Текст книги "Зловещая долина. Что я увидела, попав в IT-индустрию"

В псевдофранцузском кафе в финансовом районе мы заказали салаты и сели за шаткий уличный столик, глядя на полуденный поток мужчин с портфелями и женщин в коротких прямого покроя платьях. В своих неброских тканях и лоферах под аллигатора они выглядели куда старше, чем мы. Они выглядели пришельцами из другой эпохи, вроде девяностых. Мне стало интересно, что они думают о нас: два круглощеких растрепы в футболках и кроссовках поедают кусочки жареной курицы, словно несовершеннолетние правонарушители, укравшие кредитку. Рюкзак я с глаз долой убрала под стол.

Коллеги предупреждали меня, что технический директор непостижим и таинственен, но всего пару минут спустя я подумала, что его просто никто никогда ни о чем не расспрашивал. С удивлением я обнаружила, что у него мрачное саркастическое чувство юмора. Оказалось, у нас немало общего: запойное чтение, бессонница. Если я ночами вперялась в потолок и тяжко размышляла о смертности близких, он занимался программированием сторонних проектов. Иногда с полуночи до полудня играл в симулятор дальнобойщика. Это его успокаивало. С другими игроками он общался по цифровому радио. Я представила, как он шепчет в темноте.

Мысль о том, что он просыпается в три утра, несется по виртуальной дороге, орудует рычагами в виртуальной кабине и выходит на связь с незнакомцами, заставила меня задуматься, как бы ему жилось в Бруклине, в окружении тех, кто способен оценить или поддержать его интерес к чему-то, кроме кодов. Я продолжала высокомерно цепляться за идею, что искусство может служить экзистенциальным лекарством. Что всем недостает знакомства с музыкой или литературой. Что занятия искусством в чем-то подлинней, удовлетворительней, чем программным обеспечением. Мне в голову не приходило, что его жизнь ему нравилась – и он вовсе не хотел, чтобы она хоть чем-то напоминала мою.

На обратном пути я рассказала ему о своих нью-йоркских подругах и о том, что они не понимают привлекательности работы в технической сфере. В лифте мы пошутили о создании способного их заинтересовать приложения – алгоритма, соединяющего литературу и рецепты коктейлей, подобранных под настроение, эпоху и тематику данной книги. Я вернулась к работе и думать забыла о нашем разговоре – до следующего дня, когда технический директор написал мне в чате компании, что создал такое приложение.

Каждый месяц для интересующихся данными стартап устраивал «счастливый час» с презентациями от менеджеров по продуктам и инженеров из компаний-клиентов, посвященных использованию аналитики для запуска A/Б-тестирования[11]11
  Прикладной метод, позволяющий влиять на различные метрики сайта и оценить, необходимы ли веб-проекту те или иные нововведения.


[Закрыть], или советам по ускорению роста, или отслеживанию пользовательских потоков. На издательские вечеринки я ходить любила: на них болтливый редакционный персонал умел быстро свернуть профессиональные разговоры, принимался сплетничать и ругаться, грызть черствые крендельки и пить слишком много дешевого вина – что неизменно наполняло атмосферу некой сексуальной энергетикой. На мероприятиях же технарей ни в Нью-Йорке, ни в Сан-Франциско я не бывала. В день моего первого «счастливого часа» больших данных мне было любопытно, кто добровольно придет провести вечер в чужом офисе и будет внимать спонсорской презентации о мобильной аналитике.

В помещении яблоку негде было упасть. Практически все участники молодые, в костюмах с эмблемами стартапов, толстовках с капюшоном, расстегнутых, чтобы показать футболки с такими же логотипами. Не мне было судить – мы сами облачились в футболки фирмы, преимущественно вынутые из подсобки и еще со складками от лежания на полках. Небольшая команда кейтереров в поте лица трудилась на кухне, расставляла тарелки с сыром и подливала в кулеры пиво и местное белое вино из бутылок. Для менеджера по решениям, мормона, приготовили блок из шести бутылок рутбира[12]12
  Корневое пиво, или рутбир, или сарсапарилла, – газированный напиток, обычно изготовленный из коры дерева сассафрас. Корневое пиво, популярное в Северной Америке, производится двух видов: алкогольное и безалкогольное.


