Текст книги "Зловещая долина. Что я увидела, попав в IT-индустрию"

Вместо своей фотографии я загрузила на сайт портрет словенского философа, заново открывшего марксизм определенной части моего поколения – преимущественно мужчинам, чьи гостиные украшали обширные коллекции виниловых пластинок и гордые маленькие библиотеки с наполовину прочитанными в колледже критическими книгами по теории и истории искусств, – вмонтированный в оранжевый скафандр астронавта. Коллаж я сделала еще пару лет назад, явно давая понять, что я и забавна, и серьезна, и мужчина может часами говорить со мной о топологических структурах биологического расизма или некрофильской политике вторичной переработки.

Часами я валялась в постели, пила кофе и торчала в телефоне. Я строила планы с двумя разведенными мужчинами, казавшимися скучными и безобидными, хотя и хорошо разбирающимися в социальной теории, пока не решила, что это выше моих сил: что за социопатов, думала я, привлек мой профиль? Я перестала отвечать и удалила сайт.

Пару дней спустя я с тревогой обнаружила, что один из мужчин написал мне сообщение во всеми ненавидимой социальной сети. Полного имени я ему никогда не давала. Свой цифровой след я старалась минимизировать. Я попыталась вычислить, как он меня нашел, и не смогла.

Мужчина утверждал, что найти меня было несложно. Часами я пыталась понять как.

Одноклассник прислал по электронной почте контакты знакомого инженера, и мы с этим инженером договорились состыковаться и выпить. Свидание это или просто встреча, было неясно, да и разница невелика. На всякий случай я надела платье с вырезом «капля» над ложбинкой между грудями. И велосипедки под низ.

Инженер был очень красив и до неловкости вежлив, из тех, кто тусуется на сайте, называя себя творческими личностями. Работал в крупной социальной сети, и достаточно давно, чтобы говорить о ней с чувством сопричастности. Поглощая с биоразлагаемых тарелок тонкацу[13]13
  Блюдо японской кухни, зажаренная во фритюре свиная отбивная.


[Закрыть], мы пересказывали друг другу свои резюме.

Потом инженер предложил сходить в крошечный коктейль-бар в Тендерлойне. Когда мы проходили мимо рынка наркотиков под открытым небом, мне пришло в голову, не наткнемся ли мы на технического директора, и я подумала, будет ли для приятеля разочарованием, что я тусуюсь с еще одним программистом, а не всеми теми контркультурными друзьями, которыми хвасталась за обедом.

Бар был с тиснеными обоями и тщедушным вышибалой. Фотографировать внутри запрещалось, место продвигало себя в социальных сетях методами партизанского маркетинга. Все посетители казались очень гордыми собой.

– Меню нет, вы не можете просто заказать, к примеру, мартини, – сказал мне инженер, словно я пыталась. – Вы назовете бармену три прилагательных, а он подберет вам соответствующий напиток. О своих прилагательных я размышлял весь день.

Мне подумалось, каково это быть веселым, каково чувствовать, что ты этого достоин?

Я попыталась обойти закон и попросила что-нибудь дымное, соленое и злое, загадав мескаль. Сработало. Прислонившись к стене, мы потягивали из стаканов. Инженер рассказал мне о своем лофте в Мишн, своих специальных велосипедах, своих традиционных турпоходах. Мы говорили об однообъективных зеркальных фотоаппаратах и книгах. Он, казалось, был из разряда тех, у кого есть мнение даже о шрифтах.

Когда инженер пошел в туалет, я посмотрела его аккаунт в приложении обмена фотографиями: туман на Лендс-Энд, туман на Мьюир-Бич, разбивающиеся о скалы волны, медно-красные холмы. Мост Золотые Ворота на рассвете, на закате, ночью. На половине фотографий запечатлен его велосипед или полотно пустой дороги. Не могла не признать, что все в очень высоком разрешении.

