Текст книги "Кабинет-министр Артемий Петрович Волынской"

В этой атмосфере перспектива женитьбы сына Бирона на Анне Леопольдовне непросто была неприятна русским вельможам (это откровенно обсуждали Волынской и Черкасский) она грозила бедой всему русскому обществу. Но два министра вряд ли сумели бы одни оказать решительное противодействие. Влияние А. П. Волынского продолжало укрепляться и в последующие месяцы – в ноябре-декабре 1739 года. Результат не замедлил сказаться как в истории знаменитого «Генерального проекта» Волынского, так и в конкретных внутриполитических акциях последующего периода. Вряд ли стоит устанавливать непосредственную связь проекта с набросками несколько отвлеченных записок по политическим и этическим вопросам. Артемий Петрович обладал большим писательским талантом и любил на протяжении всей жизни составлять сочинения на тему самых разных материй. Проект, над которым работал Волынской и его «конфиденты» в конце 1739 – начале 1740 г., скорее всего, имеет иные истоки. Не исключено, что толчком для него послужил отданный императрицей «около Рождества 1739 г. особливый приказ для сочиненья некоторого проекта, дабы ученье в России распространить и завесть академии для обучения священников и секретарей», известный по показаниям Еропкина. Работа над этой запиской могла подтолкнуть министра Волынского к осмыслению более общих проблем внутренней политики. Закончившаяся русско-турецкая война завершила период «экстраординарной» военной политики и поставила вопрос об основах мирного внутриполитического курса страны, потребовав формулировки «послевоенной» внутриполитической программы.

А. П. Волынской, талантливейший политик, к тому же претендовавший к этому времени на роль лидера в правительстве, ранее других уловил эту потребность, что и привело к появлению его знаменитого проекта.

Исследователи отмечали, что еще до начала работы над «Генеральным проектом» Волынской уже набрасывал записку-трактат о важнейших государственных проблемах, но позднее (вероятно, попав в опалу) уничтожил ее. Артемий Петрович делился некоторыми проектами с императрицей и получил ее одобрение, все участники дела показывали, что Волынской говорил об этом.

О легальном характере проекта говорят и сами обстоятельства его составления.

Работа над ним шла открыто, к оформлению и редактуре его отдельных частей привлекались государственные чиновники различных рангов: от капитана флота и руководителя уральской металлургии Хрущова, архитектора П. М. Еропкина, секретаря иностранной коллегии де ля Суды, работавшего у Волынского над черновиками проекта неделю после нового 1740 г. с позволения своего начальника Бреверна, бывшего обер-прокурора Сената Ф. И. Соймонова до секретарей Военной коллегии П. Ижорина и Демидова, фактически подготовивших текст записки по военным вопросам. В нем использовалась документация государственных учреждений; черновые редакции различных частей проекта читались и обсуждались (помимо указанных лиц, личного секретаря императрицы Эйхлера, и президента Коммерц-коллегии П. И. Мусина-Пушкина) сенаторами А. Л. Нарышкиным и В. Я. Новосильцевым, а также Я. П. Шаховским. Кроме того, чрезвычайно демократичный, простой уклад отношений в доме министра, особенности прямого характера последнего, делали слушателями, участниками обсуждения и даже критики его сочинений младших офицеров, дворецкого, некоторых слуг, секретарей, дочерей. Свидетельства полемики Артемия Петровича с младшими подчиненными, да ещё на тему своего любимого сочинения – выстраданного проекта, рисует нам его неревнивым, очень терпимым (что бывает крайне редко) писателем и снисходительным начальником.

А. П. Волынской желал свести все части обширного проекта в единую систему, оформленную в виде одного документа «наподобие книги». Хрущов (в основном занимавшийся систематизацией текста проекта и подбором «пункта к пункту») «поправления и дополнения чинил … 3 месяца» , то есть примерно с января 1740 г., что подтверждает датировку начала работы над проектом примерно декабрем 1739 года. «Флотскую» его часть фактически писал Соймонов.