[Закрыть]. Это меня тронуло.

Мужчины бродили группами, как студенты первого семестра на неделе профориентации. Подходили к покрытым скатертью обеденным столам и накладывали на биоразлагаемые тарелки мясные закуски, фрукты, сыры, овощные салаты и прочие яства: ломтики ягнятины, баоцзы, фаршированные мелкими креветками блинчики. Ни специфической, ни вообще какой-либо сексуальной энергетики не ощущалось, все было прямолинейно и просто. Чего хотели участники, было ясно. Они хотели, чтобы их компании росли. Они хотели говорить о своих стартапах, и все светские беседы служили прелюдией к главному. Я тоже была причастна: гордилась своей работой, и кадры были нам очень нужны.

Нашу команду зажали в углу офиса, за сдвинутые столы с табличкой «ЗОНА РЕШЕНИЙ». Я стояла среди коллег и чувствовала себя сильной. Продукты нашего труда были нематериальными, потому встречи с клиентами казались удивительными – они подтверждали правильность нашего пути. Клиенты подходили, называли свои компании и просили помочь запустить аккаунт. Мы никогда не спрашивали у них корпоративные пропуска или другие личные документы для проверки. Никто из них ни разу не задал вопроса, почему мы так легко получали наборы их данных. В их компаниях также были отделы поддержки пользователей.

Презентация в тот вечер была на высшем уровне: непринужденная беседа у камелька двух венчурных капиталистов. Никакого огня в камельке на самом деле не было, но венчурные капиталисты потели, один так просто заливался потом. Даже из заднего ряда офис, казалось, сочился влагой. Я никогда еще не была в помещении с таким малым количеством женщин, большим – денег и смачно чавкающих мужчин. Шоу напоминало разговор двух банкоматов.

– Мне нужны большие данные о мужчинах, говорящих о больших данных, – прошептала я одному из игнорировавших меня инженеров.

После мероприятия мы все вместе отправились в бар за углом. Интерьер подвального бара был стилизован под нелегальное питейное заведение времен сухого закона: тяжелые бархатные драпировки, джаз-бэнд и бармены, величавшиеся миксологами. Изюминкой оформления псевдоподпольного бара, притулившегося на краю квартала безбумажных офисов, были газеты. Стены были оклеены словно пропитанными черным чаем газетами. В качестве декорации стояли пишущие машинки.

Мои коллеги казались сияющими, измученными, гордыми. Они фотографировали, толкались, соперничали друг с другом в борьбе за внимание гендиректора. Ненадолго, с бокалом какого-то напитка с мятой в руках, я оказалась рядом с ним.

– Мне хочется, чтобы в конечном итоге службу поддержки возглавили вы, – наклонившись, произнес гендиректор. – Нам нужно больше женщин на руководящих должностях.

Я купалась в его внимании. Уже допила напиток, дала льду растаять и тоже допила. Я и не думала говорить, что, если он хочет больше женщин на руководящих должностях, может, стоит начать нанимать больше женщин? Не сказала, что, даже найми мы больше женщин, женщинам в нашей корпоративной культуре будет не совсем уютно. Вместо этого я сказала ему, что сделаю все, что потребуется.

Потом я стояла в очереди в туалет за двумя женщинами на каблуках и в нарядных платьях. Они были примерно моего возраста, но вылощены до блеска. Они напоминали ту женщину, какой мне всегда хотелось, но никогда не удавалось быть в издательстве: сдержанные, уместные в обществе, ухоженные. И ночи у них, по-видимому, отличались от моих. Мы трое прислонились к кафельной стене и схватились за телефоны, мой почтовый ящик переполняли письма клиентов. Я старалась не глядеть вниз на футболку навыпуск и теннисные кроссовки, складку над поясом джинсов и значок на груди с надписью «РЕШЕНИЯ!». Старалась не представлять себя на их месте.

