Текст книги "Шоколадный папа"

Андреа сама завязывает шнурки

Склеенная свадебная фотография на стене. Сердитая Андреа. Не знает, что надеть, все не то: она выглядит толстой, вещи слишком скучные, слишком тесные, слишком большие – это не она. Они просто собрались в город – и все-таки… Ни одна вещь не подходит к ее голове, голой голове – голове без волос. Да, Андреа побрилась наголо.

Каспер сказал, что это будет круто. Андреа решила, что никогда в жизни, но вот однажды вечером, когда Каспер был на репетиции, ей стало скучно и она достала бритву.

Когда она посмотрела на себя в зеркало, голова была местами голой, а местами торчали длинные пряди. Каспер вернулся очень вовремя и обнаружил свою деформированную супругу сидящей на крышке унитаза и безутешно рыдающей. Разумеется, он ей помог. Сбрил остатки.

– Очень красиво, правда… Послушай…

Она попыталась улыбнуться, но, увидев свое отражение – голова совершенно голая, – заплакала снова. Как бы Каспер ни уговаривал ее. Как бы ни хотелось ей считать, что внешность не имеет особого значения. Вот сейчас они всего-навсего собрались в город. Собрались держаться за руки у всех на глазах. Быть красивой, крутой парой, показывать всему миру любовь. Но все гораздо сложнее, когда голова без волос: тело неуклюже большое, нечем прикрыть пылающие щеки, грустные глаза, сердитый рот.

– Милая, ты потрясающе выглядишь. Какая разница, что ты наденешь? Тебе идет все.

– Но дело в том, кто я такая. – Она чувствует, как дрожит нижняя губа. – Важно выбрать правильную одежду.

– Ты все та же Андреа, что бы ты ни надела.

Он вздыхает, хочет идти. Сам он всегда носит одно и то же: рваные джинсы, куртка с капюшоном, а иногда целые джинсы и рваный джемпер. Иногда сверху пиджак. Андреа примеряет еще одну вещь – слишком облегает, грудь кажется гигантской. Она падает в ворох одежды, плачет. Какой же нелепой можно выглядеть в собственных глазах…

* * *

Бывает, что тебе пять лет и ты стоишь в холле дома у озера, на дворе зима, и очень важно, чтобы у тебя была теплая одежда, защита от стужи. Девочке Андреа хочется уметь самостоятельно одеваться, зашнуровывать утепленные ботинки, но у нее не получается. Она путается, внутри растет раздражение, поднимается злостью к горлу: сердитый детский звук – звук, который она хочет сдержать, но и это у нее не получается…

– Подожди. Я тебе помогу.

Откуда ни возьмись появляется Лина-Сага, и звук немедленно затихает. Словно ты открыл окно и только успел немного выглянуть, почувствовать запахи, как кто-то внезапно его захлопнул. Руки Лины-Саги. Они зашнуровывают ботинки Андреа, завязывают шарф, тесемки меховой шапки на подбородке.

– Лувиса отдыхает, – шепчет Лина-Сага, прижимая к губам палец.

Андреа готова к выходу. Но вдруг холодный снег заберется под колючий шарф? И вот идти уже не хочется. Подступают слезы, бессмысленный, беспричинный плач вихрем поднимается изнутри, глупо и злобно (Лувиса отдыхает, это важно!). Не успевает плач вырваться из дрожащих губ, как ко рту приближается рука Лины-Саги.

– Высморкайся, Андреа! – В голосе мольба. Андреа не решается высморкаться, но самое главное, чтобы Лувиса смогла отдохнуть, поэтому она утирает сопли, и слезы отступают.

Очень важно подходить к Лувисе с улыбкой: рассказывать хорошие новости, радовать. Но Андреа мешают сердитое непослушание и детская вспыльчивость. Глупые слезы по пустякам и нетерпеливые крики, которые вырываются прежде, чем она успевает хорошенько подумать. Этому нужно научиться. Думать и понимать, что важно, а что не очень. Плакать, только когда на самом деле больно. Не доводить Лувису до того, чтобы ей снова приходилось отдыхать и просить не беспокоить. Андреа ненавидит, когда к Лувисе нельзя входить. Она становится невидимкой, ей хочется бросать вещи на пол и громко плакать, чтобы Лувиса вышла. Лувиса выходит, но с такими вздохами, что, как ни старайся, все будет не так.

