Текст книги "Черный Красавчик (с иллюстрациями)"

ГЛАВА XXVI
Чем все кончилось

Было, должно быть, около полуночи, когда я услышал где-то вдали цокот конских копыт. Время от времени он пропадал, потом слышался снова и становился раз от разу все отчетливей и ближе. Дорога в Эршалл пролегала через лесопосадки, также принадлежавшие лорду, звук доносился как раз оттуда, и я надеялся, что кто-то нас ищет. По мере приближения шагов я все больше убеждался в том, что это была Джинджер; а спустя еще немного времени даже мог сказать наверняка, что впряжена она в легкую повозку. Я громко заржал и страшно обрадовался, услышав ответное ржание Джинджер и мужские голоса. Повозка подъехала и остановилась возле неподвижно лежавшей на земле темной фигуры.

Один из мужчин соскочил на землю и склонился над ней.

– Это Рейбен, – сказал он, – но он не шевелится.

Второй человек тоже подошел и присел рядом:

– Да он мертв, потрогай руки – они совершенно холодные.

Мужчины приподняли тело, но оно безжизненно обмякло, волосы на голове слиплись от крови. Они снова опустили его на землю, потом подошли, оглядели меня и сразу же заметили мои ободранные колени.

– Вот оно что, лошадь упала и сбросила его! Кто бы мог подумать, что вороной на это способен?! Представить себе невозможно, что он может упасть. Должно быть, Рейбен лежит здесь уже несколько часов. Странно, что лошадь не двинулась с места.

Роберт попытался вывести меня на дорогу. Я сделал шаг и едва не свалился снова.

– Э, да у него не только с коленями плохо. Погляди-ка сюда – копыто разбито вдребезги, неудивительно, что он упал, бедолага. Знаешь, что я тебе скажу, Нед? Боюсь, Рейбен был не в себе. Ты только подумай: скакать по эдаким камням на лошади, потерявшей подкову! Будь он в своем уме – сообразил бы, что это все равно что ездить верхом на Луне. Похоже, он взялся за старое. Бедная Сьюзен! Она была сегодня вся белая, когда пришла к нам спросить, не вернулся ли он. Пыталась делать вид, будто ничуть не беспокоится, и придумывала кучу причин, которые могли бы его задержать, но, несмотря на это, умоляла меня поехать ему навстречу. А что мы теперь можем сделать? Нужно как-то доставить домой лошадь и тело – это будет нелегко.

Они поговорили между собой и решили, что Роберт, конюх, поведет меня, а Нед повезет покойного. Предстояло погрузить его в повозку – тяжелый труд, потому что некому было придерживать Джинджер; но она, как и я, прекрасно понимала, что произошло, и стояла как вкопанная.

Нед со своим скорбным грузом очень медленно тронулся в путь, а Роберт подошел ко мне и снова осмотрел мою ногу. Затем достал носовой платок и, туго перевязав копыто, повел меня домой. Никогда не забуду того ночного путешествия. До дома было больше трех миль. Роберт вел меня очень осторожно, а я хромал и спотыкался, но тащился вперед, превозмогая жуткую боль. Я видел, что ему жаль меня, потому что он все время поглаживал меня по шее и говорил ласковым голосом – словом, всячески старался приободрить.

Наконец я добрался до своего стойла и поел немного овса. Роберт сделал влажные повязки мне на колени и припарку из отрубей на копыто, чтобы вытянуть жар и обеззаразить, так как доктор мог прийти только утром. После этого я опустился на соломенную подстилку и, несмотря на боль, заснул.

На следующий день, осмотрев мои колени, ветеринар высказал надежду, что суставы не повреждены, а коли так, работать я смогу, но безупречной внешности у меня уже не будет никогда. Не сомневаюсь, что лечили меня наилучшим образом, хотя лечение длилось долго и было мучительным. На коленях нарастало «дикое мясо», как они это называли, и его вытравляли каким-то едким раствором, а когда раны наконец зажили, поверхность смазали шипучей жидкостью, чтобы удалить волосяной покров: почему-то они считали это необходимым – наверное, они знали, что делали.

