Текст книги "Этрусский браслет"

Акрисия подняла глаза на пожилую женщину, сопровождающую ее.

– Да, это твое и твоего сына. Вы свободны.

Какое слово! Ждать два года и не сметь поверить. Надеяться, обманываться, мучаться, когда видишь маленького собственного сына – раба.

Теперь можно благодарить бога Сельве за освобождение и называть своего сына не римским именем – Сервий[15]15
  Сервий (от лат. servus – раб)


[Закрыть], а родным Мастарна, которое она про себя дала ему сразу же, еще при рождении.

А дальше опять ожидание, но уже не свободы, она ждала его – Гая. Хотя имя хозяина дома никто не называл, все было понятно без слов. Кто еще будет выкупать ее вместе с сыном? Но к ожиданию примешивался страх неизвестности. Вдруг богиня судьбы опять за что-то обидится на нее и отберет у нее отца ее ребенка?

Акрисия занимала свои дни воспитанием маленького сына и всеми своими силами старалась не думать о своем завтра – слишком сильной была бы боль при ошибке.

Гай приехал спустя целых три месяца. Самый обыкновенный день, вот только дятел несколько раз пролетала мимо окна. Акрисия, вышивающая в своей комнате какой-то бесконечный узор, услышала страшный грохот и выбежала в атриум вместе с ребенком.

Он стоял, занимая собой почти все небольшое пространство, снимал с себя доспехи и бросал их тут же, на пол, уложенный камнями. И все же Акрисия смотрела с подозрением – Гай ли это? Одинаково-толстый слой коричневой пыли покрывал все – волосы, лицо, тунику, руки, оставив лишь три не коричневых пятна: сверкающий ряд белых зубов да сияющие глаза.

А он, большой и сильный, освободившийся от дорогих доспехов, сделал шаг к ней, но нехотя отступил – подоспевшая с водой рабыня предложила ему помыться. Гай, ну конечно же он, отплевывался, брызгался, пачкал все вокруг, и почти вышел победителем из неравного сражения с грязью, отмыв волосы, но лицо и руки, уже без пыли, так и остались цвета желтой глины.

И наконец, его один большой стремительный шаг. Гай лишь бросил взгляд на своего сына, схватил ее в охапку, и, не говоря ни слова, отнес в комнату.

Закрылась дверь. Мир остался с той стороны двери, а с другой… рождалась любовь.

Почти каждую ночь Марине так ярко, вплоть до ощущения вкуса соли, песка на губах, снился Гай. Его теплые большие огрубевшие ладони, необузданная сила, безудержное желание. Он прижимал ее к себе и не мог насытиться, любил и не мог остановиться. Гай старался вместить всего в несколько часов их ежедневных встреч полностью, без остатка все то, что было упущено ими за два с половиной года разлуки. Не упустить ни одного прикосновения, ни одного поцелуя. Несказанные друг другу слова обратить в ослепительную страсть, все мысли друг о друге вылить в наслаждение, разрывающее тела на множество ярких всполохов, и любовь – долгую, щемящую, постоянную, не покидающую каждого из них ни на секунду, сейчас, в этот момент, отдать всю, без остатка, полностью, захлебнуться в ней.

А Марина просыпалась в ночи. Запах сырости, низкие давящие потолки, решетки, чужие люди – тюрьма. Ей надо было свою душу, согретую любовью, лаской, обожанием, вмиг закрыть на железный засов – приучить ее не видеть насмешек, не слышать грубых слов. Она парила в снах и разбивалась о жесткую землю при пробуждении. Она силилась заставить себя перестроиться, но не могла – разнеженное ночами сердце разрывалось днем от ледяного холода. Каждую ночь она просыпалась и больше не могла уснуть. Марина страдала, худела, не высыпалась. По ночам, лежа в темноте с открытыми глазами, она чувствовала, как слезы текут и текут по ее щекам. Здесь, в камере, она научилась страдать бесшумно.

Прошла уже неделя ее пребывания в тюрьме. Она больше не видела Сашу, и, как поняла, он был отпущен под залог. За нее же залог, пусть даже не большой, платить было некому. Женщины и девушки, ее соседки, постоянно менялись, но к концу второй недели почти все покинули камеру:

– Что, их всех отпустили? – спросила она у последней оставшейся немолодой женщины.