Вероятно, готовая работа предназначалась к подаче императрице после завершения празднеств по случаю мира и начала перехода к «мирному курсу» в развитии страны (она даже формально начиналась «Приношением Ее Величеству», «…к тому же и пишет он по повелению Ее Императорского Величества»). К моменту ареста Волынского работа была далеко еще не закончена. Но, как известно, тексты проект до сих пор не обнаружены (их не оказалось в самом деле, по сведениям из которого «проект и к тому некоторые непристойные оного Волынского рассуждения» были собраны Ушаковым и Неплюевым в один пакет и запечатаны). Однако примерное его содержание добротно реконструировано Готье по показаниям на следствии участников «дела Волынского». «Генеральный проект» распадался на шесть частей, охватывающих в совокупности почти все основные сферы внутренней политики – от сословной политики и организации центрального государственного управления до изменений в составе и структуре вооруженных сил и вопросов развития торговли.

К Сенату, видимо, должна была перейти часть функций Кабинета; кроме того, предусматривался контроль выросшего численно Сената за местной администрацией (ежегодные инспекционные поездки сенаторов по губерниям – своего рода «сенаторские ревизии»). Должность генерал-прокурора ликвидировалась («…понеже оной много на себя власти иметь будет и тем может сенаторам замешание чинить…»), однако при этом сохранялась должность куда менее влиятельного сенатского обер-прокурора, контролирующего порядок и законность в работе Сената.

Нелепо предположить будто А. П. Волынской при этом руководствовался борьбой за личную власть – усиление Сената объективно ослабляло позиции кабинет-министра. Тем не менее на протяжении нескольких столетий неприятели масштабной личности Артемия Петровича старались с большим или меньшим успехом внедрить в сознание общества эту мысль.

В чем-то эти идеи Волынского были реализованы в период «дворянских реформ» Екатерины II.

Проект А. П. Волынского отражал интересы шляхетства и частично выражал ряд выдвинутых последним еще в 1730 г. претензий на более широкое участие его в политической власти, но без республиканских крайностей.

«Экскузация» – своеобразное предисловие к читателям проекта, под которыми Волынской видел прежде всего кабинет-министров и сенаторов, весьма примечательна. Министр не только предлагал собственную внутриполитическую программу, не считая ее верхом совершенства, он приглашал к обсуждению выдвинутых им вопросов и других («и ежели вы, господа почтенные, усмотрите сверх что к изъяснению и дополнению, прошу в том потрудиться, и я на резонабельное буду склонен и сердиться и досадовать на то не стану»). Такое высказывание явно не вяжется с принятым нынче представлением министра Волынского человеком излишне амбициозным.

Как уже говорилось выше, в отличие от шляхетских проектов 1730 г. проект Волынского уделял гораздо большее внимание положению духовенства. Он предусматривал обязательность его обучения («чтоб не ученых в попы не поставлять») не только с намерением улучшить духовное воспитательное влияние церкви на население, но и с целью поднять социальный престиж духовного сословия.

На последнее были рассчитаны и другие меры – например, улучшение материального положения приходского духовенства («чтоб им самим не пахать, а чтоб приходским людям платить им деньги»), а также намерение «…в священнический чин вводить шляхетство». Предложение «убогие монастыри все превратить в сиропитательные домы, а монастыри чтоб довольны были, также и монахи» также свидетельствует о намерении отойти от антимонастырских тенденций «Духовного регламента» и улучшить материальное положение черного духовенства.

Волынской намеревался предпринять ряд шагов по реальной интеграции духовенства в «благородное сословие», приближающей его социальный статус к западноевропейским образцам – все это, вероятно, обеспечило бы ему хотя бы психологическую поддержку не только шляхетства, но и российского духовенства. Характерно, что Кубанец, по его собственным показаниям, читал (очевидно, с санкции Волынского) «нечто из проекта» вологодскому архиерею Амвросию. Планируемая Волынским политика резко контрастировала с открытым ущемлением интересов православного духовенства в аннинское царствование, о чем не худо бы с благодарностью молитвенно вспомнить современному священноначалию. Даже композиционно проект Волынского был построен в соответствие с основными элементами сложившейся в России общественно-сословной структуры. Первые четыре части касались: армии; духовенства («о церковных чинах»); шляхетства и купечества. И, таким образом, будучи ориентирован на публичную его огласку (по показаниям Соймонова, Волынской говорил, что «будет то свое сочинение друзьям раздавать, чтоб об оном везде известно было»), предполагал апелляцию к широким слоям общества. Проект, таким образом, выходил за рамки обычной бюрократической записки и был ориентирован на удовлетворение запросов и интересов основных российских сословий, реализовывал их стремление к участию в политической жизни страны.