Поскольку Смит скончался столь неожиданно в отсутствие каких бы то ни было свидетелей, было проведено расследование. Хозяин постоялого двора «Белый лев», его конюх и еще несколько человек показали, что он был пьян, когда выезжал со двора. Стражники на заставе подтвердили, что он промчался через городские ворота как сумасшедший, а мою подкову нашли среди камней – дело было совершенно ясное, и с меня сняли всякую вину.

Все жалели Сьюзен; она чуть не лишилась рассудка и без конца твердила: «Ах, он был такой добрый, такой хороший! Это все проклятое вино; зачем только продают это проклятое вино?! О Рейбен! Рейбен!» Она повторяла это до самых похорон, а после, поскольку не имела ни своего дома, ни родственников, вместе с шестью малыми детьми была вынуждена снова покинуть милый домик под сенью высоких дубов и переселиться в огромный мрачный работный дом.

ГЛАВА XXVII
Загубленные и катящиеся под уклон

Как только колени мои достаточно зажили, меня на месяц-другой отправили попастись на небольшой луг; там не было больше ни души, и я, конечно, наслаждался свободой и сочной травой, но давняя привычка к обществу сказывалась: я чувствовал себя очень одиноким. Мы с Джинджер стали закадычными друзьями, и я очень по ней тосковал. Заслышав конский топот на дороге, я начинал ржать, но редко дожидался ответа. И вот однажды ворота загона отворились – и кто бы, вы думали, появился? Моя дорогая подружка Джинджер! Человек снял с нее уздечку и ушел. С тихим радостным ржанием я рысью пустился к ней; мы оба были рады встрече, но вскоре я понял, что Джинджер привели ко мне не для того, чтобы доставить нам удовольствие. Она поведала, что ее загнали быстрой ездой и теперь отправили сюда, чтобы посмотреть, поможет ли ей отдых.

Лорд Джордж по молодости лет ничьих советов не слушал; он был безжалостным наездником и не пропускал ни одной охоты, нисколько не заботясь при этом о лошадях. Вскоре после того как я покинул конюшню, были устроены скачки, в которых он твердо решил участвовать. Хоть конюх и предупреждал, что у Джинджер легкое растяжение и ее нельзя выпускать на скачки, лорд Джордж не обратил на это никакого внимания и на соревнованиях выжимал из нее последние силы, заставляя не отставать от фаворитов. Она со своим характером, конечно же, выложилась до конца, пришла к финишу в первой тройке, но запалилась, а кроме того, седок был слишком тяжел для нее, и она растянула мышцы спины. «Вот и полюбуйтесь теперь на нас, загубленных в расцвете молодости и сил, – сказала она. – Тебя доконал пьяница, меня – дурак. Как тяжело!» Мы оба чувствовали, что теперь уже не те, какими были прежде.

Это, однако, не отравило нам радость встречи; мы, правда, не скакали галопом, как когда-то, но получали удовольствие оттого, что паслись и лежали вместе на траве, часами стояли в тени раскидистых лип, прижавшись головами друг к другу. Так мы жили, пока хозяйская семья не вернулась из города.

Однажды мы увидели на лугу лорда в сопровождении Йорка. Поняв, что настает важнейший момент, мы смирно стояли под липой, ожидая их приближения. Они внимательно нас осмотрели. Похоже, лорд был страшно недоволен.

– Триста фунтов выброшены на ветер, – сказал он. – Но хуже всего то, что это лошади моего старого друга. Он надеялся, что им будет у меня хорошо, как дома, а их загубили. Кобыла пусть с годик побегает, посмотрим, что получится, а вот вороного придется продать: мне очень жаль, но я не могу держать в своей конюшне лошадь с такими коленями.