Вернувшись в бар, я возблагодарила его тусклый свет и поняла, что, покидая офис, никто из нас не потрудился переодеться. Мы, словно туристы на экскурсии, продолжали щеголять в футболках нашей компании с посланием на груди городу и миру: «Я КОМПЬЮТЕРНО УПРАВЛЯЕМЫЙ».

Каждый вторник, ровно в полдень, в испытание городской системы оповещения о чрезвычайных ситуациях, над Сан-Франциско в один голос взвывало больше сотни сирен. Вой сирен также сигнализировал аналитическому стартапу, что пришло время еженедельного собрания коллектива. Самые послушные из нас садились на два дивана в центре офиса, а остальные выкатывались на стульях из-за столов и оцепляли гендиректора полукругом, словно дети в прогрессивном детском саду.

В начале каждого собрания управляющая раздавала конверты с текущей информацией и показателями работы компании: цифры продаж, новые клиенты, закрытые сделки. Нас знакомили с подробностями высокого уровня и мелкими деталями, от фамилий и заслуг кандидатов на должности до планируемого дохода. Это давало нам широкое представление о бизнесе. Отмечался личный вклад каждого, было приятно самим увидеть и оценить наши результаты. В конце собрания конверты собирали, пересчитывали и сразу уничтожали.

Гвоздем собрания всегда был гендиректор, рассказывавший нам о финансовом положении компании, развитии продукта, своих масштабных планах. По моде экосистем у нас царила прозрачность. Действительно важные решения продолжали принимать в Пентагоне или секретных чатах, о которых большинство из нас даже не догадывалось, но причастность все равно радовала.

Мы преуспевали, мы неизменно преуспевали. В культуре, где доходность – предмет гордости, у нас было чем похвастаться. Наши графики доходов казались карикатурой на графики доходов. Для отслеживания доходов инженеры создали внутренний веб-сайт, где мы могли наблюдать за поступлением денег в режиме реального времени. Посыл ясный и пьянящий: общество ценит наши усилия, а значит, и нас.

Публичное размещение акций казалось не просто неизбежным, а неминуемым. Тем не менее враг всякой успешной молодой компании – это самоуспокоенность. Для борьбы с ней гендиректор любил нагонять страх. Физически не грозный – уложенные гелем волосы торчат колючками, тщедушный, явно зябнущий, часто в помещении ходил в зеленой куртке, – он умел напугать нас до чертиков. Выражался по-военному.

– Мы на войне, – говорил он, скрестив руки на груди и играя желваками. В мире свирепствовали Сирия, Ирак и Израиль. Мы же воевали с конкурентами за долю рынка. Потупя взоры на свои бутылки чайного гриба или апельсинового сока, мы серьезно кивали в согласии с его словами.

Гендиректор не столько вдохновлял, сколько впечатлял. Никак не самый могучий в комнате – хотя, разумеется, всегда самый могущественный в комнате. Мы внимали ему как оракулу. Казалось, все, к чему он прикасался, обращалось в золото. Заслужить его редкую похвалу было очень приятно. Мы отчаянно старались ему угодить. Мы никогда не переставали двигаться. Мы стояли за дело.

Стоять за дело: аббревиатура СЗД фигурировала в наших послужных списках и разговорах с коллегами. Она означала ставить компанию на первое место и служила высшей похвалой. Святым Граалем была высказанная лично – а еще лучше, написанная в чате компании – благодарность гендиректора с формулировкой «Стоит за дело». Порой такое случалось, если мы сверх должностных обязанностей совершали что-то особенно ценное. Если он пребывал в добром расположении духа. Если нам везло.