Меня напрягало это культивирование личного имиджа или эстетизма – так можно докатиться до беспокойства, достаточно ли кинематографично освещение во время секса. Я понимала, что никак не впишусь в подробную жизнь инженера. Я знала, что, несмотря на мои усилия, мы больше не будем тусоваться вместе. Но домой я той ночью ехала, чувствуя, что дело пусть немного, но сдвинулось с мертвой точки.

Оказалось, девушке гендиректора тоже нужны друзья. Подруги, уточнил он. «Сходи на девчачье свидание», – писал он, знакомя нас по электронной почте. О его девушке я знала только, что она тоже инженер-программист на студии компьютерной анимации, известной классными детскими мультиками, жили они в одном здании – квартиры специально на разных этажах, что казалось мне гениальным, – и, разумеется, что он ее любит.

Встретились мы в винном баре недалеко от аналитического стартапа и уселись на белые кожаные оттоманки у двери. Бар казался пережитком первого технологического бума, весь в искусственной замше, хроме и со встроенным освещением: образцовая картинка из девяностых. Струилась лаунж-музыка. Часть бара перекрыли для корпоратива венчурной фирмы. Мужчины в японском дениме, строгих белых рубашках и с именными значками жестикулировали друг перед другом и оглядывались в поисках лучших собеседников. Я была счастлива просто уйти из офиса.

Подруга гендиректора была уравновешенной, четко выражающей мысли, искренней и ровной. Волосы, как с рекламы шампуня, и изящный, безукоризненный блейзер. Свою работу она назвала интересной и веселой. Сказала, что их продукция делала людей счастливыми. Все незамысловато и просто.

Пока мы обменивались безопасными наблюдениями о том, каково женщине работать в технической сфере, я старалась помыслить жизнь, где мы могли бы сблизиться. Как она навещает меня, лежащую при смерти, в больнице, представить было легко, труднее было вообразить, как мы накуриваемся и рисуем акварелью или отправляемся на экспериментальное танцевальное представление. О чем нам говорить, о сексе? О сексизме?

Я пыталась представить себя третьим колесом ее и гендиректора. Мы могли бы сидеть у края баскетбольной площадки в Потреро-Хилл и смотреть, как он играет в стритбол. Она могла бы научить меня выпрямлять все волосы, а не только те, что спереди. Я представляла, как мы вместе собираемся в отпуск, все втроем пьем сельтерскую и обсуждаем функциональное программирование. Общайся мы с нынешними и будущими руководителями, возможно, и я в один прекрасный день тоже могла бы стать руководителем. Мы могли бы ездить на выходные в Сонома[14]14
  Город в долине Сонома, Калифорния. Расположен вокруг исторической городской площади, наследия городской культуры колониального прошлого Мексики.


[Закрыть], арендовать на сайте взаимного подселения целые дома и, стоя у мраморных кухонных островов, потягивать биодинамические вина и делиться коммерческим идеями. Вообразить это так же трудно, как и то, что мы потеем на нелегальном шоу в подвале или обмениваемся наркоманскими видениями о прошлых реинкарнациях.

Когда подруга гендиректора поинтересовалась моей работой, я отмолчалась. Работа была базовой темой для разговора, и для меня всеобъемлющей, только я не знала, насколько ей действительно интересно или сколько она уже знала. Я не была уверена, не передаст ли она что-то из сказанного мной своему парню. Потому вечер обретал оттенок неофициальной аттестации – хотя не расскажи она ничего, сильно лучше не стало бы. Отчего я чувствовала себя еще больше не в своей тарелке, чем на настоящем свидании.

Гендиректор незримо присутствовал на нашей встрече, и я не могла расслабиться и посмотреть на нее как на независимого человека. Мне было стыдно за неспособность увидеть ее как таковую. Мне не нравилось, что для меня она оставалась в первую очередь чьей-то подругой, помощницей, придатком, но совладать со своими опасениями я не могла. Может, для дружбы одного взаимного желания недостаточно? Может, у нас просто не так много общего?