А. П. Волынской делал и конкретные практические шаги в этом направлении. 14 февраля 1740 г., одновременно с манифестом об окончании войны, был подтвержден манифест 31 декабря 1736г. об отставке шляхетства из службы и объявлено о вступлении его в силу; была декларирована отмена возврата переплаченного жалования гражданским чиновникам, частичная амнистия за должностные преступления и заявлено о намерении простить часть штрафов по недоимкам. Все эти меры были приняты по неподписанному докладу одного из кабинет-министров, известному лишь в писарской беловой копии. Стиль и лексика доклада, нехарактерные для Остермана, заставляют склоняться к предположению об авторстве А. П. Волынского.

3 марта 1740 г. появился почти не замеченный в историографии указ императрицы о назначении сразу шести новых членов в Сенат: генерал-лейтенатов М. И. Леонтьева и М. С. Хрущова; генерал-майоров: И. И. Бахметева, П. М. Шилова, Н. И. Румянцева и М. И. Философова. Это было первое с 1730 г. в аннинское царствование столь значительное расширение состава Сената, также явно отвечавшее интересам «генералитета и шляхетства», вполне соответствовавшее идеям проекта Волынского и, очевидно, предпринятое по его инициативе – во всяком случае, отнюдь не «с подачи» Остермана, откровенную неприязнь которого к Сенату формулировал в беседах с Волынским Черкасский: «Остерману … противно, что Сенат есть, хотелось бы ему, чтоб Сената не было, а съезжались бы коллежские президенты для совещания; Остерман боится, что Сенат усилится, если в нем будет много членов» .

Активная позиция А. П. Волынского в появлении столь важных правительственных актов и, возможно, в персональных назначениях свидетельствует о его достаточно сильных позициях во власти и о весьма значительном личном влиянии на императрицу. В конце марта 1740 г. он эффектно выступил перед генеральным собранием против слишком щедрого возмещения польским землевладельцам за ущерб, нанесенный кампаниями 1738 – 1739 гг.(этот эпизод послужил сюжетом знаменитой картине Якоби), а на вопрос о причинах не поколебался заявить, что он противник обеспечения таким образом интересов Бирона в сохранении и укреплении им за собой Курляндского герцогства. «Только польский вассал согласится на вознаграждение, но никто, кому дороги честь и польза своего Отечества не даст на то своего согласия»!

Эти успехи в новом витке политической борьбы были вряд ли достижимы без явной или неявной поддержки русских вельмож из бюрократической верхушки России. Речь не может идти о заговоре, но итоги ноябрьского процесса Долгоруких 1739 г., впервые с петровского времени закончившегося не опалой, тюрьмой и ссылкой, а казнью представителей знатного аристократического рода, и снова напомнившего о событиях, связанных с ограничением самодержавия в 1730 г. (подлинных инициаторов которого императрица снова пыталась выяснить в ходе этого нового дела), могли заставить многих представителей знати, участвовавших в шляхетском движении, подспудно содействовать Волынскому. Фельдмаршал Б. Х. Миних считал, что целью интриги было «удалить Бирона от двора». Кстати сказать, Миних, не будучи другом Артемия Петровича, и являясь представителем «немецкой» партии, с глубоким уважением вспоминает о нем в своих записках. Опасность заставила сплотиться противников министра Волынского.

Французский посол маркиз Шетарди отмечал 23 февраля 1740 г. явные проявления общественного недовольства: «…находят, что Россия недостаточно много выиграла в последнюю войну, чтобы устраивать такое великое торжество по поводу заключенного ею мира; доходят даже до высказывания мысли, что слава России должна пострадать от этих неуместных проявлений радости…». Дворянство не могла удовлетворять закончившаяся почти безрезультатно и стоившая огромных людских потерь (если учитывать ее короткий срок – куда более значительных, чем петровская Северная) русско-турецкая война 1735–1739 годов. Если за 53 «петровских» набора с 1699 по 1725 г. было взято в рекруты 284,2 тыс. человек, то всего за 8 наборов «аннинского» десятилетия – 276,5 тысяч. Таков был основной итог «порядочного управления» – «бироновщины»! Объединившиеся Остерман и Бирон в разгар пасхальных торжеств в начале апреля 1740 г. нанесли решительный удар по противнику, вылившийся в конце концов в «дело Волынского». Формальным поводом к аресту послужила жалоба В. Тредиаковского.