Бывает, что тебе пятнадцать и ты знаешь, что Карл тоже виноват. Что он тоже утомляет Лувису. Можно кричать: «Урод проклятый!» Ведь можно? Встать перед Лувисой, как щит, и выкрикивать разочарование от ее лица:

– Урод проклятый, ненавижу тебя!

– Андреа, так нельзя говорить! Сейчас же попроси прощения!

Это голос Лувисы. Голос вонзается в спину, и Андреа уже не знает, куда смотреть, и потому убегает вверх по лестнице. Запирается в своей комнате, понимая, что это неотъемлемая часть созревания. Что это вовсе не странно. Но в то же время ей кажется, что здесь замешано нечто другое, нечто большее: как будто ей не за что ухватиться, как будто со всех сторон темнота, как будто ее нет, и единственный способ увидеть проблеск света, чего-то настоящего, цветного и живого – это пить и танцевать в поиске чужих рук, которые хотят к ней прикасаться.

Бывает, что тебе двадцать, у тебя нарушения пищевого поведения и всюду сплошные ограничения. Как будто все зародыши живого застывают в единственной мысли: я не могу. Мешают чужие руки и взгляды. Андреа такая худая, что все поймут, если она не выдержит, заплачет. Всем видно, что ей плохо, и все-таки она не может двигаться так, чтобы вокруг было пространство – его все меньше. И чем чаще Эва-Бритт говорит, что расти больно, что это и называется болью роста, тем меньше становится мир. И вот она стоит перед платяным шкафом и знает, что ей нужно найти что-нибудь, что нравится именно ей, что ей удобно, до чего больше никому нет дела. Но всем есть до нее дело, и поверхность должна быть идеальной: ни единой трещины, ни капли сокровенного наружу.

Бывает, что ты еще старше и идешь по городу с Каспером под руку. Андреа пытается не думать о том, во что она одета, говорит себе, что это как черты характера: от них никуда не деться, как бы трудно ни было. Она смотрит на Каспера и повторяет, как мантру: «Это мой муж, а я его жена», и как только эта мысль, это чувство как следует пустит корни, будет неважно, кто я, во что я одета.

Они идут по улицам, они есть друг у друга. Андреа принимает таблетку «Имована». К господину Имовану невозможно ревновать. А вот Андреа иногда ревнует к скрипке Каспера. Скрипку зовут Мимми. Он говорит, что это просто имя. И вопросы не удерживаются в голове, вопросы вроде: «А Мимми есть на самом деле? Может быть, ты любил Мимми больше, чем меня, но по какой-то причине не смог жить с ней? А Мимми похожа на Маддалену?»

«Откуда мне знать, Андреа? Я никогда не видел Маддалену!»

Нет, этого он не говорил. Он отвернулся, и ей нет дела до того, куда он смотрит, на кого: ее тело изнутри озарено «Имованом». Она сияет и прижимает к себе Каспера, и он видит, как она сияет, и, может быть, любит ее еще сильнее.

Бывает, что тебе двадцать два и ты ревнуешь к Ирене и совершенно уверена, что дела с Каспером ни к черту, однако с «Имованом» страх исчезает. И еще немного алкоголя. Тогда можно любить весь мир. Но как только «Имован» перестает действовать, как только заканчивается выпивка, как только действительность грубо цепляется за кожу, остается лишь ползать на коленях и кричать: «МНЕ ПЛОХО!» Позвонить Лувисе, зная: мне плохо – следовательно, я существую, – но что же будет, когда Андреа вырастет? Хватит ли ей места в этом мире? Что если однажды она станет по-настоящему большой, по-настоящему сильной?

Что тогда будет с Андреа?

Змея должна быть опасной

Бритая голова под красной шапкой, вовсе не маменькина дочка. Когда Лувиса впервые увидела татуировку на плече у Андреа, она с облегчением засмеялась, решив, что рисунок ненастоящий. Лувиса уменьшает змею, взглядом пригвоздив Андреа у дверей ресторана.

– Вот и ты!

Андреа думает об осанке и улыбке не слишком радостно, лучше криво и нехотя. Запах чеснока и шум. Свежие багеты, объятия и рукопожатия.