Первый бокал вина мы пили медленно, маленькими глоточками. Говорили о прочитанных или купленных, но не открытых за недосугом книгах. Обещали, обе неискренне, вместе сходить в кино.

Возникающие в разговоре паузы мы заполняли виновато-извиняющимися улыбками, перекатывая вино во рту, словно пили нечто куда более изысканное, чем ординарное белое. В конце концов мы допили и в едином порыве молчаливого единения отклонили предложенный официантом второй бокал.

В середине лета появилась новость о том, что контрактник Агентства национальной безопасности слил секретную информацию об огромных, разветвленных программах слежки правительства США. В обед мы с коллегами проигнорировали мультимедийные приложения, забивающие наши телефоны извещающими уведомлениями об этой истории, и обсуждали, откуда брать еду навынос: с фуд-корта торгового центра или из мексиканского ресторана? Мы вернулись со сносной тайской едой и соленым рамэном и сели за большие общие столы, обсуждая подкасты и престижное телевидение, плохие данные и предстоящие отпуска. Затем вернулись за рабочие столы и продолжили создавать, продавать, поддерживать и внедрять на рынок наше программное обеспечение.

В своих откровениях разоблачитель поведал, что АНБ читало личные сообщения частных лиц: письма и тексты по электронной почте, прямые сообщения на платформах социальных сетей. Агентство собирало списки контактов и создавало карты связи, отслеживало, где, когда и с кем встречались американцы. Информацию о действиях граждан в Интернете АНБ собирало без их ведома или согласия. Для этого агрегировали файлы куки, позволявшие отследить поведение пользователей и выявить связи между ними в Интернете. О куки-файлах я прекрасно знала: они были важнейшей технологией аналитического софта.

Для получения части этой информации АНБ обратилось к Облаку. За представлениями об Облаке, с его якобы прозрачностью и эфемерностью, скрывалась физическая реальность: Облако представляло собой просто аппаратную сеть, хранящую данные неограниченное время. Любое оборудование можно взломать. Правительство взломало и разграбило серверы глобальных технологических компаний. Кто-то говорил, что технологические компании сами пошли на сотрудничество и преднамеренно создавали дефекты, позволяющие обойти систему безопасности. Другие защищали их невиновность. Трудно было понять, кому сочувствовать и кого опасться.

Мое внимание привлекла одна деталь истории, незначительная подробность, практически заметка на полях. Выяснилось, что сотрудники низшего звена в АНБ, включая контрактников, имели доступ к тем же базам данных и запросам, что и их высшее начальство. Агенты регулярно следили за членами семей и пассиями, врагами и друзьями. Все считали это кошмаром. Однако представить это было несложно.

На работе мы ни разу не заговорили о разоблачителе, даже во время «счастливого часа». В аналитическом стартапе мы вообще редко обсуждали новости, тем более не собирались начинать с этой истории. Мы не думали о себе как об участниках экономики слежки. И, разумеется, не думали о своей роли в поддержке и упорядочении создания нерегламентированных законом частных баз данных о поведении человека. Мы просто давали менеджерам по продукту возможность проводить более качественные А/Б-тесты. Просто помогали разработчикам совершенствовать приложения. Все элементарно: одни любили наш продукт и использовали для улучшения своих продуктов, чтобы и их продукты могли полюбить другие люди. В этом нет ничего плохого. Кроме того, если не мы, этим занялся бы кто-то еще. На рынке мы были отнюдь не единственной независимой фирмой, предлагавшая инструменты аналитики пользователей.

Единственным моральным затруднением, которое мы сразу признали, был вопрос о продаже данных рекламодателям. Тут мы были чисты. Наши клиенты могли с помощью нашего инструмента собирать данные и продавать их, но это было делом наших клиентов, их данные принадлежали им. Мы же – просто нейтральная платформа, канал.