Интересно отметить, что этот выходец из бедной семьи священника, служащего в астраханской церкви, получил возможность широкого образования благодаря усилиям губернатора Волынского А. П., сумевшего открыть в этом городе несколько школ. Напрасно ссору Тредиаковского с кабинет-министром стремятся представить, как наглядный пример жестокости последнего. Конфликт этот назревал давно, ибо придворный пиит в угоду своим покровителям систематически сочинял и декламировал оскорбительные для Артемия Петровича сатиры, и даже более того – тешил двор пантомимами, представляя обер-егермейстера Волынского в образе русака, и намекая таким образом на «русскую партию». «Охота» на ее главу, по ходу действия и ужимкам Тредиаковского, оканчивалась неизменно гибелью «русака». Зная об этих выходках, нельзя принять укоренившийся ныне в сознании общества сценарий ссоры: «Тредиаковский не сочинил в нужный срок стихи и был наказан». Тредиаковский, несомненно, действовал в качестве руководимого провокатора – иначе как можно толковать такую ситуацию: в ответ на вопрос министра о стихах, Тредиаковский не только не приносит извинений в своей забывчивости, но обрушивается с бранью на посланного за ним слугу Артемия Петровича и возмущается самим фактом предъявления к нему каких-то требований. На другой день после первой неприятной сцены, Тредиаковский встречается с министром Волынским в приёмной Бирона. На вопрос Артемия Петровича «по какому делу здесь», Тредиаковский опять вместо раскаянья в намерении жаловаться на министра временщику, совершает на глазах свидетелей очередную грубую выходку – демонстративно отворачивается от собеседника. Подобная манера поведения не вяжется с представлением о «тирански замученном, униженном, невинно пострадавшем» поэте, который «боялся мести» министра Волынского. Конечно, положение клиента Куракина никак не давало Тредиаковскому возможность столь грубо попирать нормы этикета, вероятно он был научен действовать именно таким образом. Следуя осторожности историка Зезюлинского, повторим «что конкретно произошло тогда нам не известно». Артемий Петрович признавался в том, что «вытолкал в шею Тредиаковского из приемной в сени». Вероятно, какое-то телесное наказание грубиян получил, однако смешно серьёзно рассматривать его жалобу, явно сильно преувеличенную. Пострадавший, избитый человек не сможет на другой день активно веселиться на маскараде, испытавший шок, насмерть запуганный, не станет сочинять новые жалобы. А именно так пытается обрисовать ситуацию Тредиаковский. О каком «бесчеловечном увечье» может идти речь, если Тредиаковский дожил до старости, не страдал никакими серьёзными заболеваниями, женился и имел детей, охотно участвовал во всех дворцовых увеселениях? Екатерина Великая, в отличии от современного читателя хорошо знавшая подобные нюансы, не придала жалобе Тредиаковского никакого значения. Обесценивают этот документ и тот факт, что за приобщение его к «делу Волынского» Тредиаковский получил от Бирона более трех сот рублей, что превышало годовое жалование секретаря «Академии де сиянс», и низкая нравственная характеристика Тредиаковского, которую он приобрел у своих современников. Помимо весьма повредившей ему ссоры с мучеником-министром, он многие годы вредил другому нашему просветителю – М. В. Ломоносову, хотя и с меньшим успехом – Михаила Васильевича благодаря проискам Тредиаковского сажали в тюрьму, но пыткам и казни не предали. Одним из первых попытался привить русскому читателю иной взгляд на трагедию 1740 года Пушкин, усомнившийся, как бы обнародование новых фактов (Пушкин смог указать только на факт ссоры с Тредиаковским) из жизни министра не повредило герою прославленного бестселлера «Ледяной дом». Но содержание письма к И. И. Лажечникову Пушкина никак нельзя считать исторической истиной. Оно объясняется чрезвычайной в те годы популярностью «Ледяного дома», известно, что А. С. Пушкин был не только весьма ревнивым супругом, но и таким же ревнивым сочинителем. Впрочем, даже он не смог найти у романа иных слабостей, кроме неправильной, на его взгляд, трактовки образов придворного пиита и Бирона. «Тредиаковский в этом деле мученик» писал он в защиту своего собрата по перу и против деда своего крестного отца (крестил Пушкина внук Артемия Петровича – Артемий Воронцов). По меньшей мере странное изречение – «дело» для Тредиаковского кончилось несколькими синяками, а для министра Волынского страшными истязаниями дыбой, кнутом и прочими ужасами застенков Тайной канцелярии, переломанной рукой, вырванным языком, наконец, четвертованием…Так кто же здесь мученик?!

