Текст книги "Дорогие дети: сокращение рождаемости и рост «цены» материнства в XXI веке"

Развивая тему культуры родительской гипер-опеки, Карл Хонорэ пишет о том, что сегодня распорядок дня ребенка с самого рождения порой не уступает расписанию руководителей крупных компаний. «Детство слишком драгоценно, чтобы оставить его детям» – так британский исследователь формулирует главный педагогический принцип Новейшего времени. В результате уставшие «цветы жизни» из обеспеченных семей, практически не имеющие в своем распоряжении свободного времени, становятся особенностью текущей эпохи. Наряду с приоритетной ценностью образования огромную роль в идеологии «интенсивного материнствования» играет потребление. Хонорэ объясняет, что современные родители, стремясь загладить вину за несоответствие недостижимым культурным образцам, пытаются компенсировать дефицит времени покупкой все большего количества игрушек. «Любить» в наши дни, по его мнению, становится синонимом слову «покупать».

Елена Стрельник, исследуя новые материнские идентичности, сформированные потреблением в Украине, отмечает, что, несмотря на уменьшение показателей рождаемости, общий объем рынка детских товаров растет[78]78
  Елена Стрельник. Указ. соч. В данном контексте я не привожу работ идеологов «естественного родительства» Уильяма и Марты Сирс и Гордона Ньюфилда, поскольку я не ставила перед собой задачи подробно описывать разнообразие родительских приемов. Моей целью было обозначить основные трансформации в детско-родительских отношениях глазами моих информанток без детей, не обращавшихся к бестселлерам по уходу за детьми.


[Закрыть]. Исследовательница утверждает, что сегмент детских товаров и услуг, основанный на манипуляциях родительским тщеславием, стирает границу между необходимостью и ее симуляцией. В частности, современный рынок товаров для ухода за младенцами наводнен слингобусами, нибблерами, хипситами, системами докорма у груди и прочими новшествами. Мода на слинги, как результат идеологии «естественного родительства», показывает Стрельник, обернулась формированием потребительской индустрии со множеством сопутствующих товаров: слингокурток, колец для слингов и даже детских слингов для игры в «дочки-матери» и слингокукол. Сфера услуг также не осталась в стороне – появилась новая профессия – «слингоконсультант» – обучающая правильному ношению детей в слингах.

Важное место в родительском потреблении относится к рынку гаджетов. Карл Хонорэ считает, что мобильные телефоны и компьютеры, с одной стороны, позволяют постоянно быть на связи с детьми, но с другой способствуют аморфному образу жизни и, как следствие, появлению новых детских недугов. Обеспокоенность автора книги «Под давлением» вызывает и сама культура коммуникации в цифровых сетях, по его мнению, ослабляющая навыки «живого» общения. Впрочем, он оговаривается, что «моральные паники» по поводу технологических новшеств известны со времен распространения книгопечатания, которое в свое время считалось опасным для воспитания нового поколения.

Еще одной важной темой, которую поднимает Хонорэ, является распространение ювенальной юстиции. Исследователь отмечает, что современные дети наделены субъектностью большей, чем когда-либо в истории. Идеология равных прав родителей и детей, таким образом, ставит новые педагогические задачи – обнаруживать порой тонкую грань между строгостью и жестоким обращением.

В завершение обзора идей и практик заботы, возникших вследствие новейших общественных трансформаций, необходимо упомянуть, что приметой нынешней эпохи является сама возможность выбора репродуктивного поведения. Сегодня многие мои современницы могут выбирать, в каком возрасте производить детей и производить ли, а также способы зачатия и сценарии родительствования, чему отдельно посвящен последний раздел книги. Однако, вопреки популярной риторике природной материнской жертвенности, идеология детоцентризма существовала не всегда. Само понятие детства, с его четкими возрастными границами и особым значением, возникло лишь в эпоху индустриализации. О том, как дети из «бесплатной рабочей силы» и «маленьких взрослых» превратились в «символ будущего» и «цветы жизни», я предложу разговор в двух следующих главах.