– Ты что, дура? Через день Рождество! Кого отпустили под залог, у кого закрыли дело. Кто хочет встречать Рождество в тюрьме? Меня завтра отпустят, ну а ты сиди, сиди.

Да, она дура. Дура, потому что втянулась в эти поиски древних этрусских захоронений. Дура, потому что не бросила все, когда поняла, что это преступно (из-за какого-то дурацкого браслета, которого нет в помине). Дура, что показывала Саше гробницы. Дура, потому как согласилась на жалкие крохи – сейчас ей просто нечем заплатить залог и не на что нанять хорошего адвоката. И на вопрос следователя: «Причина, побудившая Вас искать древние захоронения этрусков?» – она тоже ответить не может. Что было причиной: деньги, которых нет? Приснившийся во сне браслет?

Она трижды дура – она даже забыла, что скоро Рождество…

А ночью сон.

* * *

Акрисия одна с маленьким сыном. Гай, пробыв всего два месяца, уехал в поход. Опять целые дни, наполненные тоской и ожиданием. Гай покинул ее, но оставил маленькую жизнь, которая росла пока в ее животе, толкалась, барахталась и была уже любима как самой Акрисией, так и Сервием. Как ей хотелось девочку с голубыми, такими же, как у Гая, глазами. Родилась действительно дочка – слабенькая, маленькая. Прожив всего три нундины, это крохотное существо, обожаемое, долгожданное, теплое, светлоголовое, с ясными, как небо, сияющими глазками, покинуло этот мир. Акрисия плакала и не могла найти утешения. Она обращалась к богам, к своим тирренским, и к римским.

Она шла к алтарю богини Венеры, когда рабыня, сопровождающая ее, низко поклонилась богато одетой римлянке, идущей навстречу, а незнакомая Акрисии женщина, на удивление, не стала проходить мимо, а остановилась и с явным интересом принялась ее разглядывать.

– Кто эта римлянка? – спросила Акрисия у рабыни, когда они отошли на значительное расстояние.

Рабыня молчала. Ее пожилая спутница, с которой она никогда не обращалась как с рабой, а скорее как со старшей подругой, была чем-то очень сильно напугана.

– Что с тобой? И кто эта женщина, с которой ты только что поздоровалась?

– Хозяин мне этого никогда не простит, – заплакала она.

– Что он тебе не простит? – не могла понять Акрисия.

Но та лишь плакала, не отвечала на вопросы и постоянно причитала. Акрисия, кажется, догадалась: «Это жена Гая. Кто же еще?»

Утром следующего дня рядом с ее домом остановились четыре раба, несшие носилки. Из носилок вышла та самая, встреченная ею вчера, женщина. Горделиво вскинув голову, она сразу прошла в атриум, где ее уже ожидала Акрисия.

– Меня зовут Эмилия Туллия. Я жена Гая, – вместо приветствия сказала она.

– Я Акрисия Вибенна, – ответила Акрисия, а про себя добавила: «И я ничья жена».

Они молча разглядывали друг друга.

Густые черные волосы уложены в красивую прическу, правильные черты лица, белая, не знающая загара кожа, на которой уже заметны тонкие морщины, туника из дорогой заморской ткани, красивые золотые украшения и гордый взгляд темных глаз – само воплощение знатности и богатства. А в глазах цвета влажной земли ни капли добра, или хотя бы интереса, лишь глубокие омуты враждебности и превосходства.

Акрисия, измотанная недавней смертью дочери, бледная, с черными кругами под глазами, одетая в самую простую тунику, но… невозможно было оторвать взгляд от золотых волос, белой светящейся кожи, нежного овала удивительно открытого лица и больших светло-карих глаз, переполненных болью, печалью, ожиданием.

Жена Гая с огромной, плохо скрываемой яростью пришла к выводу, что избранница ее мужа красива. Акрисия подумала, что в этой женщине слишком много гордыни или высокомерия, а скорее всего и того и другого вместе. И тут вбежал маленький Сервий и ухватился за мамину ногу. Римлянка внимательно осмотрела мальчика с ног до головы, и Акрисия увидела, как она поморщилась.