Лажечников великолепно парировал удары Александра Сергеевича, но эти тексты редко цитируемы: «… добросовестно изучил я главные лица моего «Ледяного дома» на исторических данных и достоверных преданиях. В ответе моем я горячо вступился за память моего героя, кабинет-министра Волынского, который, быв губернатором в Астрахани, оживил тамошний край, по назначению Петра Великого ездил послом в Персию и исполнил свои обязанности, как желал царственный гений; в Немирове вел с турками переговоры, полезные для России, и пр. и пр. На Волынского сильные враги свалили преступления, о которых он и не помышлял и в которых не имел средств оправдать себя. Пушкин указывает на дело, вероятно, следственное. Беспристрастная история спросит, кем, при каких обстоятельствах и отношениях оно было составлено, кто были следователи? На него подавал жалобу Тредьяковский – и кого не заставляли подавать на него жалобы! Доносили и крепостные люди его, белые и арапчонки, купленные или страхом наказания, или денежною наградой. Впоследствии один сильный авторитет, перед которым должны умолкнуть все другие, читавший дело, на которое указывает Пушкин, авторитет, умевший различать истину от клеветы, оправдал память умного, благородного министра…» Последняя фраза относится к Екатерине Великой. В другом месте о Тредиаковском: «от уважения к его личности да избавит меня Бог!» О поступке министра Волынского в отношении Тредиаковского: «Если Пушкин приписывает духу времени и нравам народа то, в чем они совсем не повинны, что никогда не могло быть для них потребностью,(Пушкин попытался объяснить жестокости «бироновщины» «духом времени и народа») почему ж не сложить ему было на дух и нравы того времени поступка Волынского с кропателем стихов, который сделался общим посмеянием…». Как видим, Александр Сергеевич применил к героям романа Лажечникова двойные стандарты. Далее автор «Ледяного дома» пишет: «Привожу здесь этот рассказ, потому что от меня требуют доказательств… Вот слова Ивана Васильевича Ступишина (лица, весьма значительного в свое время и весьма замечательного), умершего девяностолетним старцем, если не ошибаюсь, в 1820 году: «Когда Тредьяковский являлся с своими одами… то он всегда, по приказанию Бирона, полз на коленях из самых сеней через все комнаты, держа обеими руками свои стихи на голове; таким образом доползая до тех лиц, перед которыми должен был читать свои произведения, делал им земные поклоны. Бирон всегда дурачил его и надседался со смеху». Вот от какого лица влиятельный министр должен был кротко переносить пестрящие ненормативной лексикой сатиры! Несмотря на «увечья», от которых Тредиаковский «ожидал себе кончины» и которые просил освидетельствовать, отказался ли он писать дурацкие стихи на дурацкую свадьбу? Нет, он все-таки написал их и даже прочел, встав с «одра смерти». Далее Лажечников говорит: «Со всем уважением к памяти Пушкина скажу: оправдание Бирона почитаю непостижимою для меня обмолвкой великого поэта. Несчастие быть немцем?.. Напротив, для всех, кто со времен царя Алексея Михайловича посвящал России свою службу усердно, полезно и благородно, никогда иностранное происхождение не было несчастием…услуги их, соединенные с истинным добром для нас, всегда награждались и доброю памятью о них. Что ж заслужил Бирон от народа? Не за то, что он был немец, назвали его время бироновщиною; а народы всегда справедливы в названии эпох. Что касается до великого ума и великих талантов его (А. С. Пушкин выразился именно так «великий ум, великие таланты и дела Бирона», но не смог привести ни одного подтверждения своему мнению), мы ждем им доказательств от истории. До сих пор мы их не знаем». Спустя двести лет историческая наука ничего не может возразить на этот довод И. И. Лажечникова. Каков бы ни был талант Александра Сергеевича в области поэзии, его подход к данной теме никак не может быть назван «историческим исследованием», как обычно привыкли его именовать в современной нам публицистике. В гораздо большей степени беспристрастным историком выступает в этой полемике И. И. Лажечников.