Глава 2
История детства: «бесплатная рабочая сила» и «цветы жизни»

Детский мир

Историю института материнства невозможно рассматривать отдельно от истории детства, поскольку способ взаимодействия с детьми связан с идентичностями, которые принимаются взрослыми в различные эпохи. Кто и как родительствует, определяется уровнем общественного производства и смыслами, которыми наделяются различные жизненные этапы в определенный исторический период. Для нас привычно ассоциировать детство прежде всего с идеями нетрудоспособности, сексуальной и эмоциональной незрелости. Педагогические концепции и педиатрические подходы, принятые в XXI веке, строятся на общей убежденности в особой физической и психологической уязвимости детей. Взаимодействие с детьми в наши дни детально регламентируется во всех сферах жизнедеятельности и контролируется многочисленными институтами с целью предупреждения эксплуатации и насилия. Пространства в современных западных обществах разделяются на зоны, доступные и закрытые для детей.

Однако четкие границы между жизненными фазами существовали не всегда и в разных обществах устанавливаются в соответствии с особенностями социальной структуры. Так, в домодерных обществах в крестьянской среде дети с ранних лет начинали вносить свой вклад в экономику семьи. Историческая память об эпохе преобладания натуральных хозяйств сохраняется до сих пор, в частности, в форме ритуального возделывания дачных участков с обязательным привлечением к сезонным сельскохозяйственным работам членов расширенной семьи, проживающих в городах. Экономическая выгода в данном случае часто имеет второстепенное значение по сравнению с важностью поддержания традиции совместного семейного труда.

В период промышленной революции и массовой миграции крестьянства в крупные центры на производствах активно использовался детский труд. Брошенные дети и сироты времен индустриализации в целях выживания брались за любую оплачиваемую работу, которую могли найти, включая проституцию и преступную деятельность. Во времена сталинского террора 1930-х годов бывали случаи, когда дети наравне со взрослыми ссылались в лагеря по политическим мотивам[79]79
  См.: Catriona Kelly. Children’s World: Growing Up in Russia, 1890 – 1991. New Haven and London: Yale University Press, 2007. P. 234 – 242.


[Закрыть]. Некоторые соотечественники и соотечественницы, чье детство совпало с войной, приближали победу в тылу, работая на военную промышленность, другие состояли в партизанских отрядах, участвовали в выполнении подрывных и боевых операций.

Таким образом, детская повседневность включена в исторический контекст, ее также определяют классовое и этническое измерения. Помимо этого, каждой эпохе соответствует определенный идеологический образ «надлежащего детства», который часто не совпадает с многообразием реальных жизненных примеров.

Так, в русской литературе XIX века складывается миф о детстве как о лучшей, счастливейшей поре жизни[80]80
  Ibid. P. 43 – 47.


[Закрыть]. Каноническим произведением этого периода является «Детство» – первая повесть автобиографической трилогии Льва Толстого, в котором описан мир аристократического ребенка. Однако ко второй половине XIX столетия на литературную сцену всходят писатели, представляющие средний класс. Они делают видимым опыт не барского, часто обездоленного детства. Например, рождественский рассказ Ф.М. Достоевского «Мальчик у Христа на елке» повествует о нищем маленьком горожанине, который умирает от холода и голода, зачарованный видом детского праздника за окном богатого дома. По-своему полная драматических переживаний жизнь детей знати из романов Льва Толстого все же бесконечно далека от тяжелых будней крестьянского мальчика из рассказа А.П. Чехова «Ванька», в котором подмастерье сапожника пишет знаменитое письмо «на деревню дедушке» с просьбой забрать его из города в родное село.

Традиция идеализировать детство как безоблачную пору укрепилась в XX веке. Советская идеология утверждала, что в СССР живут самые счастливые мальчики и девочки на планете. Но в действительности жизнь конкретного ребенка определялась сложностью текущего исторического момента, семейной ситуацией, условиями и местом проживания. В постсоветское время с оформлением новых типов неравенства в идеологический объектив чаще продолжает попадать нормативное детство, репрезентируемое здоровым белым ребенком из обеспеченной семьи.