– Конечно, ваша светлость, – ответил Йорк, – но для него можно найти место, где внешний вид большого значения не имеет, а обращаться с ним будут хорошо. У меня в Бате есть знакомый, который держит платную конюшню, ему часто требуются хорошие лошади, но недорого; я знаю, что он отлично смотрит за своими лошадьми. У этого коня добрый нрав, а рекомендации вашей светлости или моей будет вполне достаточно для моего приятеля.

– Хорошо, Йорк, напишите ему. Я гораздо больше пекусь о том, чтобы лошадь попала в хорошие руки, чем о цене.

И они ушли.

– Скоро тебя увезут, – сказала Джинджер, – и я потеряю единственного друга; скорее всего, мы больше никогда не увидимся. Как жесток этот мир!

Примерно неделю спустя пришел Роберт с уздечкой, накинул ее на меня и увел.

По рекомендации Йорка меня купил хозяин платной конюшни. Мне предстояло ехать туда на поезде. Это было ново и требовало немалого мужества; но как только я понял, что с шипением вырывающиеся из трубы клубы пара, резкие толчки, свистки, а пуще всего непрерывное дрожание вагона, в котором я стоял, не причиняют мне никакого вреда, – я сразу успокоился.

По окончании путешествия я очутился в довольно удобной, хорошо убранной конюшне. Она не была, правда, столь просторной и уютной, как та, к которой я привык. Стойла здесь были устроены с наклоном, а не горизонтально, и когда голова моя склонялась к яслям, я был вынужден удерживаться на скошенном полу, что очень утомительно. Видимо, люди не знают, что лошадь работает гораздо лучше, если в стойле ей удобно и она имеет возможность свободно поворачиваться там. Как бы то ни было, меня хорошо кормили и содержали в чистоте. Hani хозяин заботился о нас как мог. Он занимался извозом и держал для этого довольно много лошадей и всевозможных экипажей. Иногда экипажи нанимали у него вместе с кучером, иногда клиенты – дамы или господа – правили сами.

ГЛАВА XXVIII
Извозчичья лошадь и ее ездоки

До того времени мною правили люди, которые хотя бы умели это делать; здесь же пришлось столкнуться с самыми разными типами дурных и неумелых возниц. Я был теперь наемной лошадью, обязанной служить любому клиенту, а поскольку зарекомендовал себя смирным, хорошо воспитанным конем, имеющим добрый нрав, подозреваю, что меня отдавали неумехам чаще, чем других моих собратьев, – я был надежнее. Начни я сейчас рассказывать обо всех извозчичьих манерах, которые пришлось на себе испытать, это заняло бы слишком много времени, но о некоторых все же упомяну. Во-первых, существуют ездоки – любители «строгих» поводьев. Это люди, которым, видимо, кажется, что все дело в том, чтобы натягивать вожжи как можно сильнее, никогда не ослаблять узды и не давать лошади даже малейшей свободы в движениях. Они не устают повторять, что «лошадь нужно держать крепко» и «непременно взнуздывать», словно иначе она упадет.

Каким-нибудь несчастным клячам, чьи губы из-за таких вот ездоков огрубели и утратили всякую чувствительность, это, быть может, и нужно, но для лошади, которая твердо держится на ногах, у которой нежные, чувствительные губы и которая чутко реагирует на малейший жест возницы, – это мука, к тому же просто глупо.

Есть, напротив, любители отпускать поводья. У таких вожжи свободно покоятся на лошадиной спине, а руки – на собственных коленях. Конечно, эти господа, случись что-то неожиданное, с лошадью никогда не справятся. Если лошадь встала в нерешительности, или испугалась, или оступилась, от них никакого проку – ни лошади, ни им самим, и кончается это порой несчастьем. Сам я, конечно, ничего против такой манеры управлять лошадью не имею, ибо у меня нет привычки спотыкаться или шарахаться в испуге, от ездока мне нужно лишь, чтобы он указывал путь да поощрял меня; однако когда идешь под уклон, чувствовать вожжи необходимо, чтобы быть уверенным, что ездок по крайней мере не спит.