– Беги в комнату, малыш, – отослала она сына.

– Оставь в покое моего мужа, – наконец с гневом выплюнула в нее слова Эмилия.

Акрисия молчала. Ей нечего было сказать. Кто ей Гай? Ее первая, единственная и преступная любовь. Эту женщину вряд ли интересовала сама любовь, для нее намного важнее ее положение и богатство.

– Слушай, – с яростью продолжала она, – не помню, как тебя зовут. Уезжай из Рима, или… или я сделаю так, что твой сын умрет.

Акрисия испугалась. Она знала, что нельзя бояться, что эта чужая женщина угрожает ей нарочно. Но если бы она хотела убить саму ее, ей было бы все равно. Но маленький, ни в чем не виноватый Сервий! И Гая нет рядом, помочь некому. «О богиня Уни, подскажи мне, что делать», – взмолилась про себя Акрисия.

– Я уеду, – она не хотела говорить этих слов, нет. Они вырвались сами собой. – Я уеду, только не трогайте моего сына.

– Я буду ждать ровно одну нундину, – медленно и гневно, стараясь придать словам больший вес, промолвила жена Гая и, вскинув голову (казалось, что выше уже невозможно, но…), вышла из дома.

«Я не могу допустить, чтобы мой сын погиб», – твердила сама себе Акрисия, и как же ей было противно. Она ненавидела собственную слабость, понимала, что предает не только Гая, но и любовь, которую они берегли, хранили долгие годы разлуки, согревали своими сердцами, проносили через его длинные походы и ранения, ее ужасное замужество и рабство. А тут просто слова, слова пустые, ничего не значащие. Или все-таки эта чужая женщина способна осуществить свою угрозу?

«А как же Гай? Он вернется из похода и не застанет никого? О, Уни, как я могла такое сказать? Но мой мальчик. Я не могу, ни за что не могу его потерять! У меня кроме него нет никого. Даже мой Гай принадлежит другой, той – злой, богатой, жестокой. Я сделаю все, только не забирай у меня моего сына. Я осталась без дочери, но сын… Уни, молю тебя, я не могу его отдать!»

Акрисия знала, что ей нужно делать. Она тотчас попросила рабыню проводить ее до холма Палатина.

Они спустились вниз, к Форуму, и Акрисия невольно остановилась, застыв от удивления. Она смотрела и не могла поверить своим глазам. Еще несколько месяцев назад здесь хоронили умерших, пасли овец и коз, а ручьи окрестных холмов, которые во время больших дождей разливались и устремлялись вниз, неся с собой нечистоты и смрад, постоянно превращали Форум в грязное болото.

Сейчас она видела перед собой большое, светлое, чистое, сухое пространство. Неспокойные воды были убраны в каменные короба, а ужасный запах, черные земляные водовороты, гниль – все это исчезло. Акрисия направилась дальше, с удовольствием ступая по ровным камням, которыми была вымощена вся площадка. Вокруг нее работали рабы, сооружая большие просторные лавки, где греки, тирренцы, финикийцы, латины в скором времени будут продавать свой товар.

Акрисия шла и вслушивалась в родную речь, звучащую здесь повсюду, и гордость за свой народ переполняла ее: без опыта тирренцев, их мастерства и умения, преображение города, задуманное царем, было бы невозможно. Тарквиний привлекал расеннов из всех этрусских поселений, умело используя их знания и опыт. Сейчас неподалеку от Форума шло строительство огромного подземного сооружения. Эта подземная клоака предназначалась для того, чтобы избавить город не только от стоячих вод, но и от вредных насекомых, зловонных испарений, а самое главное, от болезней, уносивших в царство Аида многих жителей Рима. Руководили этими работами этруски, они проектировали и следили за тем, чтобы рабы все сделали правильно, римляне же привлекали на строительство рабов и приносили жертвы богам, вознося молитвы о скором завершении строительства.

Акрисия оставила позади храм Януса, двери которого были открыты – шла война, и свернула на via Tuscus. Улица этрусков начиналась на Форуме, спускалась по Палатину и вела к circus[16]16
  латинское слово круг, в те времена читалось как «киркус», уже позднее стали читать циркус.