Критика концепции гиперродительствования, не оставляющего детям свободного времени между школой, компьютерными играми, занятиями с репетиторами, спортивными секциями и посещением кружков, не учитывает тех детей, родители которых не имеют возможности интенсивно готовить своих чад к вхождению в рынок, как и детей, имеющих особые потребности в связи с состоянием здоровья. Таким образом, «назначение» детства и практики родительствования варьируются не только от эпохи к эпохе, но и различаются внутри одного исторического отрезка. Концепция заботы, принятая определенным обществом за образец, оправдывает тот способ ухода за детьми, который оказывается в доступе для решения насущных задач, о чем далее и пойдет разговор.

Изобретение детства

Важнейшая перемена в отношении к детям за всю историю человечества начала складываться в XVII столетии и окончательно произошла в эпоху индустриализации, когда открылись новые возможности для выхаживания младенцев: доступная медицинская помощь и высвободившееся в результате развития инфраструктуры время. Концепция вовлеченной родительской заботы сменила парадигму «небрежения» и обеспечила переход от равновесия между высокой детской смертностью и высокой рождаемостью к балансу низкой смертности и низкой рождаемости[81]81
  См.: Демографическая модернизация России, 1900 – 2000. С. 24 – 149.


[Закрыть].

Главным трудом, инициировавшим научную дискуссию об историческом преобразовании родительских практик, считается книга француза Филиппа Арьеса «Ребенок и семейная жизнь при старом порядке»[82]82
  Филипп Арьес. Ребенок и семейная жизнь при старом порядке / Пер. c фр. Я. Старцева, В. Бабинцева. Екатеринбург: Издательство Уральского Университета, 1999.


[Закрыть], впервые опубликованная в 1960 году. Анализируя изображения детей в средневековой живописи, исторические костюмы, игры и методы обучения, Арьес выдвинул тезис о том, что понятия «детства» как уникальной формы человеческой индивидуальности, нуждающейся в защите, до эпохи Просвещения не существовало. Образ младенца долгое время использовался как изображение человеческой души, целенаправленно объектом искусства ребенок становится только в XVII столетии, когда теме морального и физического здоровья детей начинают посвящаться отдельные философские трактаты.

В Средние века семья представляла собой группу, объединенную необходимостью экономического выживания, особый эмоциональный климат в ней не играл важной роли, считает Арьес. «Материнская любовь» как метафора особой ответственности и заботы по Арьесу стала продуктом целого ряда революционных социальных процессов: зарождения индустриализации, возникновения понятия «домашнего очага», утверждения семьи буржуазного типа с ее особой женской семейной миссией, эволюции представлений о линейности времени и циклах жизни, распространения систематического школьного обучения и медицинских знаний.

По мнению исследователя, в допросветительскую эру младенцев воспринимали как существ, подобных животным, подросшие дети смешивались со взрослыми во всех сферах жизни, им не препятствовали в свидетельствовании сцен сексуального характера, жестокости и смерти. Арьес находит, что в раннем Средневековье бытовало представление о двух основных жизненных циклах: водоразделом между «молодостью» и «старостью» служил брачный статус, возраст не наделялся особым социальным значением и не акцентировался, в частности, при помощи одежды. Дизайном нарядов подчеркивалась принадлежность к сословию, «детская мода» утвердилась на рубеже XIX–XX веков.

С особым вниманием к образованию в XVIII веке распространяются идеи важности дисциплины и гигиены, которые до XX века составляют одновременно и концепцию воспитания, и представление о заботе. Эта тенденция совпадает с зарождением детоцентристской семьи, организованной вокруг малышей, и формированием новой концепции материнства, включающей понятия особой заботы и ответственности. Младенческая смертность начинает сокращаться, дети становятся более «ценными», их начинают беречь и интенсивно воспитывать.

Работа Филиппа Арьеса подверглась суровой критике медиевистов/к, чья главная претензия относилась к его тезису о том, что знакомая нам «всепоглощающая материнская любовь», которой функционалисты/ки приписывают биологическую природу, является продуктом зарождения капитализма. Некоторые критики Арьеса полагают, что отсутствие современных способов выражения любви к детям в Средние века еще не означает, что нежные чувства были недоступны предшествующим поколениям.