Чувство товарищества рождалось легко. Просторный офис позволял рассредоточиться, но мы оставались вместе. Мы всегда знали, у кого похмелье. Всегда знали, у кого от нервов раздражен кишечник. Неизменно блюли правило, шутливо окрещенное «задница в кресле»: за нас говорило присутствие. Сачковать не собирались. Если кто-то отсутствовал, что-то было не так. Хотя исследования выявили слабую связь между продлением рабочего времени и производительностью, технологическая отрасль эксплуатировала идею собственной исключительности – к нам это не относилось.

Кроме того, мы веселились. Плевали на суетность и протокол корпоративного мира: ведь всегда не исключен шанс перескочить две или три ступеньки и сразу попасть в руководители. Одевались, как хотели. Причуды нам прощали. Пока мы были эффективны, нам позволяли быть самими собой.

Работа врастала в нашу личность. Мы были компанией, компания была нами. Мелкие неудачи и крупные успехи равно отражали наши личные недостатки и достоинства. Причастность к общему делу опьяняла, как и чувство нашей уникальности. Всякий раз, увидев в спортзале незнакомца в нашей футболке или упоминание о нас в социальных сетях или клиентском блоге, всякий раз, когда нас хвалили, мы делились в чате компании и гордились, искренне этим гордились.

* * *

Я переоделась во фланель. Купила австралийские рабочие ботинки и, потея, жала педали велосипеда в офис. Стала принимать витамины группы В и почувствовала себя бодрее и радостнее. Начала погружаться в EDM. В этой музыке горел отблеск фестиваля Burning Man, который никогда не выходил из моды в области Залива, также как танцы под экстази, усеянная светодиодами скульптура или леггинсы с психоделическим принтом.

Во время работы электронная танцевальная музыка не только давала мне иллюзию величия, но держала в ритме. Это был жанр моего поколения: музыка видеоигр и компьютерных спецэффектов, музыка 24-часовой суеты, музыка горделивых предателей. Декадентская и собранная на коленке, музыка истории или глобализации – а может, нигилизма, но веселого. Она вставляла как кокаин, только без счастья. Заставляла почувствовать, что я куда-то двигаюсь.

Интересно, а не то же самое, что и я, ощущали несущиеся по миру в состоянии нерушимой самоуверенности, и не таково ли, прижимая пальцы к вискам, думала я, чувствовать себя мужчиной? Принятый экстази обращал все вокруг в рекламный клип кроссовок или роскошных автомобилей, хотя я не представляла, как можно торчать от EDM или даже онлайн-шопинга. Не представляла, что включаю эту музыку родителям. Склонившись к рабочему столу и строча электронные письма, я пританцовывала, кивая в знак солидарности коллегам. И даже ногами могла повернуть мир.

Все мои товарищи отлично владели вейвбордами. Скользили по офису, маневрировали и объезжали препятствия с ноутбуками в руках, курсировали между рабочим столом, кухней и конференц-залом, звоня клиентам по мобильникам.

Освоение вейвборда было обрядом посвящения, пренебречь которым я не имела права. Промаявшись несколько недель, я заказала по Интернету крошечный неоново-зеленый кусок пластика с четырьмя колесами, смотревшийся круче, когда не был под ногами. В выходные я пришла в офис, чтобы попрактиковаться лучше держать равновесие. Угрожающе быстрый предмет. В основном он лежал под рабочим столом, но если было надо, я на него становилась и, покачиваясь, ездила туда и обратно.

Ядро наших пользователей составляли программисты и дата-саентисты, в силу специфики отрасли почти поголовно мужчины. Я наловчилась говорить с ними о технологии, не понимая самой технологии. Я уверенно обсуждала файлы куки, структурирование данных, разницу между серверной и клиентской частями приложения. Отважно, просто подключив логику, давала советы. Мне все это ни о чем не говорило, но у инженеров в целом находило отклик.