[Закрыть].

Шесть месяцев назад, в день открытия нового circus, был устроен большой праздник. Тарквиний приказал застелить дорогу, ведущую к огромному круглому зданию, великолепным полотнищем, и знатные римляне, простые воины и даже рабы ступали по дорогой материи, и чувство благоговения, торжественности переполняло их. Перед переполненными трибунами предстало тогда яркое, захватывающее зрелище – жонглеров сменяли фокусники и акробаты, за ними на арену вышли дрессировщики со своими питомцами: леопардами, львами, дикими пантерами. Жители Рима, большинство из которых видело подобное представление впервые, были так поражены, что еще несколько нундин повсюду не смолкали разговоры о новом circus, сам же circus был назван «величайшим». И с этого момента положили отмечать день его открытия каждый год.

Акрисия не была в римском circus, но сейчас, любуясь на высокие белые стены, она вспоминала свой circus в Вейях. Как тогда, много лет назад, мама, папа, она и три брата шли на представление, предвкушая необыкновенное, интересное, азартное действо, и никто не обманывался. Кулачные бои с незабываемым, страстным соперничеством и мужской мощью; физическая красота, гибкость и изящество юношеских тел акробатов; бесстрашие и ловкость жонглеров, подкидывающих вверх горящие булавы, и огромные рычащие львы, беспрекословно подчиняющиеся командам таких, как казалось ей сверху, крошечных людей. Как же давно это было, и как они были тогда счастливы… и еще были живы мама и отец.

Акрисия тяжело вздохнула и направилась дальше по via Tuscus. На этой улице селились только тирренцы. В основном здесь жили те, кто был занят на строительстве города, но несколько домов принадлежали и торговым людям. Путь Акрисии лежал в последний дом по via Tuscus, хозяином которого был Аррунс.

Аррунс – бывший раб их семьи. Еще до замужества Акрисии Целлий сделал его вольным, и, будучи свободным, Аррунс продолжал служить Вибеннам. Он жил то в Риме, то в Вульчи, постоянно возя товары из одного города в другой.

Когда несколько месяцев назад Гай вернулся из своего похода, он приводил Акрисию в дом Аррунса, и она, ничего тогда не знавшая о своих родных, расспрашивала тирренца обо всем. В тот вечер он рассказал ей, что ее мать и отец перешли в царство мертвых, а два ее брата покинули Вейи и перебрались к старшему брату Целлию в Вульчи, где тот возглавлял войско.

Акрисии повезло, она застала Аррунса дома.

– Когда ты едешь в Вульчи? – спросила она с порога, к своему стыду, забыв даже поприветствовать его.

– Аррунс, пусть лары этого дома помогают тебе во всем, – спохватилась она.

– Да будет к тебе благосклонна богиня Уни, Акрисия. А где твой муж? – задал он ей вопрос в свою очередь.

Ну конечно, нельзя посещать чужой дом без мужа:

– Мой муж в походе.

Он удовлетворенно кивнул головой:

– Я еду через три дня.

– А ты можешь взять с собой меня и моего сына?

– Могу, конечно, но разрешит ли знатный римлянин Гай, твой муж? «Увы, он мне совсем не муж».

– Он точно разрешит. Он сейчас уехал воевать и сказал, что мне надо навестить моих братьев, – она старалась говорить убедительно и, хвала богу Тину, кажется, Аррунс поверил.

– Тогда через три дня, на рассвете, приходи сюда с сыном и возьми вещи в дорогу, только не много. Нас поедет пять повозок, повезем товар в Вульчи. Для тебя найдется место.

– Хорошо, я приду. Я обязательно приду, – обрадовалась Акрисия. – Не опаздывай. Ждать не будем.

Всю обратную дорогу домой пожилая Секста не давала ей покоя: – Госпожа, куда ты собралась?

– Сколько раз я тебе говорила, что я не госпожа. Мне надо съездить к братьям.

– А ты вернешься к возвращению хозяина?

– Не знаю.

– Акрисия, молю тебя всевышним Янусом, не уезжай. Хозяин не простит мне этого, он убьет меня.

– Не бойся, не убьет. Я… я напишу ему.