В частности, британский исследователь Роджер Кокс в книге «Формирование детства»[83]83
  Roger Cox. Shaping Сhildhood: Themes of Uncertainty in The History of Adult-Child Relationships. London and New York: Routledge, 1996.


[Закрыть], анализируя наиболее авторитетные литературные труды различных эпох, объясняет, что интерпретировать взаимодействия между взрослыми и детьми следует, учитывая мировоззрение, преобладающее в конкретном обществе. Кокс говорит о том, что Пуританизм в наши дни тривиально трактуется с позиции модерных ценностей, как враждебная всему прогрессивному, разумному и чувственному система взглядов. Критикующие нравы родителей-пуритан, по его мнению, не находят понятных себе свидетельств заботы о детях в XVI – первой половине XVII века потому, что в домодерном обществе любовь проявлялась иначе.

Ученый обращает внимание на огромное значение религиозной веры в этот период. Вынося суждения о методах пуританского обращения с детьми, необходимо учитывать всю глубину веры в небеса и преисподнюю, греховность человеческих существ и изящество бога. Детей боялись и ненавидели как «ангелов греха», но и любили, утверждает Кокс. Именно из любви к детям, следуя этой логике, кальвинисты защищали смертную казнь за неповиновение родителям, которая была узаконена в некоторых частях Новой Англии в 1640-е годы. Родители-пуритане были беспощадны к своим детям, таким образом, из наилучших побуждений, заботясь о спасении их душ.

На рубеже Пуританизма и Просвещения начинает формироваться представление о женщине, в первую очередь, как о будущей или состоявшейся матери. С утверждением моногамного идеала как средства произведения на свет потомства от установленного отца чествование материнства превратилось в основную концепцию католической проповеди[84]84
  Наталья Пушкарева. Материнство как социально-исторический феномен (обзор зарубежных исследований по истории европейского материнства) // Женщина в российском обществе. 2000. № 1. С. 9 – 24.


[Закрыть]. Одновременно маргинализации стали подвергаться женщины, которые не могли стать матерями. Российская исследовательница Наталья Пушкарева в работе «Мать и материнство на Руси в X–XVII веках»[85]85
  Наталья Пушкарева. Мать и материнство на Руси X–XVII вв. // Человек в кругу семьи. Очерки по истории частной жизни в Европе до начала Нового времени. М.: РАН, 1996. С. 311 – 341.


[Закрыть] отмечает, что в указанный период бездетность стала считаться большим горем, за исправлением ситуации в это время было популярно обращаться к ворожеям и чародейницам.

Уже в эпоху Просвещения появляется идея родительской ответственности, детей образовывают, параллельно различая «первородную детскую греховность», которая воображается врожденным качеством, возникающим в результате «грехопадения», и «греховное влияние» тех, кто в ответе за воспитание. Наиболее авторитетные европейские мыслители своего времени Жан-Жак Руссо и Джон Локк большое внимание в своих работах отводят воспитанию. Локк утверждал, что детский разум – «это чистый лист», задача родителей – заполнить его содержанием, имея в виду конечную цель – здоровый дух в здоровом теле. Под воспитанием Локк понимал дисциплину и научение. Руссо разделял взгляды Локка, говоря при этом об особой ответственности матерей. Французский философ заявлял, что матери «портят детей своей бессмысленной нежностью»[86]86
  См.: Roger Cox. Op. cit. P. 46 – 76.


[Закрыть].

Однако выражение особого материнского чувства становится результатом новых общественных условий. Наталья Пушкарева указывает, что с середины XVIII века педагогические книги начинают обращаться, в первую очередь, к матерям, разъясняя, какие практики являются «правильным» воспитанием. Этим временем датируется и возникновение идеи «хорошей матери»[87]87
  Наталья Пушкарева. Материнство как социально-исторический феномен.


[Закрыть].