Если кто-то выражал обеспокоенность по поводу собираемой нашими клиентами информации или возможностей злоупотреблений нашим продуктом, менеджер по решениям возвращал нас на землю, напоминая, что мы не брокер данных. Мы не создавали кроссплатформенные профили. Не привлекали третьих лиц. Пользователи могли не знать, что их отслеживают, но все оставалось между ними и нашими клиентскими компаниями.

– Не забывайте, что мы на правильной стороне, – улыбался менеджер по решениям. – Мы – хорошие парни.

Мы были завалены работой, завалены новыми клиентами. Команде требовалось расширение. Наша премия за привлечение каждого нового сотрудника возросла с 5 до 8 тысяч. Ноа начал получать немалый побочный доход в виде премии за привлечение, подключив к подбору персонала младших братьев и родителей.

Гендиректор относился к найму придирчиво: говорил, что первые сто сотрудников компании определяют ее будущее. Культура – штука хрупкая. Крайне важно, чтобы мы прокладывали курс осторожно. Все это льстило самолюбию и укрепляло сопричастность: мы избранные, немногочисленная элита. Но одновременно усложняло расширение.

Я опросила десятки кандидатов в команду технических решений. Властным тоном задавала потенциальным инженерам службы поддержки вопрос: «Как бы вы описали Интернет средневековому фермеру?» или «Самая непристойная штука, что вам доводилась проделывать?».

Почти никто из моих кандидатов не прошел сквозь сито соучредителей, которые начали раздражаться – я впустую тратила их время.

– Не нанимайте никого хуже себя, – указал гендиректор. Подразумевалось, что это комплимент.

Гендиректор и менеджер по решениям были согласны, что в службу поддержки необходимо больше женщин, но они не наняли ни одной. Вместо этого сколотили небольшой штат сверхквалифицированных мужчин-миллениалов, бегущих от закона, финансов, образования и предприимчивости в спальнях общежитий. Один из них – бывший биржевой аналитик, прямо из Нью-Йорка, называл меня «дорогушей» и одевался с дерзостью юнца с Уолл-стрит: армейские ботинки, узкие джинсы и большие пушистые свитера. Другой преподавал математику в государственной школе Бостона – ему занудная работа в стартапе, как он выразился, напоминала каникулы. Третий недавно получил степень доктора философии[15]15
  Кандидата наук.


[Закрыть] в области вычислительной биологии в университете Лиги плюща и величал себя доктором. Просто он так шутил. И вновь, за исключением доктора, все они были моложе меня.

Технически ребята оказались подкованы сильнее, чем я, когда начинала, – были лучше меня, – и у меня возникали комплексы. Однако мы легко поладили. Они восхищались моим старшинством и хвалили мою эмоциональную отзывчивость. Они правили мои скрипты, а я правила их грамматику. Они были состязательны и постоянно искали признания и уважения гендиректора. Я чувствовала ответственность за них, стремилась их защитить.

Когда у некоторых инженеров службы поддержки начали проявляться симптомы выгорания, я сказала гендиректору, что похвала их работе может здорово помочь. Я утверждала, что им важно повышение самооценки. Кроме того, небольшая положительная мотивация не повредит производительности – и даже отразится в показателях их личных достижений, представляемых мной на собраниях компании во вторник. Показатели личных достижений я ненавидела, но мне нравилось за ними следить.

Гендиректор и я далеко не всегда изъяснялись на одном языке. Я хотела говорить об эмпатии, модном словечке, прикрывавшем абстракцию, и научить инженеров службы поддержки правильно расставлять знаки препинания. Он был заинтересован в комплексном анализе действий нашей команды и четких показателях работы мальчиков. Я говорила о сочувственной аналитике. Он говорил об оптимизации. Я хотела команду нежных сердец. Он хотел команду машин.

– Почему за хорошую работу мне надо благодарить? – нахмурившись, спрашивал гендиректор. – Я за это деньги плачу.

В Кремниевой долине быстро соображаешь, что всем, кто не инженер, нужно доказывать свою ценность. Прием на работу первого нетехнического сотрудника всегда означал конец эпохи. Мы раздували штатное расписание, разжижали разговоры в обеденный перерыв, запускали процесс и создавали бюрократию, подавали заявки на занятия по управлению персоналом и йогой. Но мы обычно вносили позитивный вклад в показатели диверсификации.