– Ты умеешь писать?

– Да, нас обучали и Гая тоже. Не бойся, он не будет на тебя гневаться.

Акрисия уже знала, что будет писать. Не о его жене, нет, ему с ней жить. Зачем вредить их семье? Надо написать, что больше так нельзя, что им лучше расстаться….

Но, богиня Туран, как же тяжело! Быть рабыней было гораздо легче.

* * *

Марина проснулась и поняла – она уже одна. Впервые тюремная камера показалась ей не таким уж плохим местом, и впервые за много дней, она, наконец, выспалась. Марина была благодарна тишине и одиночеству и радовалась, как ребенок, отсутствию любопытных вопросов: «За что тебя посадили? Какое преступление ты совершила?». Нет у нее ответов на эти вопросы. Нет, и все.

Сегодняшней ночью наступит Рождество. Сегодня никаких допросов, адвокатов, просто день. Праздничный день.

В домах сейчас накрывают столы, ставят свечи, украшают комнаты, готовят вкусный ужин, достают подарки. А она в тюрьме, запертая в четырех стенах, и нет ничего: ни свечей, ни ужина, ни тем более подарков. Там готовятся к празднику и ждут чуда, а она?

Марина посмотрела в окно. Уже наступал вечер, и в темном небе, одна за другой, начинали загораться звезды.

– У меня есть звезды, – чуть-чуть улыбнулась она. – Они… как свечи на небе, а большой темный небосвод – это накрытый рождественский стол. Получается, что я сижу за самым огромным столом вселенной.

Как это было, тогда, очень давно?

Молодая красивая женщина шла по дороге. Большой живот давил на поясницу, уставшие ноги отекли, но надо было идти вперед.

Они с мужем не были богаты. Для них не нашлось места в придорожной гостинице, и хозяин предложил им ночевать в хлеву. Конечно, имея нужное количеством кесарей, можно было бы купить повозку, заплатить владельцу гостиницы, и тогда, наверняка, он смог бы подыскать для них комнату, но это было не главное ни для нее – Марии, ни для ее мужа – Иосифа. Главное – рождение ребенка.

И вот, в хлеву, рядом с овцой и коровой, родился сын. А когда он родился, произошло чудо – на небе взошла большая, яркая звезда.

Пастухи пошли на ее свет, волхвы, взяв подарки, направились преклонить колени перед юной матерью и ее сыном. А звезда сияла в небе, и ее свет – яркий, чистый, ясный, горел и горел, вплоть до того момента, пока не взошло солнце. В ту минуту рождения все изменилось – в мир пришел он, мессия.

Ему предстоит многое: учить, любить, лечить, воскрешать мертвых, творить чудеса, а потом страдать, погибнуть за нас и воскреснуть. Но это будет после. А пока свет звезды. Негаснущий. Свет, который дается при рождении каждому из нас.

Да, да, внутри каждого есть этот свет. Вот только мы не знаем, что с ним делать. Вернее, нет, не так – мы не можем его продать. Вот если бы его можно было продавать: «Посмотрите, посмотрите, мой свет ярче! Я хочу за него в два раза больше. Ну и что, а мой чище, я хочу в три».

Но, слава Богу, светом торговать нельзя. Он живет в нас, а мы его не замечаем. Совсем. Лишь иногда, в яркий солнечный день, что-то внутри окрыляет нас, хочется летать, творить добро, верить, любить. Но это так редко, а потом, опять-таки, это не приносит никакой выгоды, и поэтому об этом следует срочно забыть и – в дела, дела, дела. А некоторые специально отодвигают его – свет мешает. Он делает людей честными, правдивыми, искренними – зачем нужны эти сентименты? Задвинуть в самый дальний угол, забыть, растоптать.

Но есть такие, правда их очень мало, которые идут за светом.

Марине рассказала эту историю ее бабушка, в такой же рождественский день, 10 лет назад.

Это было в конце XIX-го века. В одной, ничем не примечательной еврейской семье, родился мальчик – первенец. И, конечно же, ну очень предсказуемо, его нарекли – Моисей. Семья была самая что ни на есть простая – отец таскал тяжелые бочки с селедкой, мать занималась детьми, которых у нее вскоре стало восемь, ну, а мальчик ничем бы не отличался от других детей, если бы не одно обстоятельство – внутри него, пока совсем тихонько, сиял свет.