Два раза в неделю я проводила для новых клиентов обучающие вебинары. Я делилась изображением своего экрана с группами незнакомцев и орудовала курсором на демонстрационных панелях, смоделированных на базе наборов данных гипотетических компаний.

– Не волнуйтесь, – привычно успокаивала я, – данные не настоящие.

В доказательство того, насколько я независима и насколько нужным делом занята, я попросила подключиться родителей, и однажды утром они подключились. После сеанса мама прислала электронное письмо. «Сохраняй этот задорный тон!» – уничтожающе написала она.

Инструмент обязан быть простым. Теоретически, он был достаточно прост для менеджера по маркетингу. По крайней мере, мои коллеги называли его «благословением современного программного обеспечения». Раньше в ходу было выражение «настолько простой, что им может пользоваться ваша мама», но оно сделалось неуместным и неполиткорректным, поскольку теперь на собраниях присутствовало немало женщин. Но наши пользователи проявляли безграничные творческие способности в неумении с ним работать. Они активировали свой код только ради того, чтобы обнаружить, что наш код не действует, не отвечает. Они проверяли свои панели, обновляли и перезапускали свои браузеры. После чего принимались строчить по электронной почте разгневанные письма.

«Не вижу никаких данных», – писали они. Они хотели знать: что не так с софтом? Почему недоступны наши серверы? Знаем ли мы, что они платят нам бешеные тысячи совершенно напрасно? Они не сомневались, что инструмент сломан, не сомневались, что это никак не их вина. Их письма были тревожными. Некоторые клиенты начинали паниковать, предъявлять обвинения, обливать компанию грязью в социальных сетях. Меня их досада даже слегка умиляла: я знала, что все исправлю. Неразрешимых проблем не было. Может, даже проблем не было, только ошибки.

В мои должностные обязанности входило убедить их в том, что программное обеспечение не сломано, и напомнить, что оно никогда не ломается. Я начинала шаг за шагом отлаживать их процессы. Иногда для этого требовался просмотр исходного кода или данных клиента. Только войдя в его систему, я могла приступить к исправлению ошибок. Медленно, осторожно, часто отходя назад, я словно нанизывала на нитку рассыпавшиеся бусинки ожерелья. С тихим удовольствием объясняла клиентам, где и что именно пошло не так, а потом умело брала вину за их ошибки на себя. Хотя для них наш продукт не должен был представлять сложности, но я их заверяла, что он сложен. Признавала, что наша документация могла бы быть понятнее, даже если часть этой документации написала я сама. Снова и снова извинялась за допущенные ими ошибки. «Я понятно объясняю?» – мягко, как терпеливая наставница, каждые пару минут переспрашивала я, давая им возможность переложить вину на меня.

В самых сложных случаях мы связывались по телефону. Стационарных телефонов у нас не было, поэтому я давала номер своего мобильного. В текстовой культуре телефонные разговоры на удивление интимны. И если в ответ не неслись оскорбления, эти звонки мне даже нравились. Большинство клиентов понимало, что пользовательская поддержка исходила не от наемного стороннего центра телефонного обслуживания посреди Индианы, а от меня. Я закатывалась на рабочем кресле в нещадно кондиционируемую серверную комнату, пила чай и объясняла алгоритм действий снова и снова, пока не чувствовала, что мы пришли к взаимопониманию. Иногда мы с клиентом выходили в видеочат с совместным доступом к экрану, но в этом было слишком много эксгибиционизма, слишком много личного. Я всегда нервничала, видя на экране свое мерцающее лицо, плавающее над мозаичной головой незнакомца.

Не в сети, вдалеке от холодных порталов своей входящей почты и нашей системы поддержки отслеживания ошибок, клиенты обычно делались человечнее. Мы в группе технических решений нередко обсуждали, как «удивить и порадовать» пользователей – урок предоставления услуг покупателю раскрутки онлайн-супермаркета, – но иногда пользователи удивляли меня. Рассказывали мне о производственных конфликтах, говорили о разводах и онлайн-свиданиях.