Иерархия в аналитическом стартапе была настолько жесткая, что гендиректор отказался от маркетинга и утверждал, что продукт так хорош, что продаст себя сам. От этого зависели наши зарплаты и доли акций. Хотя эмоциональному интеллекту, в отличие от языков программирования или гибкой программной разработки, не научишь – сочувствие всегда было камнем преткновения на пути создания искусственного интеллекта, навыки межличностного общения в экосистеме недооценивали. Это меня раздражало.

Наша управляющая, например, до иммиграции в США служившая государственным адвокатом, рассчитывала зарплату, организовывала мероприятия, заменяла специалиста по подбору технического персонала, колдовала над дизайном интерьера, исполняла обязанности секретарши гендиректора и была отделом кадров. По-испански договаривалась с сантехниками, дворниками и готовила материалы к заседаниям совета директоров. Смиренно выслушивала жалобы на выбор закусок и ругань за то, что положила в мужской туалет детские салфетки. Как-то она сказала, что соучредители взяли ее потому, что знали, она сможет привести дела в порядок, и не ошиблись: она тихо командовала парадом. Я не понимала, почему в культурном или денежном плане ее умения должны цениться ниже умения писать приложения на Rails.

Но я тоже верила мифам. Искала технарей-самоучек. Отдавала предпочтение интересующимся программированием. Он только этим летом научился программировать, вырвались у меня как-то слова об одном кандидате. Слова суеверного страха перед кем-то, передающим чудо.

Начальство подготовило на вечер буднего дня мероприятие по тимбилдингу. Перед началом игры мы сидели за офисными обеденными столами, выпивали при приглушенном свете и неприглушенной музыке. Менеджер по решениям бодро наседал на рутбир. Бойцовая рыбка-петушок инженерно-технической группы нервно трепетала в мрачном аквариуме.

Всей гурьбой мы проследовали в зальчик у въезда в тоннель Стоктон-стрит. Пара энергичных белокурых созданий, мужчина и женщина, раздала нам разноцветные фирменные повязки на голову. Их крепкие, спортивные фигуры были упакованы в спандекс леггинсов и мини-шортики, а мы казались полными тому антиподами: с мягкими животами, кривыми спинами, со скованными угрозой запястного синдрома конечностями. Ноа глазам не поверил: одно из этих белокурых созданий оказалось его школьным другом. Меня бы ситуация повергла в ступор, но они со смехом обнялись, явив картину непринужденной калифорнийской мужской дружбы.

Атмосфера потеплела, когда коллеги напились и принялись прыгать по залу, фотографироваться с техническим директором и без иронии соударяться кулаками с соучредителями. Мы играли в карнавальные игры, бросали миниатюрные баскетбольные мячи в кольца миниатюрных корзин. Затем собрались у бара и провели еще раунд, а потом еще один.

В конце концов нас отправили на охоту за предметами по всему городу. Мы вышли из здания и разбежались по переполненным в час пик улицам Сан-Франциско в поисках подсказок. Мы устраивали живые пирамиды в центре Юнион-сквер, хватаясь друг другу за головные повязки, фотографировались в прыжке на ступеньках величественного старого банка. Проносились мимо туристов и дразнили водителей такси, доставали привратников и натыкались на бездомных.

В нас взыграло худшее: мы носились по городу, выкрикивали через плечо извинения. Потные и обуреваемые духом соперничества, мы даже были счастливы, – казалось, что были счастливы.

Однажды утром в наши календари загадочно попало собрание. Когда подобное случилось в последний раз, нам раздали анкеты с просьбой расставить приоритеты по шкале от одного до пяти: наше желание возглавить команду, важность баланса между работой и личной жизнью. И тому и другому я поставила 4, и мне сказали, что ни того ни другого я по-настоящему не хочу.