– Привет, – произносит она. Больше ничего не требуется. Головная боль и маслянистые соусы. Четыре толстых меню и руки на столе.

Она вешает шапку на стул.

– Андреа!..

Лувиса встает, но не для того, чтобы потрогать или получше рассмотреть. Встает, зажав рот руками. Повторяет реплику. Андреа краснеет. Лина-Сага хочет потрогать. Карл спрашивает, не холодно ли ей. Она проводит рукой, проверяя, все ли так, как было. Голая поверхность покрылась жесткой щетиной с сиреневым отливом.

«La Familia»[20]20
  Семья (ит.).


[Закрыть] и Андреа в кругу семьи. Волос на голове нет. Змея на плече есть. Когда делали татуировку, Андреа весила тридцать пять килограммов; она думала, что если вес увеличится, змея изменится, исказится. Но змея все та же, такая же коварная. Высовывает язык. Лувиса гладит Андреа по щеке. Сверкает, затмевая Карла. У него ухоженная борода, редкие волосы, твидовый костюм, перекликающийся оттенком с пастельно-зеленым костюмом Лувисы.

Внезапно на столе появляется еда. Официантка удаляется с садистской улыбкой: приятного аппетита, черт бы вас побрал. «Фрутти ди маре» для Андреа вибрируют на тарелке, от края до края. Огромный, соблазнительно мерцающий сгусток жира.

– Как дела у Каспера? – спрашивает Лувиса.

– Все хорошо.

– А как ваши отношения? – Лицо Лувисы приближается, но тело по-прежнему за другим концом стола. Губы Лувисы – как губы Андреа, которая отвечает:

– Хорошо! Очень хорошо! – Она ковыряет еду вилкой и добавляет: – Как обычно. – Лувиса видит ее насквозь, смотрит сквозь змею, которая, отражаясь в зеркальной стене, превращается в нелепую черную маску. Андреа снова проводит рукой по волосам: ей показалось, что на голове снова две тугие каштановые косички.

– Мне бы никогда и в голову не пришло красить волосы или делать что-нибудь со своим телом, – говорит Лина-Сага. На ней длинное молочно-белое платье. Руки у нее бледнее, чем у Андреа, и тоньше, хотя ест она все подряд и сколько угодно. Андреа чувствует себя предательницей в кожаных брюках, купленных перед походом в ресторан. Ярко-красный топ с узкими бретельками. С новой прической она чувствует себя преступницей. Змея уменьшается до размеров сперматозоида. Андреа смотрит на Лину-Сагу, которая смотрит на Лувису, которая смотрит на Карла, который смотрит в тарелку.

Ресторан выбран со всей тщательностью, Карл и Андреа пьют красное вино и едят чесночный хлеб, который Лувиса разламывает на куски неодинаковой величины. Самый большой – Андреа, себе – поменьше. Лувиса пьет газированную «Пеллегрино», пузырьки пляшут на поверхности. Лина-Сага пьет слабоалкогольное пиво. Андреа, как обычно, слишком быстро съедает хлеб и хочет еще, еще вина, еще всего. Лувиса не притронулась к своему хлебу, чесночное масло соскользнуло в тарелку и плавает рядом. Если бы Андреа попросила, то можно было бы взять, но вместо этого она снова наполняет бокал и ничего не говорит, тоскуя по Касперу, который не смог пойти вместе с ней. У него есть причина, у него всегда есть причина.

Андреа и Карл едят одну на двоих кассату. Андреа берет пару кусочков, пропитанных «Амаретто», и все.

– Можешь взять мой десерт, – говорит Лувиса, – я так сыта, что не могу больше съесть ни крошки.

Андреа отказывается.

– Но это ужасно вкусно! – Лувиса отодвигает от себя дрожащий тирамису, ближе к Андреа. – Если передумаешь, скажи.

Но Андреа не передумает, точнее, она все время передумывает: почему не доела «фрутти ди маре», зачем вообще начала есть, почему не заказала себе целый десерт, зачем съела те два кусочка.

Все сидят и улыбаются. Андреа кажется, что она голая: бритая голова, топ на узких бретельках. Змея жалобно извивается, и никто до сих пор не сжалился над тирамису Лувисы. Андреа смотрит и видит, как эта масса калорий приближается к ней, и ей хочется крикнуть симпатичной стройной официантке, чтобы та немедленно унесла сладкое.