Однако, анализируя работы большинства историков, приходится удивляться странной закономерности – факты подтверждающие высокие моральные качества министра принято считать «романтизацией» его образа, а не выдерживающие аргументированной критики обвинения в его адрес – «историческим подходом к исследованию». Складывается впечатление, что и сегодня, спустя 280 лет, глава русской партии имеет не менее врагов, чем при жизни.

И, как резюме, свидетельство неиспорченного «модой на умы» (словами фонвизинского героя) взгляда писателя: «Мы привыкли верить, что черное черно, в жизни ли оно человека или в его сочинениях, и не ухищрялись никогда делать его белым, несмотря ни на предков, ни на потомков. Мы привыкли смеяться над топорными переводами и стишками собственной работы Василия Кирилловича, как смеялись над ними современники; нам с малолетства затвердили, что при дворе мудрой государыни давали читать их в наказание». Как не вспомнить тут о печальном факте «переписывания истории», так часто имевшем место в последние столетие!

Но вернемся к событиям 1740 года, к «делу Волынского».

Этот неблаговидный в истории русского сыска процесс распадается на два этапа.

Во время первого (13–20 апреля 1740 г.) Артемий Петрович оставался под домашним арестом, а дело ограничивалось следствием, веденным состоящей преимущественно из сенаторов широкой комиссией по жалобе Бирона, главным объектом которой была «петергофская записка» 1739 г., якобы умалявшая честь и достоинство государыни. Потрясенный тяжестью обвинений, Артемий Петрович досадовал на погубившие его надежды «на свое перо, что писать горазд». Реакция его вполне понятна: квалификация процесса как дела «о государской чести и достоинстве» переводила его в разряд тяжких государственных преступлений, уже грозивших подследственному гибелью. На этой стадии организаторы процесса хотели прежде всего дискредитировать министра в глазах императрицы. Из показаний доверенного человека Волынского В. Кубанца (выкрест-татарин, взятый в дом еще мальчиком во время астраханского губернаторства Волынского, хозяин полагал Кубанца «человеком совестливым» и вывел в люди) выяснилось, что кабинет-министр выступал против династических планов Бирона и критиковал самого герцога, но самое главное – позволял себе при чтении жизнеописаний Клеопатры и Мессалины у Юста Липсия неосторожные и иронические замечания в адрес правящего женского пола «весь род их таков», что по словам доносчика-слуги «весьма Высокой Персоне Вашего Величества противно». Сыграв на оскорбленном женском самолюбии Анны Иоанновны, организаторы вызвали перелом в ходе процесса и перешли к подготовке гибели А. П. Волынского, не только, как политика, но и частного лица, тем более, что и само по себе произнесение «непристойных слов» переводило дело в компетенцию Тайной канцелярии и грозило по петровскому «Артикулу воинскому» смертной казнью.

Во время второго этапа процесса (22–23 апреля – 19 июня 1740 г.) Артемий Петрович был отправлен в Петропавловскую крепость, следствие было передано в Тайную канцелярию и поручено узкой группе лиц: близкому к Бирону А. И. Ушакову, а также «креатуре» Остермана И. И. Неплюеву, секретарем при которых был открытый враг Волынского А. Яковлев. Только тогда были арестованы основные (кроме А. Ф. Хрущова, арестованного раньше) «конфиденты» Волынского. Еропкин был допрошен 28, Соймонов арестован 30 апреля, Суда – 27 мая, Мусин-Пушкин – 31 мая 1740 года.

Именно на этой стадии в отобранном у Волынского 23 апреля «Генеральном проекте» и в его отдельных неосторожных фразах начали искать доказательства государственного заговора. Но немногие и весьма шаткие свидетельства в его пользу были найдены даже не в конкретных словах Волынского, когда-то оброненных в беседах с «конфидентами», а в предположениях Кубанца, что его хозяин намеревался разгласить свои проекты и рассуждения в народе и «сделать свою партию», лаская офицеров гвардии. Это, а также резкие отзывы Волынского об императрице («государыня у нас дура»), привели к тому, что 18 мая Анна Иоанновна отдала приказ пытать «конфидентов», а 21 мая – и самого А. П. Волынского, однако и пытки не дали никаких реальных доказательств государственного заговора: следствие даже запуталось во взаимоисключающих обвинениях в попытке Волынского сделать себя «государем» и в стремлении его же к «республике». В результате доказательства принялись искать в самом тексте «проекта», но и там дающих для этого основания мест оказалось немного.