В назначенный час мы, пожимая плечами, притащились в конференц-зал. Из конференц-зала открывался центр Сан-Франциско – вид на миллион долларов, – но мы опустили жалюзи. Напротив уличный барабанщик отбивал по ведру сердечную аритмию.

Мы уселись в ряд, спинами к окну, открыли ноутбуки. Я огляделась и ощутила волну привязанности к этим мужчинам, этой небольшой кучке неудачников, единственным, понимавшим суть моей новой жизни. По ту сторону стола взад-вперед, улыбаясь, ходил менеджер по решениям. Он попросил нас записать имена пяти самых умных своих знакомых, которым мы считаем себя обязанными.

Умных в чем, думала я, снимая и надевая колпачок ручки. Я не привыкла оценивать друзей по уму. Я записала пять имен: скульптора, писателя, физика, двух аспиранток. Я посмотрела на список и подумала о том, как сильно я по ним скучаю, как скверно отвечала на телефонные звонки и электронные письма. Я подумала, почему я перестала уделять время дорогим мне людям. Я почувствовала, что краснею.

– Хорошо, – сказал менеджер по решениям. – Теперь скажите мне, почему они здесь не работают?

Почему мои самые умные друзья и подруги здесь не работали? Ответить было непросто, но не потому, что сложно.

Мои друзья не сочли бы эту работу приносящей удовлетворение или важной. Они не интересовались бизнес-показателями чужого бизнеса. Техника их не волновала, и в большинстве своем, по крайней мере пока, к деньгам они не стремились. Стремящиеся к деньгам могли заработать больше, занимаясь чем-то другим: финансами, медициной, юриспруденцией, консалтингом. И уже зарабатывали.

Стартап-культура была им не близка. Они бы взглянули на сайт компании и отказались. На странице вакансий мелькало слайд-шоу: групповые фотографии, нас в футболках «Я компьютерно управляемый», групповые фотографии, где мы сидим друг у друга на плечах, строя дурацкие рожи. Фотографии гендиректора и моих коллег, добровольно участвующих в основанном на страхе состязании на выносливость возле Тахо, в котором они преодолевали массированную полосу препятствий, барахтались в баках ледяной воды и месили грязь в поле, а бывшие спортсмены второй лиги подгоняли их электрошокерами. Мои фотографии, где я, толстошеяя и ухмыляющаяся, моделирую фирменную футболку компании.

Мои друзья и подруги были трудолюбивы и преданы делу, но их род занятий плохо оплачивался, и с этой точки зрения их жизненный выбор никак не впечатлял. На таких кое-кто из технарей смотрел свысока за то, что они не вносят существенного вклада в экономику. Хотя насмешки были взаимны – представься кто из наших ровесников предпринимателем, мои друзья над ним бы покровительственно посмеялись.

В любом случае, мир моих друзей был чувственным, эмоциональным, сложным. Метафизическим и экспрессивным. Порой, может быть, хаотичным. Аналитическое программное обеспечение этому миру не помогало. И я сомневалась, что смогу назвать этот мир своим.

Если в Нью-Йорке я никогда не задумывалась, что за Интернетом стоят люди, то в Сан-Франциско об этом невозможно было забыть. Шикарные логотипы стартапов красовались не только на крышах складов и офисных башен, но на головных уборах, жилетах и велосипедных костюмах горожан, спешащих в центр и из центра.