Кроме того, небрежная манера езды вырабатывает у лошади дурные привычки и быстро приучает к лени, когда же она попадает в другие руки, эти привычки приходится из нее выколачивать, а это бывает больно и неприятно. Мистер Гордон всегда заставлял нас работать самым добросовестным образом и сохранять хорошие манеры. Он говорил, что портить лошадей, позволяя им усваивать дурные привычки, так же жестоко, как портить детей, потому что и те и другие будут страдать от этого сами.

К тому же такие ездоки зачастую совершенно беспечны и думают о чем угодно, только не о лошади. Однажды мне попался такой ездок. Я был запряжен в фаэтон, в котором сидели дама и двое ребятишек. Сразу же после того как мы тронулись, мой кучер бросил поводья и несколько раз бессмысленно стегнул меня кнутом, хотя я и без того отлично шел. На дороге были большие свежевымощенные участки и повсюду валялось множество оставшихся после ремонта камней. Мой ездок шутил с дамой и детьми, смеялся и рассказывал об окрестностях, открывающихся справа и слева; он считал совершенно лишним поглядывать хоть изредка на лошадь и выбирать на дороге участки побезопасней. Кончилось тем, что камень попал мне в подкову и застрял там.

Будь на месте этого человека мистер Гордон или Джон – да любой хороший хозяин, я бы и трех шагов сделать не успел, как он обратил бы внимание, что что-то неладно. Даже если бы было темно, опытная рука по натяжению поводьев почувствовала бы, что у лошади сбивается шаг, ездок сошел бы и вытащил камень. Но этот продолжал болтать и смеяться, между тем как с каждым шагом камень все прочнее впечатывался между подковой и стрелкой копыта. Камень уходил острием внутрь и был круглым снаружи, а это, как известно, самый опасный камень, какой может поймать на дороге лошадь: с одной стороны – он режет ногу, с другой – скользит и создает опасность падения.

Был ли этот человек близорук или просто легкомыслен, не знаю, но я прошел добрых полмили с камнем в подкове, прежде чем он что-то заметил. К тому времени я уже так хромал от боли, что он наконец обратил на меня внимание и закричал: «Ну и шаг! Кажется, нам подсунули хромую лошадь! Какое безобразие!»

Затем бросил поводья и стал щелкать кнутом, повторяя: «Ну, нечего разыгрывать здесь передо мной ветерана; нам нужно ехать, и бесполезно прикидываться хромым и несчастным!»

Как раз в это время нам повстречался фермер верхом на коренастом коне. Он приподнял шляпу и привстал в стременах.

– Прошу прощения, сэр, – сказал он, – но с вашей лошадью, кажется, чтото случилось: по тому, как она шагает, похоже, что камень в копыте застрял. Если позволите, я взгляну. Эти разбросанные повсюду камни – сущее наказание для лошадей.

– Я нанял эту лошадь, – ответил мой ездок, – и понятия не имею, что с ней, но это безобразие – сдавать внаем хромых животных.

Фермер спешился и, перекинув вожжи через согнутую в локте руку, сразу же поднял мою переднюю ногу.

– Господи! Хромой? Я так и думал! Сначала он попытался вытащить камень рукой, но поскольку тот успел забиться слишком глубоко, достал из кармана специальный штырь и очень осторожно, не без труда выковырял камень. Подняв его повыше, он сказал:

– Вот этот камень, который ваша лошадь поймала на дороге; удивительно, что она до сих пор не упала и не сломала себе ноги.

– Ну и ну! – воскликнул мой ездок. – Вот это да! Никогда не знал, что лошади могут ловить камни.

– Не знали? – с легким презрением переспросил фермер. – Между тем это с ними случается довольно часто, даже с самыми лучшими из них: на такой дороге, как эта, им просто никуда не деться от камней. И если вы не хотите, чтобы лошадь охромела, следует следить за ней повнимательней и вовремя удалять такие камни. Эта нога у него сильно разбита, – продолжал фермер, осторожно опуская ее на землю и поглаживая меня. – Если позволите дать вам совет, сэр, ведите его очень осторожно, ему больно, и он не сразу перестанет хромать.