Один из клиентов попросил меня посмотреть его блог, где я нашла посты об отпусках и силовых тренировках, а взамен я по телефону давала инструкции о том, как пользоваться нашим базовым интерфейсом экспорта данных. Я объясняла, как форматировать параметры запроса, просматривая фотографии его бывшей жены, поедающей роллы с лобстерами, или стоящей руки в боки на фоне разнообразных гор, или обнимающей их ныне покойную кошку. Несколько дней спустя у нас завязалась парапрофессиональная электронная переписка – о том, что я тоскую по Нью-Йорку, и о его слабости к онлайн-знакомствам, – но я ее прекратила, когда она стала слишком интимной. Мы никогда не встречались.

Порой, помогая мужчинам решать проблемы, которые они себе создали, я сама чувствовала себя программным обеспечением, ботом: но только не искусственным интеллектом, а интеллектуальной выдумкой, эмпатическим фрагментом текста или теплым наставляющим голосом, утешительно внемлющей слушательницей. Над полем каждого получаемого мужчинами электронного письма стоял мой аватар, фотография, сделанная близкой подругой в Бруклине, с которой я застенчиво улыбаюсь сквозь завесу свисающих на лицо волос.

Дважды в неделю, в шесть или семь вечера, сотрудники приложения онлайн-доставки еды выкатывали из лифта уставленные прочными жестяными лотками тележки. Лотки управляющая расставляла на кухонной стойке, и, едва она снимала накрывавшую их фольгу, мои коллеги вскакивали из-за столов и бежали занимать очередь на самообслуживание. Для меня было неважно, что ужин в офисе служил не укреплению взаимоотношений или проявлением заботы, а был деловым решением – стимулом оставаться на работе, оставаться подольше, продолжать расти. Еда была низкоуглеводная и вкусная, купленная не за свои деньги и гораздо здоровее всего, что я когда-либо готовила. Я была рада разделить с товарищами еще одну трапезу. Мы, довольные, сидели за обеденными столами и ели.

Однажды вечером, за ужином, гендиректор призвал меня освоить новые навыки: научиться программировать, начать выполнять работу, выходящую за рамки моих должностных обязанностей.

– Постарайтесь, чтобы им ничего другого не оставалось, кроме как вас повысить, – посоветовал он. Интересно, кому это «им», не ему ли? Он сказал, что лично повысит меня до архитектора решений, если я создам онлайн-шашки для двух игроков. Вернувшись за свой стол, он прислал мне по электронной почте PDF-руководство по программированию, в котором новичку сулили освоение JavaScript за выходные.

Знакомые инженеры рассказывали, какой им открылся мир, когда они написали первую действующую строку программы. Система принадлежала им, компьютер подчинился их воле. Они встали у руля. Могли построить все, на что хватало воображения. Они говорили о достижении состояния потока, устойчивой концентрации ума и радостной сосредоточенности, как у бегунов, но достигнутой без физического напряжения. Мне пришлись по душе их метафоры. Как очень менструальные.

Работа в технической сфере без технического образования напоминала переезд за границу без знания языка. Попробовать я не возражала. Программирование утомительно, но несложно. Его ясность даже доставляла мне некоторое удовольствие: походило на математику или копирование. Порядок, четкое разграничение правильного и неправильного. Редактируя или вычитывая рукописи в литературном агентстве, я в основном полагалась на инстинкт и ощущение и вечно опасалась разрушить чужое творчество. Программирование, напротив, реактивно и безлично. В моей жизни ничто больше так сразу не откликалось на допущенную ошибку.