Город усеивали напоминания о том, что английский язык разрушается. Полоса хайвэя, пронзающая от Сан-Франциско до Сан-Хосе Кремниевую долину – где деньги и впрямь начинают шалеть, а цены на щит при дороге взлетать до небес, – была окружена рекламой продуктов для разработчиков программного обеспечения на языке, мало похожем на современную речь. Реклама выходила за рамки всех структур контекста и грамматики: «МЫ ЗАФИКСИРОВАЛИ УЖИН» (доставка еды), «КАК РАБОТАЕТ ЗАВТРА» (хранилище файлов), «СПРОСИ СВОЕГО РАЗРАБОТЧИКА» (облачные коммуникации). Рядом с более традиционной рекламой эта казалась футуристичной и странной, хотя и старые отрасли начали лучше понимать новую целевую аудиторию. Финансовая компания – уже больше века предоставляющая услуги страхования жизни и управления инвестициями, а в 1980-х годах беспардонного мошенничества – грамматики не нарушала, но поднесла аудитории, не горящей желанием себя узнавать, зеркало. Ее реклама гласила: «ВЛОЖИ В СОЦИАЛЬНО ЗНАЧИМОЕ: В СВОЙ УХОД НА ПЕНСИЮ».

Как-то вечером, спускаясь по вокзальному эскалатору, я обратила внимание на плакат над перроном внизу. Продукт представлял собой приложение для хранения паролей, но реклама компании обращалась не к пользователям, а к соискателям вакансий. Обращалась ко мне.

На плакате пятеро со скрещенными руками выстроились клином. Все в одинаковых синих толстовках и одинаковых резиновых масках единорога. Я проехала мимо одной из голов. Надпись гласила: «ПОСТРОЕНО ЛЮДЬМИ – ИСПОЛЬЗУЕТСЯ ЕДИНОРОГАМИ».

О чем были разговоры? Люди говорили «соисполнитель» и «высокоуровневый». Употребляли «спрашивать», «прикреплять» и «проваливать» как существительные. Вместо «адюльтера» шутили о «взрослении». Вирусные мемы заменяли социальную валюту. Интернет-сленг вытеснил чуть не весь словарь. «Ты знаешь эту гифку с анимированным человечком?» – спросил, описывая свое эмоциональное состояние, коллега чуть за двадцать. Я не знала. «Лол», – сказал он, не смеясь. Ха-ха, сказала я. Тоже не смеясь.

Ни одному из стартапов в экосистеме не дали имя в расчете на будущие поколения, и уж точно не для истории. Стандарты присвоения имен диктовала доступность универсального указателя ресурса, заставляя новые компании проявлять творческий подход. Где-то студия разработки и продвижения торговой марки пыталась убедить учредителей прикинуться неграмотными. Основатели стартапов учреждали компании с ограниченной ответственностью под придуманными словами-гибридами или существительными с опущенными гласными. Я смирилась с будущим, где, если повезет, обучению внуков в колледже я буду обязана компании с названием, звучащим как случайная метатеза или фрейдистская оговорка.

Иногда я чувствовала себя говорящей на другом языке – или на том же языке, но с совершенно другими правилами. Общий лексикон отсутствовал. Вместо этого в ходу было нечто невербальное, ни красотой, ни внятностью не блиставшее: самодовольное смешение делового жаргона со спортивными и военными метафорами. Призыв к действию, линия фронта и окопы, блиц-масштабирование. Компании не разорялись, они гибли. Мы не конкурировали, мы шли на войну.

– Мы производим продукты, – произнес гендиректор, наставляя нас на общем собрании во вторник, – которые способны раздвинуть горизонты человечества.

В холодное утро конца лета, когда еще держался туман, мы отправились посмотреть наши свеженькие рекламные щиты на шоссе. Все явились на работу рано. Управляющая заказала апельсиновый фреш и выпечку, стаканчики йогурта, мюсли. На столе стояла неоткрытая бутылка шампанского.

Директором по связям с общественностью я гордилась и даже переживала за нее. Неясно, как рекламный щит на шоссе повлияет на показатели. В маркетинг гендиректор не верил. Верил в сарафанное радио. Из уст в уста. Верил в создание чего-то настолько полезного, настолько необходимого, настолько хорошо продуманного, что оно встроится в жизнь людей без нажима извне. Рекламные щиты дико дороги. Возврат инвестиций предсказать трудно, если не невозможно.

Все вместе, держа руки в карманах, мы спустились в Саут-оф-Маркет.

