
Утром —
Громовый раскат из Кремля:
Попечитель училища…
Насмерть…
Сергей Александрыч…
Я грозу полюбил
В эти первые дни февраля.
 

1926

* * *

Но где же Борис? Куда он исчез, не сказавшись никому и не спросясь, в то время как – это всем известно – на улицах было крайне неспокойно, и то тот, то другой, с нашего же двора выходивший на улицу, попадал либо под обстрел, либо под копыта драгун, либо – в лучшем случае – под огневой удар нагайки – оттяжкой! – казака. Но Борис исчез. Он пропадал долго, и мне самому стало уже не по себе. Ему было всего пятнадцать лет, еще мальчик – а характер у него был, слава те господи, что у взрослого! Переубедить его иной раз было немыслимо трудно. Куда он мог сбежать? <…> Но тут, к общему нашему счастью и сущей радости, вдруг знакомо хлопнула входная дверь, и появился в створе комнатной сам Борис – но в каком виде! Фуражка была смята, шинель полурасстегнута, одна пуговица висела на треугольнике вырванного сукна, хлястик болтался на одной пуговице – а Боря сиял, уже одним этим выделив себя из всей группы вокруг лампы. Из его пока еще бессвязных рассказов, более восклицательных, постепенно уяснилось, что он, выйдя на Мясницкую и пройдя несколько вниз к Лубянке, столкнулся с бежавшей от Лубянки небольшой группой прохожих, в ней были и женщины, подхватившие в ужасе и Бориса. Они бежали, по-видимому, с самого Фуркасовского, от патруля драгун, явно издевавшихся над ними: они их гнали как стадо скота, на неполной рыси, не давая, однако, опомниться. Но тут, у Банковского, где с ними столкнулся Борис, их погнали уже не шутя, и нагайки были пущены в полный ход. Особенно расправились они с толпой как раз у решетки почтамтского двора, куда та тщетно пыталась вдавиться.