Андреа в итальянском ресторане, в кругу семьи, и ей хочется упасть в обморок. Упасть навзничь и удариться бритым затылком о твердую бетонную стену. Так, чтобы Карл успел ее подхватить и она не разбилась. Чтобы Лина-Сага смела со стола все тарелки и гриссини, бросившись к ней, чтобы вино капало на светло-зеленый костюм Лувисы. Карл поднимает Андреа – она безвольно покоится у него на руках, как Белоснежка, и длинные вьющиеся волосы касаются пола. Посетители кричат, носятся вокруг, кто-то сидит, застыв от страха, но Карл знает: его Андреа со всем справится. Знает, но все-таки беспокоится. Хочет, чтобы его цветущая дочь твердо стояла на ногах. И вот он уносит ее из этой суматохи в свой собственный Шервудский лес, и разбойники ликуют, видя пробуждение принцессы.

Андреа достает дозу снюса и кладет куда следует: пусть там и лежит. Замок между губой и деснами, черная преображающая масса. Скоро зал ресторана, смеющиеся посетители и блюда с пиццей закружатся перед глазами. И Лувиса, во взгляде которой читается: «Неужели ты жуешь снюс?», тоже закружится. «Кажется, скоро я упаду в обморок, – думает Андреа. – Зачем я столько съела? Каспер, забери меня отсюда!» Ей хочется встать – бледной до синевы, с бодрой улыбкой – и удалиться, сказав: «Мне нехорошо». Ее поймут и отпустят. Она же больна, психически больна. Лучший в мире пропуск! Упасть в обморок на выходе из ресторана, прижавшись носом к стеклу. Иссиня-красная струйка изо рта. Но Лувиса не видит. Она смеется так, что лопаются бокалы. Андреа закрывает глаза, и смех превращается в поток слов. Она пытается сосредоточиться на голосе Лувисы, поймать и преобразить. Сделать ее слова шаткими и хрупкими.

Андреа опускает взгляд. Делает большой глоток вина. Черное под губой – грех, и вот голос Карла, близко: «Раньше я тоже жевал снюс», и чувство собственной нелепости мгновенно покидает Андреа, и ей хочется взять Карла за руку, которой он разламывает чесночный хлеб на куски – все меньше и меньше. Но она не решается.

Кофе в желудке пульсирует, Андреа не может усидеть на месте, в животе бродят газы. Сильные запахи и толчея вокруг стола. Лувиса поправляет костюм и прическу. Губы. Еда их обесцветила. Андреа нервно притопывает под столом. Она держится, она молодец, она не станет делать ничего из того, что ей так хочется сделать – например, предложить Карлу пойти и выпить пива вдвоем или нежно подшутить над Лувисой. Всего два голоса. Или тишина, которую никто не решается нарушить. Которая остается тишиной. Ее не стоит бояться.

– Я должна ехать домой, – говорит она. Руки блуждают среди салфеток и приборов. Приборам и салфеткам все равно, как с ними обращаются, берут ли их в руки.

– Должна? – Голос Лувисы за салфеткой, на которой остается знак – розовый отпечаток.

– Да. Каспер, наверное, меня ждет.

Откровенная ложь. Никто не ждет Андреа.

Каспер сказал, что куда-то собирается. Кто знает, может быть, ему позвонила Ирена, которая совершенно случайно оказалась поблизости. Слишком часто она оказывается неподалеку по чистой случайности. Острый каблук именно там, куда собиралась ступить Андреа. Локоть между ней и Каспером.

Андреа прижимает салфетку к губам. Следа не остается. Она говорит, что ей нужно позвонить домой.

После четырех попыток она прислоняется спиной к холодной стене. Она за стойкой бара: ее предупредили, что пол под наклоном, что скользко, что по дороге к телефону и туалету высокий порог. («Ничего страшного», – отвечает Андреа и тут же спотыкается.) Она стоит и слышит шипение на плече, рикошетом о стену. Кладет туда руку, ничего не чувствуя. Успокаивает: «Скоро мы поедем домой. Тогда ты снова станешь опасной змеей». Пробует в пятый раз… Виновато улыбается персоналу, который ловко выскальзывает из кухни и обратно. Андреа показывает на трубку и качает головой. Долго слушает леденящие сигналы, пробирающиеся в живот. Прислоняется к трубке. Как только положит – упадет. На полу блестящие пятна жира. Пахнет базиликом, мужчина в потной белой футболке и с густой черной порослью на руках улыбается:

– Don’t you feel so well?[21]21
  Вам нехорошо? (англ.)