Изобретение детской души

Одним из тех, кто поддержал доводы Арьеса, был американский исследователь Ллойд ДеМоз, основатель психоистории, направления, изучающего психологическую мотивацию поведения людей в различные эпохи. ДеМоз показал, что определенные эмоции становятся продуктами конкретных социальных обстоятельств. К эмоциональному аспекту детско-родительских отношений я еще вернусь в главе 5. В данном контексте меня будет больше интересовать сформулированная ДеМозом периодизация изменений родительских практик, обусловленных развитием социального устройства.

Проанализировав более пятисот произведений живописи, датированных Средневековьем, содержащих образы материнства и детства, ДеМоз обнаружил, что для этого периода характерным является сюжет, в котором ребенок улыбается матери, в то время как холсты с матерью, улыбающейся ребенку, – большая редкость[88]88
  Ллойд Демоз. Психоистория. Ростов-на-Дону: Феникс, 2000. С. 37.


[Закрыть]. Историк и психолог объясняет этот феномен неприязненным, отстраненным отношением к детям, бытовавшим до Нового времени ввиду того, что содержать многочисленное потомство часто было непосильным бременем в обстоятельствах слаборазвитой общественной структуры. Доступными средствами семейного регулирования в европейских странах до конца XVIII века являлись инфантицид, торговля детьми и различного рода злоупотребления. Для возникновения знакомой нам эмоциональной привязанности между представителями/льницами разных поколений в это время еще не сложилось необходимых условий.

Обращаясь к иконографическим памятникам домосковского периода российской истории, Наталья Пушкарева также обнаруживает скупость эмоций людей того времени, отсутствие известного по поздним свидетельствам умиления в адрес детей. Исследовательница подчеркивает, что в нормативных документах Древней Руси не содержится сведений о поблажках в наказании детей за совершение проступков и преступлений[89]89
  Наталья Пушкарева. Мать и материнство на Руси X–XVII вв.


[Закрыть]. Таким образом, родительская сдержанность была характерна и для этого региона.

В Античности у слишком мало или слишком много плачущего младенца, небезупречного по форме или другим критериям, описанным в трактате «Как определить, стоит ли воспитывать новорожденного», практически не было шансов на выживание. Обычно жизнь сохраняли первому ребенку в семье, в особенности если это был мальчик. Девочек ценили меньше, поэтому до Средневековья мужчины преобладали среди взрослого населения. Незавидная участь ждала и незаконнорожденных малышей обоих полов[90]90
  См.: Ллойд Демоз. Указ. соч. С. 44.


[Закрыть]. Различное отношение к сыновьям и дочерям Наталья Пушкарева находит и в древнерусских текстах. Так, в назидательном сборнике «Пчела», бытовавшем в различных вариантах в XI–XVIII веках, встречается афоризм «Дъчи отцю – чуже стяжанье». У В.И. Даля это высказывание звучит как: «Дочь – чужое сокровище» или «Сын – домашний гость, а дочь в люди пойдет». Разница в отношении, таким образом, имела экономическое обоснование – дочерям нужно было готовить приданое, а сыновья, вступая в брак, приводили в дом новую работницу[91]91
  Наталья Пушкарева. Мать и материнство на Руси X–XVII вв.


[Закрыть].

Продолжая тему инфантицида, ДеМоз приводит слова священника, жившего в XVI веке, свидетельствующего, что «отхожие места были оглашены криками выброшенных в них детей». Исследователь указывает, что дома для найденышей распространились в европейских странах лишь к XVIII столетию, но слишком быстро переполнились. В 1890-е годы мертвые дети на городских улицах все еще были обычным зрелищем. По известным в епитимийной литературе Х – ХIII веков случаям удушения младенцев в общей постели есть все основания утверждать, что и для Древней Руси была характерна «традиция любящего небрежения» в отношении к детям, особенно в среде бедноты, полагает Пушкарева. В домосковской Руси X–XV веков ребенка «берегли недостаточно», дети в доме «одновременно как бы и присутствовали, и отсутствовали»[92]92
  Там же.


[Закрыть].