Эта семья жила не в Москве, не в Петербурге, не в Варшаве, они жили в маленьком городке – Витебске. Что видел этот сын еврейского народа? Синагоги, церкви, холмы, мутную речку, покосившиеся заборы, старые крыши и звезды – то же, что и все. Некоторые могли видеть больше: горы, моря, роскошные дворцы, картины, мраморные статуи, замки. У него не было этой возможности. Пока. Он даже не имел понятия, что все это есть в на свете.

Мальчик долго не знал, кем он будет, ему хотелось стать то певцом, то танцовщиком, то поэтом и скрипачом. Но внутри него был свет, и он пошел за ним. В одиннадцать лет он узнал слово – художник и решил: «Я буду художником!». Один из его дядей перестал с ним разговаривать (запрещено евреям делать изображения того, что на небе, на земле и на воде), но ему было все равно, он шел за светом.

А после были годы учебы, отъезд в Санкт-Петербург, бесконечные съемные углы, половина (вдумайтесь в это слово!) постели, постоянный голод, и тюрьма показалось ему райским местом: там тепло, кормят и оттуда не могут выгнать из-за отсутствия вида на жительство. А внутри его жил свет. Голодными ночами к нему приходили видения: парящий ангел, синева, трепет крыльев…

Потом он уехал в Париж.

Роскошный, блестящий, яркий, незабываемый, богатый Париж.

Его окружали друзья, такие же как и он, бедные, наполненные до краев поисками себя, выбором будущего пути, общением, спорами, влюбленные в жизнь, в Лувр, в Люксембургский сад, в Эйфелеву башню, в солнце, в Монмартр.

Через три года он покинул этот красивый, магически-притягательный город. Он, как и все, полюбил его, но, в отличие от всех остальных, повторявших: «Париж, я люблю тебя!», он сказал другое: «Париж, ты мой второй Витебск!».

Это было сущей правдой, потому что именно родной Витебск помог сберечь, сохранить свет, данный ему от рождения. Свет, который жил в нем, рос вместе с ним, не иссякал, а указывал путь, освещал его дорогу, согревал, сиял.

Когда к нему пришла его возлюбленная и муза – Белла, свет, наполнявший его всегда, стал отражаться в любви и выливаться в его картины.

Яркий и приглушенный, он наполнял осла, летящую по небу корову, красного петуха, скрипача. Свет поднимал в небо его картин его самого и его жену, и они парили, приближались друг к другу и плыли, облитые светом.

Этот бедный юноша с пышными кудрями долгое время жил только светом и любовью.

Потом был Петроград, Ленин, перевернувший мир, ненавистная работа с бумажками, он даже стал начальником, но все это мешало свету, а значит, мешало ему.

Только через восемь лет ему все-таки удалось, уже вместе с семьей, вернуться в Париж, обратно. Он улыбался этому городу всем своим нутром и светом, а Париж, в ответ, принял его.

Его жизнь была трудной: за Лениным явился Гитлер и счел, что его главные враги – евреи. Убийства, преследования, кровь, смерть. Приходилось бежать, спасаться, и еще он сострадал, помогал, любил и дарил людям свет своих картин.

Добрые ангелы, темная синева ночного Парижа, возлюбленные, парящие в небесах, гуляющие, тоскующие друг по другу, и спящая синяя река.

У него есть картина – «Любовники в сирени». Огромный букет стоит в реке. Туман, мост, круглая луна плавает в воде, а они на верху, возлежат на прекрасном букете весны. Вокруг одурманивающий аромат теплых листьев, соцветий, и эти двое, упоенные счастьем, запахом, щемящим покоем, не видят ничего, кроме друг друга. У них есть небо, сирень и чувство, охватывающее весь мир и сужающееся до глаз напротив, чувство, отражающее в себе всю жизнь на земле от Адама до этого момента безмятежного счастья… – чувство любви.