[Закрыть]

Она пытается улыбнуться в ответ и что-нибудь сказать. Читает во взгляде, как ему хочется прочь отсюда. Как ему хочется к итальянским женщинам, к их горячим движениям и голосам. К большим женщинам, которые громко смеются.

– I feel fine[22]22
  Со мной все хорошо (англ.).


[Закрыть], – произносит она наконец. Мужчина ушел, не дождавшись ответа.

Они прощаются, и аромат итальянских специй сменяется августовским воздухом а-ля столица. Им дальше, налево, а ей домой, направо.

Небо, чуть обнажившись, подразнив голубизной, снова затянулось и стало нескончаемо серым. Андреа едет на метро к вокзалу, таблетка, дамский журнал, чтобы убить время. Не может прочитать ни единого слова. Видит стройные тела, комплексы упражнений, рецепты низкокалорийных десертов. Думает о шоколаде, только о шоколаде. Ждет поезда, ждет, когда Каспер возьмет трубку, когда подействует таблетка. Перед глазами реклама шоколада: «М-м-м… Марабу». Куда ни взгляни. Проклятая таблетка никак не хочет ее освободить. В тишине виновата Андреа. В том, что дети носятся вокруг и кричат, виновата Андреа. Собака, рвущая поводок. Шатающийся алкоголик со слезящимися глазами.

Поезд прибывает, трогается и останавливается где следует – вовремя, без десяти. Она спешит к ближайшему телефону. Десять гулких сигналов. Может быть, неправильный номер? Новая попытка. Пятнадцать отчаянных гудков. Андреа идет к киоску и покупает «м-м-м… Марабу», потом еще четыре маленькие шоколадки в круглосуточном магазине. Приходит автобус, она садится с кусочком «м-м-м» в руках. Он вот-вот растает. Кладет его в рот, жует, но ничего не меняется. Обычный проклятый шоколадный вкус – вкусно, но не более того. Ничего чудесного, запретного, удивительного. Ничего из того, что ей нужно. Освобождение… Ведь она должна была его почувствовать! Именно сейчас, когда шоколад тает у нёба, стекает вниз и опускается в живот. Она отламывает еще кусок – на этот раз побольше – и проглатывает быстро, едва не раздирая глотку. Только кашель, больше ничего. Кусочки орехов в разные стороны. Ей кажется, что она видит Каспера на Ваксалаторьет: на нем френч и руки Ирены. Сердце колотится, Андреа оборачивается, вскакивает и несется в конец салона. В то же мгновение автобус останавливается на красный. Андреа падает в проходе, шоколад выпадает из сумки. Андреа поднимается. Мужчина средних лет во френче переходит дорогу. Руки в мехах обнимают его за талию: женщина средних лет идет рядом, пошатываясь и ухмыляясь. Они похожи на четырехногое существо: одна пара ног ступает ровно, вторая едва не заплетается. Андреа подбирает предательский шоколад. Садится. На нее смотрят.

Она все равно есть у Каспера, эта Ирена, она всегда поблизости. Если не явным образом внутри, то, может быть, в мешке под кроватью. И как только Андреа устраивает беспорядки, он берет мешок в охапку и сбегает. Может быть, прямо сейчас он снова карабкается к Ирене по стене, с цветком в зубах, а Ирена на балконе, словно принцесса, хрупкая и беззащитная. Может быть, он поехал к ней, и сейчас его руки в ее волосах, его губы, его тяжелое дыхание – проклятый похотливый Каспер! Ей хочется закричать, чтобы водителю пришлось высадить ее из автобуса ради спокойствия остальных пассажиров. И тогда, конечно, прилетят белые ангелы из Уллерокера, чтобы вернуть ее на своих крыльях туда, где ей и положено быть. Правильно, Андреа! Докажи им, что ты вовсе не здорова. Что ты настолько плохо владеешь собой, что представляешь большую неотвратимую угрозу для общества.