Отражение сурового отношения к детям ДеМоз также находит в популярной отцовской пословице: «Пусть уж лучше у меня будет мертвый сын, чем непослушный», оправдывающей крайние воспитательные меры, действовавшие до зарождения гуманистической концепции воспитания. В доказательство тезиса о том, что современная жертвенная материнская любовь – это продукт своей эпохи, психоисторик цитирует воспоминания итальянского поэта начала XIX века Джакомо Леопарди о его матери: «Заметив, что кто-нибудь из ее детей скоро должен умереть, она была безмерно счастлива, и пыталась скрыть свою радость лишь от тех, кто мог бы поставить ей это в упрек»[93]93
  Ллойд Демоз. Указ. соч. С. 47.


[Закрыть].

В пословицах о детях, записанных в допетровское время, отражается чрезмерно отстраненное с точки зрения современности отношение матери к детям: «С ними горе, а без них вдвое» или «Бог дал, Бог взял». В некоторых русских колыбельных песнях XIX века присутствовало даже пожелание смерти ребенку, если он(а) рожден(а) «на горе» родителям[94]94
  Там же.


[Закрыть]. Однако статьи церковных законов резко осуждают любые попытки матерей прерывать беременность или убивать детей[95]95
  Там же.


[Закрыть]. Иллюстрируя неоднозначность и сложность отношения к детям, российская исследовательница Татьяна Рябова приводит высказывание реального средневекового русского отца, похоронившего свое дитя: «Бесконечны муки мои, видел в тебе я свет и утеху сердца… Боль изнурила меня, сердце мое страдает, слезы текут ручьями… горше этого ничего нет»[96]96
  Татьяна Рябова. Материнская и отцовская любовь в русской средневековой традиции // Женщина в российском обществе. 1996. № 1. С. 27 – 32.


[Закрыть]. Таким образом, равнодушие и жестокость в адрес детей могли соседствовать с нежной привязанностью.

Распространенным видом семейного регулирования долго являлась торговля детьми. Например, в России такая деятельность не запрещалась законом до XIX века. До этого же времени популярными были и неофициальные формы передачи родителями своих отпрысков другим людям[97]97
  См. Ллойд Демоз. Указ. соч. С. 53.


[Закрыть]. Специфическое отношение к детям складывалось из комплекса экономических условий и связанных с ними практик. Так, до XIX века в сословии богатых лактация считалась грязной, непристойной привычкой и была исключительно редким явлением. Большинство родителей, способных оплачивать услуги кормилиц, передавали детей на их попечение немедленно после родов. Матери из бедных семей также часто отказывались кормить новорожденных грудью и давали им вместо молока кашицу из хлеба и воды[98]98
  Там же. С. 55 – 60.


[Закрыть].

Искусственное вскармливание младенцев в Европе восходит по крайней мере к XV веку, считает ДеМоз. Чтобы дети не докучали криками и не отвлекали от крестьянского труда, на протяжении многих столетий принято было опаивать их опием или добавлять в пищу спиртные напитки. Дети обычно спали вместе со взрослыми. Врачи прописывали разные средства, в том числе физическое наказание, чтобы ребенок не справлял(а) естественную нужду в постель. Лишь в XVIII веке утвердилась традиция приучать ребенка контролировать физиологические процессы и использовать горшок. До этого времени работу кишечника регулировали с помощью клизмы и слабительного[99]99
  Там же. С. 66 – 70.


[Закрыть].

Современного понимания детской субъектности и связанных с ней телесных границ в этот период еще не возникло. Сексуальные оскорбления детей в прошлом были обычным явлением. Но с XVIII века распространяется идея недопустимости и греховности всех форм сексуальной активности, помимо супружеской, направленной на прокреацию. Детская мастурбация начинает подвергаться жестокому наказанию, врачи распространяют миф о том, что эта практика приводит к эпилепсии, слепоте и смерти[100]100
  Там же. С. 71 – 80.


[Закрыть]. Главным методом воспитания долго являлось физическое наказание. Детей били, они вырастали и, в свою очередь, били собственных. К XVIII веку эта форма назидания стала выходить из обихода, параллельно развивалось и крепло новое представление о матери семейства как о «добром ангеле домашнего очага». Следующей формой родительского контроля стало запугивание детей[101]101
  Там же. С. 66.