Все выходные я покорно выполняла упражнения по программированию, а думала о том, чем предпочла бы заняться: прочитать роман, или написать открытки подругам домой, или объехать на велосипеде еще один незнакомый район. Я не жаждала повелевать машиной. Я не достигла состояния потока. От программного обеспечения мне ничего не требовалось и не хотелось. Еще меньше хотелось что-то взломать или построить. Меня не манила перспектива посвящать время еще одному приложению, и в шашки я никогда не играла. Часть меня, получавшая от программирования некоторое удовольствие, также отвечала за невроз навязчивых состояний и перфекционизм. Не та часть меня, которую я хотела поощрять.

Позже я рассказала о задании инженерам, и они были потрясены: онлайн-шашки, по их словам, не для новичков – гендиректор отправил меня в погоню за недостижимым. Однако в ту пору незаинтересованность изучением JavaScript я сочла моральным поражением. В понедельник я сказала гендиректору, что у меня ничего не вышло. В сложившихся обстоятельствах меньшим злом казалось признать неспособность, чем нежелание.

* * *

Месяца три спустя менеджер по решениям пригласил меня прогуляться по окрестностям. Мы направились в небольшой парк, отлично подходящий для коротких деловых обедов и дешевых разрывов. Миновали стриптиз-клуб, популярное у делегатов конференций программистов место вечеринок, с прекрасным, по утверждению коллег, шведским столом. Прошествовали перед очами вкушающих салаты за восемнадцать долларов и обошли спящих на парящих решетках ливневой канализации.

Менеджер по решениям сказал, что гордится мной, гордится тем, что я быстро расту: уже могу отвечать на большинство поступающих по электронной почте вопросов, могу сама исправить оплошности кривого запуска софта, оказываю превосходную поддержку нашим клиентам. Компания во мне не ошиблась. И в качестве поощрения за добросовестность, сказал он, мне прибавят зарплату. При этом поглядел на меня так умиленно, как будто только что произвел меня на свет.

– Мы накинем вам десять тысяч, – сказал он, – потому что хотим, чтобы вы остались.

Я отказалась от регулирования арендной платы. Покинула Кастро и перебралась в однокомнатную квартиру на первом этаже ветхого эдвардианского дома в северной части города, над линией тумана. Я ехала на фургоне, увозящем матрас, две спортивные сумки и шесть или семь коробок с пожитками на расстояние полумили от Дивисадеро, полумили от Хейт. Вся, от двери до двери, работа была настолько ничтожна и жалка, что отняла у грузчиков тридцать минут, и, когда пришло время платить, они сами настояли на скидке.

Однокомнатная квартира была крошечной, светлой и моей. На эркерном окне решетка, но мне было все равно – окно было эркерное и смотрело на старое ветвистое австралийское чайное дерево. В ванной была узкая душевая кабина, где я чувствовала себя коровой Дэмьена Херста. Задняя дверь вела в цокольный этаж, откуда был выход в общий сад с секвойей и царственной чахлой пальмой.

Аренда составляла восемнадцать сотен, почти 40 процентов месячной зарплаты, но дольше года я оставаться не собиралась: я хотела найти себя в новой профессии и вернуться в Нью-Йорк с позиции управленца среднего звена и маркетинговыми навыками. И я никогда не жила одна, а сейчас в моем распоряжении 275 квадратных футов. Это казалось полной уединенностью. Дверь запиралась на четыре замка.

Показ квартиры риелтор назначил на раннее утро, а почему, я поняла через сорок восемь часов после получения ключей. Квартира выходила на улицу, и на углу вечно торчали, играли на гитаре, дрались и втихаря толкали прохожим наркотики. На корточках сидели под чайным деревом и ширялись, расставались, ссорились, мочились. У некоторых были долгие плохие приходы, крики о Боге или о маме. Некоторые слонялись неподалеку у старого кинотеатра, недавно перевоплотившегося в современную коммуну, обслуживающую толпу цифровых кочевников, ласкавших своих собак и попрошайничавших. Сосед назвал их избалованными маменькиными детишками.

– По зубам можно сказать, кто носил брекеты, – закатывая глаза, проговорил он, когда мы забрали почту из соседних ящиков. Я не поняла, но не стала уточнять, имел ли он в виду бездомных миллениалов или цифровых кочевников.