Но она тихо сидит на месте, хорошая девочка, ничем не отличающаяся от других пассажиров. Пахнет чесноком и заталкивает шоколад поглубже в сумку.

Андреа усаживается на диван и включает телевизор, чтобы истерический голос Дэвида Леттермана[23]23
  Ведущий американского ток-шоу.


[Закрыть] заглушил ее жалкие звуки. Отдает Марлону бесполезный шоколад. Кот медленно, осторожно съедает его, облизывает усы и засыпает. Андреа идет в ванную, смывает с себя запахи дня, чтобы им на смену вернулись ее собственные. Видит змею в зеркале. Она рыдает. Нет, это просто червяк с длинным раздвоенным языком.

Андреа против Ирены

Ирена снова приехала в их город. В город Каспера и Андреа.

Каспер перед зеркалом. Одеколон, бритва, но, слава богу, ни рубашки, ни галстука. Каспер, конечно, никогда не повязал бы галстук, но все-таки… Все-таки джемпер и пиджак.

Кое-что подливает масла в огонь: его волнение. Блуждающий взгляд. Особенно когда Андреа стоит рядом и смотрит.

– Почему ты так волнуешься?

– Как ты не понимаешь, – он откашливается, – ты стоишь, смотришь и воображаешь себе всякое. Когда я вернусь домой, ты начнешь задавать кучу вопросов, и тогда я буду волноваться еще больше. А сейчас ты смотришь на меня и думаешь, что… ну, что мне нельзя доверять… Это меня нервирует.

– А у меня и вправду есть причины не доверять?

– Вот видишь! Об этом я и говорю!

Андреа стоит, скрестив руки на груди. Как отличить одно волнение от другого? Как понять, где правдивые слова, а где нет? Ведь слова – это всего лишь слова. Сквозь слова не пробраться. Если ты не ясновидящий и не телепат.

– Прости, – говорит она, зная, что такое назойливая супруга. Ей хочется быть доброй, светлой женой – одним сплошным позволением. Великодушной и улыбающейся.

– Ничего. – Каспер спешно целует ее в губы. Счищает с костюма шерсть Марлона. – Послушай-ка, – сияющая улыбка под желтыми прядями, – ты же можешь прийти чуть позже и познакомиться с ней? Было бы так здорово, а, ЛЮБИМАЯ? – Нет, он не кричит «любимая», но ей так кажется, словно это преувеличение. Они назначают время и место, и Каспер уходит, и стрелки часов движутся невыносимо медленно и вместе с тем слишком быстро. Андреа перед зеркалом: тональный крем, корректор, помада, черный карандаш, сиреневые тени (но без румян, ни за что, с румянами она будет казаться бодрее). Это как прогулка по натянутому канату. Нельзя слишком много краски, а то Ирена подумает, что… ну…

Четыре бокала вина один за другим, конец лета – почти осень. Труднее выбирать одежду. Что-то среднее. Черная бархатная юбка ниже колена, сиреневая блуза из батика. Бархатный пиджак, потом – на велосипед и вперед, как можно скорее, пока не выветрился слабый хмель.

Андреа заходит в «О’Коннорс». Они сидят друг напротив друга, головы – близко-близко. Каспер смеется больше обычного, Андреа успевает это заметить, хоть и смотрит совсем недолго. Она видит их через стекло. Ирена не смеется. Она сидит перед Каспером в платье, похожем на рясу, с очень… загадочным видом. Тушь на щеках, помада пятнами. Тонкие бесцветные волосы. Каспер улыбается Ирене. Ирена в дурацкой белой сорочке. Сальные пряди волос. Что же такого особенного в Ирене? Андреа хочется повернуться и уйти, но нельзя. Она знает, что начатое нужно довести до конца.

– А вот и ты!

Он приближается, обнимает – пожалуй, слишком быстро, выдвигает для нее стул рядом со своим. Андреа как можно шире улыбается, пожимает потную ладонь Ирены. Заказывает большой бокал крепкого пива.

Быстро пьет с застывшей на лице улыбкой. Ирена молчит, курит одну за другой, теребит волосы – без всякого волнения.