[Закрыть]. До XX столетия ослушавшихся мальчиков и девочек запирали в темноте. Провинившемуся ребенку грозили сердитым богом, посылающим грешников и грешниц на адские мучения[102]102
  Там же. С. 25 – 29.


[Закрыть].

Трансформация родительских практик совпадает с перестройкой западной пенитенциарной системы, отказавшейся от публичного телесного наказания в пользу тюремного заключения. Как показывает Мишель Фуко[103]103
  См.: Мишель Фуко. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы / Пер. с фр. В. Наумова под ред. И. Борисовой. М.: Ad Marginem, 1999.


[Закрыть], вместе со сменой технологий власти происходит формирование нового типа субъектности, в том числе детской. В эпоху феодализма отправителем злодеяний считалось греховное тело, поэтому мерами наказания служили жестокие публичные пытки и казни, направленные на умерщвление преступной плоти. На рубеже современности кровожадные зрелища заменили тюремным надзором, отмечает Фуко. Теперь исправлению подлежит душа. Ученый выводит, что идея неотвратимости наказания фабрикует систему самоконтроля – под пристальным надзором преступник/ца начинает осознавать себя и контролировать собственное поведение, сверяясь с идеями о нормах и поведением других людей. В это время тюрьма, больница, школа, казарма становятся дисциплинирующими социальными институтами.

К слову, традиция запугивания дошла и до наших дней. Во времена моего детства популярным развлечением в пионерских лагерях были «страшные истории» про «черную руку» и «гроб на колесиках», которые дети рассказывали друг другу в темноте, после «отбоя» – установленного времени для отхода ко сну. Вероятно, пугая друг друга, мы воспроизводили воспитательную модель, в которой взрослые, руководствуясь текущими педагогическими идеями, предупреждают нежелательное поведение, взывая в воображении ребенка к неотвратимой и ужасной каре. Используя тезис Питера Стернса о том, что между средневековым ребенком, регулярно наблюдавшим смерть сиблингов, и нынешними детьми, для которых смерть – редкое и чрезвычайно трагическое событие[104]104
  Peter N. Stearns. Childhood in World History. New York and London: Routledge, 2006. P. 13.


[Закрыть], можно предположить, что «страшные истории» для моих современников и современниц были также и способом примирения с идеей конечности бытия. «Оживающие мертвецы» пугают, но и дают возможность рационализировать непостижимую идею смерти, и внушают надежду на загробную жизнь.

В наши дни запугивание остается одной из допустимых дисциплинирующих мер. Все реже, но еще можно услышать, например на улице, угрозу, исходящую от родителя/льницы в адрес непослушного ребенка: «Если будешь себя плохо вести, отдам тебя бабушке/сантехнику/в детский дом». Однако сегодня идея воспитания постепенно заменяется концепцией заботы. Новый подход, направленный на сотрудничество с ребенком, требует от родителей беспрецедентного терпения. Моя подруга Е. 33, преподавательница вуза, принимающая участие в заботе о трехлетней племяннице, поделилась своим опытом межпоколенческого общения:

…Когда ребенок упрямится и требует купить ему или ей очередную игрушку или сладость, единственная возможность остановить эскападу, не прибегая к злоупотреблениям, – «переключить внимание» малыша. Этот маневр приобретается с навыком, готовностью инвестировать в «здоровые отношения» и уважительной позицией по отношению к ребенку.

Так, современные взрослые в заботе о детях оперируют новыми для этой сферы понятиями злоупотреблений, детской субъектности и психологических приемов, направленных на создание сбалансированных отношений власти. Идея баланса в сфере заботы о детях будет подробно обсуждаться в предпоследнем разделе книги. Сейчас я хотела бы вернуться к эволюции родительских практик и понимания детства. Родоначальник психоистории предложил собственную периодизацию преобразований отношения к детям. Согласно ДеМозу, дружелюбный, внимательный и заинтересованный подход утвердился в прошлом веке и стал результатом длительного процесса общественных трансформаций.