В его картинах огни парижских фонарей окунулись в осенние листья, там парящие над Сеной мосты, раввин с торой, скрипач на крыше, добрые химеры Нотр-Дама и убаюканные потоки медленной реки, с вереницей летающих ангелов. Сказки в ночном небе – ходящие коровы и петухи, теплый поток сновидений и мы там, в снах его картин. Только мы другие! Искренние, настоящие, без наносной лжи, лицемерия, страданий и страхов, без обид и зависти, такие, какими нас создал всевышний, не испорченные чужими мнениями, требованиями, амбициями. А рядом прекрасные цветы, живые козы и лошади, родные церкви, лунные серпы, скрипки и скрипачи, дома, и еще его цвета: тепло-красный, сонносиний, любяще-желтый, лунно-белый. А мы распахиваем наши сердца и наполняем их его светом, нашим светом, тем светом, о котором, увы, забыли, но он есть, он должен быть, и говорим: Марк Шагал, мы любим тебя!

Марина успокоилась. Впервые с момента, когда их остановил на дороге патруль, к ней пришло спокойствие. Можно отнять любимого человека, работу, деньги, привязанности, дом, но отнять свет, который внутри каждого из нас, который дан нам в момент рождения, не властен никто из людей. И этот свет, подаренный Им, вышним, должен помочь ей, Марине, как он помог многим другим на земле.

* * *

Лучано обходил конную статую Фердинанда I, когда увидел знакомое пальто. Он вгляделся: седые волосы, рост совпадает, да и походка похожа. Значит, Лар Расна – его таинственный собеседник. И Лучано рванул. Расстояние, отделявшее его от старика, сокращалось не так быстро, как ему хотелось бы. Приложив все силы, уже почти бегом, он все еще не мог догнать пожилого мужчину. Но цепкость взгляда не подвела. Заметив, как Лар свернул в третью дверь после перекрестка, Лучано изрядно запыхавшись, влетел следом в эту же дверь спустя полминуты.

Обескуражено крутя головой, Лучано стоял у входа и не мог поверить своим глазам – Лара там не было.

– Что Вам угодно, молодой человек? – спросила миловидная женщина.

Антикварный магазин – узкий и вытянутый, вмещал в себя лишь три витрины и с удовольствием выплеснул весь остальной товар на стены. Вслед за медными тарелками непонятного происхождения шли турецкие кофейники, затем старые книги на полках, темные картины, бронзовые статуэтки, инкрустированные мечи, и заканчивалось все серией турецких ковров. Лучано показалось, что здесь была развешана куча старого хлама.

Что ему угодно? Ничего, абсолютно ничего.

Лучано, сделав шаг к выходу, уже взялся за ручку входной двери, но как раз в эту минуту открылась какая-то потайная коморка, из которой собственной персоной вышел Лар.

Лучано заулыбался и начал радостно кивать:

– Здравствуйте, Лар, – поздоровался он.

И опять работница магазина:

– Вы что-то перепутали, молодой человек, нашего продавца зовут Лука Синьорелли.

Лучано вытаращил глаза и уставился на своего знакомого. Тот, невозмутимый и спокойный, не глядя в его сторону, что-то раскладывая в витрине. Ну, что же, Лука так Лука. И Лучано опять собрался уходить, сделал шаг, но все же решил оглянуться, и на этот раз темно– карие, добрые глаза подмигнули ему.

– Синьор, не хотели бы Вы посмотреть вот на этот браслет? – сказал бывший Расна, а нынешний Синьорелли.

– Браслет, зачем? – удивился Лучано.

Но старик уже достал что-то из витрины и протягивал ему:

– Посмотрите, этот браслет сделан в стиле этрусков. Это очень хорошая имитация их стиля, такие же капельки золота. Конечно, это не могут быть этруски, иначе ему просто не было бы цены.