Затем, вскочив в седло и приподняв шляпу в приветствии даме, он рысью поскакал своей дорогой.

Когда он скрылся, мой кучер начал трясти и щелкать вожжами, из чего я понял, что должен идти вперед; так я, разумеется, и сделал, испытывая облегчение оттого, что камня в копыте больше нет; но нога все еще сильно болела.

ГЛАВА XXIX
Кокни

Существуют также любители править лошадьми так, словно это паровая машина. Такие ездоки по большей части горожане, у которых никогда не было своей лошади и которые путешествуют в основном по рельсам.

Они, вероятно, думают, что лошадь – тот же паровоз, только поменьше. Во всяком случае, считают, что раз за нее заплачено, она обязана везти такой груз, на такое расстояние и с такой скоростью, как им требуется. Не важно, плоха ли дорога и размыта, или хороша и суха; усыпана ли камнями или гладка как зеркало, идет ли в гору или под гору, – вперед, вперед, вперед, не замедляя шага, не зная отдыха, не рассчитывая на сострадание!

Эти люди и не подумают выйти из экипажа на крутом подъеме. О нет, они заплатили за то, чтобы их везли, – и они будут ехать! Лошадь? Но она же для того и существует. Идти пешком! Недурная шутка, черт возьми. И вот кнут гуляет без передышки, рвутся вожжи от натяжения, и грубый, бранчливый окрик: «Но-о-о, ленивая тварь! Вперед!» – висит в воздухе. И снова удар кнутом, хотя лошадь и так выбивается из сил, тянет безропотно и послушно, несмотря на то, что вконец измучена и упала духом.

Манера править лошадью так, будто это бездушная машина, выматывает больше, чем любая другая. Я предпочитаю пробежать двадцать миль с хорошим, понимающим ездоком, чем десять с одним из этих, – менее утомительно.

И еще – они почти никогда не пользуются тормозным башмаком, сколь крутым ни был бы спуск. Из-за этого иногда случаются нешуточные беды. А если они им и пользуются, то часто забывают убирать, когда спуск окончен; мне не раз приходилось тащить в гору экипаж, у которого на одном колесе продолжал висеть башмак, и я успевал проделать полдороги, прежде чем ездок благоволил об этом вспомнить, – страшная, знаете ли, нагрузка для лошади.

Кроме того, эти кокни, вместо того чтобы трогать легко, как делают джентльмены, обычно рвут с места как безумные, а когда хотят остановиться, сначала хлещут лошадь, а потом натягивают вожжи так неожиданно, что она почти садится на задние ноги и удила едва не разрывают ей рот, что у них называется «остановить лошадь рывком». Если же нужно повернуть, они делают это так резко, будто не существует никаких правил движения.

Отчетливо помню один весенний вечер. Нас с Рори наняли на целый день. (Мы обычно ходили в одной упряжке, когда требовалась пара. Рори был отличным, честным напарником.) Правил нами кучер из нашей конюшни, и, поскольку он был добр и внимателен, день прошел прекрасно. В ранних сумерках мы возвращались домой быстрым, легким шагом; дорога круто сворачивала влево. Мы бежали вдоль самой бровки, для встречного оставалось предостаточно места, и возница не стал нас осаживать на повороте. Но когда мы начали поворачивать за угол, я услышал лошадиный топот и шум быстро катящихся под уклон колес. В следующий же миг мы все попадали друг на друга. Мне повезло, я шел со стороны тротуара, а Рори не защищало даже дышло. Человек, правивший встречным экипажем, летел прямо на нас, и, когда он это увидел, у него уже не оставалось времени отклониться. Вся сила удара пришлась на Рори. Дышло двуколки вошло ему прямо в грудь, отбросив его назад. Никогда не забуду страшного звука, который вырвался из его груди. Встречная лошадь осела на задние ноги, дышло сломалось. Оказалось, что та лошадь тоже из нашей конюшни, она была запряжена в двуколку на высоких колесах – молодые люди обожают такие экипажи. Правил ею один из тех беспечных и невежественных парней, которые не знают даже, по какой стороне улицы положено ездить, а если знают, то пренебрегают правилами. И вот Рори лежал с рваной раной в груди, и кровь лилась на землю. Говорили, что если бы удар пришелся чуточку левее, он бы погиб. Может, и лучше бы для бедняги.