Перед нашей рекламой, улыбающиеся и гордые, мы обнялись и сделали групповой снимок. Фотографию я отправила родителям в Нью-Йорк, виновато пообещав скоро позвонить.

Меня взял под крыло Ноа. Встретиться с его друзьями было как распахнуть дверь в область Залива, откуда меня, казалось, выставили. Тут были повара и социальные работники, преподаватели и музыканты, танцоры и поэты. Мало кто работал полный день. Адепты абсолютной честности, они верили в нерелигиозную духовность. Изъяснялись на языке групповой психотерапии, сидели друг у друга на коленях и ласкались прилюдно. Владели коробками костюмов. На вечеринках можно было запросто заглянуть в спальню и увидеть кого-то, практикующего рейки[16]16
  Вид нетрадиционной медицины, в котором используется техника так называемого «исцеления путем прикасания ладонями».


[Закрыть].

Все пробовали разные образы жизни. Некоторые женщины устанавливали с партнерами-мужчинами систему гендерных репараций. Непоколебимые атеисты покупали колоды Таро и силились зарядить их энергией помощнее, обсуждали восходящие знаки зодиака и сравнивали натальные карты. Отправились на аванпосты в Мендосино взаимно контролировать долгие улеты под сильными дозами ЛСД ради раскрытия во взрослом «я» внутреннего ребенка.

Вели и обсуждали дневники. Скрывались в летние лагеря освобождения от техники, где запирали смартфоны, а имена меняли на псевдонимы – названия животных, ягод, погодных явлений. Отправлялись в прибрежные прибежища безмолвной медитации, а потом днями блуждали, бессловесные и асоциальные. Некоторые рассказывали о знаменитой программе по развитию лидерских качеств и самосовершенствованию. Посмотрев на это, я поняла, что принято считать культом.

Казалось, половина великовозрастных учеников школы нового поколения большую часть свободного времени проводила на подержанных мягких кушетках, пила чай и анализировала себя. Самоанализ был ежедневной рутиной, групповой деятельностью. Друг с другом советовались о романтических связях, финансовых проблемах, профессиональных усилиях, геморрое. Все неизменно регистрировалось.

Я всячески старалась ассимилироваться. Пробовала экстатический танец, но в основном поправляла в сторонке носки. Полностью одетая, участвовала в массаже по цепочке. На вечеринке просила бесталанного художника, активиста по защите прав животных, нарисовать мой портрет и танцевала до упаду, пытаясь выпихнуть разум из тела. Ходила на спа-вечеринку в доме-коммуне и бродила в халате, всячески пытаясь уклониться от джакузи – су-вид ванны гениталий.

Подобные хобби заставили меня ощутить тягу к холодной безличности деловой культуры. Абсолютная честность часто казалась мне разрушением барьера между субъективностью и объективностью. Похожей на жестокость. Но и это тоже, кажется, работало.

Не мне было их судить. Я восхищалась их общностью, казавшейся мне благотворной и интимной. Доверие среди друзей было семейным, искренним, оптимистичным. Это было настоящее сообщество. Будущее было неясно, а настоящее нестабильно. Жизнь отмечена шаткостями разной степени устойчивости. Каждый делал все возможное, чтобы не пропасть в городе, чтобы сохранить священную культуру, построить то, что, по их верованиям, станет лучшим миром.

На праздновании дня рождения на севере Панхэндл ко мне подсел и завязал разговор Иэн, соквартирант Ноа. Я вдруг почувствовала себя очень красивой и интересной. Ни один мужчина никогда не выделял меня в переполненной комнате. Позднее я поняла, что на приемах Иэн всегда таков: программист, общался он почти исключительно с гуманитариями, чуял аутсайдеров за версту и умел отыскать и заинтересовать самую скучающую особу на вечеринке. Я сидела в одиночестве на диване, ни с кем не разговаривала, не поддавалась общему веселью, играла в чей-то телефон и разглядывала книжный шкаф: руководства по программированию, книги об обычаях полиамории. Он был весь непринужденная доброжелательность.