Лучано взял в руку протянутый ему браслет. Действительно, вещь была чудесной. На одной стороне прекрасные фигуры двух лебедей – плавные изгибы длинных шей, удивительно изящные линии крыльев, а на другой – пластина, внизу которой тончайшей золотой зернью были выложены два голубя, а в середине смелыми, глубокими линиями прочерчена юная обнаженная девушка… Марина! Лучано несколько раз подносил браслет ближе к свету, взял предложенную ему лупу и в который раз внимательно осмотрел фигуру: рассыпавшиеся волосы, линии тела, черты лица – точно Марина. Но даже это не главное. Непонятное, необъяснимое тепло исходило от браслета и стало разливаться магической волной по его телу. Ему показалось, что он слышит запах Марины, ее нежное дыхание и вдруг видение: его златовласая Марина, одетая в странный наряд – очень длинную светлую рубашку, поверх которой надет широкий темный плащ, стоит на большом зеленом холме и смотрит вдаль: на голубое небо, огромный дуб, раскинувший свои ветви, темные волны далекого леса, на белые пуховые облака и парящих птиц…

Видение ушло, Лучано с трудом перевел дыхание:

– Сколько он стоит?

Лука назвал цифру, она была огромной. Непомерно огромной для него. Он округлил глаза, не в силах выдавить из себя ни слова.

– Молодой человек, поймите, это чистейшее золото, объемные фигуры. И потом, мы можем предоставить Вам скидку.

– Сколько?

– 30 процентов. Поверьте, это очень много.

Женщина назвала новую цену, очень большую, но уже обозримую. Лучано понял – браслет надо покупать в любом случае.

– Понимаете, у меня нет столько денег с собой. Возможно ли отложить эту вещь до завтрашнего вечера? Мне надо съездить в Рим за деньгами, – попросил он старика.

– Синьор, Вы что, забыли, завтра Рождество?

– Рождество? Точно, забыл.

– Мы завтра работаем до 15–00. Постарайтесь успеть к этому времени. Браслет будет ждать Вас, – наконец улыбнулся Лар, или как его там теперь зовут.

Лучано поблагодарил и вышел из узкого помещения.

«Что это? Какие-то видения, очень дорогой браслет. Зачем он мне?»– спрашивал он сам себя. Но то ли упрямство, то ли увиденное не давало покоя:

«Браслет надо покупать. Это как частица Марины, как будто ее бывшая и очень любимая вещь. Она будет рада, когда я подарю его ей… конечно, если все-таки увижу. Значит так, отель у меня оплачен до завтра. Тогда прямо с утра, с вещами надо ехать в Рим, снять деньги с карт и сразу же назад, сюда, за браслетом. Я должен успеть», – подумал Лучано и с тревогой посмотрел на часы…

Он успел.

По дороге решил, что не будет встречать Рождество в Риме, потому что в пустом доме, где не было Марины, он находиться не мог, а идти в шумную компанию совсем не хотелось. Поэтому Лучано заказал во Флоренции отель еще на три дня, собрал деньги, вернулся и выкупил браслет.

В Рождественский вечер улицы Флоренции опустели и он, почти один, бродил по городу. Мимо старинных высоких домов, мимо комнат, где за большими, накрытыми скатертью столами сидели дружные семьи и влюбленные пары, где огни свечей отражались в бокалах с вином, а на тарелках были разложены угощения. Он проходил вдоль украшенных витрин, огибал церкви и площади Флоренции, плутал по улицам, чтобы потом, стоя на пьяцца Микеланджело, любоваться на город, залитый огнями, на маслянисто-темные воды Арно, текущие внизу, и на подсвеченный огромный купол Santa Maria del Fiore.

Он смотрел вниз, на Флоренцию, окунувшуюся в праздник и, на удивление, не чувствовал своего одиночества. Было другое чувство – восхищение. Как же красив этот город, расположенный в долине реки Арно! Скольких великих он должен помнить. Художники, скульпторы, поэты, мыслители, мудрецы, правители всех эпох и всех возрастов – какие же умы, какие таланты ступали по этим улицам, смотрели на воды, видели свой любимый город и так же любовались им!

Наглядевшись на раскинувшиеся перед ним огни улиц и площадей, насытившись видами праздничной, спокойной, отдыхающей, прекрасной Флоренции, Лучано пошел назад. Следуя по левому берегу Арно от площади Микеланджело, он не встретил ни единой души. Из раскрытых окон слышался смех, звон бокалов, музыка. Свет выливался на темные улицы – в домах царил праздник. И уже проходя мимо палаццо Питти, Лучано вдруг заметил рядом с дворцом темные силуэты.