Основное внимание было обращено на две части проекта. Во-первых, на предисловие к читателям, дававшее самые минимальные поводы для истолкования его почти как манифеста с обращением к «мятежному» шляхетству. И хотя Артемий Петрович упорно утверждал, что проект не имел иных адресатов, кроме государыни, кабинет-министров и сенаторов, в «экскузации» столь же упорно видели доказательства скрытых «республиканских» намерений и настроений Волынского. Императрица пугалась призрака шляхетского движения, аналогичного движению 1730 г., воспоминания о котором были оживлены законченным лишь полгода назад «делом Долгоруких». Во-вторых, на историческую часть, как на повод для столь же натянутых обвинений в намерении А. П. Волынского сделаться государем. Доказательства видели в декларации Волынским своего родства по женской линии с княжившими в XIV в. московскими Рюриковичами. Обвинение при этом не приводило конкретных фрагментов самого текста проекта.

О степени популярности министра А. П. Волынского как политического лидера и обеспокоенности правящих кругов можно судить по фактам того, что в разгар «дела Волынского» 23 апреля 1740 г. был издан указ о срочной выплате денег из Монетной канцелярии на Конногвардейский и Измайловский гвардейские полки; 25 и 26 апреля 1740 г. появились указы о не записывании впредь без доклада императрице на вакантные места в Преображенский и Семеновский полки, продиктованные попыткой усилить контроль за составом гвардии( в те годы почти сплошь состоящей из лиц курляндской и лифляндской наций); 26 апреля 1740 г. был отменен штрафной двойной платеж недоимки, введенный во время войны; 26 апреля 1740 г. резолюцией императрицы на докладе Военной коллегии был разъяснен и уточнен порядок отставки шляхетства от службы по силе манифеста 31 декабря 1736 г.; 29 апреля 1740 г. на расширенный всего два месяца назад Сенат была накинута надежная «узда» восстановлением должности генерал-прокурора, которым был назначен Н. Ю. Трубецкой(один из прежних приятелей опального министра, теперь долженствующий оправдать свое освобождение от следствия).

Какое явное различие с обстоятельствами ареста в ноябре того же года «талантливого» (по Пушкину) Бирона! Несмотря на убеждение последнего в любви к нему русского народа, который он откровенно презирал (свидетельства английского резидента Рондо, Манштейна и иных лиц двора), несмотря на повторяемую Бироном самонадеянную фразу «Я могу спокойно лечь спать между бурлаков», арест временщика не потребовал малейших политических приготовлений, никаких затрат на «покупку» лояльности гвардии или государственных сановников, ликование в народе (свидетельства очевидцев, в том числе представителей «немецкой» партии) было велико и сопоставимо только с большим праздником.

Артемий Петрович Волынской и его «конфиденты», несмотря на отсутствие доказательств их вины, 19 июня были осуждены Вышним судом из основных представителей русской шляхетской бюрократической верхушки (в числе которых были и доверенные слушатели «Генерального проекта») и 27 июня 1740 г. бесчеловечно казнены.

Это была вторая за время царствования открытая массовая казнь представителей российского шляхетства, однако, основанная (в отличие от процесса Долгоруких 1739 г., виновных в действительном политическом злодеянии – сочинении подложной «духовной» Петра II) на надуманных обвинениях. Главными ее виновниками были Остерман и Бирон. Первый полностью признал себя виновным в вопросе преследования и убийства министра Волынского. Признание это, в отличии от многих показаний подследственных «конфидентов» Артемия Петровича, заслуживает доверия, ибо не было вырвано мучительными пытками.