Возвращаясь ночами домой, я чувствовала себя практически в другом городе. Присутствие экосистемы было почти не заметно. Каждый малый район Сан-Франциско придерживался собственной городской идентичности: Кастро взлетно-посадочной полосой магазинчиков с двусмысленными названиями спускался с площади, где за столиками бистро пили кофе нудисты с засунутыми в спортивные носки гениталиями, навевая своеобразную ревизионистскую ностальгию. Но Хайт, с высокими, до небес, уличными приставалами и малолетними продавцами травки, был, пожалуй, самым аутентичным из всех.

Окрестности инкубировали контркультуру шестидесятых, и почти пятьдесят лет спустя от этой идентичности никто, казалось, отказываться не желал. Со всего мира словно в паломничество, в него приезжали туристы, на поиски чего-то, что, возможно, никогда там не существовало.

Семьи бродили по главной улице, заглядывали в кальянные магазины и винтажные лавки, фотографировались перед фресками с изображениями известных и давно умерших музыкантов. Обходили лежащих на обочине у бесплатной клиники подростков и отводили глаза от припаркованных на улице фургонов с окнами, занавешенными рулонами полотенец и газетами.

На закате в дверях магазинов, торгующих «вареными» леггинсами и открытками первопроходцев кислотного рока, свернувшись калачиком на картонных коробках, в полном походном снаряжении укладывались спать бездомные – опция чуть более безопасная, чем ночевка в парке. Возможно, гуляющие по торговым улицам туристы ошибочно принимали эпидемию бездомности в Сан-Франциско за часть эстетики хиппи, а возможно, об этой эпидемии они просто не задумывались вообще.

Непросто было без работы, в выходные. Порой я встречалась с коллегами, но в основном была одна. Я чувствовала себя свободной, невидимой и очень одинокой. В теплые дни я ходила в Голден-Гейт-парк и лежала на траве, слушала танцевальную музыку и мечтала сходить на танцы. В полосах света хозяева бросали собакам теннисные мячи, и я завидовала им. Смотрела, как подпрыгивают любители фитнеса, и думала, что мне не дано заводить друзей по приседаниям.

Городские зеленые зоны кишели гетеросексуальными парочками, бегающими трусцой и катающимися гуськом на велосипедах с одинаковыми корзинками. Невозможно было прогуляться по парку, не столкнувшись с бегущим как угорелый или приседающим в серо-лиловой футболке. Непостижимый уровень выставляемого на всеобщее обозрение здорового образа жизни.

Я оправлялась в долгие одиночные велосипедные прогулки. Ужинала в компании своего смартфона. Исходила кривые Лендс-Энда, слушала Артура Расселла и жалела себя. Ходила в независимый кинотеатр в Джапантауне посмотреть полнометражный дебют близкой подруги по колледжу. На экране раздвигались ее гигантские губы, я впилась в стакан сельтерской и сдерживала слезы.

Я подслушивала разговоры в парках и ресторанах, жадно ловила слова незнакомых ровесников, сплетничающих о других незнакомцах. Длинно и подробно описывала пустяки и отправляла подругам по электронной почте. Одна ходила на концерты и пыталась долго и серьезно смотреть музыкантам прямо в глаза. Приносила в бары журналы и сидела у грязных электрических каминов, надеясь и не надеясь, что кто-то со мной заговорит. Никто и никогда не заговорил.

Все мои одинокие коллеги сидели на нескольких сайтах знакомств и убеждали меня последовать их примеру. Но я была осторожна и опасалась выкладывать слишком много интимной информации. «Режим бога» превратил меня в параноика. Это не было актом собирания данных, с которым я уже смирилась. И заставило меня задуматься о тех, кто мог увидеть это на другом конце провода – о таких же, как я. Я никогда не знала, с кем я делюсь информацией.