– Вот как, – произносит она, – жена Каспера. Очень приятно наконец-то удостоиться чести познакомиться с тобой.

Затем она обращает свой взгляд к Касперу, смотрит внутрь него и улыбается. Как-то скромно улыбается, с отвратительной ложной скромностью. Будто ожидая, что он погладит ее по сальным волосам и похвалит. Хорошая, хорошая собачка, черт тебя побери.

Ирена аккуратно опаздывает на поезд. Чертыхается и вздыхает – громко и фальшиво. Ровно пять минут бессмысленно проклинает «Шведские железные дороги» и заодно всю систему путей сообщения. Каспер смеется, поблескивая сдобренными пивом глазками.

– Можешь переночевать у нас. Правда, Андреа?

Конечно, может! О да! Ирена согласна. Рясообразное платье будет ночной рубашкой. Тушь по щекам. Волосы падают в пепельницу, Ирена закуривает новую сигарету, втягивает дым, и Андреа жаль, что она сама не курит. Каспер и Ирена вместе гасят окурки и посмеиваются над чем-то совершенно необъяснимым.

– Такая отзывчивость, – произносит Ирена. – Как бы это объяснить… Словно ты плывешь в лодке по морю… И не знаешь, куда деваться… И вдруг земля! – Ирена умолкает и все так же мерзко улыбается. – Хотя в открытом море было ужасно интересно.

Вот как!

Андреа пытается переглянуться с Каспером. Увидеть, как он качает головой, или по крайней мере почувствовать, как он сжимает под столом ее руку: ну и странная же эта Ирена, просто чокнутая, правда? Но Ирена ржет во весь голос, и Каспер вместе с ней. Каспер и Ирена смеются вместе, а Андреа пьет пиво.

Мерзкая, отвратительная Ирена. Андреа сидит здесь уже целый час и пытается понять… что-то. Например, что Каспер нашел в Ирене? Она смотрит на него искоса, смотрит на своего супруга, и ей кажется, что он… ускользает. Он так же непостижим, а Ирена все говорит и говорит: алкоголь явно развязал ей язык. Зашифрованные тирады, затем погружение в себя, попытка подобрать еще какие-то слова, потом смех, от которого Андреа всякий раз подскакивает. Касперу же все нипочем. Да она же пуста, как скорлупа без ореха! Крикнуть бы это ему в ухо. Андреа заливает комок в горле пивом.

Каспер, пошатываясь, уходит первым, и Андреа – наконец-то набравшись не меньше, чем они, – хватает Ирену – вот оно! – и спрашивает, влюблена ли та в Каспера. Никакой реакции, лицо истукана. Ни намека на краску. Ирена просит записную книжку Андреа. Долго посасывает ручку (ручку Андреа!). Вечерний бриз поддевает белую сорочку, обнажая волосатые ноги – ноги футболиста. Ирена принимается писать. Медленно, вдумчиво. Андреа думает: «Ну уж теперь-то, теперь, Каспер, у меня есть улики, скоро будет суд!» Каспер в театральном ужасе: «О нет, раз Ирена влюблена в меня… О нет… Я не могу больше с ней встречаться!»

Ирена возвращает записную книжку в благоговейном молчании. Губы слегка приоткрыты. Волосы еще сильнее приглажены, если это возможно. Они отправляются дальше, Андреа читает: «Персик шершавый и сочный. Висит на ветке, а созрев – падает. У персика красный наряд. Добравшись до косточки, ее выбрасывают».

Наутро Каспер подвозит Ирену на вокзал. Они шепчут в прихожей, чтобы не разбудить Андреа. Андреа давно не спит и слушает их доверительный шепот. Наполненный тайным смехом. Взгляд Каспера на груди Ирены. Андреа видит сквозь стену. Лежит, застыв, без тени сна. Слышит ужасный совместный взрыв смеха, как только закрывается дверь. Слышит, как он отзывается эхом в животе, видит, как Ирена просовывает пальцы в дырки на джемпере Каспера, сидя позади него на синем велосипеде. Видит его руки под ее рясой, когда их тела тесно переплетаются на прощание. Глубокий поцелуй перед поездом, перед самой посадкой.

«Я не хочу уезжать, Каспер».

«Знаю, но я женат. Скоро мы увидимся снова».

Твой язык, Каспер, у нее во рту.