До IV века нашей эры основной мерой семейного планирования служил инфантицид. Крайняя, с нашей точки зрения, жестокость объяснялась тем, что содержание многочисленных детей часто было непосильной задачей.

Для IV–XIII веков был характерен бросающий, или отстраненный, стиль. В ребенке видели результат первородного греха. Детей боялись, ненавидели и стремились передать кормилице, отправить в монастырь, в дом знатного рода в качестве слуги или подмастерья. Если ребенка не отдавали в чужую семью навсегда, его/ее окружали исключительной строгостью и эмоциональной холодностью в собственной семье.

В XIV–XVII веках появилось много руководств по воспитанию детей, распространился культ Марии и младенца Иисуса, в искусстве стал возникать образ «заботливой матери». ДеМоз называет тип отношений, принятых в эту эпоху, амбивалентным. В это время ребенку уже дозволено войти в эмоциональную жизнь родителей, однако межпоколенческая привязанность сосуществует с «беспощадным выколачиванием детского своеволия».

Навязчивый, или принудительный, стиль родительствования установился в XVIII веке. Родители стараются более тесно сблизиться с детьми, обрести власть над их умами и уже посредством этой власти контролировать их.

С середины XIX до середины XX века, согласно ДеМозу, торжествовал социализирующий тип связи между взрослыми и детьми. Воспитание ребенка видится уже не столько в овладении его или ее волей, сколько в тренировке, наставлении на «правильный путь».

Знакомый нам, помогающий стиль стал культурной нормой в середине XX века и сохраняется таковым до сих пор. Универсальная педагогическая концепция, которой придерживаются современники и современницы, основана на убеждении, что ребенок лучше родителей знает свои потребности на каждой стадии развития. В наши дни задачей заботящихся взрослых видится установление тесного эмоционального контакта и удовлетворение возрастающих индивидуальных потребностей малыша. Физическое и моральное наказание считается недопустимым родительским злоупотреблением. Однако это не значит, что все родители воздерживаются от физического или морального наказания.

Современный стиль воспитания требует от выполняющих родительскую функцию беспрецедентных затрат времени, моральных и материальных инвестиций, объясняет ДеМоз. Концепция «раннего развития» предполагает совместное творчество родителей и детей. Откликаться на решение новых задач, связанных с заботой, уже невозможно, не вовлекаясь эмоционально. В целом, последователи Филиппа Арьеса считают, что особые эмоции в детско-родительских отношениях возникают как «побочный эффект» процессов модерности. Далее я предлагаю подробнее остановиться на том, результатом каких социально-демографических преобразований становится утверждение в прошлом веке модели «интенсивного материнствования».

От небрежения к заботе в России

Богатый материал о трансформациях семейной структуры собран в масштабном исследовании «Демографическая модернизация России, 1900 – 2000»[105]105
  Демографическая модернизация России, 1900 – 2000. C. 18.


[Закрыть]. Согласно данным сборника, в конце XIX века Российскую империю отличал чрезвычайно высокий уровень младенческой смертности. В этот период до 1 года доживало 70 мальчиков из 100, 49 юношей из 100 – до 20 лет, 36 мужчин из 100 – до 50; выживаемость среди девочек и женщин была чуть более высокой. На рубеже XX столетия коэффициент младенческой смертности в Европейской России составлял 261 случай на 1000, в то время как во Франции на первом году жизни из 1000 родившихся умирал только 161 ребенок, в Англии – 156, в Швеции – 100, в США – 124[106]106
  Там же. C. 19.


[Закрыть].

Причиной таких показателей была непросвещенность в вопросах охраны здоровья среди крестьянства, составлявшего большинство российского населения в тот период, и неразвитость городской инфраструктуры. Страна еще не избавилась от эпидемий холеры, оспы, сыпного тифа. Сельские жители массово страдали от сифилиса, туберкулеза и малярии. Лишь 20,6 % крупных населенных пунктов имели водопровод. В Москве к водопроводу было подключено 20 % домов. Канализация в это время имелась только в 23 центрах[107]107
  Там же. C. 19 – 20.


[Закрыть].