Несмотря на множество диссертаций на тему «дела Волынского», до сих пор нет четкого ответа на вопрос, что же стало его действительной причиной. Некоторым новым выводам может послужить сопоставление следующих фактов: одним из первых учителей А. П. Волынского был монах ордена иезуитов, орден этот, как известно, главной целью своего создания и деятельности ставил борьбу с масонскими ложами, начало распространения последних в России приходится на 1730–1740-е годы, по имеющимся свидетельствам (воспоминания врача Джона Белла и др.) Артемий Петрович на протяжении всей жизни поддерживал связь с представителями ордена иезуитов, встречался с монахами ордена в Персии, Польше, России, о каких предметах шла речь во время этих встреч неизвестно, после 1740 года активность масонов на территории России возросла, Екатерина Великая, прилагавшая много усилий для искоренения масонства в России11
  В 1740 году английская Великая ложа назначила гроссмейстером для России генерала состоящего на русской службе Джеймса Кейта. Это событие некоторые источники полагают рождением русского масонства. Екатерина Великая во вторую половину своего царствования успешно выводила членов масонских лож из своего окружения. «Пришло мне на ум, чтобы при случае, кстати и у места, в каком ни есть публичном манифесте, например публичного объявления мира или чего подобного, желав народу в благополучном состоянии воспользоваться дарованною от Бога новою благодатью, чтоб молвлено было от меня, что за долг почитаю верно-любезный народ остерегать от прельщения, выдуманного вне наших пределов, под названием разного рода масонских лож и с ними соединенных мартинистских иллюминатов и других мистических ересей, точно клонящихся к разрушению христианского православия и всякого благостройного правления, а на место оного вводящих неустройство под видом несбыточного и в естестве не существующего мнимого равенства…»(Из письма Екатерины Великой к графу Безбородке, в «Сборнике Имп. Русск. Историч. Общества.» XLII, 133, 134) Что и было исполнено. Только смерть государыни остановила от похода на революционный Париж корпус Суворова, остановила гибель главной на то время «кузни» масонского движения. Когда все было подготовлено к вторжению во Францию, было получено сообщение о скоропостижной смерти в марте, одного из главных вдохновителей военной монархической коалиции австрийского императора Леопольда II. Через15 дней на балу в Стокгольме был убит и другой инициатор похода на французских якобинцев – шведский король Густав III.
  «В правящих кругах тогдашней Европы, – замечает М. М. Штранге, автор книги «Русское общество и французская революция 1789-1794 гг.», многие думали, что виновниками этих двух убийств (тогда считали, что австрийский император был отравлен) были якобинцы». Нет никакого сомнения, что эти убийства были организованы якобинцами-масонами. «Распространился слух, -пишет А. М. Грабовский в «Записках о Императрице Екатерине II», – что французские демагоги рассылали подобных злодеев для покушения на жизни государей». В апреле было получено секретное сообщение из Берлина о том, что в Россию выехал француз Бассевиль «с злым умыслом на здоровье ее величества». Обнаружить Бассевиля полиции не удалось.


[Закрыть], чрезвычайно высоко ценила заслуги Артемия Петровича Волынского. Следуя логическим заключениям из вышесказанного, можно предположить, что вся деятельность и трагическая судьба министра А. П. Волынского имеет более глубокие основания, чем представлялось ранее. Если это предположение верно, «обмолвка» великого поэта относительно «дел и ума» Бирона может объясняться пристрастиями «братьев-каменщиков» (известно, что А. С. Пушкин, как многие его современники, принадлежал масонской организации). Автор данного рассуждения далек от мысли обвинять Александра Сергеевича, просветителей Новикова, Шувалова и многих иных членов братства во всех грехах масонских организаций, но это нисколько не делает их свободными от принятых в ложах трактовок нашей истории и ее лиц. Если министр Волынской был противником «всемирного братства», становится понятным теплое отношений «братий» к Бирону – «враг моего врага – мой друг». Разумеется, в масонские ложи (как позже – в структуры тоталитарных организаций) вступали в большинстве случаев люди далекие от истинных планов «братий высшего посвящения». Карьера, тайна, разочарование и потеря духовных ориентиров, корысть, сведение счетов, желание слыть современным, принадлежать определенным кругам в свете, мода, а в некоторых случаях стремление сохранить жизнь – самые разные мотивы приводили и будут приводить людей в политические или религиозные объединения. Не затрагивая исследования темы масонства, отметим такую деталь – ни А. П. Волынской, ни М. В. Ломоносов, ни И. И. Лажечников масонами не состояли.