А так рана заживала очень долго, а потом его продали на угольный карьер, а что такое таскать угольную тележку вверх-вниз по крутому склону, только лошадям известно. Мне доводилось видеть, как лошадь спускается с горы с тяжело груженной двухколесной тележкой, к которой даже тормозного башмака нельзя приделать. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами, наполняя сердце печалью.

После того как Рори выбыл из строя, я часто ходил в упряжке с кобылой по имени Пегги, чье стойло находилось рядом с моим. Это было сильное, хорошо сложенное животное красивой мышастой масти в яблоках с темно-коричневой гривой и хвостом. Она не выглядела как высокопородная лошадь, но была очень хороша, старательна и имела удивительно спокойный и приветливый характер. И все же сквозила в ее взгляде какаято тревога, из чего я заключил, что на сердце у нее лежит забота. Когда же нас впервые запрягли вместе, я заметил, что у нее очень неровный аллюр: она шла, перемежая рысь с галопом – три-четыре шага, потом легкий прыжок.

Это очень неудобно для лошади, работающей с ней в упряжке, и я сам стал рядом с ней каким-то суетливым. По возвращении домой я спросил, почему у нее такой странный, неровный шаг.

– Ах, – ответила она огорченно, – я знаю, что это отвратительно, но ничего не могу поделать. Это не моя вина, клянусь, просто у меня очень короткие ноги. Когда мы стоим рядом, я ростом почти с тебя, но ноги от бедра у тебя на добрых три дюйма длиннее моих, – конечно, и шаг у тебя шире, и бежишь ты быстрее. Я ведь не сама себя так устроила. Будь моя воля, я бы удлинила себе ноги, потому что все мои беды – от коротких ног, – подавленно закончила Пегги.

– Какие у тебя могут быть беды? – спросил я. – Ты ведь такая сильная, добродушная, старательная.

– Видишь ли, – ответила она, – люди желают ездить быстро, и если одна лошадь не поспевает за другими, ее не ждет ничего, кроме кнута – кнут, кнут, кнут, всегда один только кнут. Поэтому я и приспосабливаюсь, как умею: вот придумала эту уродливую, обманную манеру бегать. Так было не всегда. Когда я жила у своего первого хозяина, я бегала нормальной, ровной рысью, он никогда особенно не спешил. Это был сельский священник – а для меня хороший, добрый хозяин. Он служил в двух церквях, отстоящих довольно далеко друг от друга, и работы у него было немало, но он никогда не бранил и не бил меня, чтобы я шла быстрее. Он меня очень любил. Как бы я хотела всегда жить у него! Но ему пришлось переехать в большой город, а меня продали фермеру.

Вообще-то фермеры бывают превосходными хозяевами, но этот, думаю, оказался просто дурным человеком. Он нисколько не заботился о лошадях, не берег их, ему было важно одно – скорость. Я бегала быстро, как только могла, но его это не устраивало, и он постоянно охаживал меня кнутом – вот я и придумала делать прыжок после нескольких шагов, чтобы держать нужный темп. В базарные дни он имел обыкновение допоздна засиживаться в трактире, а потом галопом мчался домой.

Однажды вечером он как обычно гнал во весь опор, и вдруг колесо наскочило на какой-то большой, тяжелый предмет, лежавший на дороге, – двуколка вмиг перевернулась, самого ei;o выбросило на обочину, и он сломал руку и, кажется, несколько ребер. Как бы то ни было, моей службе у него пришел конец, и я нисколько об этом не жалела. Но беда моя оставалась со мной повсюду, где требовалась быстрая езда. Ах, если бы ноги у меня были подлиннее!

Бедная Пегги! Мне было ее очень жаль, но я ничем не мог ее утешить, ибо знал, как тяжело приходится медленно бегающим лошадям в упряжке с быстроногими; все удары хлыста достаются именно им, и с этим ничего не поделаешь.

Ее часто запрягали в фаэтон на радость дамам – ведь она была такая кроткая, а через какое-то время продали двум женщинам, которые сами правили экипажем и желали иметь надежную, смирную лошадь.

После того как Пегги нас покинула, другая лошадь заняла ее место в конюшне. Это был молодой конь с дурной славой: считалось, что он пуглив и шарахается от страха, потому и потерял хорошее место. Я спросил, почему он стал таким.

– Да я и сам не знаю, – ответил он. – Робок был смолоду, к тому же несколько раз меня здорово напугали; когда видел что-нибудь необычное, я должен был повернуться и непременно все рассмотреть – видишь ли, с шорами на глазах ничего толком не увидишь и не поймешь, пока не повернешься. Но в этих случаях хозяин всегда хлестал меня кнутом, отчего я, естественно, шарахался и смелее не становился. Уверен, если бы он позволял мне спокойно рассмотреть то, что меня интересовало, и убедиться, что оно для меня опасности не представляет, все было бы в порядке, я ко всему постепенно привык бы. Однажды с ним в экипаже ехал пожилой джентльмен. Подул сильный ветер, поднял не то большой лист белой бумаги, не то какую-то тряпку, понес и опустил прямо на меня. Я испугался и рванул вперед – мой хозяин привычно вытянул меня кнутом, но старик закричал: «Что ты делаешь! Никогда нельзя бить лошадь за то, что она испугалась! Ей и так страшно, а ты добавляешь испугу и закрепляешь привычку шарахаться». Думаю, и с людьми это случается.

Я ведь пугаюсь не просто так; откуда мне знать, что опасно, а что нет, если мне никогда не позволяют ни с чем познакомиться поближе? Не боюсь же я того, что знаю. Например, меня учили ходить под седлом в парке, где жили олени; конечно, я знаю их так же хорошо, как овец или коров, и не боюсь. А ведь олени встречаются довольно редко, и многие благоразумные лошади пугаются и начинают страшно нервничать, если нужно пройти рядом с загоном, где они пасутся…

Конечно, попадались иногда и хорошие ездоки. Помню, как-то утром меня запрягли в легкую двуколку и отвели на улицу Палтни. Из дома вышли два господина; тот, что повыше, подошел ко мне спереди, оглядел мундштук и уздечку, чуть сдвинул хомут, чтобы проверить, удобно ли он сидит.

– Вы думаете, этому коню нужен подгубник? – спросил он конюха.

– Видите ли, сэр, – ответил тот, – я уверен, что он и без него будет идти хорошо: у него на редкость чувствительные губы, и, хоть это горячий конь, он не норовист; но мы знаем, что обычно клиенты желают, чтобы подгубник был.

– Я – нет, – сказал мужчина, – уберите его, пожалуйста, и проденьте вожжи через нащечные кольца. Чувствительные губы у лошади – великое дело в долгом путешествии, не так ли, старина? – и он похлопал меня по шее. Затем взял вожжи, и оба господина сели в экипаж.

Я и сейчас помню, как легко он развернул меня, как едва заметно натянул поводья и как ласково кнут скользнул по моей спине – мы тронулись в путь. Я выгнул шею и старался показать себя как можно лучше. Понимая, что за моей спиной – человек, который знает, как обращаться с хорошей лошадью, я почувствовал себя, как в старые добрые времена, и развеселился.

Этому джентльмену я очень понравился, и, испытав меня несколько раз под седлом, он убедил моего хозяина продать меня его другу, который искал надежную, добрую лошадь для верховой езды. Так тем летом меня купил мистер Бэрри.